Текст книги "Письма. Часть 1"
Автор книги: Марина Цветаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)
– Теперь Вы знаете героя Белла-Донны – спасшегося, чтобы затем погибнуть. Напишите – таким ли Вы его видели по стихам. Эту же карточку родители получат в величину с этот лист, и еще другую, где он у одного из трех озер Белла-Донны. Пасхальный подарок.
Все никак не соберусь выслать «Посмертный подарок», – сколько мелких дел! Но это Вы знаете… <…>
Покажите карточку Бему… <…>
2-го июля 1935 г
La Faviere par Bormes (Var)
Villa Wrangel
.
Дорогая А<нна> А<нтоновна>! Вкратце: перед самым концом блистательного учебного года и за 2 недели до нашего train de vacances[1046]1046
Каникулярного поезда (фр.).
[Закрыть] – Ha юг (вместо 400 фр. – 215 фр. в оба конца) – у Мура стал побаливать живот: – аппендицит – немедленная операция. 14-го его оперировали: Алексинский,[1047]1047
выдающийся русский хирург
[Закрыть] еще российское светило. Пролежал 10 дней в Ville-Juif’cком госпитале (еврей – ни при чем: старинное название пригорода) и на 14-ый день с Божьей и дружеской помощью, выехали с ним – тем самым поездом – на юг.
Нынче морю и югу – четвертый день. Сняли мансарду – просторное, но – пекло, пекло – но просторное – и дешевое: чердак баронессы Врангель,[1048]1048
Урожденная Елпатьевская Л. С., писательница.
[Закрыть] к<отор>ая оказалась моей троюродной сестрой: ее отец, писатель-народник (и врач) – поколения Чирикова. – С. Я. Елпатьевский – был двоюродный брат моего отца. Но я – больше взволновалась этим открытием, чем она. (Баронесса она по мужу: не Главнокомандующему, а земскому деятелю,[1049]1049
Врангель Н. А.
[Закрыть] но – очевидно – одна семья)… <…>
…Море – блаженное, но после Океана – по чести сказать – скучное. Чуть плещется, – никакого морского зрелища. Голубая неподвижность – без событий. Пляж – чудесный: песчаный и дно очень долго – мелкое. Вода – изумительного цвета. Но (Вам – скажу) – скучно. Я плохой пловец, – не моя стихия, а лежать для меня – самый тяжелый труд. С Муром же ходить – нельзя, и долго нельзя будет. А какие вокруг горы! Сосна, лаванда, мирт, белый мрамор. И какие – доступные. Я нынче писала С<ергею> Я<ковлевичу>: здешние горы – Чехия, выигравшая 5 милл<ионов> в Нац<иональную> Лотер<ею>, но – Чехия: то же обожаемое мною соединение сосны, камня и суши. (Чехия осталась у меня в памяти как один синий день. И одна – туманная ночь.)
Наш сад переходит в горку, немножко нынче с Муром побродили, я сразу влюбилась в какой-то куст, оказался – мирт, – посылаю веточку.
О встрече с Пастернаком (– была – и какая невстреча!) напишу, когда отзоветесь. Сейчас тяжело – и неуверенно, м. б. Вы уже переехали на дачу и письмо не дойдет? Но все же – надеюсь.
– О многом напишу, о чем не могу писать никому. О том, что я – aus dem Spiel, совсем, aus jedem.[1050]1050
Вышла из игры… из всякой (нем.).
[Закрыть] Смотрю на нынешних двадцатилетних: себя (и все же – не себя!) 20 лет назад, а они на меня – не смотрят, для них я скучная (а м. б. «странная») еще молодая, но уже седая, – значит: немолодая – дама с мальчиком. А м. б. просто не видят – как предмет. Горько – вдруг сразу – выбыть из строя – живых.
Вечера – самое тяжелое. Мур в 9 ч. спит, в мансарде – жарко и крохотная керосиновая лампа, на воле темно и писать нельзя.
К морю – тоже нельзя. Никуда нельзя. И никого нет. Вокруг русские радостные голоса: – идем? идем! – не забудьте кофточку: свежо! – палку взяли?
И – пошли.
А я хожу – быстрее их!.. <…>
…Я давно уже выбита из колеи писания. Главное – нет стола, а если бы и был – жара на чердаке тропическая. Но еще главней: это (вся я) никому не нужно. Это, в лучшем случае, зовется «неврастения». Век меня – миновал. Но об этом – в другой раз. Целую Вас, дорогая Анна Антоновна, и жду быстрой весточки, что – дошло.
МЦ.
12-го июля 1935 г. La Faviere,
<…> …Живем вторую неделю. Я – томлюсь. Сейчас объясню, и надеюсь Вы меня поймете. Мне вовсе не нужно такой красоты, столькой красоты: море, горы, мирт, цветущая мимоза и т. д. С меня достаточно – одного дерева в окне, или моего вшенорского верескового холма. Такая красота на меня накладывает ответственность – непрерывного восхищения. (Ведь сколько народу, на моем месте, было бы счастливо! Все.) Меня эта непрерывность красоты – угнетает. Мне нечем отдарить. Я всегда любила скромные вещи: простые и пустые места, которые никому не нравятся, которые мне доверяют себя сказать – и меня – я это чувствую – любят. А любить – Côte d’Azur[1051]1051
Лазурный берег (фр.).
[Закрыть] – то же самое, что двадцатилетнего наследника престола, – мне бы и в голову не пришло. (Пришло – Марии Вечéре,[1052]1052
Румынская баронесса, возлюбленная эрцгерцога Рудольфа фон Габсбурга.
[Закрыть] но тому не было – двадцать лет, было зá тридцать, а ей – семнадцать, и он не был красавцем – и это онá его одаривала!)[1053]1053
Из-за невозможности заключить брак (эрцгерцог был женат) оба покончили самоубийством в охотничьем замке Мейерлинге близ Вены
[Закрыть]
…Так же как не могла бы любить премированную собаку, с паспортом высокорожденных дедов и бабок (то, из-за чего обыкновенно и любят!)
Второе: я, из-за Мура, целый день должна сидеть или лежать у моря: на него (море) глядеть: ничего не делать, ибо писать на воле никогда не могла, а читать – это в каком-то смысле – тоже ничего-не-делать.
Третье: у меня здесь никого нет, ни души – для беседы, как у Мура – никого – для игры. Нас русские, явно, бойкотируют.
Никто (а много – знакомых, напр<имер> вся семья кн<язей> Оболенских) за 2 недели нас ни разу не позвал к себе – хотя бы на террасу, не говоря о том, что – не зашел. М. б. наша явная бедность, – не знаю.
С 9 ч. веч<ера>, уложив Мура, томлюсь. Ведь весь день, либо зажигала примус, либо бессмысленно переливала песок из ладони в ладонь. Сижу в кухне, открыв дверь на лестницу (окна нет), слушаю чужие голоса: кто-то идет на море, кто-то – в гости, – Бог с ними, конечно, – и не мое это «море», и не мои это «гости» и м. б. я бы первая от всего этого веселья отстранилась: слишком много уж женского визгу и мужского хохоту! – но все-таки, каждый вечер сидеть на кухне, без ни-души…
Купаюсь, но мало: я мало люблю – воду: плохо плаваю и сразу замерзаю. Муру доктора разрешили, сняв бандаж, немножко полоскаться. Но и он скучает: играть не с кем, а он в школе привык к детскому обществу… (пр. 7 с.) И так – каждый день, и не знаю, как я так буду жить до 1-го октября.
Главная беда: у меня нет твердого места для писания: в хорошей комнате, с окном и сосной в нем, спит Мур (днем и с 9 ч. веч<ера>, а в кухне – нет окна, и вся еда, и лук, и жара от примуса, и стол – непоправимо, целиком расшатанный, на к<отор>ый гляжу с отвращением, всячески – взглядом – обхожу.
Еще беда, что здесь нет органического населения: что я, всегда, так люблю, – ни одного старого дома, ни одной старой стены: только дачи и дачники, не считая нескольких французских) ферм, тоже – со вчерашнего дня. Это – эмигрантский поселок в сосновом лесу. Зажиточно-эмигрантский, т. е. буржуазный. (Рядом со мной 2 дачи Милюкова, где никто не живет – и не будет жить.) Мы в этот поселок не вошли: здесь все – либо хозяева пансионов, либо пансионеры. Мы – сбоку, на вышке чужого (пока – пустого) дома, – как на маяке… <…>
<К письму приклеен засушенный цветок с надписью> – Цветок олеандра.
Фавиер, 11-го августа 1935 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Я недолго жила в Чехии и собственно жила не в Чехии, а на краю деревни, так что жила в чешской природе, за порогом культуры, т. е. природы плюс человека, природы плюс народ.
И руку на сердце положа – люблю. Люблю бескорыстно и безответно – как и полагается любить. И – может быть – даже безнадежно, ибо: увижу ли еще когда? (Люди, когда безнадежно – перестают любить.) То малое, что я видала от Праги – так далеко живя – навсегда для меня включилось в Märchen meines Lebens,[1054]1054
Сказку моей жизни (нем.).
[Закрыть] как свою жизнь назвал Андерсен. А Пражский Рыцарь – навеки мой.
Еще расскажу Вам: иногда в Т. S. F. слышится музыка, от которой у меня сразу падает и взлетает сердце, какая-то повелительно-родная, в которой я всё узнаю – хотя слышу в первый раз. И это всегда – Сметана.[1055]1055
Сметана Бедржих – чешский композитор, дирижер, пианист.
[Закрыть] Вообще – чешское. Так я под прошлое Рождество прослушала целый концерт чешских народных песен – нечаянно попала – и была заворожена.
Ваша русская пианистка (простите!) – бревно, ей бы столбом рояля стоять, а не сидеть за клавиатурой. Народ – весь – в пении, а чешский народ есть пение, знак равенства.
Но – будьте уверены – Ваши соседи-патриоты и своей Patria[1056]1056
Родины (лат.).
[Закрыть] не знают, разве что казачий хор по граммофону и несколько мелких рассказов Чехова. Ибо – знающий Россию, сущий – Россия, прежде всего и поверх всего – и самой России – любит всё, ничего не боится любить. Это-то и есть Россия: безмерность и бесстрашие любви. И если есть тоска по родине – то только по безмерности мест: отсутствию границ. Многими же эмигрантами это подменено ненавистью к загранице, тому, что я из России глядя, называю замóрщиной: зáморьем. Вспомните наши сказки, где всегда виноград, которого ни одна баба в глаза не видала. И всегда – орел. И всегда – в самых степных местах возникшие – горы, да еще свинцовые или железные. – Мечта. —
А вот эти ослы, попав в это зáморье, ничего в нем не узнали – и не увидели – и живут, ненавидя Россию (в лучшем случае – не видя) и, одновременно, заграницу, в тухлом и затхлом самоварном и блинном прошлом – не историческом, а их личном: чревном: вкусовом; имущественном, – обывательском, за которое – копейки не дам.
Презрение к Чехии есть хамство. И больше ничего. Жаль только, что чехам приходится так долго таких гостей терпеть.
Недавно, на пляже – пристает лодка. Трое в купальных костюмах: отец, мать, дочь. (Все молодые.) Слышу родное. но не русское. И вдруг, к своему удивлению, хотя не русское – все понимаю. – Чехи! – (Удивилась, п. ч. не ждала, Фавиер – не курорт: глухой уголок.) Было приятно смотреть как они радовались. Вот уж воспользовались «зáморьем»! Ныряли, валялись в песке (как дети, как собаки!) лазили на камни, скакали с них в воду, всё это громко крича и даже визжа и совершенно не думая о зрителях. Потом по команде отца вскочили в лодку и совершенно мокрые, песочные и счастливые – отплыли – поплыли. Больше я их не видала. Очевидно на своей лодке объезжали всю Côte d’Azur. Какой-нибудь чиновник, наверное долго мечтавший и копивший – и ждавший, чтобы дочь кончила школу… <…>
… В следующий раз напишу о короткой и прелестной встрече с русской швейцаркой,[1057]1057
Е. Э. Малер
[Закрыть] д<окто>ром Базельского Университета, которая мне напомнила Вас… <…>
Ванв, 30-го сентября 1935 г.
<…>…Ваше письмо в Фавьере получила последним, – прямо в последнюю минуту, так что читала его уже в вагоне.
Переезд был трудный и сложный, – я с 18 лет путешествую с кастрюлями (дети!) – но море до последней минуты было блаженно-синим, и часть моей души – надолго там.
Итог лета: ряд приятных знакомств (приятельств) и одна дружба – с молодым русским немцем – в типе Даля,[1058]1058
русский писатель, лексикограф, этнограф.
[Закрыть] большим и скромным филологом, – о нем был отзыв в последней книге Совр<менных> Записок: специалист по русскому языку XVI в. с странной фамилией (Унгеб) вот и ошиблась: —Унбегаун…[1059]1059
Унбегаун Б. Г.
[Закрыть] <…>
…Итог другого лета – не людского – три пробковых пояса из таких вот <нарисованы два концентрических кружка> круглых аккуратных пробочек от сетей, морем выброшенных и мною подобранных, и благодаря им – полная свобода в воде – как на земле, свобода в страшной для меня стихии воды. Могу сказать, что плавала даже не в море, а над морем, (я очень мало вешу, так что пояса меня выносили) – вроде хождения по водам. И целые связки эвкалипта, мирта, лаванды. И еще итог – несколько стихов: немного, и половина поэмы (о певице: себе)[1060]1060
Поэма «Певица».
[Закрыть] – чудный мулатский загар, вроде нашего крымского. Люди думают, что я «помолодела», – не помолодела, а просто – вымылась и, на 40 – 50-градусном солнце – высушилась. Много снимали, но проявлять будем здесь – там было втридорога. Непременно пришлю карточки, – и свою… <…>
Ванв, 28-го декабря 1935 г.
<…>…Мур живет разорванным между моим гуманизмом и почти что фанатизмом – отца… <…> Очень серьезен. Ум – острый, но трезвый: римский. Любит и волшебное, но – как гость.
По типу – деятель, а не созерцатель, хотя для деятеля – уже и сейчас умен. Читает и рисует – неподвижно – часами, с тем самым умным чешским лбом. На лоб – вся надежда.
Менее всего развит – душевно: не знает тоски, совсем не понимает.
Лоб – сердце – и потом уже – душа: «нормальная» душа десятилетнего ребенка, т. е. – зачаток. (К сердцу – отношу любовь к родителям, жалость к животным, все элементарное. – К душе – все беспричинное болевое.)
Художественен. Отмечает красивое – в природе и везде. Но – не пронзён. (Пронзён = душа. Ибо душа = боль + всё другое.)
Меня любит как свою вещь. И уже – понемножку – начинает ценить… <…>
О себе: так как выгребаю и топлю три печки, стираю на троих – всё, хожу на рынок, готовлю, мою посуду и т. д. – прислуга за всё и на всех – пишу мало, урывками, последнее время – стихи. Весной будет легче: отпадет весь уголь и вся зола… (пр. 14 с.)
…Я – годы – дружу с Верой Буниной, урожденной Муромцевой, бывшей подругой моей Halbschwester[1061]1061
Сводной сестры (нем.).
[Закрыть] Валерии, ученицей, по истории искусств, моего отца, – счастливейшие дни своей жизни проведшей в нашем доме в Трехпрудном – Вы наверное о нем читали. Познакомилась и подружилась я с ней – здесь. Она мне написала, я отозвалась – и пошло, и продолжается, и никогда не кончится – ибо тут нечему кончаться: всё – вечное.
Вы, м. б., знаете, что у Бунина – лет 10 как молодая любовь (приемная дочь? роман? – любовь) – бывшая пражская студентка, Галина Кузнецова[1062]1062
писательница, поэтесса
[Закрыть] Живет с ними, ездила с ними в Швецию, ихняя. Вера стерпела – и приняла. Все ее судят, я – восхищаюсь:
Бунин без нее. Веры, не может, значит – осталась: поступила, как мать.
С Галиной я – вежлива.
С Буниным у нас дружественные отношения, без близости: прихожу к Вере.
– Ну, вот. —
Недавно, на моем вечере стихов,[1063]1063
Вечер Цветаевой («Вечер новых стихов») состоялся 20 декабря 1935 г. в зале Общества ученых (Сосьете Савант, рю Дантон, 5).
[Закрыть] Бунин у кассы познакомился с Алей, не зная, что моя дочь. – «Милая барышня» – и так пробеседовал, прошутил с ней мин<ут> 10. В антракте – опять к ней… <…> Всю вторую часть в залу не входил, сидел с ней у кассы. Тут же пригласил ее к себе – на завтра – обедать… <…>
…Если бы мне большой писатель сказал: – «Милая барышня…», я бы и в 15 лет ответила: отметила: – Меня зовут – Марина – (и, подумав:) – Ивановна. (Bin weder Fräulein, weder schön – kann ungeleitet nach Hause gehen![1064]1064
Цитата из первой части «Фауста» Гёте: Я и не барышня и не мила, Дойду без спутников домой, как шла (пер. с нем. Б. Пастернака)
[Закрыть] Потому меня не любили. (Так – мало! так – вяло!) По-мужски – не любили. Даже – тогда (Дýхи любили, души – любили: поэты, одинокие старики, собаки, чудаки…)
Забыла прибавить, что сейчас Кузнецова в отъезде, кажется – где-то лечится… а м. б. – другое: устала. Словом, ее в доме давно нет… <…>
…Завтра (воскресенье, 29-го) у нас гости – Фаворские, друзья Унбегауны и Замятины,[1065]1065
Унбегаун Б. Г. и его жена Елена Ивановна. Замятин Е. И. – писатель. Его жена – Людмила Николаевна
[Закрыть] он и она… <…>
Ванв, 20-го января 1936 г.
С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна!.. <…>
Ваше большое письмо получила.
О таком (ручно-умственном) объединении мечтаю уже давно, хотя бы в самой элементарной форме: кто-то читает, я – шью. Но мне никто не читает. Муру – некогда (школа, уроки), С<ергея> Я<ковлевича> и Али нет никогда. Сижу вечерами и до одурения вяжу – уже три месяца – Муру огромное одеяло из всех остатков шерсти (Аля раньше много вязала на заказ)… <…>
Ручной труд есть – круг (вокруг лампы, лучше – керосиновой, на тяжелой лапе, была у нас такая в Трехпрудном, – медная: медведь лезет в улей). Кстати «Трехпрудный» – в моих вещах – Трехпрудный переулок, где стоял наш дом, но это был целый мир, вроде именья (Hof), и целый психический мир – не меньше, а м. б. и больше дома Ростовых,[1066]1066
Герои романа Л. Н. Толстого «Война и мир», После революции – Дворец Искусств, затем – Союз писателей.
[Закрыть] ибо дом Ростовых плюс еще сто лет.
Еще в 1909 году – совсем девочкой – я писала.
Засыхали в небе изумрудном
Капли звезд – и пели петухи…
Это было в доме старом, в доме – чудном…
Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном —
Превратившийся теперь в стихи!
Это я писала, еще будучи в нем, но уже зная, чуя…
А потом – 1919 г. – стоим с уже 6-летней Алей – перед нами:
окна залы, и видим, как на подоконниках, из глиняных мисок, чужие люди хлебают вареную воблу.
А потом – 1920 г. – стою перед ним – и нету. Закрываю глаза – есть, открываю – нет: одни развалины камина торчат. – Снесли на дрова, ибо был деревянный: из мачтовой строевой сосны. Было ему – около 100 лет. Его старик Иловайский (дед моих старших Halbbruder и Halbschwester[1067]1067
Сводных брата и сестры (нем.).
[Закрыть]) дал в приданое своей дочери Варваре Димитриевне, когда выходила замуж за моего отца.
Значит – не мой дом, и получил его после отца в наследство брат Андрей,[1068]1068
Умер в 1932 г. в Москве, от туберкулеза (приписка Цветаевой).
[Закрыть] но любила и воспела его – я.
Видите – как далеко заводят: ручной труд и ламповый круг!..
Мне хорошо только со старыми людьми – и вещами. Из молодости люблю только молодую листву и траву.
Сейчас – культ молодости. В мое время молодость себя стеснялась. Сейчас: «мне 20 лет – кланяйся в ноги!»
А я не кланяюсь – п. ч. это – кумир. На глиняных ногах, п. ч. завтра 20-летнему будет сорок лет, как мне – вчера – было двадцать.
Хвастаться титулом – хвастаться состоянием – хвастаться молодостью. Но первое и второе хоть – если не твоя – то чужая заслуга! – Хоть чей-то – труд. Там – кичиться чужим титулом, здесь – обыкновенным ходом вещей, вне человека лежащим, то же самое, что гордиться – солнечным днем.
Помимо всего – мне с молодыми скучно – п. ч. им с собой скучно: оттого непрерывно и развлекаются… <…>
Ванв, 15-го февраля 1936 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Когда я прочла Furchtlosigkeit[1069]1069
Бесстрашие (нем.).
[Закрыть] – у меня струя по хребту пробежала: бесстрашие: то слово, которое я все последнее время внутри себя, а иногда и вслух – как последний оплот – произношу: первое и последнее слово моей сущности. Роднящее меня – почти со всеми людьми! Борис Пастернак, на к<оторо>го я годы подряд – через сотни верст – оборачивалась, как на второго себя, мне на Пис<ательском> Съезде шепотом сказал: – Я не посмел не поехать, ко мне приехал секретарь С<тали>на, я – испугался.[1070]1070
Пастернак был включен в число участников Международного конгресса писателей в защиту культуры, который проходил в Париже с 21 по 25 июня 1935 г.
[Закрыть] (Он страшно не хотел ехать без красавицы-жены, а его посадили в авион и повезли.)
…Не знаете ли Вы, дорогая Анна Антоновна, хорошей гадалки в Праге? Ибо без гадалки мне, кажется, не обойтись. Все свелось к одному: ехать или не ехать. (Если ехать – так навсегда.)
Вкратце: и С<ергей> Я<ковлевич> и Аля и Мур – рвутся. Вокруг – угроза войны и революции, вообще – катастрофических событий. Жить мне – одной – здесь не на что. Эмиграция меня не любит. Посл<едние> Нов<ости> (единственное платное место: шутя могла бы одним фельетоном в неделю зарабатывать 1800 фр<анков> в месяц) – П<оследние> Нов<ости> (Милюков) меня выжили: не печатаюсь больше никогда. Парижские дамы-патронессы меня терпеть не могут – за независимый нрав.
Наконец, – у Мура здесь никаких перспектив. Я же вижу этих двадцатилетних – они в тупике.
В Москве у меня сестра Ася, к<отор>ая меня любит – м. б. больше чем своего единственного сына. В Москве у меня – всё-таки – круг настоящих писателей, не обломков. (Меня здешние писатели не любят, не считают своей.)
Наконец – природа: просторы.
Это – зá.
Против: Москва превращена в Нью-Йорк: в идеологический Нью-Йорк, – ни пустырей, ни бугров – асфальтовые озера с рупорами громкоговорителей и колоссальными рекламами: нет, не с главного начала: Мур, к<оторо>го у меня эта Москва сразу, всего, с головой отберет. И, второе, главное: я – с моей Furchtlosigkeit, я не умеющая не-ответить, я не могущая подписать приветственный адрес великому Сталину, ибо не я его назвала великим и – если даже велик – это не мое величие и – м. б. важней всего – ненавижу каждую торжествующую, казенную церковь.
И – расстанусь с Вами: с надеждой на встречу! – с А. И. Андреевой, с семьей Лебедевых (больше у меня нет никого).
– Вот. —
Буду там одна, без Мура – мне от него ничего не оставят, во-первых п. ч. всё – во времени: здесь после школы он – мой, со мной. там он – их, всех: пионерство, бригадирство, детское судопроизводство, летом – лагеря, и всё – с соблазнами: барабанным боем, физкультурой, клубами, знаменами и т. д. и т. д…(пр. 5 с.)
…Может быть-так и надо. Может быть – последняя (-ли?) Kraftsprobe?[1071]1071
Проба сил (нем.).
[Закрыть] Но зачем я тогда – с 18 лет растила детей?? Закон природы? – Неутешительно. —
– Сейчас, случайно подняв глаза, увидела на стене, в серебряной раме, лицо Сигрид Унсет – un visage revenu de tout[1072]1072
Лицо человека, отрешившегося от всего (фр.).
[Закрыть] – никаких самообманов! И вспомнила – Kristin, как от нее постепенно ушли все дети и как ее – помните, она шла на какое-то паломничество – изругали чужие дети – так похожие на ее!
Ну, вот. Как же без гадалки? Погадайте на меня, за меня! (Француженкам я не верю: ясно видят – только вещь в витринах!)
Положение двусмысленное. Нынче, напр<имер>, читаю на большом вечере эмигрантских поэтов (все парижские, вплоть до развалины Мережковского, когда-то тоже писавшего стихи).[1073]1073
Литературный вечер, устроенный «Объединением писателей и поэтов» 15 февраля 1936 г. в помещении Общества ученых. Для участия в нем было приглашено более тридцати поэтов.
[Закрыть] А завтра (не знаю – когда) по просьбе своих – на каком-то возвращенческом вечере
(NB! те же стихи – и в обоих случаях – безвозмездно) – и может выглядеть некрасивым.
Это всё меня изводит и не дает серьезно заняться ничем.
Обрываю письмо, чтобы сразу отправить. Могла бы писать Вам не отрывая пера еще два часа, – но сделаю это в другой раз, сейчас это только отклик.
МЦ. <…>
Ванв, 19-го марта 1936 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Последние мои сильные впечатления – два доклада Керенского о гибели Царской Семьи (всех было – три, на первый не попала).[1074]1074
Доклады были объединены общей темой «Трагедия царской семьи». Первый – «Революция, царь и монархисты» – состоялся 26 февраля 1936 г., второй «Гибель царской семьи» – 7 марта. 17 марта два первых доклада были объединены в один – «Крушение монархии и гибель царской семьи»
[Закрыть] И вот: руку на сердце положа скажу: невинен.
По существу – невинен. Это не эгоист, а эгоцентрик, всегда живущий своим данным. Так, смешной случай. На перерыве первого доклада подхожу к нему (мы лет 7–8 часто встречались в «Днях»,[1075]1075
А.Ф. Керенский редактировал газету «Дни», где Цветаева активно публиковалась
[Закрыть] и иногда и в домах) с одним чисто фактическим вопросом (я гибель Царской Семьи хорошо знаю, и К<ерен>кого на себе, себя – на нем (NB! наши знания проверяла) – кто был при них комиссаром между Панкратовым и Яковлевым. – Никого. Был полковник Кобылинский. – Но он же не был комиссаром. – Нет. Комиссара три месяца не было никакого. (И вдруг, от всей души): – Пишите, пишите нам!! (Изумленно гляжу. Он, не замечая изумления, категорически): – Только не стихи. И не прозу. Я: – Так – что же?? – Общественное. Я: – Тогда вы пишите – поэмы!
Он – слепой (слепой и физически, читает на два вершка от книги, но очков носить не хочет). Увидел меня: ассоциация: – пишет, а писать – значит – общественное (… «нам» в его возгласе означало – в новый, его, журнал[1076]1076
А. Ф. Керенский в это время редактировал двухнедельный парижский журнал «Новая Россия»
[Закрыть] – не знаю, как называется).
О докладе, в двух словах: хотел спасти, в Царском Селе было опасно, понадеялся на тишину Тобольска. О царе – хорошо сказал: – «Он совсем не был… простым обыкновенным человеком, как это принято думать. Я бы сказал, что это был человек – либо сверхъестественный, либо подъестественный…» (Говорил это по поводу его невозмутимости).
Открыла одну вещь: К<ерен>ский Царем был очарован… <…> и Царь был К<ерен>ским – очарован, ему – поверил, <…>
Царицы К<ерен>ский недопонял: тогда – совсем не понял: сразу оттолкнулся (как почти все!), теперь – пытается, но до сих пор претыкается о ее гордость – чисто – династическую, к<отор>ую, как либерал, понимает с трудом. Мой вывод: за 20 лет – вырос, помягчал, стал человеком. Доклад – хороший: сердце – хорошее.
Публика на втором (последнем) докладе ставила вопросы и возражала. Был вопрос: – Почему Вы из России бежали и правда ли что в женском платье? – но он на него (было за полночь и зал закрывали) не успел ответить… <…>
…Второе: смерть поэта Кузмина, Михаила Кузмина – петербургского, царскосельского, последнего близкого друга Ахматовой. Я его встретила раз – в первых числах, а м. б. и 1-го января 1916 г. – последнего года старой России. В Петербурге. В полную вьюгу. В огромной (домашней) зале.
Сейчас – пишу: его – и себя тогда.[1077]1077
Очерк «Нездешний вечер»
[Закрыть] Он был на 20 с чем-то лет меня старше: такой – тогда, как я – теперь. Доклад К<ерен>ского о Семье и моё о Кузмине – вот и тогдашняя Россия.
Руднев обещал взять в Современные <Записки>… <…>
Ванв, 29-марта 1936 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Живу под тучей – отъезда. Еще ничего реального, но мне – для чувств – реального не надо.
Чувствую, что моя жизнь переламывается пополам и что это ее – последний конец.
Завтра или через год – я всё равно уже не здесь («на время не стоит труда…») и всё равно уже не живу. Страх за рукописи – что-то с ними будет? Половину – нельзя везти! а какая забота (любовь) – безумная жалость к последним друзьям: книгам – тоже половину нельзя везти! – и какие оставить?? – и какие взять?? – уже сейчас тоска по здешней воле; призрачному состоянию чужестранца, которое я так любила (stranger hear[1078]1078
Чужой здесь (англ.).
[Закрыть])… состоянию сна или шапки-невидимки… Уже сейчас тоска по последним друзьям: Вам, Лебедевым, Андреевой (все это мне дала Прага, Париж не дал никого: чтò дал (Гронского) взял…)
Уже сейчас ужас от веселого самодовольного… недетского Мура – с полным ртом программных общих мест… <…>
…Мне говорят: а здесь – что? (дальше).
– Ни-че-го. Особенно для такого страстного и своеобразного мальчика-иностранца. Знаю, что отчуждение все равно – будет, и что здешняя юношеская пошлость отвратительнее тамошней базаровщины, – вопрос только во времени: там он уйдет сразу, здесь – оттяжка…
(Не дал мне Бог дара слепости!)
Так, тяжело дыша, живу (не-живу).
То, встав утром радостная: заспав! – сразу кидаюсь к рукописи… <…> то – сразу вспомнив – а quoi bon?[1079]1079
Чего ради? (фр.)
[Закрыть] всё равно не допишу, а – допишу – всё равно брошу: в лучшем случае похороню заживо в каком-нибудь архиве: никогда не смогу перечесть! (не то, что: прочесть или – напечатать)…
С<ергея> Я<ковлевича> держать здесь дольше не могу – да и не держу – без меня не едет, чего-то выжидает (моего «прозрения») не понимая, что я – такой умру.
Я бы на его месте: либо – либо. Летом еду. Едете?
И я бы, конечно, сказала – да, ибо – не расставаться же. Кроме того, одна я здесь с Муром пропаду.
Но он этого на себя не берет, ждет чтобы я добровольно – сожгла корабли (по нему: распустила все паруса).
Все думаю, чтò сделала бы на моем месте Сельма Лагерлёф или Сигрид Унсет, которая (которые) для меня – образец женского мужества. – Помните, в сказке, Иван-Царевич на раздорожьи: влево поедешь – коня загубишь, вправо поедешь – сам пропадешь.
Мур там будет счастлив. Но – сохранит ли душу живу (всю!)
Вот франц<узский> писатель Мальро[1080]1080
Мальро Андре – французский писатель и государственный деятель. В 1930-е гг. сотрудничал в литературном отделе газеты «Юманите».
[Закрыть] вернулся – в восторге. М<арк> Л<ьвович> ему: – А – свобода творчества? Тот: – О! Сейчас не время…
Сколько в мире несправедливостей и преступлений совершалось во имя этого сейчас: часа – сего!
– Еще одно: в Москве жить я не могу: она – американская (точный отчет сестры).
С<ергей> Я<ковлевич> предлагает Тифлис. (Рай). – А Вы? – А я – где скажут: я давно перед страной в долгу.
Значит – и жить вместе, ибо я в Москву не хочу: жуть! (Детство – юность – Революция – три разные Москвы: точно живьем в сон, сны – и ничто не похоже! все – неузнаваемо!)
Вот – моя личная погудка… <…>
…Больше всего бы мне хотелось – к Вам в Чехию – навсегда. Нашлись бы спутники, обошла бы пешком всю Чехию, увидела бы зáмки, старые городки… А – лес!!! А – Вы!!! Дружба – с Вами! (Меня ни один человек по-настоящему не любит.)
Мне бы хотелось берлогу – до конца дней.
В следующий раз опишу свой инцидент с Керенским. Пока же целую и тороплюсь опустить. Пишите!
МЦ.
Ванв, 7-го июня 1936 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Из Бельгии я Вам писала коротко[1081]1081
В мае 1936 г. Цветаева ездила в Брюссель с чтением своих произведений.
[Закрыть] – там у меня не было письменного стола: только круглый, качкий, – о нелепость! соломенный – заранее обескураживающий, кроме того я все время была на людях и в делах. И чужой дом – особенно такая крепость быта, как на той открытке, всегда для меня – труден.
Я Вам тогда писала до моих чтений, – они прошли очень хорошо – и французское и русское. Читала – для бельгийцев – Mon Pèere et son Musèe:[1082]1082
Мой отец и его музей (фр.).
[Закрыть] как босоногий сын владимирского священника (не города Владимира, а деревни Талицы) голыми руками поставил посреди Москвы мраморный музей – стоять имеющий пока Москва стоит.
Для русских читала: Слово о Бальмонте и, второе, Нездешний вечер – памяти поэта М. Кузмина: свою единственную с ним встречу в январе 1916 г.
На заработок с обоих вечеров имела счастье одеть Мура, и еще немножко осталось на лето.
Вечера были в том самом доме, к<отор>ый Вы видели на открытке, – частные, организованные моей недавней бельгийской приятельницей[1083]1083
О. Н. Вольтерс.
[Закрыть] (русской, вышедшей замуж в бельгийский дом, тот самый).
Но – я мечтала о дружбе с ней, за этим и с этим ехала – а дружбы не вышло: она поглощена домом и своей женской тоской по любви и от надвигающихся неженских лет (ей сейчас 32 года, но она живет вперед) – и для меня в ее душе не оказалось места. Поэтому, несмотря на всю успешность поездки, вернулась с чувством неудачи: с пустыми руками души. Мне все еще нужно, чтобы меня любили: давали мне любить себя: во мне нуждались – как в хлебе. (И скромно – и безумно по требовательности.)
Ездила с Муром, и только там обнаружила, насколько он невоспитан (11 лет!). Встречает утром в коридоре старушку-бабушку – не здоровается, за обед благодарит – точно лает, стакан (бокал, каких у нас в доме нет) берет за голову, и т. д. Дикарь. Я к этому, внутри себя, отношусь с улыбкой: знаю, что всё придет (от ума!) другие же (молча) меня жалеют и… удивляются: на фоне моей безукоризненной, непогрешимой воспитанности, вдруг – медведь и даже ведмедь! Не понимая, что воспитанность во мне не от моего сословия, а – от поэта во мне: сердца во мне. Ибо я получила столько воспитаний, что должна была выйти… ну, просто – морским чудищем! А главное – росла без матери, т. е. расшибалась обо все углы. (Угловатость (всех росших без матери) во мне осталась. Но – скорей внутренняя. – И сиротство.)
К сожалению, нигде кроме Брюсселя не была: мои хозяева и их дети все время болели, да и времени было мало: на седьмой день выехала. Да и не умею «бывать», я хочу жить и быть, пребывать. В Брюсселе я высмотрела себе окошко (в зарослях сирени и бузины, над оврагом, на старую церковь) – где была бы счастлива. Одна, без людей, без друзей, одна с новой бузиной. Стоило оно, т. е. полагающаяся к нему комната, 100 бельг<ийских> франков, т. е. 50 французских… С услугами и утренним завтраком. Таковы там цены.
Но не могу уехать от С<ергея> Я<ковлевича>, к<отор>ый связан с Парижем. В этом всё. Нынче, 5/18 мая, исполнилось 25 лет с нашей первой встречи – в Коктебеле, у Макса,[1084]1084
Т. е. у М. А. Волошина.
[Закрыть] я только что приехала, он сидел на скамеечке перед морем: всем Черным морем! – и ему было 17 лет. Оборот назад – вот закон моей жизни. Как я, при этом, могу быть коммунистом? И – достаточно их без меня. (Скоро весь мир будет! Мы – последние могикане.)… <…>
10-го июля 1936 г.
Moret-sur-Loing (S. et M.)
18, Rue de la Tannerie,
chez M-me V-ve Thierry
Дорогая Анна Антоновна, а это – ответ на зáмок. Этими воротами выходили на реку, собственно – речку, с чудным названием Loing (loin!).[1085]1085
Далеко (фр.).
[Закрыть] Речка – вроде той, где купалась в Тульской губ<ернии>, 15-ти лет, в бывшем имении Тургенева, – там, где Бежин луг. Но – там не было ни души (только пес сидел и стерег), а здесь – сплошь «души»: дачи, удильщики, барки, – ни одного пустынного места.
Приехали – мы с Муром – 7-го, сразу устроились и разложились – и расходились: в первый же день – три длинных прогулки: и на реку, и на холм, и в лес. Мур – отличный ходок. Moret – средневековый городок под Фонтенбло, улички (кроме главной, торговой) точно вымерли, людей нет, зато множество кошек. И древнейших старух. Мы живем на 2-ом этаже, две отдельных комнаты (потом приедет С<ергей> Я<ковлевич>, выходящих прямо в церковную спину. Живем под химерами.
