Текст книги "Письма. Часть 1"
Автор книги: Марина Цветаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)
Нынче ночью – вслед – другое письмо. Про все. Обнимаю тебя.
<Конец октября 1935 года>
Дорогой Борис! Отвечаю сразу – бросив всё (полу-слух, как когда читаешь письмо. Иначе начну думать, а это заводит далёко).
О тебе: право, тебя нельзя судить, как человека <…> Убей меня, я никогда не пойму, как можно проехать мимо матери на поезде, мимо 12-летнего ожидания. И мать не поймет – не жди. Здесь предел моего понимания, человеческого понимания. Я, в этом, обратное тебе: я на себе поезд повезу, чтобы повидаться (хотя, может быть, так же этого боюсь и так же мало радуюсь). И здесь уместно будет одно мое наблюдение: все близкие мне – их было мало – оказывались бесконечно-мягче меня, даже Рильке мне написал: Du hast recht, doch Du bist hart[697]697
Ты права, но ты жестока (нем.).
[Закрыть] – и это меня огорчало потому, что иной я быть не могла. Теперь, подводя итоги, вижу: моя мнимая жестокость была только – форма, контур сути, необходимая граница самозащиты – от вашей мягкости, Рильке, Марсель Пруст и Борис Пастернак. Ибо вы в последнюю минуту – отводили руку и оставляли меня, давно выбывшую из семьи людей, один на один с моей человечностью. Между вами, нечеловеками, я была только человек. Я знаю, что ваш род – выше, и мой черед, Борис, руку на сердце, сказать: – О, не вы: это я – пролетарий.[698]698
Из стихотворения Б. Пастернака „Я их мог позабыть? Про родню…“.
[Закрыть] – Рильке умер, не позвав ни жены, ни дочери, ни матери. А все – любили. Это было печение о своей душе. Я, когда буду умирать, о ней (себе) подумать не успею, целиком занятая: накормлены ли мои будущие провожатые, не разорились ли близкие на мой консилиум, и м. б. в лучшем эгоистическом случае: не растащили ли мои черновики.
Собой (ду – шой) я была только в своих тетрадях и на одиноких дорогах – редких, ибо я всю жизнь – водила ребенка за руку. На «мягкость» в общении меня уже не хватало, только на общение: служение: бесполезное жертвоприношение. Мать-пеликан в силу созданной ею системы питания – зла. – Ну, вот.
О вашей мягкости: Вы – ею – откупаетесь, затыкаете этой гигроскопической ватой дыры ран, вами наносимых, вопиющую глотку – ранам. О, вы добры, вы при встрече не можете первыми встать, ни даже откашляться для начала прощальной фразы – чтобы «не обидеть». Вы «идете за папиросами» и исчезаете навсегда и оказываетесь в Москве, Волхонка, 14, или еще дальше. Роберт Шуман забыл, что у него были дети, число забыл, имена забыл, факт забыл, только спросил о старших девочках: всё ли у них такие чудесные голоса?
Но – теперь ваше оправдание – только такие создают такое. Ваш был и Гёте, не пошедший проститься с Шиллером и Х лет не проехавший во Франкфурт повидаться с матерью – бережась для Второго Фауста – или еще чего-то, но (скобка!) – в 74 года осмелившийся влюбиться и решивший жениться – здесь уже сердца (физического!) не бережа. Ибо в этом вы – растратчики… Ибо вы от всего (всего себя, этой ужасной жути: нечеловеческого в себе, божественного в себе) <…> лечитесь самым простым – любовью <…>
Я сама выбрала мир нечеловеков – что же мне роптать?
______
Моя проза: пойми, что пишу для заработка: чтения вслух, т. е. усиленно-членораздельного и пояснительного. Стихи – для себя, прозу – для всех (рифма – «успех»). Моя вежливость не позволяет мне стоять и читать моим «последним верным» явно непонятные вещи – за их же деньги. Т. е. есть часть моей тщательности (то, что ты называешь анализом) – вызвана моей сердечностью. Я – отчитываюсь. А Бунин еще называет мою прозу «прекрасной прозой, но безумно-трудной», когда она – для годовалых детей.
______
…Твоя мать, если тебе простит, – та самая мать из средневекового стихотворенья – помнишь, он бежал, сердце матери упало из его рук, и он о него споткнулся: «Et voici le coeur lui dit: „T’es-tu fait mal, mon petit?“»[699]699
И сердце ему сказало: „Ты не ушибся, малыш?“ (фр.)
[Закрыть]
_______
Ну, живи. Будь здоров. Меньше думай о себе. Але и Сереже я передам, они тебя вспоминают с большой нежностью и желают – как я – здоровья, писанья, покоя.
Увидишь Тихонова[700]700
Н. С. Тихонов.
[Закрыть] – поклонись…
МЦ.
<Из Парижа в Москву> <1939 г.>[701]701
Написано на открытке с изображением льва, пронумерованной Цветаевой цифрой „3“. Начало и конец письма не сохранились. Датируется по содержанию.
[Закрыть]
<Начало утрачено>
мне кажется – я бы умерла. (Но раньше бы – накормила и спешно переодела в Мурин новый костюм.) Нынче я В<ас> во сне уговаривала купить резиновые болотные сапоги – я такие видела в (гениальном) провансальском фильме «La femme du boulanger»[702]702
„Жена булочника“ (фр.) (1939) – кинофильм реж. Марселя Паньоля, воплощавшего в своем лице так называемую „провансальскую школу“ французского кино. Сюжет фильма основан на эпизоде из романа Ж. Жионо „Синий Жак“.
[Закрыть] – y булочника (Raimu[703]703
Ремю (наст. имя Jules Maraire, 1883–1946) – французский актер.
[Закрыть]) сбежала жена – с пастухом M. le Marquis[704]704
Г-на Маркиза (фр.)
[Закрыть] – и булочник перестал печь – и вся деревня – идет, ищет и учитель, и он-то, в резиновых сапогах, переходит болото, неся на спине M. le Curé,[705]705
Г-на кюре (фр.)
[Закрыть] к<ото>рый – издали завидев пару (они, как звери – в пещере) изгоняет из нее бесов – по-латыни. Булочница возвращается – и булочник вновь печет. Никогда не смотрю Прованса без сжатия сердца – за Вас. La femme du boulanger – один из лучших франц<узских> фильмов, а фр<анцузский> фильм сейчас – лучший в мире. Есть ряд гениальных актеров (актрисы – слабее, и роли их – ничтожные). Есть один фильм – совсем без женщин: мальчишеский интернат, с гениальным Эрихом фон Штрохеймом[706]706
Эрих фон Штрохейм (полное имя Эрих Освальд Ханс Карл Мария Штрогейм фон Норденвальд, 1885–1957) – выдающийся актер кино.
[Закрыть] (немец, эмиг<рант>, играет по-франц<узски> – и всегда немцев, в Grande Illusion[707]707
„Великая иллюзия“ (фр.) (1936), реж. Жан Ренуар. Лучший фильм французской школы 1930-х гг. О лагере военнопленных, где разоблачаются „великие иллюзии“ целесообразности войны, национальной непримиримости, обусловленности патриотизма и т. п.
[Закрыть] – коменданта крепости). И лучшие актеры – пожилые: Jouvet,[708]708
Луи Жуве (1887–1951) – французский актер, режиссер, педагог.
[Закрыть] Raimu, Stroheim, из молодых хороши – Blanchard[709]709
Пьер Бланшар (1896–1963) – французский киноактер; играл в фильме Пьера Шеналя „Преступление и наказание“ (1935).
[Закрыть] (NB! заказал себе виз<итные> карточки Beloff, честное слово! ибо всегда играет русских, особенно Достоевского) и – совсем молодой – Jean Louis Barrault,[710]710
Жан-Луи Барро (1910–1994) – выдающийся французский актер и режиссер; в кино стал известен в небольшой роли молодого Бонапарта, в которой Цветаева и запомнила его.
[Закрыть] тот же Blanchard в молодости. Остальные (молодые) – красивые, культурные и симпатичные, и все – человечные, и на человечности – весь франц<узский> фильм. Вчера Д.[711]711
Вероятно, Дик Покровский, – товарищ С. Я. Эфрона, неофициальный сотрудник советского посольства.
[Закрыть] принес Муру билет на сов<етский> фильм: Oppenheimer,[712]712
„Семья Оппенгейм“ (нем.). (1939) – советская экранизация одноименного романа немецкого писателя Лиона Фейхтвангера (1884–1958), реж. Г. Рошаль и В. Строева.
[Закрыть] и я – взвыла: – Да ведь это же мой Jude Süss![713]713
„Еврей Зюсс“ (нем.) (1925, рус. пер. 1929) – роман Л. Фейхтвангера.
[Закрыть] И выпросила – тоже, и в воскресенье оба пойдем. (Jude Süss – роман Фейхтванглера.)
ПАСТЕРНАКУ Л. О
Берлин, 29-го нов<ого> июня 1922 г.
Многоуважаемый г<осподин> Пастернак, Не откажите в любезности переслать это письмо Вашему сыну. Я бы никогда не решилась беспокоить Вас такой просьбой, если бы не указание в письме самого Бориса Леонидовича. С совершенным уважением
М Цветаева.
11-го октября 1927 г.
Meudon (S. et. O.)
2, Avenue Jeanne d'Arc
Дорогой господин Пастернак.
С благодарностью уведомляю Вас, что сумму в 1300 франков получила, и сожалею, что невольно доставила Вам столько хлопот.
Позвольте прибавить, что Вы, несомненно, счастливейший из отцов, ибо сын Ваш делает Вам честь.
Недавно в сборнике произведений современных поэтов я прочла его автобиографическую заметку, начинающуюся словами:
«Многим, если не всем, обязан отцу, академику Леониду Осиповичу Пастернаку, и матери…» Если Вы помните (чего явно не помнил Ваш сын, когда писал эти строки) – так начал свою книгу «Наедине с собой» Марк Аврелий.[714]714
римский император
[Закрыть]
В наше время (которое ненавижу), когда каждый птенчик, выпавший из гнезда, считает себя слетевшим с неба, подобная исповедь в полном смысле слова неслыханна и лишь подтверждает небесное происхождение ее автора. Истинная величина никогда не приписывает себя – самой себе, в чем она, без сомнения, права. Это всегда вопрос преемственности, сыновности.
Моя вторая просьба, дорогой г<осподин> <Пастернак>, когда будете писать своему сыну, передать ему следующее: 1) я получила его книгу «1905 год»,[715]715
„Девятьсот пятый год“
[Закрыть] которой восхищена всеми силами души, как и все его друзья, известные и неизвестные; 2) дети мои совсем поправились, я – почти (это вопрос терпения);[716]716
Цветаева с детьми переболели скарлатиной.
[Закрыть] 3) как только у нас сделают дезинфекцию – это будет около 20-го – пошлю ему большое письмо, которое день за днем – пишу в свою черновую тетрадь.
И моя просьба – третья и последняя – примите от меня, дорогой господин (Пастернак), в знак моего восхищения и дружбы последнюю мою книгу стихов «После России» (выйдет в этом месяце) и не бойтесь ее «новизны». Всеми своими корнями я принадлежу к прошлому. А только из прошлого рождается будущее.
Марина Цветаева-Эфрон
5-го февраля 1928 г.
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d'Arc
Дорогой Леонид Осипович,
Пишу Вам после 16-часового рабочего дня, усталая не от работы, а от заботы: целый день кручусь, топчусь, верчусь, от газа к умывальнику, от умывальника к бельевому шкафу, от шкафа к ведру с углями, от углей к газу, – если бы таксометр! В голове достукивают последние заботы: выставить бутылку – сварить Муру на утро кашу – заперт ли газ? Так – каждый день, вот уже – сколько? – да уж шесть лет, с приезда заграницу. России не считаю, то (1917 г. – 1922 г., Москва) – неучтимо.
Времени на себя, т. е. стихи, совсем нет, всю жизнь работала по утрам, днем не могу, но хуже, вечером и ночью – совсем не могу, не та голова. А утра – непреложно – не мои. Утрá – метла.
Я не жалуюсь, я только ищу объяснения, почему именно я, так приверженная своей работе, всю жизнь должна работать другую, не мою. Дело не в детях – они помогают: дочь (14 лет, я вышла замуж 17-ти) вполне реально, сын (3 года) – тем, что существует. Дело – всю жизнь, даже в Революцию не верила! – может быть действительно – в деньгах?
Были бы деньги, села бы в поезд и приехала бы к вам (Вам и маме Бориса) в Берлин, посетила бы Вашу выставку,[717]717
Первая персональная выставка за границей, открывшаяся в конце 1927 г. в Берлине, в частном салоне Хартберга
[Закрыть] послушала бы о Вашей молодости и Борисином детстве, я люблю слушать, прирожденный слушатель – только не лекций и не докладов, на них сплю. Вы бы меня оба полюбили, знаю, потому что я вас обоих уже люблю. Борис мне чудно писал о своей маме – отрывками – полюбила ее с того письма.
А Борис совсем замечательный, и как его мало понимают – даже любящие! «Работа над словом»… «Слово как самоцель»… «Самостоятельная жизнь слова»… – когда все его творчество, каждая строка – борьба за суть, когда кроме сути (естественно, для поэта, высвобождающейся через слово!) ему ни до чего дела нет. «Трудная форма»… Не трудная форма, а трудная суть. Его письма, написанные с лету, ничуть не «легче» его стихов. – Согласны ли Вы?
По его последним письмам вижу, что он очень одинок в своем труде. Похвалы большинства ведь относятся к теме 1905 года, то есть нечто вроде похвальных листов за благонравие. Маяковский и Асеев? Не знаю последнего, но – люди не его толка, не его воспитания, а главное – не его духа. Хотелось бы даже сказать – не его века, ибо сам-то Борис – не 20-го! Нас с ним роднят наши общие германские корни, где-то глубоко в детстве, «О Tannenbaum, о Tannenbaum»[718]718
„О ёлка, о ёлка“ (нем.).
[Закрыть] – и всё отсюда разросшееся. И одинаковая одинокость. Мы ведь с Борисом собирались ехать к Рильке – и сейчас не отказались – к этой могиле дорожка не зарастет, не мы первые, не мы последние. – Дорогой Леонид Осипович, когда освободитесь, – запишите Рильке! Вы ведь помните его молодым.[719]719
В серии зарисовок „Мои встречи и модели“ Л. О. Пастернак „записал“ портрет молодого Рильке
[Закрыть]
Много и с большим увлечением рассказывала о вас обоих Анна Ильинична Андреева, восхищалась московскостью жизненного уклада – «совсем арбатский переулочек!», а главное вашей – обоих – юностью и неутомимостью. Она меня очень благодарила за эту встречу, а я – ее за рассказ.
Горячо радуюсь делам выставки. Бесконечно жалею, что не увижу. Я Вас видела раз в Берлине, в 1922 г., где-то около Prager-Platz, Вы шли с совсем счастливым лицом, минуя людей, навстречу закату. Я Вас очень точно помню, отпечаталось.
Ради Бога, не считайтесь сроками и письмами, для меня большая радость Вам писать. Давайте так: Ваша мысль в ответ пойдет за письмо.
МЦ.
Да! Недавно, с оказией, послала Борису чудный портсигар с металлическим (змейкой) затвором и зажигалку, самую лучшую, – ее мне недавно подарили. Что раньше потеряет?
9-го февраля 1928 г.
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d'Arc
Дорогой Леонид Осипович!
Обращаюсь к Вам с большой просьбой: не найдете ли Вы мне нескольких подписчиков на мою книгу стихов «После России»? Посылаю в отдельном конверте 5 бланков.
Техника такова: подписчик заполняет бланк и отсылает его издателю с соответствующей суммой. Деньги идут не мне, а в типографию в уплату за книгу, – чтобы только не выглядело, что я прошу на себя! Я со всей книги наверное ничего не получу.
Если окажутся желающие, поторопите их с осуществлением, от него зависит появление книги.
Это называется изданием по подписке, так издаюсь в первый раз и, по совести сказать – неприятно. Не по мне – «роскошная» бумага и нумерованные (хотя бы от руки!) экземпляры.[720]720
В анонсе на новую книгу Цветаевой была оговорка, что „ограниченное число экземпляров (не более ста) этого издания, нумерованных и подписанных автором, будет отпечатано на роскошной бумаге и в продажу не поступит. Цена нумерованного экземпляра по подписке 100 франков“
[Закрыть] Моя Нумерация – сердечная.
Ради Бога, не думайте, что нужно устроить все 5 подписок, посылаю на всякий случай. Мне вообще очень стыдно за эту просьбу. Как за всё, касающееся денег, которые – если только (Не старинная монета! – ненавижу.
Это не письмо, в счет не идет, откликнетесь, когда сможете. Сердечный привет Вам и Вашим.
МЦветаева
20-го марта 1928 г.
Meudon (S. et 0.)
2, Avenue Jeanne d 'Arc
Дорогой Леонид Осипович,
Сердечное и, к большому стыду моему, сильно запоздавшее спасибо за подписки. Каждый день хотела благодарить и каждый день откладывала из-за желания сделать это по существу. Но очевидно и сегодня не удастся. Знаете ли Вы гениальное стихотворение какого-то нашего современника (сама не читала, говорю со слов), кончающееся припевом – «у нас есть всё: то-то, то-то и еще это – nur Zeit[721]721
Только время (нем.).
[Закрыть]». (Стихотворение о рабочих) – Так и я.
Часто получаю письма от Бориса, он по-моему замучен людьми, – не оборотная, а лицевая сторона славы!
Поэты, не умеющие писать стихи и приходящие к нему за рецептом, не думая о том, что он-то сам – ни к кому не ходил! В России 10 тыс<яч> зарегистрированных поэтов – нет, ошибаюсь: в одной Москве! В России-то, наверное, тысяч сто!
Всячески внушаю Борису жёсткость, если не жестокость. День состоит из часов, часы из минут. «На минутку»…. Мой рецепт Борису – формула: «Вас много, а я один».
– О книжках. Как только будут пришлю все три Вам, Вы раздадите.
Еще раз, дорогой Леонид Осипович, от всего сердца спасибо за помощь. Сердечный привет и наилучшие пожелания Вам и Розе Исаевне.[722]722
Розалии Исидоровне
[Закрыть]
МЦ.
ПАСТЕРНАКАМ Л. О. и Р. И
21-го декабря 1927 г.
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d'Arc
Дорогие папа и мама Бориса,
Сердечное спасибо за чудесные подарки и память. Медведя-болонку хотела додержать до Рождества, но Мур (сын) услышал писк и примчался, – всё было поздно. Спит с ним, ест с ним, гуляет с ним, а на вопрос, откуда такое чудо: «А éто от папы и мамы Болиса Пастенака». – «А кто Борис Пастернак?»
– «Паéт: поёт всё время». – Если бы! —
Пишу Вам эти несколько строк только чтобы поблагодарить, очень хочу написать Вам большое письмо о Борисе, о его 1905 годе, – многом.
Как зовут Борисину маму?
– 29-го годовщина Рильке.
Когда-нибудь – если встретимся – прочту Вам его стихи ко мне, последнюю из его Duineser Elegien,[724]724
Дуинезские элегии (нем.).
[Закрыть] написанную за 4 месяца до его смерти. Знает ее кроме меня только Борис. Но Вам покажу, и то письмо покажу, где он о Вас, дорогой Леонид Осипович, писал: Ваше имя русскими буквами.
Все это – стихи, письма, карточки – когда умру завещаю в Рильковский – музей? (плохое слово) – в Rilke-Haus,[725]725
Дом Рильке (нем.).
[Закрыть] лучше бы – Rilke-Hain![726]726
Роща Рильке (нем.).
[Закрыть] который наверное будет. Не хочу, чтобы до времени читали, и не хочу, чтобы пропало. В Россию, как в хранилище не верю, всё еще вижу ее пепелищем.
До свидания! Еще раз спасибо за память и внимание. Чулки чудные, поделилась с дочерью, а сын к весне как раз дорастет: он у меня великан.
МЦ.
Р. S. Это не письмо. Письмо – впереди. Да! главное: внук или внучка? Как адр<ес> Вашей дочери в Мюнхене и как ее имя?[727]727
Дочь Л. О. и Р. И. Пастернаков, Жозефина. Ее новорожденной дочке Цветаева прислала кусок шелковой голубой материи.
[Закрыть]
Как Вам понравилась г<оспо>жа Андреева? Ее мало любят, я ее люблю.
ЧИРИКОВОЙ Л. Е
Мокрые Псы, 4-го нов<ого> авг<уcта> 1922 г.
Дорогая Людмила Евгеньевна!
Пока – два слова. Еще не устроились, живем в Мокрых Псах, в чужой комнате. Нынче переезжаем к леснику. Это очень высоко, совсем в горах, в солнечную погоду будет прекрасно.
Людей – никого.
Я всегда радуюсь новому, буду играть (сама с собой и сама для себя) – лесную сказку с людоедом-лесником и ручными ланями.
Ваших видела два раза. Вы не похожи ни на сестру, ни на брата, Вы старше (внутренне), более выявлены.[728]728
Семья Е. Н. Чирикова жила тогда во Вшенорах, недалеко от поселка Мокропсы. Сестра – вероятно, речь идет о младшей сестре Валентине (в замужестве Геринг), художнице.
[Закрыть]
Ходили с Вашим братом нынче к леснику (С<ережа> боялся), а вчера вечером были у них в гостях и я съела все вишни из-под наливки.
Эти деньги – мой немецкий остаток, постепенно перешлю Вам все, если можно – купите мне в Salamander[729]729
Название обувного магазина (нем.).
[Закрыть] Bergschuhe,[730]730
Горные ботинки (нем.).
[Закрыть] 38 номер. (Желтые, грубоватые, довольно низкий каблук).
Пусть они будут у Вас, с С<ережи>ными. И – покорнейшая просьба – обменяйте там же С<ереж>ины башмаки на 45 номер, в 46-ом он утонет. Словом, возьмите на номер меньше, той же формы.
Простите за поручение, больше не буду утруждать. Целую нежно. Пишите на С<ережу>: Praha VIII, Libeň Swobodarna, Herrn Sergius Efron (для меня).
Долг (чешскими) перешлю на днях.
МЦ.
<Приписка на полях:>
Если есть деньги, купите мне башмаки (Bergschuhe, с языком!) сразу, сколько бы ни стоили. Деньги (герм<анские>) перешлю в течение недели.
Мокропсы, 16-го нов<ого> Октября 1922 г.
Дорогая Людмила Евгеньевна,
Будьте моим спасательным кругом: пойдите с этим письмом к Абраму Григорьевичу Вишняку, передайте ему его в руки, настойте, чтобы прочел при Вас и добейтесь ответа.
(Письмо прочтите!)
Адр<ес> его: Bambergerstr
Бывает он в из<дательст>ве, по-моему, около 121/2 дня, а потом вечером, от 5-ти до 6-ти. – Так, по крайней мере, бывал раньше.
К сожалению, забыла № его телеф<она>, а то можно было бы позвонить, чтоб не ходить даром. Но лучше, чтобы какой-нибудь мужчина позвонил, если Вы назовете себя, он сразу свяжет со мной.
Письма ни за что в из<дательст>ве не оставляйте: важно, чтобы оно было передано ему в руки.
________
Все это очень конспирационно, когда-нибудь, при встрече, объясню.
Будьте милы, но тверды. Можете, между прочим, вскользь бросить, что может быть скоро сама буду в Берлине (не собираюсь – исключительно на предмет устрашения!) – но что не наверное – и что рукописи убедительно прошу переслать.
Ради Бога, не перепутайте писем и не дайте ему, вместо его – своего!
Получили ли Вы мое последнее письмо? Вы кажется тогда были в Гамбурге.
Очень ли свирепствует Каплун?[731]731
Каплун С. Г. – владелец берлинского издательства „Эпоха“, где печаталась поэма-сказка Цветаевой „Царь-Девица“.
[Закрыть] Напишите подробно! – Что с Царь-Девицей?
Скоро напишу еще. Целую нежно.
МЦ.
Обставить можно очень изящно: «М<арина> И<вановна> знает, как Вы заняты, и боится, что за другими делами опять не удосужитесь ей ответить…» и т. д.
Опишите всю встречу подробно!
_______
Между его трогательными проводами тогда – помните? – и теперешним поведением (упорное молчание на деловые письма) не лежит ничего.
Я, по крайней мере, не оповещена, – догадываюсь. – Это жест страуса, прячущего голову[732]732
К<отор>ый напакостил! (примеч. М. Цветаевой)
[Закрыть] – и, главное ОТ МЕНЯ, к<отор>ая от высокомерия тáк – всегда – всё – наперед прощает!
Мокропсы, 3-го нов<ого> ноября, 1922 г.
Моя дорогая Людмила Евгеньевна,
Бесконечное спасибо за всё, – вчера прибыли первые геликоновы грехи: книжка Ахматовой – и покаянное письмо.
Глубоко убеждена, что я в этом покаянии ни при чем. – Вы были тем жезлом Аарона (?), благодаря коему эта сомнительная скала выпустила эту сомнительную слезу.
– В общем: крокодил. А впрочем – черт с ним!
Вы мне очень помогли, у меня теперь будут на руках мои прежние стихи, к<отор>ые всем нравятся.
С новыми (сивиллиными словами) я бы пропала: никому не нужны, ибо написаны с того брега: с неба!
_______
Давайте говорить о Вас.
Вы уезжаете.[733]733
Л. Е. Чирикова готовилась к отъезду в Париж.
[Закрыть] – Рукоплещу. – Но есть два уезда: от – и: к. Предпочла бы первое: это благородный жест: женщина как я ее люблю.
Не отъезд: отлет.
Если же к – или: с – что ж, и это надо, хотя бы для того, чтобы потом трижды отречься, отрясти прах.
Душа от всего растет, больше всего же – от потерь.
Вы – настоящий человек, к тому же – юный, я с первой встречи любовалась этим соединением, люди ошибаются, когда что-либо в человеке объясняют возрастом: человек рождается ВЕСЬ! Заметьте, до чего мы в самом раннем возрасте и – через года и года! – одинаковы, любим все то же. Какая-то непреходящая невинность.
Но люди замутняют, любовь замутняет, в 20 л<ет> думаешь:
новая душа проснулась! – нет, просто старая праматерина Евина плоть. А потом это проходит, и в 60 л<ет> ты под небом все тот же – все та же – что в 6 л<ет>. (Мне сейчас – 600!)
Так или иначе, от кого бы и к кому бы (от чего бы и к чему бы, п. ч. Ваша судьба в чувствах, а не в людях!) – от чего бы и к чему бы Вы не ехали – Вы едете в свою же душу (Ваши события – все внутри), кроме того в вечный город, так много видевший и поглотивший, что поневоле все остро-личное стихнет, преобразится.
У Вас будет Сена, мосты над ней, туманы над ней: века над ней. Tombeau des Invalides,[734]734
Гробница Инвалидов (фр.).
[Закрыть] – Господи: Версаль в будни, когда никого нет, Версаль с аллеями, с прудами, с Людовиками!
Я жила в Париже, – давно, 16-ти лет, жила одна, сурово, – это был скорей сон о Париже, чем Париж. (Как вся моя жизнь – сон о жизни, а не жизнь!)
Пойдите в мою память на Rue Bonaparte, я там жила: 59-bis. Жилище выбрала по названию улицы, ибо тогда (впрочем, это никогда не пройдет!) больше всех и всего любила Наполеона.
Rue Bonaparte – прелестная: католическая и монархическая (légitimiste![735]735
Легитимистка! (фр.; от légitimite – законность)
[Закрыть]), – в каждом доме антикварная лавка.
Хорошо бы, если бы Вы там поселились: по плану – между площадями St. Germain des Prés и St. Germain d'Auxerrois, на самой Сене, – Латинский квартал.
И, чтó особенно должно привлечь Вас – в каждом окошке по 110-летнему старику и 99-тилетней старушке.
Мокропсы, 4-го нов<ого> апреля 1923 г.
Моя дорогая Людмила Евгеньевна,
Посылаю Вам 20 фр<анков> с следующей мольбой: купите на них шоколаду и отнесите его сами, лично, пораньше утром, чтобы застать, по следующему адресу: Bd. des Invalides, 2, Rue Duroc (chez Beaumont) – Сергею Михайловичу Волконскому. Это моя лучшая дружба за жизнь, умнейший, обаятельнейший, стариннейший, страннейший и – гениальнейший человек на свете.
Ему 63 года. Когда Вы выйдете от него, Вы забудете, сколько Вам. И город забудете, и век, и число.
Цветов не покупайте: он любит шоколад.
Вторая просьба: не могли ли бы Вы что-нибудь устроить ему со шведскими переводами? В его книге «Родина» (1860–1921) много для иностранцев любопытного. (Книга восхитительна, Ваш отец в восторге, все Ваши читают.) Моя дорогая умница, моя нежная умница, мне никогда не стыдно Вас просить, мне только жаль, что Вы никогда у меня ничего не просите.
_______
Ваше очаровательное письмо получила. Я вас очень люблю, знайте это. Вы во всем настоящая, я всегда говорю С<ереже> – «Если бы Л<юдмила> Е<вгеньевна> здесь была, я была бы вдвое счастливее!»
Мужская дружба с женщиной, – чтó лучше?!
________
Не писала, потому что завалена работой: переписываю огромную книгу прозы.[736]736
„Земные приметы“.
[Закрыть] Глаза болят. (Печатным шрифтом!) Было много разных корректур. В промежутках – стихи, которые хотят быть написанными! День летит, дни летят.
________
Подружитесь с Волконским! Он очень одинокий человек, я с ним умела, и Вы с ним сумеете. Это большая духовная ценность, у него мало друзей. Познакомилась я с ним в Москве, в январе 1920 г., и люблю его, как в первый день.
Я знаю, что идти к чужому трудно – но Вы же героиня! Вы же не ищете легкого! И, только переступив порог, – Вы сразу поймете.
В следующий раз – больше, о весне, о Вас, о себе, обо всем. – С Вашими дружу, особенно с Е<вгением> Н<иколаевичем>. Пасху верно будем встречать вместе.
Целую нежно.
МЦ.
Р. S. Только не откладывайте! Шоколад долженствует изобразить пасхальное приветствие.
<Приписка на полях:>
Р. S. Шоколад купите плитками, в коробках дорого.
Прага, 27-го нов<ого> апреля, 1923 г.
Моя дорогая Людмила Евгеньевна,
Пишу Вам в Праге, посему карандашом. (Без пристанища.) Спасибо бесконечное за поход к Волконскому, когда не знаешь другого, он – отвлеченность, а ради отвлеченности лишний раз веками не взмахнешь. Вы поверили мне нá слово, что В<олконский> – есть. Спасибо.
Спасибо еще за то, что поняли, увидели, проникли (в сущность иногда трудней, чем в дом, – даже запертой!). Он очень одинокий человек: уединенный дух и одинокая бродячая кость. Его не надо жалеть, но над ним надо задуматься. Я бы на Вашем месте дружила: заходила иногда, заводила, – он любит мрачные углы, подозрительные закоулки – tout comme Vous.[737]737
Совсем как Вы (фр.).
[Закрыть]
Он отлично знает живопись, и как творческий дух – всегда неожиданен. Его общепринятостями (даже самыми модными!) не собьешь.
И вообще это знакомство, которое стоит длить. Это последние отлетающие лебеди того мира! (NB! Если С<ергей> Михайлович> лебедь, то – черный. Но он скорей старый орел.)
_______
А мы судимся. Да, дитя мое, самым мрачным образом. Хозяева подали жалобу, староста пришел и наорал (предлог: сырые стены и немытый пол) и вот завтра в ближайшем городке – явка. Мы всю зиму прожили в этой гнилой дыре, где несмотря на ежедневную топку со стен потоки струились и по углам грибы росли, – и вот теперь, когда пришло лето, когда везде – рай, – «Испортили комнату, – убирайтесь на улицу». С<ережа> предстоящим судом изведен, издерган, я вообще устала от земной жизни. Руки опускаются, когда подумаешь, сколько еще предстоит вымытых и невымытых полов, вскипевших и невскипевших молóк, хозяек, кастрюлек и пр.
Денег у меня никогда не будет, мне нужно мно – о – го: откупиться от всей людской низости: чтобы на меня не смел взглянуть прохожий, чтобы никогда, нигде не смел крикнуть кондуктор, чтобы мне никогда не стоять в передней, никогда и т. д.
На это не заработаешь.
________
Ах, как мне было хорошо в Б<ерлине>, как я там себя чувствовала человеком и как я здесь хуже последней собаки: у нее, пока лает, есть право на конуру и сознание конуры. У меня ничего нет, кроме ненависти всех хозяев жизни; за то, что я не как они. Но это шире крохотного вопроса комнаты, это пахнет жизнью и судьбой. Это нищий – пред имущими, нищий – перед неимущими (двойная ненависть), один перед всеми и один против всех. Это душа и туши, душа и мещанство. Это мировые силы столкнулись лишний раз! Не умею жить на свете!
________
Вы верите в другой мир? Я – да. Но в грозный. Возмездия! В мир, где царствуют Умыслы. В мир, где будут судимы судьи. Это будет день моего оправдания, нет, мало: ликования! Я буду стоять и ликовать. Потому что там будут судить не по платью, которое у всех здесь лучше, чем у меня, и за которое меня в жизни так ненавидели, а по сущности, которая здесь мне и мешала заняться платьем.
Но до этого дня – кто знает? – далёко, а перед глазами целая вереница людских и юридических судов, где я всегда буду неправой.
________
30-го нов(ого) апреля 1923 г.
Продолжаю письмо уже в Мокропсах. (Еще в Мокропсах! Toujours[738]738
Всегда (фр.).
[Закрыть] Мокропсах!). Знаете, чем кончился суд? С<ережа> поехал с другим студентом (переводчиком), хозяин (обвинитель) студента принял за адвоката, испугался и шепотом попросил судью – попросить «пана Сергия» почаще мыть пол в комнате… «а то – блэхи» (блохи)!!! Судья пожал плечами. «Адвокат», учтя положение, заявил, что полы чисты как снег. Судья махнул рукой. Этим и кончилось. Первым (в Мокропсы) вернулся хозяин: в трауре, в цилиндре, – вроде гробовщика. Мрачно и молча поплелся к себе, переоделся и тут же огромной щеткой стал мыть одно учреждение (как раз под моим окном) – в сиденье которого потом, неизвестно почему, вбил два кола. (М.б. он считает нас за упырей? Помните, осиновый кол!)
Этим и кончилось.
(Цель обвинения была, ввиду сезона, выселить нас и взять вместо 220 кр<он> – 350, а то больше!)
Все ваши принимали самое горячее участие в нашем суде и судьбе: и советовали, и направляли, Е<вгений> Н<иколаевич> написал мне письмо к некому Чапеку (переводчику), – было очень трогательно.
Вся деревня на нашей стороне, а это больше, чем Париж, когда живешь в деревне!
Получила нынче письмо от моего дорогого С<ергея> М<ихайловича>. Пишет, что был у Вас, очень доволен посещением. Утешьте его de vive voix[739]739
Живым словом (фр.).
[Закрыть] (Вы меня заражаете Францией!) в истории с Лукомским,[740]740
Лукомский Георгий Крескентьевич – художник, искусствовед.
[Закрыть] если ее знаете. Последний ведет себя как негодяй, прислал С<ергею> М<ихайловичу> наглейшее письмо с упреками в неблагодарности, с попреками гостеприимством и пр<очими> прелестями. Заведите речь, просто как художник, упомяните имя Л<уком>ского, он Вам расскажет. (На меня не ссылайтесь!) Вам будет забавно послушать.
Л<уком>ского я видела раз в Берлине: фамильярен, аферист и сплетник.
Нынче еду в Прагу на Штейнера.[741]741
30 апреля в Праге Р. Штейнер читал публичную лекцию „Что хотел Гетеанум и чем должна быть антропософия?“
[Закрыть] (Вы кажется о нем слышали: вождь всей антропософии, Ася Белого[742]742
А. А. Тургенева, первая жена А. Белого.
[Закрыть] была его любимейшей ученицей.) Хочу если не услышать, то узреть. По более юным снимкам у него лицо Бодлера, г. е. Дьявола.
У нас дожди, реки, потоки. Весна тянется третий месяц, нудная. Пишу и этим дышу. Но очень хочется вон; прочь, – только не знаю: из Мокропсов или с этого света?
Целую нежно. Пишите.
МЦ.
Еще раз: горячее спасибо за С<ергея> Михайловича>.
<Приписка на полях:>
Р. S. Похудела ли Цетлиниха?[743]743
М. С. Цетлина.
[Закрыть]
<Ноябрь. Париж 1926 г.>
Дорогая Людмила Евгеньевна! Спасибо за привет и память. И за те давние дары. Мур до сих пор ходит (NB! иносказательно) в Аленушкиной[744]744
дочери Л. Е. Чириковой, Е. Б. Валенштайн
[Закрыть] голубой рубашечке.
Париж мне, пока, не нравится, – вспоминаю свой первый приезд, – головокружительную свободу. (16 лет – любовь к Бонапарту – много денег – мало автомобилей.) Теперь денег нет, автомобили есть, – и есть литераторы, мерзейшая раса, – и есть богатые – м. б. еще <более> мерзейшая. У меня все растет ирония, и все холодеет сердце. Реально – здесь – для устройства вечера стихов. К Рождеству ждем Сережу, м. б. удастся достать место, – иждивение его кончается.
Аля огромная, с двумя косами, веселая, очень гармоничная, – ни в Сережу, ни в меня. Мур чудный: 30 ф<унтов>, с ярко-голубыми глазами, длиннейшими ресницами, отсутствующими бровями и проблематическими волосами. Красивые руки – пальцы сходят на нет. Будет скрипачом.
А я? Жизнь все больше и больше (глубже и глубже) загоняет внутрь. Иногда мне кажется, что это не жизнь и не земля – а чьи-то рассказы о них. Слушаю, как о чужой стране, о чужом путешествии в чужие страны. Мне жить не нравится и по этому определенному оттолкновению заключаю, что есть в мире еще другое что-то. (Очевидно – бессмертие.) Вне мистики. Трезво. Да! Жаль, что Вас нет. С Вами бы я охотно ходила – вечером, вдоль фонарей, этой уходящей и уводящей линией, которая тоже говорит о бессмертии.
МЦ.
– Наташе нужно в Америку. Одна сестра – замуж, другая – за океан.[745]745
Речь идет о сестрах Черновых, Наталье и Ольге.
[Закрыть] А новый материк ведь не меньше человека?
