Текст книги "Письма. Часть 1"
Автор книги: Марина Цветаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)
– Вот —
На Вашей открытке деревья явственно протягивают мне руки, и открытка больше взволновала меня, чем море (даже Океан!), в котором я в тот день купалась. В море я купаюсь, в листве я тону.
Всякое не люблю сложно – как и люблю! – поэтому так пространно… <…>
St. Gilles, 24-го сент<ября> 1926 г.
ДЛЯ ВАС ОДНОЙ
Дорогая Анна Антоновна!
Какая трудная задача! Письмо, долженствующее убедить человека, меня не знающего, что мне – внешне – плохо. Мне внешне всегда плохо, потому что я не люблю его (внешнего), не считаюсь с ним, не отдаю ему должной важности и с него ничего не требую. Все, что я люблю, из внешнего становится внутренним, с секунды моей любви перестает быть внешним, и этим опять-таки, хотя бы в обратную сторону, теряет свою «объективную» ценность. Так, напр<имер>, у меня есть с моря, принесенный приливом или оставленный отливом, окаменелый каштан-талисман. Это не вещь. Это – знак. Чего? Да хотя бы приливов и отливов. Потеряв такой каштан, я буду горевать. Потеряв 100 царск<их> тысяч рублей, в Госуд<арственном> Банке (революция), я не горевала ни минуты, ибо, не будучи с ними связана, не считала их своими, они в моей душе не числились, только в ухе (звук!) или в руке (чек), – на поверхности слуха и руки. Не имев, их не теряла.
Чешское иждивение. Я всегда удивлялась, за что мне дают. Если бы кто-нибудь из них любил мои стихи – да, как меня лично – да, но так, вообще, на веру… Таинственно. Я знаю себе цену: она высока у знатока и любящего, нуль – у других, ибо (высшая гордость) не «держу марки», предоставляю держать – мою – другим.
Для настойчивости в просьбах нужны – наивность, цинизм, бесстыдство: нужно поверить в то, что ты – для Чехии напр<имер> – фигура, поэт, для общественных) деятелей – ценность, поверить в целый ряд несообразностей и внушить их другим. Или же: прикинуться дурачком, убогеньким, нищеньким:
«по-о-дайте, Христа ради!»
Для первого я слишком скромна, для второго – слишком я, в обоих случаях – трезва.
Поэтому, и днесь и впредь, мои просьбы неубедительны: застенчивы, юмористичны (чего не прощают!), иногда – прямолинейны (что отталкивает), всегда своеобразны, т. е. с печатью моего образа, который сильным мира сего не нравится. Начинаю прошение – просыпается мысль, юмор, «игра ума». Если два раза «что» или два раза «бы» – беру другой лист, не нравится, хочется безукоризненной формы, привычка слуха и руки.
Мне бы нужно списывать свои прошения, тогда бы они удовлетворяли и – удовлетворялись.
«Умираю с голоду» – «голодная смерть» – «страдаю общим малокровием» – не могу. Безвкусно, преувеличенно, грубо, неправдоподобно, не я. Я: «Несколько стеснена»… «жизненные условия тяжелы – как и полагается, впрочем» – и дело уже провалено: обобщение, убивающее частный (мой) случай. – Voilá[845]845
Ну вот (фр.).
[Закрыть] —… <…>
О нас всех: квартира снята, – в 15 мин<утах> поездом от Парижа. Meudon. Лес. Отдельно садик для Мура. Жить мы будем с одной вшенорской семьей,[846]846
В пригороде Парижа Медон-Бельвю Цветаева сняла дом вместе с семьей А. 3. Туржанской
[Закрыть] дом пополам. Так легче. Адрес пришлю на днях. Нынче 24-ое, выезжаем, д<олжно> б<ыть>, 1-го – 2-го. Тотчас же по получении от С<ергея> Я<ковлевича> точного адреса, пришлю Вам – еще отсюда.
Франц<узские> хозяйки не лучше чешских, гораздо хуже: уезжая надо лакировать шкафы и кровати, этого со мной в Чехии – да и нигде – не было. Грозят агентами и жандармами. Неизвестно за что. Очевидно, простое желание выжать из последних иностранцев (мы здесь последние, как были – первые) последнюю копейку.
Мур хорошо ходит и бегает, живой, ловкий, бесстрашный, лезет в море, как в ведро, и в ведро, как в море. Говорит мало, но понимает всё. Аля выросла, похудела, похорошела. В Париже будет учиться в школе рисования Добужинского и Билибина.[847]847
Добужинский М. В. – график и театральный художник, член «Мира искусства». Билибин И. Я. – художник, член «Мира искусства».
[Закрыть] Лучше чем гимназия, – и призвание и будущий заработок… <…>
…Теперь, дорогая Анна Антоновна, давайте помечтаем. Вы непременно должны к нам приехать в Медон, погостить, посмотреть Париж. – Хорошо бы на Рождество. Я знаю, что поездка дорога, но… раз в жизни! Вся устрашающая Парижа отпадет – Вы будете зá городом, Париж только по желанию, но – совсем близко, рядом, поезда ходят через кажд<ые> полчаса.
Давайте осуществим. Побываем с Вами в Версале, и в Фонтенбло, и в Музеях, и на набережных Сены. – Чудно? – Могли бы приехать с С<ергеем> Я<ковлевичем> (думаю – в Прагу поедет в начале декабря), а обратно, в Прагу, – вторая мечта! – со мной.
Страшно хочу в Прагу. Устроили бы мой вечер в Едноте, Вы бы меня познакомили с чехами, которых я совсем не знаю, побродили бы по Праге, словом – было бы чудно. Погостила бы у Вас неделю – 10 дней. Наговорились бы.
Кроме того, я человек трудовой, мне – лишь бы стол. Вашей жизни бы я не мешала, меня «развлекать» не нужно.
Ах, как было бы чудно!
На поездку я бы заработала и, м. б. немножко заработала бы – вечером – в Праге. Притянуть чехов, а? Женские круги всегда отзывчивые?
Так оправдан был бы обратный билет. Все русские бы на меня пошли, а их у Вас ведь еще не мало?
Ответьте – чтó думаете.
Прага – в письме для Р<ильке> этого не напишу – мой любимый город. Недавно видела открытку с еврейской синагогой – сердце забилось. А мосты! А деревья? Вспоминаю как сон.
Денежные дела плохи. Зá лето ничего не печатала (написала три небольших поэмы: С моря, Попытка комнаты, Лестница, – последняя пойдет в Воле России), с Совреме<нными> Записками разошлась совсем, – просят стихов прежней Марины Цветаевой, т. е. 16 года. Недавно письмо от одного из редакторов: «Вы, поэт Божьей милостью, либо сознательно себя уродуете, либо морочите публику». Письмо это храню. Верх распущенности. Автор – Руднев, бывший московский городской голова. Вы наверно его знаете, бывает в Праге, правый эсер… <…>
Бельвю, 18-го дек(абря). 1926 г.
<…> Совсем не знаю что сказать Вам в ответ на Ваше уведомление о высылке денег. Такие вещи, как всё незаслуженное, режут, я их боюсь, ибо, режа, пробивают кору моего ожесточенного сердца. Мне было бы легче, если бы такого в моей жизни не бывало. Поймете ли Вы меня?
Я безоружна перед добротой, – совершенно беспомощна. Как старый морской волк, например, в цветнике. Поймете ли Вы меня?.. <…>
…Мечту о Вашем приезде сюда не покинула. Весной у нас будет чудно, мы живем почти в парке (старый дворец маркизы de Pompadour[848]848
Помпадур Жанна, маркиза – фаворитка французского короля Людовика XV. Покровительствовала писателям и философам.
[Закрыть] разрушенный в 70 году моими Deutschland uber alles,[849]849
Германия превыше всего (нем.).
[Закрыть] – впрочем, тогда было: Preussen[850]850
Пруссия (нем.).
[Закрыть]). У нас свободная мансарда, где зимой нельзя жить (нет отопления), но весной чудесно. В нее и переселится С<ергей> Я<ковлевич>, а Вы будете жить рядом с нами – Алей, Муром и мною. Кроме того, при доме садик. Вообще – всё в зелени. Съездим с Вами в Версаль – две остановки, ближе чем от Вшенор до Праги.
Давайте – серьезно. Дорога дорога, но окупится жизнью здесь. Вам нужно взять какой-то душевный отпуск – у семьи. Не продышавшись душа ссыхается, знаю это по себе. Семья ведь – сердце. Сердце разрастается в ущерб души, душе совсем нет места, отсюда естественное желание – умереть: не не быть, а смочь быть. – Так ли это у Вас?
Не соблазняю вас Эйфелевой башней (назойливой), ни даже выставками, всё это все-таки скорей – для глаз и из породы развлечений, то есть несколько презренно. Соблазняю Вас другим воздухом. Вами на свободе, Вами самою же. Это – как основа. Остальное – Версаль, Лувр, Люксембург – очаровательные частности. А вот весна – частность, а в Париже она чудесна…
Хотите – на Пасху? Давайте всерьез. Вырвите месяц, чудный месяц в воздухе!
Версты и евразийство газеты рвут на куски. Пропитались нами до 2-го №, выходящего на днях. Новая пища. Особенно позорно ведет себя Милюков,[851]851
Милюков Павел Николаевич – лидер партии кадетов, историк, публицист. Главный редактор газеты «Последние новости». В этой газете резкий отзыв на первый выпуск «Верст». Автор рецензии (З. Гиппиус) обвинил редакцию «Верст» в просоветских настроениях, а поэзию Цветаевой определил как беспринципную.
[Закрыть] но оно и естественно: он бездушен, только голова.
Второй № лучше первого, получите. Есть огромная ценность:
Апокалипсис Розанова… <…>
Бельвю, 15-го января 1927 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Итак – не приедете? Жаль. Почему-то поверила в чудо.
Думали ли Вы о том (конечно думали!), что все, что для других – просто, для Вас – чудо (и наоборот). Бытовая поездка в Париж, силой Вашего желания, сразу теряет свои естественные очертания, рельсы загибают – в никуда.
Жаль, но не всё потеряно, и знаю, что силой своего желания когда-нибудь добьюсь… <…>
…От всей души хочу Вас, к Вам, быть с Вами. У меня с Вами покой и подъем (покой без подъема – скука. Подъем без покоя – тоска). Если бы Вы знали как мне ску-у-учно с людьми!
В Праге мне было лучше (между нами), была обездоленная и благородная русская молодежь, добрая, веселая и любящая семья Чириковых, был Сло<ним> (отпал? отстал? – «тот поезд, на который все – опаздывают», я – о поэте), – о Вас не говорю, было – при сравнительно нечастых – почему не чаще? – встречах – постоянно сознание Вашего сочувствия, сопутствия, присутствия. В Париже у меня друзей нет и не будет. Есть евразийский круг – Сувчинский, Карсавин, другие – любящий меня «как поэта» и меня не знающий, – слишком отвлеченный и ученый для меня, есть сожительство с русской семьей: бабушка, взрослые сын и дочь, жена другого сына, внук – милые, но густо-бытовые – своя жизнь, свои заботы! – и больше нет ничего.
Так что – кажется главная моя, да нет – единственная моя радость с людьми – беседа – отпадает.
Окончательно переселилась в тетрадь.
Муру через 2 недели год, сниму и пришлю. Кругломордый, синеглазый, в больших локонах. Аля – еще чуть-чуть и с меня, но переменилась мало, совсем не повзрослела. С<ергей> Я<ковлевич> измотан и измаян, глотает мышьяк и еще что-то, но мало помогает.
О Рильке в другой раз. Германский Орфей, то есть Орфей, на этот раз явившийся в Германии. Не Dichter (Рильке) – Geist der Dichtung.[852]852
Не поэт… – дух поэзии (нем.).
[Закрыть]
Да! Очень прошу Вас, дорогая Анна Антоновна, – если действительно состоится лекция обо мне М<арка> Л<ьвовича> С<лонима> – запомните возможно точнее, ведь это нечто вроде эпилога, нет, – некролога: целой долгой дружбы. Мне хочется знать, хорошо ли он знает – что потерял?
А о нем над гробом – хорошо сказали. Ребенок над разбитой игрушкой, с той разницей, что раньше сам ломал, а эта – сама сломалась.[853]853
Речь идет о похоронах невесты М. Л. Слонима, Лариссы Бучковской, погибшей в автокатастрофе.
[Закрыть] Что ломал-то – старые, а сломалась-то – новая!.. <…>
…Не забудьте, дорогая Анна Антоновна, возможно точнее, в его выражениях! – запомните лекцию. Просто, тут же запишите – что понравится. Это для меня проверка… <…>
…Мой тот свет постепенно заселяется: еще Рильке! А помните штейнеровское: Auf Wiedersehen!..[854]854
До свидания! (нем.)
[Закрыть] <…>
Бельвю, 21-го февр<аля> 1927 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Спасибо за полноту слуха и передачи, еще больше – за мужество отстаивать отсутствующего,[855]855
Цветаева благодарит за рассказ о выступлении М. Л. Слонима
[Закрыть] не о себе в Париже говорю, о себе в жизни говорю. Все мои друзья мне о жизни рассказывают, как моряки о далеких странах – мужикам. (Le beau rôle, как видите, в этом уподоблении – n'est pas pour moi, – mais…je me fiche des beaux rôles!)[856]856
Прекрасная роль… не для меня, – но… я плюю на прекрасные роли! (фр.)
[Закрыть] Из этого заключаю, что я в жизни не живу, что впрочем ясно и без предпосылки. И вот Вы, мужественное сердце, решили меня – силой любви – воскресить в жизнь, – нет, не воскресить, ибо никогда не жила – а явить в жизнь. И что же – час прожила. Брэю[857]857
Брей А. А. – литератор, актер. Был соседом Цветаевой во Вшенорах под Прагой. Неоднократно выступал с чтением ее стихов, в т. ч. после доклада М. Л. Слонима
[Закрыть] и Слониму тоже, хоть не то же – благодарность… <…>
… Кончила письмо к Рильке – поэму.[858]858
Поэма «Новогоднее»
[Закрыть] Сейчас пишу «прозу»[859]859
«Твоя смерть»
[Закрыть] (в кавычках из-за высокопарности слова) – т. е. просто предзвучие и позвучие – во мне – его смерти. Его смерть в моей жизни растроилась: непосредственно до него умерла Алина старая Mademoiselle и непосредственно после (все на протяжении трех недель!) один русский знакомый мальчик Ваня. А в общем – одна смерть (одно воскресение). Лейтмотивом вещи не беру, а сами собой встали две строки Рильке:
Denn Dir liegt nichts an den Fragenden:
sanften Gesichtes siehst
Du den Tragenden zu
.[860]860
Ибо вопрошающие тебе безразличны:
с кротким лицом глядишь ты на обремененных (нем.).
[Закрыть]
На многое (внутрь) меня эта смерть еще подвигнет.
Внешне очень нуждаемся – как никогда. Пожираемы углем, газом, электричеством), молочницей, булочником. Питаемся, из мяса, вот уже месяцы – исключительно кониной, в дешевых ее частях: coeur de cheval, foie de cheval, rognons de cheval[861]861
Конское сердце, конская печенка, конские почки (фр.).
[Закрыть] и т. д., т. е. всем, что 3 фр<анка> 50 фунт – ибо есть конина и в 7–8 фр<анков> фунт. Сначала я скрывала (от С<ережи>, конечно), потом раскрылось, и теперь С<ережа> ест сознательно, утешаясь, впрочем евразийской стороной… конского сердца (Чингис-Хан и пр.)… <…>
…С<ережа> в евразийство ушел с головой. Если бы я на свете жила (и, преступая целый ряд других «если бы») – я бы наверное была евразийцем. Но – но идея государства, но российское государство во мне не нуждается, нуждается ряд других вещей, которым и служу… (пр. 5 с.)
…Попадался ли Вам на глаза № 1 Русской Мысли? Единственный (и какой!) свет – письмо Рильке о Митиной Любви.[862]862
Перевод письма Рильке к Л. П. Струве (без указания адресата) о повести И. А. Бунина «Митина любовь».
[Закрыть] Рильке – о Бунине – чувствуете все великодушие Рильке? Перед Рильке – Бунин (особенно последний) анекдотист, рассказчик, газетчик.
Вспоминаю Прагу, и где можно, когда можно, – страстно хвалю… <…>
…Дорогая Анна Антоновна, Вы один из редких людей, которым мне постоянно хочется писать, а еще больше – говорить. Верю в – не сейчас, так потом – осуществимость Парижа, в поездку в Версаль, во все, что расцветет во мне парижского – только с Вами… <…>
<…> Иждивение мне пока из Чехии, слава Богу, идет. Напишите, дорогая Анна Антоновна, кого из чехов благодарить? Неловко – получать и молчать!..
Meudon (S. et O)
2, Avenue Jeanne d’Arc
Третий день Пасхи 1927 г.
Воистину Воскресе, дорогая Анна Антоновна!
Последнее мое письмо к Вам явно пропало, написала Вам тотчас же по переезде в соседний городок на новую квартиру, около месяца назад.
Квартира удобная и недорогая: три комнаты (две порядочные, одна – моя – маленькая), ванная, крохотная кухня (вроде клетки для гориллы, – я очень точна), собственное центральное отопление – все это 350 фр<анков> в месяц. (Отопление, конечно, наше.) Но – немеблированная, пришлось обрастать, вернее – спешно обрасти – вещами. Кое-что дали, часть купили в рассрочку. Контракт на три года. Для Вас – отдельная комната, когда бы ни приехали – моя. Сплю с детьми, а работать я бы спокойно могла в Вашем присутствии. Вовсе не оставляю мечты о Вашем приезде, очень верю в него, как во все естественное, изнутри полагающееся.[863]863
Вы приедете изнутри себя, а не извне событий (приписки Цветаевой).
[Закрыть]
Читаю Ваше письмо и улыбаюсь: маленькая Прага – а сколько имен и событий. А у меня большой Париж – и rien,[864]864
Ничего (фр.)
[Закрыть] м. б. оттого что не могу: не ищу. Окружена евразийцами – очень интересно и ценно и правильно, но – есть вещи дороже следующего дня страны, даже России. И дня и страны.
В порядке действительности и действенности евразийцы – ценности первого порядка. Но есть порядок – над-первый audessus de la mêlée,[865]865
Над схваткой (фр.).
[Закрыть] – мой. Я не могу принять всерьез завтрашнего лица карты, потому что есть послезавтрашнее и было – сегодняшнее и, в какой-то день, совсем его не будет (лица). Когда дерутся на улицах – я с теми или с другими, сразу и точно, когда борьба отвлеченная, я (честно) ничего не чувствую, кроме: было, есть, будет.
Меня в Париже, за редкими, личными исключениями, ненавидят, пишут всякие гадости, всячески обходят и т. д. Ненависть к присутствию в отсутствии, ибо нигде в обществ<енных> местах не бываю, ни на что ничем не отзываюсь. Пресса (газеты) сделали свое. Участие в Вёрстах, муж-евразиец и, вот в итоге, у меня комсомольские стихи и я на содержании у большевиков.
Schwamm (und Schlamm!) drüber!..[866]866
Оставим это! (нем.)
[Закрыть] <…>
…Но – неожиданное везение. Нашелся издатель[867]867
И. Е. Путерман, выходец из России, служащий советского торгпредства в Париже и пайщик издательства «Плеяда»
[Закрыть] для моей последней (1922 г. – 1925 г.) книги стихов, большей частью возникшей в Чехии. (Чехия минус два первых берлинских месяца.) Издатель, очень любящий мои стихи и хотящий, чтобы они были. Книга (только Вам!) называется После России – хорошо? Я в этом названии слышу многое. Во-первых – тут и слышать нечего – простая достоверность: все – о стихах говорю – написанное после России. Во-вторых – не Россией одной жив человек. В-третьих – Россия во мне, не я в России (Сережины слова,[868]868
«Россия во мне, а не я в России!»
[Закрыть] у себя на Доне, NB! Для нас Россия была Москва). В-четвертых: следующая ступень после России – куда? – да почти что в Царство Небесное!
А в общем название скромное и точное.
О книге никому ни слова (выйдет осенью!) – сглазят. Здесь никому не говорю.
Живем вблизи большого медонского леса, наша Avenue Jeanne d’Arc в него входит. Но к сожалению, окраина леса заселена семьями и парочками, а дальше, с Муром, круто. Нужно идти по крайней мере полчаса, чтобы обрести лес. Полчаса моих – с Муром полтора часа. В Чехии было лучше… <…>
…Слишком много черной работы и людей. Вот мой вздох. Все утра пропадают; 4 раза в неделю рынок, нельзя пропускать. Остальные три – случайности насущных и насущности случайных дел. Кроме утренней еды всем и готовки обеда – ну, белье сосчитать, ну – выстирать, ну – срочно зашить, много – ну. Аля очень помогает.<…> хорошая здоровая красивая девочка – очень красивая, хорошеет день ото дня. Уже почти с меня ростом, будет больше… <…>
…За зиму написала – меньше половины Федры, письмо к Рильке (поэма), прозу о Рильке: ТВОЯ СМЕРТЬ (около двух листов), которую и предлагаю Вам для перевода. Содержание: о соседстве могил, – рассказ о смерти M-elle Jeanne Robert – рассказ о смерти русского мальчика Вани – попытка истолковать смерть Рильке. Лирическая проза. Вещь будет переведена на франц<узский> и на немецкий, была бы счастлива, если бы Вы перевели ее на чешский. Вещь вне-национальная, н-а-д-национальная. Пойдет в след<ующем> № «Воли России», пришлю уже в корректуре. Кажется – хорошая вещь. Ведь Россия на смерть Рильке ничем не ответила, это был мой долг. (Россию он любил, как я Германию, всей непричастностью крови и свободной страстью духа.) В предпоследнем письме его вопрос: как слово «Nest – in Deiner Sprache, die so nah ist, alle zu sein»[869]869
«Гнездо – в Твоем языке, который так близок ко всеобщему…» (нем.). <…>
[Закрыть]
…У нас, дорогая Анна Антоновна, очень похожие жизни: сплошной черновик. И очень похожие – другие жизни, те. Проще: и здесь и там живем одной жизнью, здесь нáчерно, там нáбело. Прага или Париж – неважно. Впрочем, явно предпочитаю Прагу. В Париже нужно жить Парижем, иначе ты в нем и он для тебя бессмыслен. Кроме того, Париж – рассредоточен, с архипелагом сердец, у Праги же один центр – рыцарь. (Показательно для современной Праги, что он под мостом! Мы с Вами тоже под мостом!) Моя мечта (пока несбыточная) когда-нибудь приехать к Вам погостить: побыть собой. Мы бы с Вами бродили по Праге и непременно проехали бы в глубь страны, в дичь.
Да! у меня в книге будет только два посвящения: одно Пастернаку, другое (весь цикл) Вам. Оно уже переписано и на днях пойдет в набор. Какой – пока не скажу.[870]870
В сборнике стихотворений «После России» А. А. Тесковой посвящен цикл «Деревья».
[Закрыть] – Мой самый любимый и совершенно связанный с Вами – <…>
Медон, 4-го октября 1927 г.
<…>…8-го сентября мы должны были ехать на Океан – на месяц – нам предоставляли целый дом. Взяла ряд авансов на билеты, все уже было готово… и 2-го, т. е. меньше чем за неделю, заболевает Мур. Болезнь началась рвотой и сильным жаром, на другой день заявилась сыпь. Позвали доктора: краснуха. Мур пролежал 3 недели, а 18-го в день Алиного рождения (5/18 сент<ября>) заболела я. Краснуха оказалась скарлатиной. 19-го слегла Аля, дом превратился в лазарет. Лежу уже 17 дней, нужно еще 10. Жар прошел, сыпь тоже, но нужно лежать, п. ч. после скарлатины часто бывают всякие гадости, если рано встать, напр<имер> – порок сердца. Сильнее всех болела я, у Али даже не было сыпи, – только несколько дней поболело горло. Я же целую неделю не могла спать из-за безумной боли рук, ног и шеи, – отравление токсинами. Теперь всё хорошо, нужно надеяться, – хотя бывают всякие сюрпризы – что пройдет бесследно. В общем, во Франции скарлатина легкая, не то, что в России, где от нее сплошь да рядом умирали, особенно взрослые. Так напр<имер>, умерла первая жена Вячеслава Иванова, писательница Зиновьева-Ганнибал, заразившаяся от детей.[871]871
Зиновьева-Аннибал Л. Д. – прозаик, драматург, критик
[Закрыть]
Но увы! Конверт с дорожными деньгами, тщательно заклеенный, чтобы не истратить «на жизнь» – пуст. Все ушло на врачей и на лечение. Но главного я Вам не сообщила: я побрилась. Брилась уже два раза, после третьего начну обрастать. После скарлатины сильно лезут волосы, не выношу этого ощущения: лучше ничего, чем мало! Пишу Вам лежа, в детском голубом колпаке. Великодушные знакомые сравнивают меня кто с римлянином, кто с египтянином… <…>
…А вот моя большая мечта. Нельзя ли было бы устроить в Праге мой вечер, так чтобы окупить мне проезд туда и обратно, – minimum 1000 крон. Приехала бы в январе-феврале на две недели, остановилась бы, если бы Вы разрешили, у Вас. Мы провели бы чудных две недели. Для этого нужно было бы продать 200 бил<етов> по 5 крон или 100 билетов по 10 крон. Неужели же это невозможно?? Хорошо бы притянуть чехов. В устройстве помогли бы Брэй, Альтшулер и Еленев.[872]872
Еленев Н. А. – прозаик, историк искусств.
[Закрыть] Мое решение вполне серьезно, я очень соскучилась по Вам и иного выхода не вижу. Кроме того, мне очень хочется написать о Чехии, за две недели Вы бы мне многое рассказали, походили бы с Вами по музеям, м. б. съездили бы в какие-нибудь окрестности, я бы записывала, а приехав в Париж – написала бы. Это моя давняя мечта. Напишите, что Вы об этом думаете? К февралю я бы порядочно обросла (не забудьте, что я бритая!) и в крайнем случае могла бы выдать свою стриженую голову за последнюю парижскую моду. Вы бы встретили меня на вокзале, – подумайте как чудно! Давайте осуществим. Никакому Океану я так не радовалась, как сейчас – мысли о Праге.
С нетерпением жду ответа. Все дело в тысяче крон <…>
Медон, 24-го октября 1927 г.
Дорогая Анна Антоновна, сердечное спасибо за письмо и подарок, оба дошли. Я уже неделю как встала, все хорошо, кроме боли в кистях рук, так и оставшейся, – оставлю ее на каком-нибудь летнем холме.
Страшно обрадована относительной возможностью поездки к Вам, март – очень хорошо, успеют отрасти волосы. Кстати нынче бреюсь в седьмой и последний раз, очень трудно остановиться, – понравилось – но С<ергей> Я<ковлевич> возмущен и дальше жить отказывается.
Вчера сдала последнюю корректуру своей книги стихов «После России». Из 153 стр<аниц> текста – 133 стр<аницы> падают на Прагу. Пусть чехи убедятся, что недаром давали мне иждивение все те годы. За Чехию у меня написаны: «После России», «Молодец», «Тезей», «Крысолов», «Поэма Горы», «Поэма Конца», и ряд прозаических вещей. Очень помогла природа, которой здесь нет, ибо лес с хулиганами по будням и гуляющими по праздникам – не лес, а одна растрава.
Знаете, как странно? Помните мою дружбу с волероссийцами, особенно – с М<арком> Л<ьвовичем>? Видела его за всё время – один раз, т. е. с самого его переезда во Францию. Самым преданным оказался Лебедев, с которым я меньше всего водила дружбу. Он, действительно, искренно расположен, единственный из них откликнулся на все наши беды… (пр. 7 с.)
…Читаете ли Вы травлю евразийцев в Возрождении, России,[873]873
Россия – еженедельная газета под редакцией П. Б. Струве, с декабря 1928 – «Россия и славянство» (при участии П. Б. Струве и под редакцией К. И. Зайцева).
[Закрыть] Днях? «Точные сведения», что евразийцы получали огромные суммы от большевиков. Доказательств, естественно, никаких (ибо быть не может!) – пишущие знают эмиграцию! На днях начнутся опровержения, – как ни гнусно связываться с заведомо-лжецами – необходимо. Я вдалеке от всего этого, но и мое политическое бесстрастие поколеблено. То же самое, что обвинить меня в большевицких суммах! Так же умно и правдоподобно.
С<ергей> Я<ковлевич>, естественно, расстраивается, теряет на этом деле последнее здоровье. Заработок с 51/2 ч. утра до 7–8 веч<ера>, игра в кинематографе фигурантом за 40 фр<анков> в день, из к<отор>ых 5 фр<анков> уходят на дорогу и 7 фр<анков> на обед, – итого за 28 фр<анков> в день. И дней таких – много – если 2 в неделю. Вот они, болыиевицкие суммы!.. <…>
#1_13#
Медон, 28-го ноября 1927 г.
<…>… Нынче в первый раз после долгого сиденья дома (простужен, как все окружающие) Мур вышел на улицу. День был мягкий, пражский: туман, дуновение, сон. Мы гуляли одни (Аля была в школе), прошли в наш чудесный парк, где (туман!) не было ни души. Только голубой Мур и я. В 4 часа стало уже смеркаться, ночь наползала как пуховик. Не хотелось уходить: одиночество и туман, – мои две стихии! Мур из голубого превратился в синего – сизого, – цвета расстилавшегося вдали Парижа и неба над ним. Людей не было: был новый (всегда!) Мур в новом костюме и тысячелетняя я. «Сколько Вам лет?» – «Час. – Старше камней». Человека, который бы не улыбнулся в ответ, полюбила бы с первого раза. Но – отвлекаюсь – моим годам, вообще, суждено смущать. Мне осенью исполнилось 33, выгляжу на 23, а Аля, которой 14, на 16. Путаница. Впрочем никогда, с четырех лет, не имела своего возраста, ни с виду, ни внутри, раньше и была и выглядела старше, сейчас выгляжу моложе, живу – моложе, и неизмеримо старше – есмь… <…> Не люблю Парижа. «Dunkle Zypressen! Die Welt ist gar zu lustig! Es wird doch alles vergessen».[874]874
Темные кипарисы! Мир слишком веселый, – А ведь все будет забыто! (нем.)
[Закрыть] (Мур, глядя на перечеркнутое: «Мама! ты грязь сделала») – <…>
…Прага! Прага! Никогда не рвалась из нее и всегда в нее рвусь. Мне хочется к Вам, ее единственному и лучшему для меня воплощению, к Вам и к Рыцарю. Нет ли его изображений покрупнее и пояснее, вроде гравюры? Повесила бы над столом. Если у меня есть ангел-хранитель, то с его лицом, его львом и его мечом. Мне скажут (не Вы, другие!) – «Ваша Прага», и я, схитрив и в полной чистоте сердца, отвечу: «Да, моя».
Ничего не боюсь, ни знакомств, ни гостей, я умею по-всякому, со всеми. Написала и увидела: по-своему со всеми. Я от людей не меняюсь, они от меня – чаще – да. Скучны мне только политики.
М. б. ничего и не выйдет, что ж – была мечта! Очень удивлюсь, если выйдет: в Праге меня все более или менее видели, а это единственное, что интересно в «поэтессе». М. б. (шучу, конечно) сослужит моя новая прическа, в данную минуту равная русскому старорежимному гимназическому 1-классному бобрику. Волосы растут темнее, но не жестче, чем были. Хожу без всякой повязки. Женщины огорчаются, мужчинам нравится.
Недавно сдала в В<олю> Р<оссии> для ноябрьского № «Октябрь в вагоне», – мой Октябрь 1917 г. (дорога из Феодосии в Москву). Думаю, Вам понравится. Там хорошая формула буржуазии. Дописываю последнюю картину Федры (трагедия). Мой Тезей задуман трилогией: Ариадна – Федра – Елена,[875]875
Написаны были две части: «Ариадна» и «Федра».
[Закрыть] но из суе-(ли?) – верия не объявила, для этого нужно по крайней мере одолеть две части. Знаете ли Вы, что на долю Тезея выпали все женщины, все-навсегда? Ариадна (душа), Антиопа (амазонка), Федра (страсть), Елена (красота). Та троянская Елена. 70-летний Тезей похитил ее семилетней девочкой и из-за нее погиб.
Сколько любвей и все несчастные. Последняя хуже всех, потому что любил куклу… <…>
…О Рильке: 29-го сего декабря его годовщина, не сослужит ли это при помещении перевода? Очень хотелось бы увидеть эту вещь напечатанной именно в Чехии.[876]876
Проза «Твоя смерть» в переводе А. А. Тесковой была напечатана в журнале «Lumir» (Прага. 1928)
[Закрыть] Р<ильке> – великий поэт всей современности – ведь уроженец Праги!.. <…>
Медон, 12-го декабря 1927 г.
<…> …Скоро Рождество. Я, по правде сказать, так загнана жизнью, что ничего не чувствую. У меня – за годы и годы (1917–1927 г.) – отупел не ум, а душа. Удивительное наблюдение: именно на чувства нужно время, а не на мысль. Мысль – молния, чувство – луч самой дальней звезды. Чувству нужен досуг, оно не живет под страхом. Простой пример: обваливая 11/2 кило мелких рыб в муке, я могу думать, но чувствовать – нет: запах мешает! Запах мешает, клейкие руки мешают, брызжущее масло мешает, рыба мешает: каждая в отдельности и все 11/2 кило вместе. Чувство, очевидно, более требовательно, чем мысль. Либо всё, либо ничего. Я своему не могу дать ничего: ни времени, ни тишины, ни уединения: я всегда на людях: с 7 ч. утра до 10 ч. вечера, а к 10-ти ч. так устаю, что – какое чувствовать! Чувство требует силы. Нет, просто сажусь за штопку вещей: Муриных, С<ергея> Я<ковлевича>, Алиных, своих – 11 ч., 12 ч., 1 ч. – С<ергей> Я<ковлевич> приезжает с последним поездом, короткая беседа – и спать, т. е. лежать с книгой до 2 ч., 21/2 ч. – хорошие книги, но я бы еще лучше писала, если бы —
Виновата (виновных нет) м. б. и я сама: меня кроме природы, т. е. души, и души, т. е. природы – ничто не трогает, ни общественность, ни техника, ни – ни – Поэтому никуда не езжу: ску-учно! Профессор читает, а я считаю: минуты до конца. – К чему? – Так и сегодня: евразийская лекция о языковедении. Кажется близко? Только кажется. Профессор (знаменитость) все языки ведет от четырех слов[877]877
Автор теории, что все языки происходят от четырех элементов, советский ученый Н. Я. Марр. Докладчиком мог быть молодой филолог Б. Г. Унбегаун.
[Закрыть] Когда я это услышала, я сразу отвратилась: ничто четное добра не дает. А рифма? Рифма есть третье!
Так и не пошла, и сижу между чулком и тикающим будильником.
Как я хочу в Прагу! – Сбудется?? Если даже нет, скажите: да! В жизни не хотела назад ни в один город, совсем не хочу в Москву (всюду в России, кроме!), а в Прагу хочу, очевидно пронзенная и завороженная. Я хочу той себя, несчастно-счастливой, – себя – Поэмы Конца и Горы, себя – души без тела всех тех мостов и мест. (NB! Вот и стихи:
Себя – души без тела
Всех тех мостов и мест).
Где я ждала и пела,
Одна как дух, как шест.
Себя – души без тела
Всех тех мостов и мест.
Так когда-то писались стихи, не писала (отдельных) с 1925 г., мая – месяца. Маяться – мой глагол!
Как я хотела бы с Вами – по Чехии! Вглубь! (Знаю, что совсем несбыточно!) После Праги – (Города-призрака) – в природу. Неужели дело в деньгах, которые – были или не были – презирала. Да, будь деньги! Учителей и книг – Але, образцовую няню – Муру, квартиру с садиком, а себе? Каждый день писанье и раза два в год – отъезды, первый – к Вам. Недавно мне кто-то сказал, что мои прежние русских сто тысяч равнялись бы миллиону франков. – Звук. —
Кончила Федру. Писала ее около полугода, но ведь пишу в день 1/2 ч., много – час! Очень большая, больше Тезея. Тезей задуман трилогией: Ариадна – Федра – и написанной быть имеющая – Елена. Не знаю, куда сдам. М. б. в Совр<еменные> Записки. Сейчас занята общей чисткой и выправкой, много недавшихся мест. – Справлюсь. – Держит меня на поверхности воды конечно тетрадь.
До свидания! Думайте обо мне на пражских мостах и уличках (не – улицах!). Может быть все-таки когда-нибудь вместе?.. <…>
Медон, 3-го января 1928 г.
Милая Анна Антоновна, еще неохотно вывожу 1928 г. – как каждый новый, впрочем. Заминка руки и сердца, под заминкой – измена. Не сомневаюсь, что стерпится – слюбится. (Кстати, люблю эту поговорку только навыворот, тáк – только терплю.)
Огромное и нежнейшее спасибо за новогодний подарок, прямо в сердце, а осуществление – чудное серебряное кольцо Але, с камеей: амуром-Муром, и столик Муру. Получат послезавтра под ёлкой. Будет столько гостей, а Вас не будет. Будет, кстати, герой моей Поэмы Конца[878]878
К. Б. Родзевич.
[Закрыть] – с женой,[879]879
Булгакова (во втором браке – Степуржинская) М. С., дочь о. Сергия Булгакова.
[Закрыть] наши близкие соседи, постоянно видимся, дружественное благодушие и равнодушие, вместе ходим в кинематограф, вместе покупаем подарки: я – своим, она – ему. Ключ к этому сердцу я сбросила с одного из пражских мостов, и покоится он, с Любушиным кладом, на дне Влтавы – а может быть – и Леты. Кстати, в Праге, определенно, что-то летейское, в ветвях, в мостах, в вечерах. Прага для меня не точка на карте.
