Текст книги "Письма. Часть 1"
Автор книги: Марина Цветаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)
________
О Вашем втором письме я узнала от Магеровского, он заезжал ко мне со своей новой женой. (Жена такая, что – непременно – заезжал!)
Жена, ничего не понимая в нашей «обстановке» – на всякий случай – улыбалась. Очень спокойная жена – просторная. Вы ее видели. Если бы на меня надеть хоть десятую часть ее одежды – я – клянусь Богом – была бы красивее. М<агеров>ский сияет. – Вскоре после Вашего отъезда были с ним во Дворце, на Шопене. Не выдержав давки и – в упор – света, ушла. На другой день встречаемся. – «Вы очень сердились на меня, что я заманила Вас на Шопена?» – «О, нет, я, слушая третью вещь, сочинил даже две главы конспекта. Музыка удивительно вдохновляет во мне – мысль». – 1) Это – не Мысль, 2) Ты – чудовище. – Смолчала. —
Познакомилась с Вашим третьим мушкетером – славный, лучше М<агеров>ского: человечней. Его точно ветром носит. Я понимаю, почему Вы решили, что это – Ваши друзья: никаких человеческих обязательств: М<агеров>ский – вообще не человек, А<ра>пов[485]485
Арапов А. А. – театральный художник.
[Закрыть] – легковесен, – и себя не помнит! – Вам с ними хорошо. Но все-таки иногда забредаем с Алей к М<агеров>ским, – по старой памяти. Раз даже ночевали.
________
Т. Ф. Скрябина получила паек – пока на бумаге. Продолжает рубить и топить, – руки ужасные, глаза прекрасные, почти все вечера забрасываемся куда-нибудь, – все равно – куда, я – устав от дня, она – от жизни, нам вместе хорошо, большое шкурно-душевное сочувствие: любовь к метели, к ослепительно-горячему питью – курение – уплывание в никуда.
– Как-то каталась с Бебутовым[486]486
Бебутов В. М. – режиссер.
[Закрыть] на извозчике – сани вроде дровней – извозчик вроде ямщика – казалось, что едем не в I Театр РСФСР – а в Рязань – всю дорогу бредили: он – о своем, я – о своем, – и ямщик о своем, – доходили только интонации – они были ласковы – у всех – прэлэстно прокатались, – ни Бебутов, очевидно, ни я – очевидно – ни на секунду не вспомнили, что до зимы было – лето, а до интонаций – любовь (?) – В<олькенштей>ном брезгую, что есть сил. – Еле здороваюсь. – В дом к себе не пускаю.
________
У меня есть для Вас маленькая (а может быть – и большая!) радость, в ней – надеюсь – потонут все неприятности – вольные и невольные – которые я – иже словом – иже делом – могла Вам доставить. – Ждите. —
________
Андрей Белый сломал себе – в своих льдах и снегах – позвонок, лежит в лечебнице, никого не пускает – а то я бы давно выпросила у него – для Вас – Кризис Слова.[487]487
Книга «Кризис культуры» А.Белый
[Закрыть] Обойдется – выпрошу. Есть у меня для Вас еще «Седое утро» – новая книжка Блока, недавно вышедшая в С<анкт->П<етер>б<урге> – и уже библиографическая редкость. Если Шиллингер объявится, перешлю с ним, как и ту – радость.
Очень много пишу – как никогда, кажется. Но это – особ статья, как и моя жизнь. Когда-нибудь – когда и если это будет необходимым – пришлю Вам всё. – Тороплюсь, человек едет завтра, пишу ночью, простите за сбивчивость.
В следующем письме – если в Вашем втором, на которое все-таки надеюсь – не прочту ничего нелестного для своей – в Вас – памяти – в следующем письме перепишу Вам отрывочек из тетрадки Али – о Вас. – Любопытно. – Это она называет Мемуары. Асе она пишет о Вас: – «Он не был добрей других, – но – вдохновенней».
Жду Ваших стихов. Люблю – и чту! – их все больше и больше. Оцените чуждость Вашего – мне – дарования и выведите отсюда самое лестное для себя заключение.[488]488
Как и я – для себя! Ибо – немудрено – мне – любить Блока и Ахматову! (примеч. М. Цветаевой)
[Закрыть] – Искренний привет.
МЦ.
<Приписка на полях:>
Напишите обо мне большое письмо Асе! – Дружочек! – Ради Бога! – ФЕОДОСИЯ, КАРАНТИН. ИЛЬИНСКАЯ УЛ<ИЦА>, Д<ОМ> МЕДВЕДЕВА, КВ<АРТИРА> ХРУСТАЧЕВЫХ. – ей. —
Москва 19-го русск<ого> января 1921 г.
Дорогой Евгений Львович!
Зная меня, Вы не могли думать, что я так просто не пишу Вам – отвыкла – забыла.
Мне непрестанно (много раз) хотелось писать Вам, но я все время чего-то ждала, душа должна была переменить русло.
– Но так трудно расставаться! – Целых две недели мы с Алей с утра до вечера гоняли по городу, ревностно исполняя – даже отыскивая! – всякие дела. Иногда, когда бывало уж очень опустошенно, забредали к М<агеров>ским, – так – честное слово! – посещают кладбище!
(Вот, наверное, Д<митрий> Александрович) не думал-не гадал! Он ведь как раз тогда охаживал невесту!)
– Ну вот. – Две недели ничего не писала, ни слова, это со мной очень редко – ибо Песня над всем! – гоняя с Алей точно отгоняли Вас все дальше и дальше – наконец – отогнали – нет Ланна! – тогда я стала писать стихи – совершенно исступленно! – с утра до вечера! – потом – «На Красном Коне». – Это было уже окончательное освобождение: Вы уже были – окончательно! – в облаках.
_________
Красный Конь написан. Последнее тире поставлено. – Посылать? – Зачем? – Конь есть, значит и Ланн есть – навек – высòко! – И не хотелось идти к Вам нищей – только со стихами. – И не хотелось (гордыня женская и цветаевская – всегда post factum!), чувствуя себя такой свободной – идти к Вам прежней – Вашей!
Жизнь должна была переменить упор. – И вот, товарищ Ланн, (обращение ироническое и нежное!) опять стою перед Вами, как в день, когда Вы впервые вошли в мой дом (простите за наименование!) – веселая, свободная, счастливая. – Я. —
– Но все-таки, дружочек, принимая во внимание быстроту советскую и цветаевскую – после Вас роздых был порядочный!
БОЛЬШЕВИК[489]489
Речь, вероятно, идет о Борисе Ивановиче Бессарабове.
[Закрыть]
От Ильменя – до вод Каспийских —
Плеча рванулись в ширь.
Бьет по щекам твоим – российский
Румянец-богатырь.
Дремучие – по всей по крепкой
Башке – встают леса.
А руки – лес разносят в щепки,
Лишь за топор взялся!
Два зарева: глаза и щеки.
– Эх, уж и кровь добра! —
Глядите-кось, как руки в боки,
Встал посреди двора!
Весь мир бы разгромил – да проймы
Жмут – не дают дыхнуть!
Широкой доброте разбойной
– Смеясь – вверяю грудь!
И земли чуждые пытая,
– Ну, какова мол новь? —
Смеюсь, – все ты же, Русь святая,
Малиновая кровь!
18 русск<ого> января 1921 г.
________
18 л<ет>. – Коммунист. – Без сапог. – Ненавидит евреев. – В последнюю минуту, когда белые подступали к Воронежу, записался в партию. – Недавно с Крымского фронта. – Отпускал офицеров по глазам. —
Сейчас живет в душной – полупоповской полуинтеллигентской к<онтр>р<еволюционной> семье (семействе!) – рубит дрова, таскает воду, передвигает 50-типудовые несгораемые шкафы, по воскресеньям чистит Авгиевы конюшни (это он называет «воскресником»), с утра до вечера выслушивает громы и змеиный шип на сов<етскую> власть – слушает, опустив глаза (чудесные! 3-летнего мальчика, к<отор>ый еще не совсем проснулся!), – исполнив работу по своей «коммуне» (всё – его терминология!), идет делать то же самое к кн<язьям> Шаховским, – выслушивает то же, – к Скрябиным – где не выслушивает, но ежедневно распиливает и колет дрова на четыре печки и плиту! – (наконец, поставили!) – к Зайцевым и т. д. – до поздней ночи, не считая хлопот по выручению из трудных положений – знакомых и знакомых знакомых.
Слывет дураком. Наружность: богатырская. Малиновый – во всю щеку – румянец, вихрь неистовый – вся кровь завилась! – волос, большие блестящие как бусы черные глаза, прэлэстный невинный маленький рот, нос прямой, лоб очень белый и высокий. Косая сажень в плечах, – пара – донельзя! – моей Царь-Девице.
Необычайная – чисто 18-тилетняя – серьезность всего существа. – Книги читает по пяти раз, доискиваясь в них СМЫСЛА, о котором легкомысленно забыл автор, чтит искусство, за стих Тютчева в огонь и в воду пойдет, – любимое – для души – чтение: сказки и былины. Обожает елку, службы, ярмарки, радуется, что еще есть на Руси «хорошие попы, стойкие» (сам в Бога не верит!)
Себя искренно и огорченно считает скверным, мучится каждой чужой обидой, неустанно себя испытывает, – все слишком легко! – нужно труднее – трудностей нет, берет на себя все грехи сов<етской> власти, каждую смерть, каждую гибель, каждую неудачу совершенно чужого человека! – помогает каждому с улицы – вещей никаких! – всё роздал и всё рассорил! – ходит в холщовой рубахе с оторванным воротом – из всех вещей любит только свою шинель, – в ней и спит, на ногах гетры и полотняные туфли без подошв – «так скоро хожу, что не замечаю!» – с благоговением произносит слово «товарищ» – а главное – детская беспомощная тоскливая исступленная любовь к только что умершей матери.
________
Наша встреча. – Мы с Т<атьяной> Ф<едоровной>[490]490
Т. Ф. Скрябина (Шлёцер).
[Закрыть] у одних ее друзей. Входит высокий красноармеец. Малиновый пожар румянца. Представляется – и – в упор: «Я читал Ваши стихи о Москве. Я Вас сразу полюбил за них. Я давно хотел Вас видеть. Но мне здесь сказали, что Вы мне и руки не подадите». – ? – «П. ч. я – коммунист».
– «О, я воспитанный человек! Кроме того (невинно!) – коммунист – ведь тоже человек?» – Пауза. – «А о каких стихах о Москве Вы говорите?» – «О тех, что в Весеннем Салоне Поэтов».[491]491
Сборник «Весенний салон поэтов» вышел в Москве в 1918 г. (издательство «Зерна»).
[Закрыть] – Я: – «А-а»… (Помните?) – Пауза. – Он: – «Как мне Вас звать? Здесь Вас все зовут Марина». – Кто-то: – «Когда с человеком мало знакомы, его зовут по имени и отчеству».
Я: – «Зовите, как Вам удобнее – приятнее». – Он: – «Марина – это такое хорошее имя – настоящее – не надо отчества!»
Пошел меня провожать. Расстались – Ланн, похвалите, – у моего дома. На следующий день у Скрябиных читала ему Царь-Девицу. Слушал, развалясь у печки, как медведь. Провожал. – «Мне жалко Царевича, – зачем он все спал?» – «А мачеху?» – «Нет, мачеха дурная женщина».
У подъезда – Ланн, хвалите – расстались.
На следующий день (3-я встреча – все на людях!) – кончала ему у меня Царь-Девицу. Слушал, по выражению Али, как 3-летний мальчик, к<отор>ый верит, п. ч. няня сама видала! – На этот раз – Ланн, не хвалите! – тоже расстались у подъезда, – только часов в восемь утра.
Ночь шла так: чтение – разговор о Царь-Девице – разговор о нем – долгий. Моя бесконечная осторожность, чтобы не задеть, не обидеть, – полное умолчание о горестях этих годов – его ужас перед моей квартирой – мое веселье в ответ – его желание рубить – мой отказ в ответ – предложение устроить в Крым – мой восторг в ответ.
Его рассказ о крымском походе – как отпускал офицеров (ничего не зная обо мне! о С<ереж>е!) – как защищал женщин – бесхитростный, смущенный и восторженный рассказ! – лучший друг – погиб на белом фронте. – Часа в два, усталая от непрерывного захлебывания, ложусь. – Через 5 мин<ут> сплю. Раскрываю глаза. – Темно. – Кто-то, чуть дотрагиваясь, трясет за плечо:
«М<арина> И<вановна>! Я пойду». – «Борис!» – «Спите, спите!» Я, спросонья: – «Борис, у Вас есть невеста?» – «Была, но потеряна по моей вине». – Рассказ. – Балерина, хорошенькая, «очень женственная – очень образованная, – очень глубокая… и такая – знаете – широ – окая!».
Слушаю и в темноте кусаю себе губы. – Знаю наперед. – И, конечно, знаю верно: у балерины, кроме мужа, еще муж, и еще (все это – почтительным и чуть ли не благоговейным тоном) – но Б<орис> ей нужен, п. ч. он ее не мучит. Служит ей два года (с 16-ти – по 18 лет!) в итоге видит, что ей нужны только его – нý? – нý – некоторые материальные услуги… – Расстаются.
Потом – хождение по мукам: мальчик стал красавцем и коммунистом, – поищите такого любовника! И вот – в вагоне – на фронте – здесь на службе – все то же самое: только целоваться! А в это время умирает мать. —
Ланн! – Я слушала, и у меня сердце бешенствовало в груди от восторга и умиления. А он, не замечая, не понимая, вцепившись железными руками в железные кудри – тихо и глухо: – «Но я гордый, Мариночка, я никого не любил».
Курим. – Стесняется курить чужое. – «О, погодите, когда мне вышлют из Воронежа шубу…» – «Вы мне подарите сотню папирос 3-го сорта». – «Вам – 3-го сорта?!» – Глаза, вопреки на полнейшую темноту загораются так, что мне – в самом мозгу – светло. – «Мне же все равно, кроме того – Вы же сейчас у меня курите 3-й – здесь всё 3-го – кроме меня самой!»
________
Часа четыре, пятый. – Кажется, опять сплю. – Робкий голос: – «М<арина> И<вановна>, у Вас такие приятные волосы, – легкие!» – «Да?» – Пауза – и – смех! – Но какой!!! —
– «Ради Бога, тише, Алю разбудите! – Что Вы так смеетесь?» – «Я ду – рак!» – «Нет! Вы – чудесный человек! Но – все-таки?» – «Не могу сказать, М<арина> И<вановна>, слишком глупо!» – Я, невинно: – «Я знаю. Вам наверное хочется есть и Вы стесняетесь. Ради Бога – вот спички – там на столе хлеб, соль на полу у печки, – есть картофель». И – уже увлекаясь: – «Ради Бога!» Он, серьезно: – «Это не то!» Я, молниеносно: – «А! Тогда знаю! Только это безнадежно, – у нас все замерзло. Вам придется прогуляться, – я не виновата, – советская Москва, дружочек!»
Он: – «Мне идти?» – Я: «Если Вам нужно». Он: – «Мне не нужно, может быть Вам нужно?» – Я, оскорбление: – «Мне никогда не нужно». Он: – «Что?» – Я: – «Мне ничего не нужно – ни от кого – никогда».
– Пауза. – Он: – «М<арина> И<вановна>, Вы меня простите, но я не совсем понял». – «Я совсем не поняла». – «Вы это о чем?» – «Я о том, что Вам что-то нужно – ну что-то – ну, в одно местечко пойти – и что Вы не знаете, где это – и смеетесь!» – Он, серьезно: – «Нет, М<арина> И<вановна>, мне этого не нужно, я не потому смеялся». – «А почему?» – «Сказать?» – «Немедленно!» – «Ну – словом – (опять хохот) – я дурак – но мне вдруг ужжжасно захотелось Вас погладить по голове». Я, серьезно: – «Это совсем не глупо, это очень естественно, гладьте, пожалуйста».
Ланн! – Если бы медведь гладил стрекозу – не было бы нежнее. – Лежу, не двигаясь. —
Гладит долго. Наконец – я: – «А теперь против шерсти – снизу вверх – нет, с затылка – обожаю!» – «Так?» – «Нет, немножко ниже – так – чудесно!» – Говорим, почти громко. Он гладит, я говорю ему о своем отношении – делении мира на два класса: брюха – и духа.
Говорю долго, ибо гладит – долго.
_______
Часов пять, шестой.
Я: – «Борис, Вы, наверное, замерзли, если хотите – сядьте ко мне». – «Вам будет неудобно». – «Нет, нет, мне жалко Вас, садитесь. Только сначала возьмите себе картошки». – «М<арина> И<вановна>, я совсем не хочу есть». – «Так идите». – «М<арина> И<вановна>, мне очень хочется сесть рядом с Вами, Вы такая славная, хорошая, но я боюсь, что я Вас стесню». – «Ничуть». – Садится на краюшек. Я – галантно – отодвигаюсь, врастаю в стену. – Молчание. —
– «М<арина> И<вановна>, у Вас такие ясные глаза – как хрусталь – и такие веселые! Мне очень нравится Ваша внешность».
Я, ребячливо: – «А теперь пойте мне колыбельную песнь» – и – заглатывая уголек: – «Знаете, какую? – Вечер был – сверкали звезды – на дворе мороз трещал… Знаете? – Из детской хрестоматии…» (О, Ланн, Ланн!)
– «Я не знаю» – «Ну, другую, ну хоть Интернационал, – только с другими словами – или – знаете, Борис, поцелуйте меня в глаз! – В этот!» – Тянусь. – Он, радостно и громко: – «Можно?!» – Целует, как пьет, – очень нежно. – «Теперь в другой!» – Целует. – «Теперь в третий!» – Смеется. – Смеюсь.
Так, постепенно, как помните, в балладе Goethe «Der Fischer»: «Halb zog sie ihn, halb sank er hin…»[492]492
Гёте «Рыбак»: «К нему она, он к ней бежит…// И след навек пропал» (пер. А А. Жуковского).
[Закрыть]
Целует легко-легко, сжимает так, что кости трещат.
Я: – «Борис! Это меня ни к чему не обязывает?» – «Что?» – «То, что Вы меня целуете?» – «М<арина> И<вановна>! Что Вы!!! – А меня?!» – «То есть?» – «М<арина> И<вановна>, Вы не похожи на других женщин!»
Я, невинно: «Да?» – «М<арина> И<вановна>, я ведь всего этого не люблю.»
Я, в пафосе: – «Борис! А я – ненавижу!» – «Это совсем не то, – так грустно потом». – Пауза. —
– «Борис! Если бы Вам было 10 лет…» – «Ну?» – «Я бы Вам сказала: Борис, Вам неудобно и наверное завидно, что я лежу. – Но Вам – 16 л<ет>?» – Он: —«Уже 18 л<ет>!» – «Да, 18! Ну так вот». – «Вы это к чему?» – «Не понимаете?» – Он, в ответ: «М<арина> И<вановна>! Я настоящий дурак!» Я: – «Так я скажу: если бы Вы были мальчик – ребенок – я бы просто-напросто взяла Вас к себе – под крыло – и мы бы лежали и веселились – невинно!» – «М<арина> И<вановна>, поверьте, я так этого хочу!»
– «Но Вы – взрослый». – «М<арина> И<вановна>! Я только ростом такой большой, даю Вам честное слово партийного» —
– «Верю, – но – поймите, Борис, Вы мне милы и дороги, мне бы не хотелось терять Вас, а кто знает, я почти наверное знаю, что гораздо меньше буду Вас – что Вы гораздо меньше будете мне близки – потом. И еще, Борис, – мне надо ехать, все это так сложно…»
Он, – внезапно, как совсем взрослый человек – из глубины: – «М<арина> И<вановна>, я очень собранный».
(Собранный – сбитый – кабинет М <агеров>ского – Ланн!..) Протягиваю руки.
________
Ланн, если Вы меня немножко помните, радуйтесь за меня! – Уже который вечер – юноша стоек – кости хрустят – губы легки – веселимся, болтаем вздор, говорим о России – и все как надо: ему и мне.
Иногда я, уставая от нежности – «Борис! А может быть?» – «Нет, М<арина> И<вановна>! – Мариночка! – Не надо! – Я так уважаю женщину, – и в частности Вас – Вы квалифицированная женщина – я Вас крепко-крепко полюбил – Вы мне напоминаете мою мамочку – а главное – Вы скоро едете, у Вас такая трудная жизнь – и я хочу, чтобы Вы меня хорошо помнили!»
22-го русск<ого> января 1921 г.
– По ночам переписываем с ним Царь-Девицу. Засыпаю-просыпаюсь – что-то изрекаю спросонья – вновь проваливаюсь в сон. Не дает мне быть собой, веселиться – отвлекаться – приходить в восторг. – «Мариночка! Я здесь, чтобы делать дело – у меня и так уж совесть неспокойна – все так медленно идет! – веселиться будете с другими!»
– Ланн! – 18 лет! – Я на 10 лет старше! – Наконец – взрослая – и другой смотрит в глаза! —
Я знаю одно: что тáк меня никто – вот уже 10 лет! – не любил. – Не сравниваю – смешно! – поставьте рядом – рассмеетесь! – но то же чувство невинности – почти детства! – доверия – успокоения в чужой душе.
Меня, Ланн, очевидно могут любить только мальчики, безумно любившие мать и потерянные в мире, – это моя примета.
_________
Ланн! – Мне очень тяжело. – Такое глубокое молчание. Ася в обоих письмах ничего о нем не знает, – не видала год. Последние письма были к Максу, в начале осени.[493]493
Речь идет о письме С. Я. Эфрона от 24 сентября (7 октября) 1920 г.
[Закрыть]
– Этого я не люблю, – смешно! – нет, очень люблю; просто и ласково, с благодарностью за молодость – бескорыстность, чистоту. За то, что для него «товарищ» звучит как для С<ережи> – Царь, за то, что он, несмотря на малиновую кровь (благодаря ей!) – погибает. – Этот не будет прятаться. – «И чтобы никто обо мне не жалел!» – почти нагло.
________
Лáннушка (через мягкое L!) – равнодушный собеседник моей души, умный и безумный Ланн! – Пожалейте меня за мою смутную жизнь!
Пишу Егорушку – страстно! – Потом-где-то вдалеке – Самозванец – потом – совсем в облаках – Жанна д’Арк.
Живу этим, даже не писанием, – радугой в будущее! – Ланн, это мое первое письмо к Вам, жду тоже – первого.
Прощайте, мое привидение – видение! – Ланн.
МЦ.
________
9-го русск<ого> февр<аля> 1921 г.
– Письмо залежалось. – Пишу еще. – Жду письма. Посылаю Коня и Блока.
МЦ.
Москва, 16 русск<ого> июня 1921 г.
Мой дорогой Ланн!
Только что проснулась: первые птицы. Только что видела во сне: сначала Бориса, потом С<ережу>.
С Б<орисом> смеялась (привычная дорога моей нежности к нему), а С<ережу> я только видела: он лежал в госпитале. Помню сестру милосердия и тампоны ваты. Каждую ночь вижу С<ережу> во сне, и когда просыпаюсь, сразу не хочу жить – не вообще, а без него.
Самое точное, что могу сказать Вам о себе: жизнь ушла и обнажила дно, верней: пена ушла.
________
Я уже почти месяц, как без Али,[494]494
Аля гостила в это время в деревне в семье Б. К. Зайцева.
[Закрыть] – третье наше такое долгое расставание. В первый раз – ей еще не было года; потом, когда я после Октября уезжала, вернее увозила – и теперь.
Я не скучаю по Але, – я знаю, что ей хорошо, у меня разумное и справедливое сердце, – такое же, как у других, когда не любят. Пишет редко: предоставленная себе, становится ребенком, т. е. существом забывчивым и бегущим боли (а я ведь – боль в ее жизни, боль ее жизни). Пишу редко: не хочу омрачать, каждое мое письмо будет стоить ей нескольких фунтов веса, поэтому за почти месяц – только два письма.
И потом: я так привыкла к разлуке! Я точно поселилась в разлуке.
Начинаю думать – совершенно серьезно – что я Але вредна. Мне, никогда не бывшей ребенком и поэтому навсегда им оставшейся, мне всегда ребенок – существо забывчивое и бегущее боли – чужд. Все мое воспитание: вопль о герое. Але с другими лучше: они были детьми, потом все позабыли, отбыли повинность, и на слово поверили, что у детей «другие законы». Поэтому Аля с другими смеется, а со мной плачет, с другими толстеет, а со мной худеет. Если бы я могла на год оставить ее у Зайцевых, я бы это сделала, – только знать, что здорова!
Без меня она, конечно, не будет писать никаких стихов, не подойдет к тетрадке, потому что стихи – я, тетрадка – боль.
Это опыт, пока, удается блистательно.
________
Когда-нибудь, милый Ланн, соберусь с духом, пришлю Вам стихи за эти последние месяцы, стихи, которые трудно писать и немыслимо читать.[495]495
Cтихи, которые Цветаева объединила в цикл под названием «Разлука» и издала отдельной книжкой в 1922 г.
[Закрыть] (Мне – другим.) – Пишу их, потому что, ревнивая к своей боли, никому не говорю про С<ережу>, – да некому. У Аси достаточно своего, и у нее не было С<ережи>.
Эти стихи – попытка проработаться на поверхность, удается на полчаса.
________
– Вчера отправили с В<олкон>ским его рукопись «Лавры»,[496]496
С. М. Волконский, приехавший в Москву в 1918 г., написал объемистые воспоминания в трёх частях: «Лавры», «Странствия», «Родина»
[Закрыть] – весом фунтов в 8, сплошь переписанную моей рукой. – «Спасибо Вам, что помогли мне отправить мое „дитё“!» – Любит он эту рукопись, действительно, как ребенка, – но как ребенок. Теперь буду переписывать «Странствия», потом «Родину». Это мое послушание. В лице В<олкон>ского я люблю Старый Мир, который так любил С<ережа>. Эти версты печатных букв точно ведут меня к С<ереже>. Отношение с В<олкон>ским нечеловеческое, чтобы не пугать: литературное. – Amitie littéraire.[497]497
Литературная дружба (фр.).
[Закрыть]
Любуюсь им отрешенно, с чувством, немножко похожим на:
Зимой он будет в П<етрограде>, я не смогу заходить, он забудет.
________
Ася живет на Плющихе,[499]499
А. Цветаева приехала из Крыма в Москву весной 1921 г.
[Закрыть] под окном дерево и Москва-река. Воют и ревут поезда. Нищенская, веселая, растравительная, героическая комната. Дружно бедствуем: пайка не было с марта.
Андрюша в компрессах, жесткий бронхит. Ребячливость, вдохновленность, умственная острота и эмоциональная беспомощность, щедрость – все Борисово. Прелестный мальчик, которого мне безумно жаль. Но говорить об этом не стоит: здесь нужны не слова, а молоко, хлеб и т. д.
Вот, милый Ланн, и все, что могу Вам рассказать. – Ах, да! – Сейчас по Москве ходит книга с моими стихами, издалека.[500]500
Первая книга «Современных записок», вышедшая в декабре 1920 г. в Париже.
[Закрыть] А<лександра> В<ладимировна>[501]501
А. В. Кривцова, жена Ланна, переводчица
[Закрыть] бы порадовалась.
________
Думая о Вас, вижу Вас первой ступенью моего восхождения после стольких низостей, В<олкон>ский – вторая, дальше людей уже нет, – совсем пусто.
К Вам к единственному – из всех людей на земле – идет сейчас моя душа. Что-то связывает Вас с Б<орисом> и с С<ережей>, Вы из нашей с Асей юности – тóй жизни!
Не спрашиваю Вас о том, когда приедете и приедете ли, мне достаточно знать, что я всегда могу окликнуть Вас.
– Мое последнее земное очарование!
МЦ.
Москва, 10-го р<усского> сент<ября> 1921 г.
Дорогой Ланн!
Направляю к Вам Эмилия Львовича Миндлина, он был мой гость в течение месяца, мы с ним дружили, он мне во многом помогал, будьте милы – приютите его, если понадобится. – Сейчас ведь круговая порука. Ланн!
Живу мечтой и надеждой на встречу с Сережей. Эмилий Львович Вам обо всем расскажет.
Тороплюсь. – Сейчас Аля бешено играет на шарманке: новый обряд проводов.
Вспоминаю Вас с благодарностью (хотела было написать:
с нежностью. – Благодарность точнее!)
Ася живет очень трудно и благородно.
Мы обе – Ваши друзья навсегда.
Марина
– Аля целует. —
