Текст книги "Письма. Часть 1"
Автор книги: Марина Цветаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)
Не знаю. Думаю – не согласятся. Но знаю, что иначе – не могла. Они ведь хотели, чтобы я выкинула всю середину о детях Иловайского, т. е. как раз самое насущное и сказочное: две ранних смерти двух нескáзанно трогательных существ. Им это «неинтересно», они ловят анекдот, сенсацию, юмор. Чуть всерьез – уже «растянуто» и «читатель не поймет». Я – лучшего мнения о читателе. Меня читатель (der Lesende und Liebende[1018]1018
Читающий и любящий (нем.).
[Закрыть]) понимал всегда.
Конечно с деньгами дело печально: выйдет, что я все лето даром работала. Через 2 недели Рождество – не будет подарков детям. Вообще, это была долгая и последняя надежда, но не могу, чтобы вещь уродовали, как изуродовали моего Макса, выбросив все его детство и юность его матери – всего только 10 страниц. Им 10 страниц, а мне (и Максу, и его матери, и читателю) целый живой ущерб…<…>
…Во Франции мне плохо: одиноко, чуждо, настоящих друзей – нет. Во Франции мне не повезло. Дома тоже сиротливо. И очень неровно. Лучший час – самый поздний: перед сном, с книгой – хотя бы со старым словарем. Впрочем, это был мой лучший час и в шестнадцать, и в четырнадцать лет… <…>.
Кламар, 26-го января 1934 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Вами открываю свой новый блокнот для писем. Приятно тáк обновить вещь – такую вещь.
Спасибо, спасибо, спасибо за чудесное, доброе, мудрое, убедительное, неопровержимое письмо. Гений рода? (У греков демон и гений – одно). Гений нашего рода: женского: моей матери рода – был гений ранней смерти и несчастной любви (разве такая есть?) – нет, не то: брака с не-тем. Моя мать с 13 л<ет> любит одного – верховые поездки аллеями ночного парка, дедово имение «Ясенки», где я никогда не была и мимо которого проезжала, уезжая из России – совместная музыка, страсть к стихам. Мой дед, узнав, что он разведенный, запрещает ей выходить за него замуж, а по ее совершеннолетии разрешает с предупреждением, что она и дети, если будут, – да, ее же муж – никогда не будет для него существовать. Моя мать не выходит, выходит год спустя за моего отца: вдовца, только что потерявшего обожаемую жену, с двумя детьми, 8-летней девочкой и годовалым мальчиком – в апреле 1933 г., т. е. 10 мес<яцев> тому назад в Москве умершим моим единственным братом (полубратом) Андреем. Выходит, любя того, выходит, чтобы помочь. Мой отец (44 года – 22 года) женится, чтобы дать детям мать. Любит – ту. Моя мать умирает 35 лет от туберкулеза.
Ее мать, Мария Лукинична Бернацкая, моя бабушка, выходит замуж за ее отца (моего деда, того, кто не разрешил) любя другого и умирает 24 лет, оставляя полугодовалую дочь – мою мать. (Фамилия моего деда – Meyn, Александр Данилович, – была и сербская кровь. Из остзейских обрусевших немцев.)
Мать моей польской бабушки – графиня Мария Ледоховская умирает 24 л<ет>, оставив семь детей (вышла замуж 16-ти). Не сомневаюсь, что любила другого.
Я – четвертая в роду и в ряду, и несмотря на то, что вышла замуж по любви и уже пережила их всех – тот гений рода – на мне.
Я в этом женском роду – последняя. Аля – целиком в женскую линию эфроновской семьи, вышла родной сестрой Сережиным сестрам… <…> Женская линия может возобновиться на дочери Мура, я еще раз могу воскреснуть, еще раз – вынырнуть. Я, значит – те. Все те Марии, из которых я единственная – Марина. Но корень тот же… <…>.
В следующий раз напишу Вам про две смерти: Андрея Белого и одного друга, покончившего с собой в новогоднюю ночь в Брюсселе.[1019]1019
И. В. Степанов, писатель-эмигрант
[Закрыть]
Остался чемодан рукописей, которые никому кроме меня не нужны. Он был – настоящий писатель… <…>
Кламар, 2-го февраля 1934 г.
Дорогая и милая Анна Антоновна,
Не знаю, чудо, или случай, или Ваша любящая мысль – но Ваша чудная книга пришла как раз вчера:[1020]1020
Книга X. Дикселиус «Дочь священника».
[Закрыть] в день Муриного рождения: девятилетия (1-го февраля), в такую же снежную бурю, как девять лет назад, когда тоже чуть ли не сносило крыши – в Париже вчера сносило, и С<ергей> Я<ковлевич> чуть не был убит огромной железной трубой с крыши семиэтажного дома, упавшей меньше чем на сантиметр от него: пролетевшей по пальто и замазавшей его ржавчиной. Прохожие кинулись к нему, думая, что убит.
Такая же история была с моим отцом, давно, в Москве, в оттепель: на неучтимом расстоянии от него, прямо за ним свалилась и разбилась огромная ледяная глыба. И встречный татарин – философ и князь, как все восточные:
– Счастлив твой Бог, барин!
Книга лежит рядом с моим изголовьем, смотрю на нее с вожделением, но не читаю, потому что сначала должна кончить «Квентина Дорварда» Вальтера Скотта, которого купила для Мура и читаю с восхищением сама. Помните ли Вы его? Людовик XI (франц<узский> Иоанн Грозный), такой же притягательный и отталкивающий, страшный и несчастный, человечески безумный и государственно-мудрый, как наш царь – и молодой боевой горячий великодушный и великолепный шотландец, сам Квентин.
Такая книга не «литература», а – деяние.
Будет случай – перечтите!
А вот Вам мой чудный Мур – хорош? Во всяком случае – похож. И более похож на Наполеоновского сына, чем сам Наполеоновский сын. Я это знала с его трех месяцев: нужно уметь читать черты. А в ответ на его 6-месячную карточку – Борис Пастернак – мне: «Всё гляжу и гляжу на твоего наполеонида». С 11 лет я люблю Наполеона, в нем (и его сыне) всё мое детство и отрочество и юность – и так шло и жило во мне не ослабевая, и с этим – умру. Не могу равнодушно видеть его имени. И вот – его лицо в Мурином. Странно? Или не странно, как всякое органическое чудо. Знаете ли Вы гениальную книгу о нем Эмиля Людвига?[1021]1021
Людвиг Эмиль – немецкий писатель, автор множества беллетризованных биографий великих людей, в том числе книги «Наполеон» (1906).
[Закрыть] Единственную его гениальную, даже не понимаю, как он ее написал – принимая во внимание все блистательные, но не гениальные – лучшую книгу о Наполеоне, а я читала – всё.
Почему мы с Вами не вместе?? Мы бы с Вами ввек всего не переговорили, а с остальными, почти со всеми – мне так скучно, и им со мной!
Всё время ловлю себя на мысли: что у меня есть такого приятного? Какая-то радость… И, вдруг: А-а! Dixelius!
У меня даже чувство, что Вы – ее написали, так и буду читать.
Очень прошу Вас, милая Анна Антоновна, достаньте Совр<еменные> Записки, только что вышедшие, и прочтите мой «Дом у Старого Пимена», – мне очень хочется знать Ваше подробное и непосредственное впечатление. Я совсем не знаю, что это за вещь: я слишком много вписала в строки… <…>
Кламар, 9-го апреля 1934 г.
<>…Писала ли я Вам, что мой вечер Белого (простое чтение о нем)[1022]1022
Чтение прозы «Моя встреча с Андреем Белым» состоялось 15 марта 1934 г. Под названием «Пленный дух» была опубликована в журнале «Современные записки».
[Закрыть] прошел при переполненном зале с единым, переполненным сердцем. Возможно, что вещь пойдет в Современных) Записках, уже сдана на просмотр.
Читаю сейчас замечательного вересаевского Гоголя – Гоголь в жизни, – только документы современников, живые голоса. Огромный исчерпывающий трагический том. Если бы я выиграла в Нац<иональной> Лотерее хотя бы 200 фр<анков> (билета у меня нет!) то мгновенно подарила бы Вам эту книгу. Есть ли она в Праге? Такую бы хорошо увезти на лето, на все три летних месяца, прожить их с Гоголем…<…>
Кламар, 26-го мая 1934 г.
<>…Человечность через брак или любовь, – через другого – и непременно – его – для меня не в цене. Согласны ли Вы со мной? Ведь иначе выходит, что так, какая-то половинка, летейская тень, жаждущая воплощения… А Сельма Лагерлёф никогда не вышедшая замуж? А – Вы? А я, пяти, пятнадцати лет? Брак и любовь личность скорее разрушают, это испытание. Так думали и Гёте и Толстой. А ранний брак (как у меня) вообще катастрофа, удар на всю жизнь. Я в такое лечение не верю… <…>
…Пока я жива – ему (Муру) должно быть хорошо, а хорошо – прежде всего – жив и здоров. Вот мое, по мне, самое разумное решение, и даже не решение – мой простой инстинкт: его – сохранения. Ответьте мне на это, дорогая Анна Антоновна, п. ч. мои проводы в школу и прогулки с ним (час утром, два – после обеда) считают сумасшествием… Дайте мне сад – или хорошую, мне, замену – либо оставьте меня в покое. Никто ведь не судит богатых, у которых няньки и бонны, или счастливых, у кого – бабушки, почему же меня судят? А судят все – кроме А. И. Андреевой (помните ее? как она танцевала на вшенорском вокзале, от радости, что – хорошая погода??), которая меня по-настоящему любит и понимает и которую судят – все. У нее четверо детей, и вот их судьба: старшая (не-андреевская) еще в Праге вышла замуж за студента-инженера и музыканта. И вот А<нна> А<ндреева> уже больше года содержит всю их семью (трое) ибо он работы найти не может, а дочь ничего не умеет.[1023]1023
старшая (не-андреевская). – Карницкая Н. К. – дочь А. И. Андреевой от первого брака.
[Закрыть] Второй – Савва танцует в балете Иды Рубинштейн[1024]1024
балерина, ученица балетмейстера М. М. Фокина.
[Закрыть] и весь заработок отдает матери. Третья – Вера[1025]1025
Андреева (в замужестве – Рыжкова) Вера Леонидовна, мемуаристка. Автор повести «Дом на Черной речке» и романа «Эхо прошедшего», основанных на автобиографическом материале
[Закрыть] (красотка!) служит прислугой и кормит самоё себя, – А<нна> А<ндреева> дала ей все возможности учиться, выйти в люди – не захотела, а сейчас ей уже 25 лет. Четвертый – Валентин,[1026]1026
Андреев Валентин Леонидович
[Закрыть] тоже не захотевший и тоже по своей собственной воле служит швейцаром в каком-то клубе – и в отчаянии. Сама А<нна> А<ндреева> держит чайную при балете Иды Рубинштейн и невероятным трудом зарабатывает 20–25 фр<анков> в день, на которые и содержит своих – себя и ту безработную семью. Живут они в Кламаре, с вечера она печет пирожки, жарит до 1 ч. ночи котлеты, утром везет все это в Париж и весь день торгует по дешевке в крохотном загоне при студии Рубинштейн, кипятит несчетное число чайников на примусе, непрерывно моет посуду, в 11 ч. – пол, и домой – жарить и печь на завтра… (пр. 4 с.)
…Сдала в журнал «Встречи» маленькую вещь, 5 печатных стр<аниц> – Хлыстовки. (Кусочек моего раннего детства в городе) Тарусе, хлыстовском гнезде.) Большого ничего не пишу, Белого написала только потому, что у Мура и Али была корь, и у меня было время. Стихов моих нигде не берут, пишу мало – и без всякой надежды, что когда-нибудь увидят свет. Живу, как в монастыре или крепости – только без величия того и другого. Так одиноко и подневольно никогда не жила.
В ужасе от будущей войны (говорят – неминуемой: Россия – Япония), лучше умереть… <…>.
24-го августа 1934 г
Elancourt, par Trappes (S. et O.)
chez M-me Breton
.
<…>…В деревне мы с Муром уже с 31-го июля, недалеко от Парижа (вторая станция за Версалем), но настоящая деревня, – редкому дому меньше 200 лет и возле каждого – прудок с утками… <…> Часть мебели привезли, часть дружески дали местные русские – муж и жена – цветоводы. Местность вроде чешских Иловищ – только Иловищи – лучше – должно быть оттого, что – выше. Но мы, по старой памяти, всё-таки ухитрились поселиться на холму. С собой взяла Kristin Laurinstochter, к<отор>ую перечитываю каждое лето, – вот уже пятый раз. Т. е. пятый раз живу ее жизнь. Второй том – с Вашей надписью, – помните? Значит и Вас взяла с собой в Elancourt – в русск<ом> переводе олень (старинное елень) бежит.
Была у меня здесь в гостях мой – уже старый: 10 лет! – и верный друг, А. И. Андреева, наслаждалась простором и покоем. Ее сын Савва, к<оторо>му уже 25, а Але осенью будет 21 год! – принят в Casino de Paris – послужила ему его обезьянья лазьба по вшенорским деревьям! – танцор, и танцор замечательный. А весь облик – облик Парсифаля:[1027]1027
Герой одноименной средневековой поэмы, написанной немецким поэтом Вольфрамом фон Эшенбахом (XII–XIII вв.).
[Закрыть] невинность, доверчивость, высокий лад, соединенный с полным дикарством… <…>
…Аля на море, учит по-франц<узски> целое семейство (бабушку включая), нем<ецко>-еврейских эмигрантов. 150 фр<анков> в месяц, но – море! И хороший корм (семья ест весь день), и добродушное отношение… <…>
…Читали ли новую вещь Унсед: Anna-Elisabeth?[1028]1028
«Ида-Элизабет» – роман, на содержании которого сказалось обращение С. Унсет в 1924 г. в католическую веру.
[Закрыть] И, если да, – что это? Какое время? (С огорчением:) – неужели наше? Где происходит вещь? В какой стране? (С огорчением:) – Неужели не в Норвегии? Непременно напишите: той же силы вещь, или слабее, или, вообще, иное? Жажду знать… <…>
24-го октября 1934 г
Vanves (Seine)
33, Rue Jean-Baptiste Potin
.
Дорогая Анна Антоновна,
Знаете, что с нашего расставания 1-го ноября будет уже – 9 лет? А тогда Муру было – день в день – д-е-в-я-т-ь месяцев. Правда, жуть? И эта жуть – жизнь.
Wenn die Noth am höchsten ist, so ist Gott am nächsten:[1029]1029
Когда нужда достигает предела. Бог всего ближе (нем.).
[Закрыть] вчера мы совершенно погибали от безденежья: в доме ничего не было (как мышь – всё приели), а денег – никаких, ибо только что (15-го) выплатили терм. И вдруг – Ваша присылка! Я почувствовала себя Ротшильдом, или гамбургским банкиром Bleichröder’ом, в семье которого Аля, этим летом, за 150 фр<анков> в месяц обучала французскому – и всему, мытьё ушей включая – троих детей и их 80-летнюю бабушку, главную банкиршу (ее – только французскому).
Как видите, с фермы вернулись. Мур ходит в школу, Аля пока дома… <…>
Мы живем в чудном 200-летнем каменном доме, почти – развалина, но надеюсь, что на наш век хватит! – в чудном месте, на чудной каштановой улице, у меня чу-удная большая комната с двумя окнами и, в одном из них, огромным каштаном, сейчас желтым, как вечное солнце. Это – моя главная радость.
Пишу очередную главу своего детства «Черт». Думаю, что после нее эмиграция от меня совсем открестится, хотя бы из-за своего глубокого лицемерия и самого поверхностного ханжества.
Здесь все стали «святые», а как мало настоящей человечности!
Очень хочу, чтобы Вы прочли моего «Китайца» – 24-го октября, среда, Последние Новости… <…>
Ванв, 21-го ноября 1934 г.
<…>…Мне все эти дни хочется написать свое завещание. Мне вообще хотелось бы не-быть. Иду с Муром или без Мура, в школу или за молоком – и изнутри, сами собой – слова завещания. Не вещественного – у меня ничего нет – а что-то, что мне нужно, чтобы люди обо мне знали: разъяснение. Свести счеты, хотя Маяковский и сказал:
Кончена жизнь – и не к чему перечень
Взаимных болей, и ран, и обид…
Я дожила до сорока лет и у меня не было человека, который бы меня любил больше всего на свете. Это я бы хотела выяснить. У меня не было верного человека. Почему? У всех есть. И еще – благодарность тем, кто мне помогали жить: Вам, А. И. Андреевой и Борису Пастернаку. Больше у меня не было никого.
Подымаю глаза, совершенно горящие от слез (целые дни!) и сквозь слезную завесу вижу лицо Сигрид Унсет из серебряной рамки: недоумевающее, укоризненное, не узнающее (меня). А рядом – Рильке, под веткой боярышника, а м. б. терновника (острые листы с шипами и красные ягоды), которую я подобрала на улице. Но Р<ильке> отвернулся, смотрит вдаль, слушает – даль (это его последняя карточка, маленькая, любительская – снимала его русская секретарша и сиделка). Он на балконе: весна: еще черные ветки, он с наставленным, как у собаки, ухом стоит и слушает.
Внизу, как раз под моей комнатой, русская семья: старушка 81 года, помнящая Аделину Патти.[1030]1030
знаменитая итальянская певица.
[Закрыть] Красивая, серебряноседая, изящная. И вот нынче слышу: навзрыд плачет. У нее две внучки, двадцати лет, когда бабушка роняет вещь – ни одна не двигается, а говорит – прерывают или смеются. Старушка весь день бегает вверх и вниз по лестнице, п. ч. кухня внизу, а едят наверху. Готовит на семь человек, одна моет посуду. А внучки лежат на кроватях и – мечтают. Или негодуют на нищенскую жизнь. Бабушка тихо угасает, скромно. Понесла кому-то пирог – нечем дышать. «А воздух свежий. Значит – сердце». Я вдвое моложе ее (как вдвое старше Али и вчетверо – Мура). Вчера я принесла ей свой граммофон с лучшими пластинками, – как она блаженствовала! Но внук у нее – чудный, красавец, как она, – двадцать пять лет. Между нами – 15 лет – и начало дружбы, из которой конечно ничего не выйдет, – он боится моей «славы», а я его молодости. Так и пройдем мимо. Но приятно – когда в глазах – восторг. Бываю я у них, именно потому что – соседи – редко, раз в две недели, но всегда отдыхаю душевно – от бабушки и от внука. Почему людям нельзя сказать что их любишь?.. <…>
…Боюсь – глаза пропадут. А сердце – уже пропадает: я, рожденный ходок, стала задыхаться на ровном месте, и с каждым днем хуже. Жаль сердца – хорошо служило.
Сейчас лягу,
Und schlafen möcht ich, schlafen
Bis meine Zeit herum!
[1031]1031
И спать я хотела бы, спать //
До того, как придет мой час! (нем.)
[Закрыть]
Обнимаю Вас.
МЦ.
Я отчасти и из-за бабушки плачу: из-за ее слез, – от всех вместе.
У меня еще одно горе, – не горе: обида, дико-незаслуженная! Но о ней в другой раз.
Ванв, 27-го декабря 1934 г.
<…>…А вот другое горе: мое. Чистое и острое как алмаз.
21-го ноября погиб под метро юноша – Николай Гронский. Он любил меня первую, а я его – последним. Это длилось год. Потом началось – неизбежное при моей несвободе – расхождение жизней, а весной 1931 г. и совсем разошлись: нáглухо. За все три года я его видела только раз, в поезде, – позвала – не пришел. (Позвала «заходить» и он, не поняв словесного прикрытия, оскорбился.) И вдруг, 21-го ноября утром в газете…
– Но это не все. Юноша оказался большим поэтом. Вот его вещь, – мой грустный подарок Вам на Новый Год. Он и при мне (18, 19 лет!) писал стихи и были прекрасные строки, и я все спрашивала его, верней – себя: – Будешь ли ты – или нет – поэтом? И вот, расставшись, стал. Сохранилась вся наша переписка (лето 1928 г.) – целое Briefbuch[1032]1032
Книга писем (нем.).
[Закрыть] Он писал мне из Bellevue (под Парижем, где и мы жили первый год) в Pontaillac на океан. Он должен был ко мне приехать, но придя перед поездом проститься с родителями, застал разъяснение: мать уходила от отца. Поставив чемодан у двери, вступил в «беседу» – третьим, – и сразу скажу, что чемодан этот 6 ч. спустя унес обратно на свой чердак, где жил, т. е. остался – чтобы мать осталась – и никогда ко мне не приехал – и никогда уже не увидел Океана. А мать, 6 мес<яцев> спустя (он заработал по месяцу на чек!) все равно ушла, и жертва была – зря. Все это сохранилось в его и моих письмах. Он подарил мне свой детский крестильный крестик, на котором «Спаси и сохрани». – «Я всё думал, что Вам подарить. И вдруг – понял: ведь бóльше этого – нет. А пока Вы со мной – я уже спасен и сохранен». Я надела ему – свой, в нем он и похоронен, – на новом медонском кладбище, совсем в лесу: был лес, огородили – и всё. Там он и лежит с 26-го ноября (вчера как раз был месяц!) под стражей деревьев, входящих в кладбище, как домой. Сколько раз мы мимо него ходили!
9-го дек<абря> появилась его поэма Белла-Донна (савойская горная цепь), я написала о ней «статью»,[1033]1033
Статья «Посмертный подарок», вошедшая в эссе «Поэт-альпинист»
[Закрыть] и вот, просьба: не могли бы Вы, дорогая Анна Антоновна, ее перевести и поместить в Чехии? Статья небольшая: на полтора газетных фельетона. Если бы была надежда, я ее бы Вам переписала и послала, но это все-таки полных два дня работы, так что – без надежды – трудно приняться. Может быть пойдет в Посл<едних> Нов<остях>. Статья интересная, ибо касается всей поэзии и, главным образом, отвечает на вопрос о языке, среде, почве, корнях ПОЭТА. Это – первый поэт, возникший в эмиграции. Первый настоящий поэт. Вы это сами увидите.
После него осталось 500 рукописных страниц стихов: много больших поэм (знаю, пока, только одну) и драматическая вещь «Спиноза». Через несколько месяцев выйдет первая книга, стран<иц> на 130. Издает – отец. Отец его один из редакторов «Посл<едних> Новостей».
Да, он был необычайно красив: как цветок.
У меня осталось к нему несколько стихотворений. Вот одно (1928 г., весна)
Лес! Сплошная маслобойня
Света: быстрое, рябое,
Бьющееся без забрал…
Погляди, как в час прибоя
Лес играет сам с собою! —
Так и ты со мной играл.
Не показывайте никому. Жду отзыва на поэму. Обнимаю и люблю.
МЦ.
А поэму непременно покажите Бему. Я бы хотела, чтобы он о ней сказал в печати – это все, что осталось у родителей: посмертная слава сына. Объясните ему, ибо если не понравится, пусть лучше не пишет. Это мой настоящий духовный выкормыш, которым я – горжусь.
Правда, какое бездарное предисловие Адамовича?[1034]1034
Публикацию поэмы «Белла-Донна» в «Последних новостях» предваряло вступление Г. В. Адамовича.
[Закрыть]
А мне написать – не дали.
Ванв, 24-го января 1935 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Ваше письмо я прочла матери Гронского, в ее огромной и бедной студии (она – скульптор), где из стеклянного шкафчика глядит ее сын – то десятилетним фавнёнком (острые ушки!), то 16-летним почти-собой, и последняя скульптура – статуэтка во весь рост: сидит с чуть наклоненной головой, руки в карманах, нога-на-ногу, – вот-вот встанет: сидение, как бы сказать, на отлете, дано ровно то мгновение до-приподымания. Вещь меньше, чем в 1/2 метра: как в обратную сторону бинокля… <…>
…Счастлива, что так отозвались на поэму Н<иколая> П<авловича>. 21-го с его смерти было 2 месяца, я случайно оказалась в этот вечер у его матери (мать и отец живут врозь) и слезла на том самом метро Pasteur, где он погиб. Долго смотрела-спрашивала.
Совсем не знаю, возьмут ли Посл<едние> Нов<ости> мой «Посмертный подарок». Вещь, разрубленная пополам и подписанная мною под ровно 300-ой строкой, чуть ли не посреди фразы, валяется. За 4 месяца не напечатали ни одной моей строки… <…>
Ванв, 18-ги февраля 1935 г.
<…>…Читала статью Бема в Мече.[1035]1035
Меч – еженедельная русская газета, издававшаяся под редакцией Д. В. Философа и Д. С. Мережковского в Варшаве.
[Закрыть] Хорошо. Всерьез – не только к автору и к поэме, но и к стиху <…>
2-го числа было мое чтение о Блоке, совместное с Ходасевичем.[1036]1036
Вечер памяти А. А. Блока состоялся 2 февраля 1935 г. в зале Общества ученых
[Закрыть] Я – «Моя встреча с Блоком», он – «Блок и его мать». (Пишу себя первой – п. ч. читала первой)… <…>
…Начала было – точно уже в ответ на Ваше письмо – приводить в порядок все свои стихи после «После-России», – их много, но почти нет дописанных: не успевала… <…> Но ничего: постараюсь. Это – нужно сделать, чтобы хоть что-нибудь – от этих лет – осталось… <…>
Сделаю.
Ибо – никто из нас не знает – когда.
П. П. Гронский в восторге от статьи А<льфреда> Л<юдвиговича> о Белла-Донне. Передайте, пожалуйста. Он, прямо – сиял. Матери, после чтения, еще не видела. Она всё хворает.
…Мне очень нравится – о сложности, которая несложность. Тонко и точно. Я, в конце концов, человек элементарный, люблю самые простые вещи. Сложна я была только в любовной любви, да и то – если гордость – сложность. (По мне – сама простота. Но дает – сложные результаты.)
Да и Пруст – прост. И Рильке. – Утверждаю.
А. И. Андреева переписала мне мое о Гронском на машинке, – только нужно вставить К (эта буква – выпала). Засяду, сделаю, пришлю.
Посл<едние> Нов<ости> вчера 17-го, воскр<есенье>, наконец напечатали мою Сказку матери, сократив и исказив до неузнаваемости. Сокращено в сорока местах, из к<отор>ых – в 25-ти – среди фразы. Просто – изъяты эпитеты, придаточные предложения, и т. д. Без спросу. Даже – с запретом, ибо я сократить рукопись – отказалась. Потому и лежала 3 месяца. И вдруг – без меня. Я, читая, – плакала. Пришлю Вам и Посл<едние> Нов<ости> – и свое.
Расскажите Бему. Сделал это негласный редактор П<оследних> Нов<остей> – Демидов. М. б. Бем его знает.
Книжку Белла-Донна? Было бы – чудно. Но надо запросить отца – он собирается издавать книгу стихов, но, кажется, одних стихов – без поэм. Запрошу его – в виде отдаленного плана – при встрече… (пр. 3 с.)
Ванв, 23-го февраля 1935 г.
Дорогая Анна Антоновна! Вчера тщетно прождала весь вечер А. Головину,[1037]1037
поэтесса, прозаик, входила в пражский «Скит поэтов».
[Закрыть] к<отор>ая сама попросила придти ко мне вторично, чтобы прочитать свои стихи.
Мое впечатление? Совсем не очарована. Ни малейшего своеобразия, – чистейший литературный тип. И интересы только литературные. За весь вечер – ни одного своего слова, – чужие умные. Скучно! – Кроме того, каждые пять – для честности: десять минут – вынимала зеркало и пудрила нос, с напряженным вниманием вглядываясь, точно не ее (нос). Так же часто и peinlich[1038]1038
Педантично (нем.).
[Закрыть] расчесывалась, прижимая волосы к ушам. Ничего личного – от нее ко мне, ни от меня к ней – я не почувствовала. Передо мной сидела литературная барышня (хотя она и «дама»), перед нею – усталая, загнанная, заработавшаяся, совсем не литературная – я. Я перед ней себя чувствовала начинающей, – нет никогда и не начавшей! (Поймите – о чем я говорю: о причастности к литературной среде.) Она очень бойкая – все находит, всюду проникает, никого и ничего не смущается. Ни слóва (мне – всё равно, но характерно для нее) не спросила о моем писании, – все время о себе: напр<имер> стоит ли ей писать прозу. (Откуда я знаю?? Я – никого не спрашивала – и 6-ти лет.) Полная литературная поглощенность собой. – Чтó мне с этим делать? – Намеревалась идти к Ходасевичу советоваться с ним о своих писаниях. Ну, он пожёстче, помэтристее (mâitre) – меня, я – чтó? могу только сказать – как я пишу, и совсем не возвожу этого в закон. Я – литературно – бесконечно, бездонно-невинна, – точно никогда и не писала… <…>.
…Я просила ее придти в четверг, чтобы познакомить ее с отцом Гронского (думала – о Вас), к<отор>ый должен был принести фотографии сына. Хотела, чтобы она рассказала, как понравилась поэма в Праге – он этим живет… <…> Пришла вереду… <…>
…Мой вывод: до чужой души мне всегда есть дело, а до чужой литературы – никогда. Ко мне надо – с душой и за душой, все остальное – тщетно… <…>
А вот стихи Н. П. Гронского – мне – тогда – (1928 г.) – которых он мне никогда не показал:
Из глубины морей поднявшееся имя,
Возлюбленное мной – как церковь на дне моря,
С Тобою быть хочу во сне – на дне хранимым
В глубинных недрах Твоего простора.
Так, веки затворив, векá на дне песчаном,
Ушед в просторный сон с собором черным,
Я буду повторять во сне «осанна!»
И ангелы морей мне будут вторить хором.
Когда же в день Суда, по слову Иоанна,
Совьется небо, обратившись в свиток.
И встанут мертвые, я буду говорить «осанна»
Оставленный на дне – и в день Суда – забытый.
Bellevue 1928 г.
Осанна = спасение
(Его пометка)
Отец сидел и читал письма (его – ко мне), я сидела и читала его скромную черную клеенчатую книжку со стихами… Отец часто смеялся – когда читал про кошку – нашу, оставленную ему, когда уезжали на море и которую он от блох вымыл бензином – и что потом было – и еще разное, бытовое <…> Хочу (как в воду прыгают!) дать ему и свои письма – к нему. Пусть знает ту, которую любил его сын – и то, как эта та его любила. Матери бы я не дала (ревность).
…Говорили об издании стихов. Всего будет 3 тома. I – поэмы, Спиноза (драматическое) и немного стихов. II т<ом> – то, что он называет Лирика. III т<ом> – проза (к<отор>ую я совсем не знаю, только письма). А лучший том – когда-нибудь – будет наша переписка, – Письма того лета. Этим летом непременно (огромная работа!) перепишу их в отдельную тетрадь, его и мои, подряд, как писались и получались. Потом умолю Андрееву переписать на машинке и – один экз<емпляр> отцу, один экз<емпляр> – Вам. Самые невинные и, м. б. самые огненные из всех Lettres d'amour.[1039]1039
Писем любви (фр.).
[Закрыть] Говорю об этом спокойно, ибо – уже тáк давно, и один из писавших – в земле…
Самое странное, что тетрадь полна посвящений В. Д. (его невесте, к<отор>ая вышла замуж за другого) – посвящений 1928 г., когда он любил – только меня. Но так как буквы – другим чернилом, он очевидно посвятил ей – ряд написанных мне, а мне оставил только это – неперепосвятимое – из-за имени. (Марина: море).
Напр<имер> – рядом с этим, т. е. в те же дни – посвященные В. Д. стихи о крылатой и безрукой женщине. Прочтя сразу поняла, что мне, ибо всю нашу дружбу ходила в темно-синем плаще: крылатом и безруком. А тогда – никакой моды не было, и никто не ходил, я одна ходила – и меня на рынке еще принимали за сестру милосердия. И он постоянно снимал меня в нем. И страшно его любил. А его невеста – видала карточку – модная; очень нарядная и эффектная барышня. И никакого бы плаща не надела – раз не носят. Когда прочтете переписку, поймете почему двоелюбие в нем – немыслимо. Очевидно – с досады, разошедшись со мной. Или ей – как подарок… <…>
Ванв, 12-го марта 1935 г.
<…> …Не везет моему Гронскому. Вот мое письмо к литературному хозяину Посл<едних> Нов<остей>, некоему Игорю Платоновичу Демидову, ничем не соответствующему благородному звучанию своего имени (NB! вдобавок – потомок Петра, по боковой линии[1040]1040
Один из предков И. П. Демидова был женат на родственнице А. Ф. Лопухина, брата первой жены Петра I, Евдокии Федоровны Лопухиной.
[Закрыть] – из себя – огромный скелет с губами упыря).
– Многоуважаемый И<горь> П<латонович>.
Прошу считать мою рукопись о поэме Н. Гронского «Белла-Донна» – Пос-мертный подарок, пролежавшую в редакции Посл<едних> Новостей больше трех месяцев в ожидании «очереди» – аннулированной.
Подпись.
<…>…Решила свою рукопись о Гронском – расширенную и углубленную – читать на отдельном вечере его памяти. М. б. (сомневаюсь) возьмут «Совр<еменные> Записки» – для через следующей книги. Либо – в сербский «Русский Архив». Жаль, что не пойдет по-русски… <…>
Ванв, 23-го апреля 1935 г.
<…>…Должно быть Вы, как я, любите только свое детство: то, что было тогда. Ничего, пришедшего после, я не полюбила. Так, моя «техника» кончается часами и поездами. (NB! Со светящимся циферблатом, очень удобных, но еще более – страшных, не выношу. На автомобили, самые «аэродинамичные», смотрю с отвращением и т. д.). Даже – такая деталь: почему-то у меня никогда, ни на одной квартире, в коридоре нет света. И вдруг, недавно, поняла: – Господи, да у нас в Трехпрудном[1041]1041
В родительском доме в Москве
[Закрыть] был темный коридор, и я еще всегда глаза зажимала, чтобы еще темней… Ведь это я – восстанавливаю.
И жажда деревьев в окне – оттуда, где в каждое окно входил весь зеленый двор, – огромный как луг, настоящий Hof – феодальный: с сараями, флигелями, голубятней, и, еще, постепенностью каких-то деревьев сзади, не наших, чьих-то, ничьих, кончавшихся зеленоватым рассветным небом, и о которых я никогда не узнала – где.
Как бы я написала свое детство (до-семилетие) если бы мне – дали.
Был мой вечер Гронского.[1042]1042
Свой доклад «Поэт-альпинист» о поэзии Н. П. Гронского Цветаева прочла 11 апреля 1935 г. Программа доклада: «Может ли в эмиграции возникнуть поэт? – Чего ждать от еще одной поэмы? – Потомок Державина. – Что такое поэтическая „невнятица“. – Смысл гибели Николая Гронского. – Письма с Альп. – Альпинизм спортсмена и альпинизм поэта. – Поэма Белла-Донна: суть и форма. – Белла-Донна и Мцыри. – Эмиграция так же бессильна поэта – дать, как поэта – взять. Законы поэтической наследственности. – Корни поэзии» (Последние новости. 1935. 11 апреля).
[Закрыть] Я за два дня лишилась голоса (глубокая горловая простуда), но отменить уже нельзя было – зал был снят за 2 недели, даны объявления и т. д. И вот, прошептав два дня, в вечер третьего – прочла, громко. Сама удивилась, но чему-то в себе верила: не подведет. Зал был небольшой, но полный. Было много стариков и старушек. Был Деникин,[1043]1043
генерал-лейтенант, бывший командующий Добровольческой армией
[Закрыть] с к<отор>ым Н<иколай> П<авлович> дружил – сначала в Савойе, потом в жизни. Слушали внимательно, но вещь местами не доходила. Аудитория была проста, я же говорила изнутри поэмы и стихотворчества. А им хотелось больше о нем… Родители отнеслись сдержанно… <…> Я рассматривала Гронского как готового поэта и смело называла его имя с Багрицким и другими… Им это м. б. было чуждо, они сына – не узнали. Кончилось тем, что сюрпризом отдала две его карточки – впервые отпечатать и увеличить, – подарок на Пасху. Величиной с этот лист. Одну из них, самую лучшую, посылаю. Я знала его – моложе, мягче, с более льющимся лицом, менее твердым. Я знала его – между Jüngling и Mädchen,[1044]1044
Юношей и девушкой (нем.).
[Закрыть] еще – душою. Мой он – другой. Это – их – всех.
Но знаете, жуткая вещь: все его последующие вещи – несравненно слабее, есть даже совсем подражательные. Чем дальше (по времени от меня) – тем хуже. И этого родители не понимают. (Они, вообще, не понимают стихов.) Приносят мне какие-то ложно-«поэтические» вещи и восхищаются. И я тоже – поскольку мне удается ложь. Какие-то поющие Музы, слащавые «угодники», подблоковские татары. – Жаль. – О его книге навряд ли смогу написать.[1045]1045
Рецензия Цветаевой на книгу Н. Гронского «Стихи и поэмы» появилась в журнале «Современные записки» летом 1936 г.
[Закрыть] Боюсь – это был поэт – одной вещи. (А может быть – одной любви. А может быть – просто – медиум.) Я не все читала – отец не выпускает тетрадь из рук – но то, что читала, – не нравится. Нет силы. Убеждена, что Белла-Донна лучшая вещь. Бему об этом ни слова: 1. не хочу, волей-неволей, влиять на его оценку 2. боюсь испортить его отзыв о будущей книге (появится в июне) и этим огорчить родителей 3. любопытно – проверить.
