355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марина Цветаева » Письма. Часть 1 » Текст книги (страница 6)
Письма. Часть 1
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 08:40

Текст книги "Письма. Часть 1"


Автор книги: Марина Цветаева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

КОЖЕБАТКИНУ А. М

Палермо, 4-го апр<еля> 1912 г.

Христос Воскресе,

милый Александр Мелетьевич! Мы встречаем Пасху в Palermo, где колокола и в постные дни пугают силой звона. Самое лучшее в мире, пожалуй – огромная крыша, с к<отор>ой виден весь мир. Мы это имеем. Кроме того, на всех улицах запах апельсиновых цветов. Здесь много старинных зданий. Во дворе нашего отеля старинный фонтан с амуром. С нашей крыши виден двор монастырской школы. Сегодня мы наблюдали, как ученики приносили аббату подарки на Пасху и целовали ему руки. Пишите о Москве. Всего лучшего.

Марина Эфрон

Мой адр<ес>: Italic, Palermo, Via Allora, Hotel Patria, № 48. M-me Marina Efron.

Сиракузы, 26/13-го апреля 1912 г.

Милый Александр Мелетьевич. Получили ли Вы мою открытку из Палермо? Я, кажется, перепутала № Вашего дома. Сегодня мы уезжаем из Сиракуз через Катанью и Мессину в Рим, из Рима – в Базель. Если захочется написать, то адр<ес>: Швейцария, Basel, poste restante, M-me Marina Efron. Что нового в Москве и Мусагете? Пока всего лучшего, С<ергей> Я<ковлевич> шлет привет. МЭ.

БОГАЕВСКИМ Ж. Г. и К. Ф

Катания, 24/11-го апреля 1912 г.

Милые Жозефина Густавовна и Константин Федорович!

Из Палермо мы приехали в Катанию. Завтра едем в Сиракузы.

Ах, Константин Федорович, сколько картин Вас ждут в Сицилии! Мне кажется, это Ваша настоящая родина. (Не обижайтесь за Феодосию и Коктебель.) В Палермо мы много бродили по окрестностям – были в Montreale, где чудный, старинный бене-диктинский монастырь с двориком, напоминающим цветную корзинку, и мозаичными колоннадами. После Сиракуз едем в Рим, оттуда в Базель. Если захочется написать, то адр<ес> Schweiz, Basel, poste restante. Всего лучшего. Сережа шлет привет.

МЭ.

ЭФРОН В. Я

4-го авг<уста> 1911 г

<В Коктебель>

Усень-Ивановский завод.[224]224
  Написано на видовой открытке: «Белебей. Усень-Ивановский завод. Вид на гору Мысайку».


[Закрыть]

Милая Вера, привет от милой Марины. Она с утра до вечера откармливает Сережу всякой всячиной и, вычитав недавно, что в Турции жены султана едят рис, чтобы потолстеть, начала пичкать его (Сережу) рисом. Иногда она вспоминает Макса и стих Гумилева: „Я хочу к кому-нибудь ласкаться, К<а>к ко мне ласкался кенгуру“[225]225
  Из ст-ния Н. С. Гумилева «Кенгуру. Утро девушки» из его сб. «Жемчуга» (М.: «Скорпион», 1910).


[Закрыть]
– и вспоминает тогда Вас. Никто никогда не сумеет т<а>к тереться о ее плечо и подставлять ей свое, к<а>к Вы. В этом она уверена. Марина, если Вера позволит, целует Веру.

мц

Таруса, 11-го июня 1912 г.

<В Коктебель>

Милая Вера,

Вот уже неделя, к<а>к мы у Tio. Она делит свою нежность между граченком, к<оторо>го выходила, четырьмя котами, голубями, воробьями, курами, нищими и нами, – но на нашу долю все-таки остается много.

От Сережи она в восторге, советуется с ним во всех важных случаях. Т<а>к напр<имер>, она спрашивала его недавно, нужно ли ремонтировать флигель, к<отор>ый сгорел несколько времени тому назад от лампадки. Сережа сказал „да“, и завтра начинается перестройка. С 15-го июля мы переселяемся туда, пока мы живем в гостиной главного дома, у нас свой ход на улицу и свой ключ. Но Сережин кредит третьего дня чуть-чуть не поколебался: он вздумал учить летать граченка и для этого прямо бросал его с высоты поднятой руки. Несколько раз обходилось благополучно, но в конце концов несчастный упал на хвост и несколько времени ходил грустный. Tio сразу это заметила. – „Это вы, наверно, Сирожа, огорчиль моя бедная граченька“. (Она грасирует.) С<ережа>, конечно, уверял ее, что нет. Дай Бог, чтобы он только не скончался! С ним тогда навеки кончится тетино доверие к Сереже.

Мы встаем к 9-ти часам, пьем кофе и сидим за столом часа по два: Tio то вспоминает старое время, свою молодость и мамину, то жалуется на прислугу и „тарусская свиней!“ Ее, действительно, страшно обирают. Когда ей, напр<имер>, понадобится написать русское письмо, она платит 5 р., за простую палку для флага, срубленную тут же в лесу с нее берут 2 р. и т. д.

Она вздыхает – и дает, иногда даже не вздыхает!

Мы видимся с ней только за едой, остальное время она занята хозяйством, т. е. собственноручно перетирает мебель, посуду, готовит и жалуется на всю эту работу. У нее 3 прислуги: 70-тилетняя старуха из „самая ужасная город – Нижний, первый забастовщик“, горничная и вечно спящий дворник, похожий на лешего. А делает она всё сама!

Дом – волшебный, поражает чистотой. Все в чехлах. Я в диком раже. Т<а>к хочется рассмотреть все эти стенные и стоячие лампы, канделябры, статуи, картины, диваны, кресла, тумбочки, столы! Но нет: все крепко зашито! В ее комнате всегда полутемно. Над диваном огромный портрет дедушки углем, по бокам фотографии: мамины детские и наши всех возрастов, на туалетном столике граненые флаконы – увы, пустые! Она не выносит духов – какие-то полированные ящички с цветами, ручные зеркальца, – всякая чудесная мелочь. Часы с вальсами Штрауса и Ланнера больше не ходят, она говорит, что это после нашего последнего приезда.

Скоро зацветут липы. Они окружают весь сад, круглые, темные, страшно густые. Перед террасой площадка, посыпанная красным песком. Раньше на клумбах росли дивные цветы, теперь же ничего нет, всё сожрали и вытоптали мои враги, предмет моего глубочайшего отвращения – куры.

Не помню, писал ли Вам Сережа о нашем особняке на Собачьей площадке? В нем 4 комнаты, потолок в парадном расписной, в Сережиной комнате камин, в моей и столовой освещение сверху (у меня, кроме того, нормальное окно) и вделанные в стену шкафы. Кухня и комната для прислуги в подвале. Если не будет собственного, хотелось бы прожить в этом доме подольше, такой не скоро найдешь!

Ну вот и всё о нас пока.

Пишите о себе, о коктебельской жизни этого лета, – прогулках, симпатиях, ненавистях (они должны быть, раз есть Толстой!) Были ли в Феодосии, видались ли с Петром Николаевичем?[226]226
  П. Н. Лампси – феодосийский городской судья, внук И. К. Айвазовского.


[Закрыть]
Он на наши книги, посланные из Шварцвальда, ничего не ответил.

Купаетесь ли?

Пишите обо всем и побольше. Ася целое лето будет в Москве. Да, я забыла: мы уже обставили всю нашу квартиру, купили старинный рояль с милым, слегка разбитым звуком, прекрасную ковровую мебель для Сережиной комнаты, зеркало из красного дерева, к<а>к и рояль, гардероб и т. д.

Будет очень волшебный домик, осенью увидите.

Ну, окончательно до свидания.

мэ

<Июнь 1912 г.>

Милая Вера, Спасибо за возмутительно-неподробное письмо. Мы около 2-х недель скитаемся и мечемся по Москве в поисках „волшебного дома“.[227]227
  М. Цветаева и С. Эфрон cобирались купить собственный небольшой дом на деньги, подаренные им С. Д. Мейн. «Волшебным домом» М. Цветаева называла дом своего детства в Трехпрудном переулке.


[Закрыть]
Несколько дней тому назад (это для приличия, по-настоящему – вчера) наконец нашли его в тихом переулочке с садами. Что яблочный сад при нем – не верьте: просто зеленый дворик с несколькими фруктовыми деревьями и рыжим Каштаном в будке. Если хотите с Лилей жить в „волшебном доме“, – будем очень рады. Одна комната большая, другая поменьше. Ответьте. Завтра Сережа едет в Петербург к Завадскому за разрешением,[228]228
  За разрешением на право покупки дома. С. Я. Эфрон был несовершеннолетним, а присяжный поверенный Завадский Э. В. – его опекуном


[Закрыть]
во вторник, по-видимому, дом будет наш. Нужно будет осенью устроить новоселье. До свидания, о подробном письме уже не прошу. Привет всем, вернее тем, кто меня любит. Другим не стоит.

Марина.

Москва, 11-го июля 1912 г.

<В Коктебель>

Милая Вера,

Я должна просить у Вас прощения: по некоторым обстоятельствам, о к<отор>ых я сразу не подумала, трудно будет устроить, чтобы Вы с Лилей жили у нас. М<ожет> б<ыть> Вы даже и не согласились бы, прошу прощения на случай согласия.

Бедный Сережа уже четвертую ночь в вагоне между Москвой и Петербургом. Мы ведь оба несовершеннолетние, папы сейчас нет, и приходится обращаться к Сережиному попечителю Завадскому. Вчера мы целый день провели у нотариусов – главного и неглавного. Оказалось, что разрешение на купчую, выданное Сереже петербургским нотариусом и подписанное попечителем, написано не по форме, и Сереже пришлось вторично ехать в Петербург. Иначе всё дело с домом пропало бы. К счастью он хорошо спит в вагоне и вид у него ничего-себе. На днях всё это кончится и мы уедем куда-н<и>б<удь> на дачу, м<ожет> б<ыть> в Удельную.[229]229
  Удельная – дачное место под Москвой


[Закрыть]

Третьего дня вечером я встречала Н<ютю>. Поезд ее стоял всего 15 минут, и мы не успели рассказать друг другу всего. Она была очень оживлена, в восторге от путешествия, очень загорела и выглядит хорошо. A. B.[230]230
  Трупчинский


[Закрыть]
приезжает 16-го.

Прочла рецензию в Аполлоне о моем втором сборнике.[231]231
  Рецензия Н. С. Гумилева.


[Закрыть]
Интересно, что меня ругали пока только Городецкий и Гумилев, оба участники какого-то цеха.[232]232
  Гумилев и Городецкий – основатели объединения «Цех поэтов»


[Закрыть]
Будь я в цехе, они бы не ругались, но в цехе я не буду.

Да, нечто приятное для Вас! Вчера мы в трамвае встретили одного Вашего знакомого. Он первый подошел к нам. – „Я узнал Вас по глазам“, сказал он Сереже, – „у Вас настоящие эфроновские глаза. Скажите, пожалуйста, где теперь В<ера> Я<ковлевна> и Е<лизавета> Я<ковлевна>?“ Сережа ответил. – „А где они будут зимой? Где будет В<ера> Я<ковлевна>? К<а>к мне ее разыскать? А к<а>к Ваше отчество?“

После этого он быстро повернулся и, не дождавшись ответа,[233]233
  Не дав даже С<ереже> времени раскрыть рот. (Примеч. Цветаевой).


[Закрыть]
ушел на площадку.

Этот знакомый – Асмол… Честное слово, всё было, к<а>к я говорю!

Пока до свидания.

Надеюсь, Вы на меня не сердитесь.

МЭ

Иваньково, 29-го июля 1912 г.

<В Коктебель>

Милая Вера,

Вот уже 5-ый день, к<а>к Сережа заболел и в постели: t° три дня стояла на 38,5 – 39,5. Был доктор, но ничего определенного не сказал: думает, что идет какой-то острый воспалительный процесс в области толстой кишки. Бедный Сережа уже пять дней почти ничего не ест: полное отсутствие аппетита и кроме того воспаление десен и нарывы по всему рту. Д<окто>р прописал строгую диэту; из лекарств – пирамидон и салол.

Мы живем на даче у артистки Художеств<енного> театра Самаровой,[234]234
  Мария Александровна Самарова (1852–1919) – актриса Московского Художественного театра.


[Закрыть]
в отдельном домике. Есть чудесная комната для Вас, с отдельной маленькой террасой и входом. К<а>к только приедете в Москву, непременно приезжайте к нам и живите до начала занятий. Лиля умоляет Вас сделать это, несмотря на сравнительную дороговизну пансиона (50 р.)

Режим и воздух здесь очень хорошие. На соседней даче живут Крандиевские, к<отор>ые предлагают Вам свое гостеприимство в случае, если цена пансиона Вам не подойдет. Мы останемся здесь до 20-го августа.

Дорога сюда следующая: на трамвае до Петровского парка, потом на извозчике до самой нашей дачи (75 коп.) Нанимайте в деревню Иваньково, извозчики уже знают.

Кроме всего остального, знакомство с Самаровой может оказать Вам пользу.

Она пожилая и очень трогательная, особенно своими заботами о Сереже.

Сейчас должен прийти доктор.

30-го июля 1912 г.

Вчера доктор выказал предположение, что это заболевание – инфекционное. Д<олжно> б<ыть> Сережа пил в Москве какую-н<и>б<удь> гадость. Сегодня t почти нормальная, но слабость очень велика. Крандиевские каждый день заходят справляться о Сережином здоровье и ведут себя очень трогательно.

Скоро напишу Вам еще.

Ответьте поскорей, хотите ли Вы поселиться у Самаровой.

До свидания.

МЭ

Адр<ес>: Покровское-Глебово-Стрешнего по Моск<овско> Виндавской ж. д. Деревня Иваньково, дача Самаровой.

Орел, 9 ч. утра 7-го сент<ября> 1913 г.

<В Москву>

Милая Вера,

Еду без паспорта – где ночевать в Севастополе? Послала телеграмму Петру Николаевичу[235]235
  П. Н. Лампси.


[Закрыть]
с тем же вопросом и просьбой ответить Севастополь вокзал телеграф до востребования. На вокзале, кажется, ночевать не позволяют, а в гостиницу не пустят. Вспомнила о паспорте в самый момент отхода поезда, но не успела сказать. Попросите Леню[236]236
  А. Г. Цирес.


[Закрыть]
сказать по телефону 198-06 в лечебницу, что паспорт дворника у него. Тогда Чичеровы[237]237
  По-видимому, съемщики дома Цветаевой в М. Екатерининском переулке.


[Закрыть]
пришлют за ним.

Еду хорошо, „публики“ меньше.

Всего лучшего Вам… и мне!

МЭ

P. S. Узнайте, пож<алуйста>, 198-06, отнес ли Владимир Пете[238]238
  П. Я. Эфрон


[Закрыть]
книги и нашлась ли одна квитанция?

1913 г. <17 сентября>

Ялта, санатория Александра III

день Ваших именин

Милая Вера,

„Я не съела ни листа,

К<а>к могла я быть сыта?“

Эта Сидоровая[239]239
  Прозвище Цветаевой в родственном кругу: «Сидорова коза».


[Закрыть]
поздравляет Вас с именинами. Пишу у Лёвы во время ужина. Сегодня Лёва был у д<окто>ра, к<отор>ый советует ему делать операцию аппендицита и ехать в Москву, – ему совершенно не нужна санатория. Это слова главного врача санатории. Соколу он не сказал ничего определенного, предлагает ему лечиться туберкулином, на что С<окол>, конечно, не соглашается. Оба – и Лев и Пудель[240]240
  В. А. Соколов


[Закрыть]
– очаровательны и ведут себя великолепно. Лиля принимает углекислые ванны и целыми днями спит. Аля невероятно похудела и побледнела, но здорова, хотя очень капризна. Через 10 дней будут готовы ее карточки с Грушей, к<отор>ую – Вы еще не знаете? – мгновенно выпроводили из Ялты через день после моего приезда. Причина – паспорт. Новая няня несколько тупа, но очень старательна. Лиля безрезультатно воспитывает ее и Алю. Аля говорит: куда, туда, кукла, „ко“ (кот), мама, папа, тетя, няня, гулять. У нее невыносимый характер. Хозяйка дома в ужасе и чуть-чуть не попросила нас съехать. В Севастополе я ночевала в купальне, – было чудно: холод, шум моря, луна и солнце; утром стало хуже – полосатые дамы.

Всего лучшего!

Наш адр<ес>: Общинный пер<еулок> дом Кирьякова.

МЭ

Ялта, 25-го сент<ября> 1913 г., среда

Милая Вера,

Сережа с Соколом остаются здесь еще на один месяц – до 1-го ноября. Мы решили взять комнаты Макса и Пра, предупредите квартирантов за 2 недели до нашего приезда.[241]241
  Сначала Цветаева предполагала провести зиму на юге, потом, по совету врачей санатория в Ялте, решила возвратиться в Москву, но, т. к. дом в М. Екатерининском переулке был сдан, то она и просила о комнатах в Кривоарбатском переулке.


[Закрыть]

Звериные здоровья – ничего, слегка прибавляют. Завтра они будут у нас праздновать наши рождения. Сейчас в Ялте цирк Дурова, Лиля каждое утро решает пойти и каждый вечер перерешает. Сегодня она с ужасом рассказала мне, что в программе помечен поезд из 70-ти крыс.

Аля здорова, но очень капризна. На днях пришлю Вам ее карточку. Она, кроме прежних слов, говорит еще „Лиля“, – это не без упорного Лилиного воспитания.

Пока всего лучшего, сейчас будем с Лёвой проявлять.

Напишите мне, пож<алуйста>, адрес Майи, не забудьте!

Я ей пишу бесконечное письмо.

Привет всем знакомым и поцелуй Вам.

МЭ

Ялта. 8-го октября 1913 г., вторник

Милая Вера,

Когда я не знаю дня недели, я ставлю наугад, – иногда выходит верно. От Вас 100 лет – ни строчки. Мы с Лилей ведем идиллическую жизнь, нарушаемую только ее изучением непонятных ей научных предметов и терминов. Ее робкая надежда всё-таки сдать экзамены – умилительна. Сокол скучает, молчит, вяло волочит ноги и… прибавляет. Лёва в восторге от моря, тумана, близости или дальности гор, облаков и солнца и за последнюю неделю немного сбавил. Но в общем он чувствует себя лучше, чем до санатории. Он в упоении от „Войны и Мира“. Я сейчас читаю Balzac’a „Cousine Bette“[242]242
  «Кузина Бетта», роман Оноре де Бальзака


[Закрыть]
– историю злостной старой девы, к<отор>ую Лиля находит похожей на себя. – Всё еще зелено, солнце еще греет. Мы много снимаем стереоскопом.

Аля говорит несколько новых полуслов и определенно называет всех по именам. Она стала дольше спать и меньше капризничать. Хорошеет с каждым днем. Получили ли Вы ее карточку? Лиля привезет еще лучшую.

Пока до свидания, до 1-го – 3-го ноября наш адр<ес> – прежний. Привет Майе и Фельдштейнам, если их увидите. Я им тоже послала Алину карточку.

мэ

Ялта. 14-го октября 1913 г., понед<ельник>

Милая Вера,

Спасибо за письмо. Послезавтра я с Алей и няней еду в Феодосию устраиваться. Сегодня к нам приходят Лёвы,[243]243
  С. Я. Эфрон и В. А. Соколов.


[Закрыть]
второй раз за всё время. Лиля волнуется уже с 4-ех ч. утра (первое пробуждение Али), стараясь изобразить на тарелке нечто вроде сбитых сливок. У нее 2 пары великолепных соколиных башмак<ов>: одни – ярко (даже слишком) рыжие, другие – ослепительно-белые. Она „обеспечена“ на 2 года и в восторге.

Лёва вчера прибавил около трех ф<унтов> (за неделю); Сокол тоже около этого. Лёва сейчас весит 41/2 пуда, Сокол – 4 без двух ф<унтов>. Но Левин нормальный вес должен быть никак не менее 5 п<удов> по его росту! Всё-таки он поправляется.

Насчет Феодосии мы решили к<а>к-то сразу, не сговариваясь. С<ереже> хочется спокойствия и отсутствия соблазнов для экз<аменов>, мне же сейчас совершенно безразлично, где жить. К тому же в Феодосии будет Ася. Не видали ли Вы ее? Я уже около трех недель не имею от нее ни строчки. Пишите мне уже в Феодосию на Петра Николаевича.

Напишите мне, пож<алуйста>, адр<ес> Аделаиды Казимировны и передайте ей это письмо возможно скорей, – в нем Алина карточка.

Аля очень быстро развивается. Говорит: „ко“, мама, Лиля, няня, „па“ (упала), „ка“ (каша, – причем указывает рукой на кастрюльку), куда, „кука“ (кукла); понимает „нельзя“, „иди“, „вставай“, узнает в книге кота и тигра, к<оторо>го тоже назавает „ко“. Ходит она быстро и гораздо уверенней, чем месяц назад. Волосы и брови темнеют. Да, Вы правы! Лиля и не думает учить ее „тетя Вера“, – ничего подобного.

Привет Фельдштейнам и Майе. Пра собирается в Москву 15-го ноября. Маргарита Васильевна[244]244
  М. В. Сабашникова


[Закрыть]
всё еще в Коктебеле, я ее наверное застану.

Всего лучшего.

МЭ

Феодосия, 14-го дек<абря> 1913 г., суббота

Милая Вера,

Спасибо за письмо. Третьего дня только я отправила Вам и Лиле открытку с новостями об Але. К ним могу прибавить пока только одну: она начала „читать“ все окружающие предметы: гребенку, стул и т. д. На карточках она гораздо хуже, чем в натуре: пропадает цвет глаз, нежность кожи. К тому <же> ее лицо очень подвижное, и многие выражения являются случайными.

Сереже много лучше. Ему дают кашу, и сегодня – котлеты. Он оброс и похож на оранга.

В письме к Пра Вы найдете описание моей текущей жизни. Стихов пишу мало, но написанными довольна. Есть длинные стихи Але, начинающиеся т<а>к:

 
„Аля! Маленькая тень
На огромном горизонте“…
 

Если Вам интересно, – пришлю.

Последние дни вижусь с Максом. Он очарователен, к<а>к в лучшие дни и я вполне забыла летние недоразумения.

О книгах в магазинах ничего не знаю. Прошлой весной мы их давали на комиссию, – проданы, или нет – я не знаю. У Кожебаткина жульническим образ<ом> кроме 180–200 (м. б. больше) руб. за продажу наших книг осталось еще больше 50 (м. б. 100!) экз. „Волшебного фонаря“ без расписки. А м. б. и 200, сейчас не знаю.

У меня есть здесь около 10-ти – 15-ти экз. „В<олшебного> ф<онаря>“, но к<а>к их переслать? М. б. через Редлихов, если они поедут в Москву.

Стихи Мчеделову перепишу с удовольствием какие хочет, – его любимые. Передайте мой привет Асе Жуковской.[245]245
  Василиса Александровна Жуковская – племянница Д. Е. Жуковского.


[Закрыть]
Видитесь ли с Майей и Адел<аидой> Казимировной? Напишите мне большое письмо о себе!

мэ

Крепко целую Вас и Лилю. Асин Андрюша прекрасно ходит, Аля еще неуверенно, – она гораздо крупнее. У нее 13 зубов.

Феодосия, 9-го марта 1914 г., воскресенье

Милая Вера,

Подлая Вы и подлая Лиля ничего не отвечают мне на мои письма. Пра недавно писала, что Вы на лето уезжаете играть – надолго ли? куда? какие роли? Неужели т<а>к и не попадете в Коктебель? Ни Вас, ни Лили и присутствие Толстого[246]246
  А. Н. Толстого


[Закрыть]
– довольно неуютная перспектива! Уже 1/2 года, к<а>к мы не видались и еще 1/2 года, пока увидимся. Пра пишет, что Вы хороши, к<а>к юный тополь. Оставайтесь такой до нашего свидания!

Аля очень выросла, очень похорошела. Теперь бегает не только по комнатам, но и по улицам – Боже, что я пишу! – по саду. Длина ее 82 см., вес – около 30-ти ф<унтов>. Но с виду она худа. Лицо страшно изменчивое, страшно трудно снимать. Понимает она очень много, говорит больше 100 слов. Весела, ласкова, очень сосредоточенна, к игрушкам до странности равнодушна. Любит, когда ей поют в ухо, – подставляет то одно, то другое. Д<окто>р нашел ее малокровной, прописал железо. Легкие и сердце прекрасны. Сейчас ей непрерывно шьются новые вещи: сшиты осеннее плюшевое пальто, капор и муфта; летнее пальто, белое, скоро будут готовы летние платьица – все белые.

Андрюша хорошо бегает, лазит лучше Али, вообще физически проворней. Он ужасно похож на Асю.

Ася думает ехать в Коктебель в конце апреля, мы с С<ережей> – увы! – только в июне.

С<ережа> чувствует себя довольно скверно, – слишком устает. Директор, у к<оторо>го я была, принял меня необычайно радушно и некоторыми чертами напомнил мне папу. Всего лучшего, напишите хотя бы открытку!

мэ

Феодосия, 22-го мая 1914 г., четверг

Милая Вера,

Только что отправила Вам Сережину телеграмму. Он выдержал все письменные экз<амены> – 4 яз<ыка> и 3 матем<атики>. Очевидно, выдержал, т<а>к к<а>к директор на вопрос Лидии Антоновны, к<а>к он держит, сказал: „хорошо“.

Числа 20-го июня, или 25-го он будет в Москве. Очень хочет повидаться с Петей.[247]247
  П. Я. Эфрон приехал в Москву в феврале 1914 г.


[Закрыть]
Где он сейчас, был ли у него Манухин,[248]248
  И. И. Манухин – доктор медицины, применял открытый им метод лечения туберкулеза облучением селезенки рентгеновскими лучами.


[Закрыть]
возможно ли излечение рентгеновскими лучами? К<а>к его самочувствие – внутреннее? Безумно жаль его!

Если ему это может быть приятным, передайте, что Ахромович[249]249
  В. Ф. Ахромович – поэт, искусствовед, секретарь издательства «Мусагет».


[Закрыть]
в письме ко мне восклицает о нем: „Какой это очаровательный человек!“

Мы с Алей уезжаем 1-го в Коктебель и пробудем там всё лето. Д<окто>ра очень советуют для Али морской воздух и солнце.

Сережа по приезде в Москву пойдет к Титову.[250]250
  Видимо, врач, лечивший Я. К. Эфрона.


[Закрыть]
У него плохо с сердцем, вообще он истощен, но не т<а>к плох, к<а>к мог бы быть из-за экзаменов. Обещал мне беспрекословно исполнить совет Титова, или др<угого> специалиста, – ехать именно туда, куда его пошлют, и на столько времени, сколько окажется нужным.

Д<окто>р, смотревший его, сказал, что на военную службу его ни за что не возьмут из-за сердца, но что затронутая верхушка его вполне излечима.

Об Але: она выросла до неузнаваемости и хороша, к<а>к ангел. Лицо удлинилось и похудело, волосы почти везде русые, только с боков еще несколько прежних белых прядей.

Говорит она наизусть коротенькие стихи и сама составляет фразу. Напр<имер>, сегодня она сказала: „Кусака будет мыть ручку“. Видя, что идет дождь, она возмущенно воскликнула: „Дождь пи сделал!“ (т. е. за маленькое). О себе она говорит частью в первом, частью в третьем лице. Напр<имер>: „Хочу купаться“, „Пойду сама“, но вдруг такие неожиданности: „Дай, пожалуйста, купаться“.

Когда что-нб. просит, всегда прибавляет „пожалуйста“. – „Дай, пож<алуйста>, розочку“, или бублик, или кубики. Любит смотреть картинки и рассказывать их содержание. Характер идеальный: ни слез, ни капризов. Меня любит больше всех. Я с ней почти целый день, гуляем, заводим шарманку, смотрим картинки.

Няня у нее слегка вроде Груши: молодая (16 л<ет>), веселая и легкомысленная, но сейчас это не опасно, т<а>к к<а>к Аля с ней находится сравнительно мало. У Али целый гардероб, масса платьев, три – даже четыре! – шляпы, 2 летних пальто, два осенних. Для Коктебеля – цветные носочки и сандалии.

О себе напишу в др. письме. Я, между прочим, подстригла сзади и с боков волосы и выгляжу – по Пра много моложе, по Максу – взрослой женщиной.

Всего лучшего, милая Вера, крепко целую Вас. Передайте мой нежный привет Пете и напишите о нем. На какие деньги он лечится и хватает ли?

Напишите мне до 1-го сюда, после 1-го – в Коктебель. Уезжаю т<а>к рано из-за неприятности с Рогозинским.

мэ

<Приписка С. Я. Эфрона: >

Целую тебя и Петю – буду в Москве через четыре недели.

Манухин делает чудеса – так хочется, чтобы Петя попробовал Рентгеновских лучей.

Выехал бы сейчас в Москву, да не могу из-за экзаменов. Как только кончу – приеду.

Передай П<ете> самые нежные слова. Не пропустите время для операции, часто только она может помочь. Прости, Верочка, что не приезжаю.

Сережа

Куда писать? Пиши почаще о П<ете>. Где Лиля?

#11_13

Коктебель, 6-го июня 1914 г., пятница

Милая Вера,

Пишу Вам на авось к Фельдштейнам.[251]251
  М. С. Фельдштейн, уехав с женой за границу, предоставил свою квартиру в распоряжение сестер Эфрон.


[Закрыть]
Взяли ли Вы мое письмо до востребования?

Скоро будет неделя, к<а>к я здесь. Природа та же – бесконечно хорошая и одинокая, – людей почти нет, хотя полны все дачи, – настроение отвратительное. Милы: Пра, Майя, Ася, Андрюша, Аля. Равнодушны и почти невидимы: Богаевский, Кандауров, Оболенская, Радецкий на днях приехал – очень помолодел и похорошел, весел, мил, но далек.

Есть молодая пара: милый, беззаботный 20-тилетний муж, – безобидный, слегка поверхностный[252]252
  Фореггер Н. М.


[Закрыть]
и 19-тилетняя жена,[253]253
  Софья Фореггер – актриса.


[Закрыть]
– хорошенькая, вульгарная, с колоссальным апломбом, считающая Сарру Бернар „подлой бабой“, Marie Башкирцеву – „тщеславной девчонкой“, юношескую вещь Hugo „Han d’Island“[254]254
  «Ган Исландец» – ранний роман Виктора Гюго


[Закрыть]
– бульварным романом и, наконец, нежность – чем-то средним. Старается иметь детский вид и голос. „Котлета“ произносит „кОтлЭта“. Презирает учение Льва Толстого и русское простонародье. – Хуже и дерзче Копы[255]255
  K. M. Субботина.


[Закрыть]
и карикатурнее первой Инны (лето 1911 г.!) в тысячу тысяч раз. Куда хуже С. И. Толстой!!![256]256
  С. И. Дымшиц-Толстая


[Закрыть]
Пра от нее в детском восторге, Макс весьма почтителен, Майя детски верит в ее искренность. Пра и Майя – дети, Макс – мужчина. Этим всё объясняется.

Молодой человек – австриец по происхождению, готовится к режиссуре, пишет сказки, прелестно (до слез!) поет Игоря Северянина, подражая ему, но сам неглубок, хотя одарен. Вот и все люди. Много других, незнакомых. Макс очень раздражителен и груб, ни с кем почти не говорит. Я с приезда ни разу не была у него в мастерской. Даже странно об этом думать. С Пра у него плохие, резкие отношения и ей, по ее словам, всё равно, уедет ли он в Базель, или здесь останется.

Мы с Асей живем очень отдельно, обедаем в комнатах, видимся с другими, кроме Пра и Майи, только за чаем, 1/2, часа три раза в день. И то всё время споры, переходящие в ссоры, к<отор>ые, в свою очередь, возрастают до скандалов. Таков дух этого лета. Алюшка бледна и худа, но здорова, бегает босиком по песку, с людьми очень сдержана, любит только меня. Все, видавшие ее прошлым летом, удивляются ее росту, худобе и речи.

Андрюша на вид здоровее ее, хотя здоровьем нежней, – лучше бегает, проворней лазит, ко всем идет, у всех просит „сухалика“. Гладит Макса по голове и засыпает с неизменной – непонятной – фразой: „Махе, китоли цяс?“ Вообще это ребенок живой, веселый, добрый, капризный, – очень нежный, но почти ко всем. Меня он зовет то „Селёзецька“, то „Милина“, то „Малина“, то „Ася“. Асю обожает: целует, обнимает, силится поднять, зовет, целует ее карточку и всем дает целовать (это еще до ее приезда).

Аля решительно всех поражает своей взрослостью, строгостью, неулыбчивостью. К Андрюше она прохладна, Пра боится. Слушается только меня, – без меня ни за что ни с кем не поздоровается.

Меня убивают Пра и мать Оболенской,[257]257
  Екатерина Ивановна Оболенская.


[Закрыть]
вздыхающие над Алиной худобой и умоляющие меня раскармливать ее. Вчера я попробовала, и кончилось бледностью, вялостью и, наконец, Фридрихом.[258]258
  ночной горшок.


[Закрыть]
– „Давайте ей конфет, шоколада, сахара!..“ – Точно ей пять лет! Вчера ей исполнилось 1 г. 9 мес.

Няня у нее веселая, хорошенькая, вполне надежная, но я за ней всё время гляжу. К тому <же> Аля – воплощенное благоразумие: боится всего, что не корова, лошадь, собака и кот, – даже Божьей коровки. В море не лезет, – наоборот, при виде его торопливо шепчет: „Пи идем“, – только от нежелания и страха. – Странный эффект! Аля душой и телом – маленький грустный ангел. Только со мной Аля весела и то к<а>к-то странно, солидно. Только меня целует сама, только меня боится. Когда что-н<и>б<удь> натворит – бросит ли куклу на пол, или даром попросится, сама идет в угол и плачет, без малейшего моего слова, и не выйдет оттуда, пока не скажешь: „Ну, иди!“ Страшно любит пение: всё бросает, даже сухарик, и слушает, раскрыв огромные глаза. Когда кончишь: – „Еще, паята!“ (пожалуйста). Сама петь стесняется, т<а>к же, к<а>к смеяться, – насильно сжимает губы. Больше всех игрушек любит мои кольца и браслеты, любит душиться. Это всё может показаться тенденциозным, но всё это – правда.

Сережа 5-го выдержал историю – пишет, что „позорно“ – и то слава Богу! Ему еще осталось 4 экз<амена>:

9-го – латынь

12-го – Закон Божий

13-го – Физика

14-го – франц<узский> и нем<ецкий> яз<ыки>. И всё! Потом мы м/ б/ все с детьми поедем в Шах-Мамай.[259]259
  Имение И. К. Айвазовского под Старым Крымом, унаследованное семьей Лампси.


[Закрыть]

Лидия Антоновна глубоко-очаровательна: женственна, чутка, нежна. С<ережа>, Ася и я с ней в большой дружбе. Мика нас очень любит, это настоящий „Ми-иша“, круглый, тяжелый, ласковый. Ириночка – прелестный, необычайный ребенок и хороша на редкость. Есть еще двухлетняя Таня[260]260
  Мика, Ирочка, Таня – дети Л. А. и Н. М. Лампси.


[Закрыть]
– тоже медведик – пожирает порцию двух взрослых людей. У нее редчайший слух. Весной – ей еще не было двух лет и она еще не говорила – она уже пела около 50-ти песенок без малейшей ошибки и отбивала такт своим копытом. На вид ей 4 года.

Если поедем в Шах-Мамай, то пробудем там дней 5, Сережа немного отойдет и затем числа 20-го, 21-го поедет в Москву. Относительно его лечения – ни он, ни я ничего не знаем. Пусть московские д<окто>ра – и лучше два, чем один – его внимательно осмотрят и решат, куда ему ехать. У него затронута одна верхушка, неправильное сердце (т. е. деятельность) и что-то с желудком. Всё это надо лечить сразу: для легких – воздух, для сердца – м<ожет> б<ыть> души, или еще что-нб., для желудка – диэта. Хорошо, если бы Вы у кого-н<и>б<удь> узнали, кто к концу июня из хороших д<окто>ров будет в Москве. А то на С<ережу> нечего надеяться! Не пугайтесь: ничего ужасного с ним нет, но всё расшатано. Я очень счастлива, что он всё-таки кончил. Это его грызло и вредило ему больше, чем казалось. Теперь он почувствует себя свободным и будет лечиться. Он очень оскелетился, но не т<а>к сильно, к<а>к мог бы, – мы все еще удивляемся. Подумайте, три месяца умирать от сна и выдержать 25 экз<аменов>, если не больше! Его аттестат зрелости – прямо геройский акт.

Стихи С<ереже>

 
Нет, я пожалуй странный человек,
Другим на диво! —
Быть, несмотря на наш XX век,
Такой счастливой!
 
 
Не слушая речей <о тайном сходстве душ,>
Ни всех тому подобных басен,
Всем объявлять, что у меня есть муж,
Что он прекрасен.
 
 
Т<а>к хвастаться фамилией Эфрон,
Отмеченной в древнейшей книге Божьей,
Всем объявлять: „Мне 20 лет, а он —
Еще моложе!“
 
 
Я с вызовом ношу его кольцо,
С каким-то чувством бешеной отваги.
Чрезмерно узкое его лицо
Подобно шпаге.
 
 
Печален рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
 
 
Он тонок первой тонкостью ветвей,
Его глаза – прекрасно-бесполезны —
Под крыльями раскинутых бровей —
Две бездны.
 
 
Мне этого не говорил никто,
Но мать его – магические звенья! —
Должно быть Байрона читала до
Самозабвенья.
 

Когда я прочла эти стихи и кто-то спросил Макса, понравилось ли, он ответил: „Нет“ – без объяснений. Это было первое нет на мои стихи. Поэтому мне хотелось бы знать и Ваше, и Лилино, и Петино мнение.

Сейчас гроза. Страшный ливень. Где-то Кусака? У меня сегодня болит шея, к<отор>ую за ночь отдавил Кусака. Это его обычное место. Душно, спихнешь, в ответ: „Мурры“ (полу-мурлыканье, полумяуканье) и он снова a la lettre[261]261
  Буквально (фр.)


[Закрыть]
на шее.

Он – совсем человек, такой же странный кот, к<а>к Аля – ребенок.

Стихи Але

 
Ты будешь невинной, тонкой,
Прелестной и всем чужой,
Стремительной амазонкой,
Пленительной госпожой,
 
 
И кудри свои, пожалуй,
Ты будешь носить, к<а>к шлем.
Ты будешь царицей бала
И всех молодых поэм.
 
 
И многих пронзит, царица,
Насмешливый твой клинок,
И всё, что мне только снится,
Ты будешь иметь у ног.
 
 
Всё будет тебе покорно,
И все при тебе – тихи,
Ты будешь к<а>к я, бесспорно,
И лучше писать стихи…
 
 
Но будешь ли ты – кто знает?
Смертельно виски сжимать,
Как их вот сейчас сжимает
Твоя молодая мать…
 

5-го июня 1914 г., Коктебель,

Але 1 г. 9 мес. ровно.

Вера, где Лососина и почему ничего не пишет? Если напишет до Сережиного отъезда – пришлю ей какой-н<и>б<удь> подарок. Вам уже он обеспечен.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю