Текст книги "Сетевые публикации"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)

Нео-дегенеративное искусство (12.07.2012)

Сначала объясню термин. Приставкой «пост» обозначается течение в искусстве, которое опровергает предыдущее: пост-импрессионизм опроверг необязательность импрессионизма, пост-модернизм осмеял директивность модернизма. Приставкой «нео» обозначается возврат к явлению на новом историческом этапе: см. нео-реализм, нео-язычество, и т. д.

Теперь про оскорбление, нанесенное гитлеровской пропагандой прогрессивному искусству. Как известно, в 37-м году в Берлине была организована выставка «Дегенеративное искусство», на которой были собраны произведения, осужденные вкусом нацистов. Очень пестрое смешение стилей не позволяет именовать это собрание – авангардом, как то принято при обсуждении данного казуса. Слово «авангард» вообще используется произвольно, для характеристики всего, что не Болонская школа – и это вносит сумятицу в мозги. Так, русским авангардом стали именовать и футуризм, и примитивизм одновременно, что, если вдуматься, нелогично. Все картины от трепетного гуманистического Шагала до квадратно-гнездового фашиста Малевича – называют авангардом, и это нелепость. Надо сказать, что нацисты проводили иную классификацию. Прежде всего, нацисты сами считали себя авангардом и слово «авангард» не было в их устах ругательным.

Картины на выставке объединяло то, что человеческий образ (по мнению идеологов Третьего Рейха) был трактован уничижительно. Или вовсе отсутствовал. Именно это было критерием «дегенеративизма» при отборе экспонатов.

То есть, упрек, вмененный авторам экспонатов, состоял в том, что они как раз не авангардисты – не зовут вперед, к достижениям духа и подвигам, но обесценивают героизм и стать человека. В данном случае, термин «дегенерат» употреблялся как антоним термина «авангардист».

Идеология Третьего Рейха исходила из представления о том, что человек должен быть прекрасен и здоров, и его облик должен соответствовать победительному духу. Произносились слова «фаустовский дух», «дух свершения» и т. п. – и надо сказать, в этой риторике ничего нового не было, например, по отношению к Гегелю, который считал вершиной человеческого духа – героя Ахилла. Представление о героическом человеческом образе как о вершине искусства вообще разделяет с нацистами большинство великих философов. Это, собственно говоря, не удивительно: мы живем в мире людей, на планете, населенной человеческими существами – и человеку свойственно считать, что он может совершенствоваться и развить свою природу до превосходной степени. Заблуждение это или нет, в данный момент неважно, но важно то, что эстетика Ренессанса (при том, что была христиански ориентирована) утверждала то же самое. Помимо Гегеля или Винкельмана, данное мнение поддерживают работы Карлейля или визионерские трактаты Блейка, и вообще мысль о цели истории, воплощенной в героическом образе – это достаточно распространенное мнение, не принадлежащее только лишь Геббельсу.

Представление о прекрасном человеке как о вершине искусства – было подробно исследовано в трудах «Анализ красоты» Хоггарта и «Лаокоон» Лессинга, в трактатах Дюрера и Леонардо. Последние содержали даже указания о пропорциях, оптимальных для человеческого тела, и эта дотошность в измерениях превосходила даже Ломброзо или антропологические спекуляции нацистов. Речь ни много ни мало шла об античной гармонии, которую тщились вернуть в мир – и ради этой самой античной гармонии сочиняли рецепты и параграфы эстетики.

Немного неловко признать данный факт, но во имя этой самой гармонии и устроили суд на «дегенеративным» искусством. Имелось в виду то, что осужденные картины унижают представление о человеке, представляют путь вспять, таким образом, это движение вспять от развития поколений, кнтр-генерационное развитие, и вот это идеология Рейха порицала. Именно это и назвали словом «дегенеративное» – а вовсе не новаторство.

Существенно и то, что идеологи нацистской эстетики не прибавили к определению осужденного искусства ничего сверх того, что говорили о себе сами творцы.

Клее призывал вернуться от цивилизации вспять «к корням», декларации по поводу «праха культуры Запада, который следует отряхнуть с ног своих» звучали постоянно, большинство художников увлекалось примитивизмом и шаманизмом, страсть к этническому творчеству диких народов была повальной, а уж признание главенства «подсознательного» над сознанием было само собой разумеющимся. Как это ни покажется сегодня странно, но художники столь открыто звали назад к дикости – что обвинение их в «дегенеративизме» не стало чем-то вопиюще неточным.

В глазах нацистов «авангардным» было иное – построение образа нового человека.

А «дегенеративное» нацисты порицали.

В самом слове «дегенеративное» не содержится оскорбления – это просто определение. Так же точно, допустим, нет обидного в слове «еврей».

Оскорбление надо внести дополнительно: сказать, что еврей хуже арийца или русского, растолковать, чем именно хуже – тогда может получиться обидно. А может, кстати, и не получиться убедительно: вот у Гитлера, например, не получилось – ни с дегенеративным искусством, ни с евреями.

Мир, в общем, и до Гитлера – недолюбливал евреев. И, как свидетельствуют многие, основания имелись – но вот так радикально к вопросу подошел лишь Гитлер.

И до Гитлера многие (Гегель, например) осуждали уничижение человеческого образа. Но вот так решительно осудить дегенеративное искусство – никто не решался.

В конце концов, и евреи, и произведения дегенеративного искусства выстояли.

Те произведения, которые были осуждены нацистами – оказались признанными шедеврами. Кстати сказать, эти творения никто не уничтожал: часть сгорела на пожаре в Берлине – но большинство было благополучно продано в Америку.

Была кровавая война – это часть ее истории. По сути, оппозиция «дегенеративное» – «авангардное» была трактована, как «свободное от регламента» и «тоталитарно-казарменное» – любопытно здесь то, что во время борьбы с гитлеризмом – абстрактно-свободному искусству пришлось принять формы реальной образности, научиться произносить ясные слова. И это было сделано, поскольку абстрактной борьбы не бывает.

Так или иначе, но гитлеризм и то, нацистское, понимание авангарда было преодолено.

Попутно возник эстетический казус, который важен.

Всякая эпоха в культуре знаменательна тем, что оставляет нам внятный человеческий образ – этот образ есть сумма усилий художников, философов, идеологов, писателей, политиков. В нашей памяти живут разные образы, результаты совокупных усилий деятелей культуры, придавших зримый облик времени.

Так, Италия оставила нам образ ренессансного человека – творца, купца, святого, кондотьера – мы знаем, как он выглядел, чего хотел, как ел и пил. Испания оставила образ идальго и монаха, Германия – образ горожанина и проповедника, Англия – образ джентльмена, ученого и рабочего, Россия – образ большевика или строителя коммунизма, интеллигента-профессора или солдата – у разных эпох свои лики, все живые, мир многолик.

Даже гитлеровская – помпезная и фальшивая – эстетика оставила образ героя; даже сталинские времена создали образ – дейнековский, шолоховский, симоновский, плакатный – но он существует.

Тиранический этап в европейской истории был выражен в героических образах, которые мы все не любим за их казарменность. Однако это были образы – в том числе выполняли функцию образцов для подражания. Как ни парадоксально звучит, но победа над героической эстетикой нацистов – спровоцировала героический же ответ. Чтобы ответить ясному образу героя-врага, нужен ясный образ гуманиста. Появились образы героев, которые стоят в истории культуры Запада памятниками – «Человек с ягненком» Пикассо или «Гибель Роттердама» Цадкина, Девочка из «Герники», Василий Теркин, доктор Рие из «Чумы», Роберт Джордан. Это все античные герои – они обладают прямым позвоночником и открытым лицом, что и является главной характеристикой человека. Возникли герои Брехта и Белля, Камю и Пикассо, Джакометти и Хемингуэя, Солженицына и Шаламова, Неизвестного и Гроссмана, Фолкнера и Селинджера, Сартра и Шостаковича.

Даже сугубо идеологический стиль советский «соцреализм» – в лице Коржева, Никонова, Андронова, Фаворского и т. п. – переживал героическую эпоху. А уж европейский экзистенциализм явил просто античные образцы.

Закончилась эта пора новых героев довольно быстро – лет за десять европейский гуманизм нового разлива себя исчерпал, изжил. Кажется, последним героем, насмешкой над героическим началом – стал Френсис Бэкон, показавший как европейский герой растекается и скукоживается, точно плавленый сырок на солнце.

Наступила очередная пора – ее назвали пост-модернизмом – без-образного, иконоборческого творчества.

Мне представляется, что наиболее точным определением сегодняшнего состояния является термин «нео-дегенеративное» искусство. Это творчество воскрешает свободолюбивые интенции авангарда, его называют часто «вторым авангардом» – второй авангард имеет с первым авангардом мало общего, это творчество сервильно и декоративно, человеческий образ в сегодняшнем искусстве отсутствует начисто.

Попробуйте представить себе человеческий образ, созданный концептуализмом – такого в принципе не существует, и существовать не может. Это фантом, привидение; у столпа московского концептуализма Кабакова главным произведением является инсталляция, повествующая о человеке, который улетел в космос. Но самого героя нет и быть не может. Это – симулякр, обманка, дым. Нет героя, и героическое начало отныне ужасает.

Жизнь без лица стала привычной: второй авангард – есть не что иное как нео-дегенеративизм.

Нео-дегенеративное искусство пошло дальше дегенеративного искусства двадцатого века – ищущего, растерянного, ставящего эксперименты. Те художники искали выход из страшной исторической западни. А новые – отлично знают, где именно выход.

Дегенеративное искусство отвергало представление о привычных канонах, о музейных регламентах, о шаблоне, о рынке. Дегенеративное искусство отвергало вкус и мораль буржуа, старые представления о красоте – то искусство было растерянным и трагическим.

Нео-дегенеративизм – оптимистичен.

Это искусство радости.

Нео-дегенеративное искусство отвергает не мораль буржуа – но морализирование доктринера и учителя: а вот реалистическую логику буржуа оно как раз признает. В морали буржуа, как показало время, много житейской правды – ее-то новые творцы принимают, вместе с капитализмом, рынком и демократией. Пафос неприятия морали, конечно, сохранился – но теперь не принимают мораль общежития, мораль солидарности, мораль, говорящую о себе подобных. Стоит заговорить о себе подобных – появится критерий человеческого измерения. А его быть не должно. Отсутствие человеческого образа неизбежно предполагает отсутствие морали в принципе.

Нео-дегенеративизм отнюдь не сетует на реальность – он доволен обстоятельствами жизни. Ведь главная функция искусства – это борьба за свободу, а никто этого и не запрещает.

Спросите: чему они служат – ответ прозвучит пылко: Свободе!

Сегодня творцы уже знают, что героическая мораль – это ханжество, гитлеризм, сталинизм и тоталитаризм. Они не умеют рисовать портрет бабушки – причем, осознанно: начнется с малого: вот, научишься рисовать портрет бабушки, а потом и сталинистом станешь. Увязнет коготок – и всю птичку засосет пучина категориального. Этого допустить в современном мире никак нельзя.

Это без-образное, пустое, свободное сознание нео-дегенератов оказалось очень удобным для финансового капитализма – такого же, как искусство, эфемерного образования.

Время Путина (и шире: время финансового капитализма, производным от коего является и путинский эпизод) есть время нео-дегенеративного искусства. Причем, понятого широко.

Это чрезвычайно удобное для государства сочетание амбиции и амуниции: протест против власти как бы есть, но он не может быть оформлен как реальный протест – невозможно протестовать против анти-человеческого режима анти-человеческим языком. Для того чтобы противостоять анти-человеческому – надо найти человеческие слова, быть человеком, то есть иметь лицо. А лица-то и нет. Что можно противопоставить аморальности? Вероятно, мораль. Но как это противопоставление осуществить, если нет резервуара для размещения этой морали? Обычно мораль располагается в человеческом образе – поскольку религия пантеизма еще не признана государственной – но человеческий образ отсутствует. На что прикажете ссылаться в разговоре про честность?

Нельзя сказать, что данная ситуация трагична.

Чтобы была трагедия, нужен субъект. И субъект должен понимать, что свобода – это совсем не главное.

Загогулина (15.07.2012)

Данте в трактате «Пир» рассматривает четыре уровня бытия образа.

1) Буквальный уровень толкования образа. Вот лицо, характерные черты – нос и разрез глаз.

2) Моральный уровень толкования. Лицо усталое, рассказывает об обществе, о характере власти.

3) Аллегорический уровень. Асимметрия данного лица выражают дисбаланс мира. Все расшатано, глаз косит, нос съехал на сторону.

4) Анагогический уровень (с греческого – возвышенный). Лицо – модель мироустройства. Лоб подобен небесному своду; глаза рассказывают о характере; рот и подбородок – говорят о страстях.

Зачем так сложно? Затем, что образное мышление переводит природные явления в духовные – восходит от физического к метафизическому. Всякая изображенная Мадонна рассказывает о жизни провинции, откуда родом, и о том, что такое материнство, и, сверх того, о том, каково родить Спасителя. Всякое лицо – рассказ о человеческом роде. Всякое яблоко – модель планеты, всякий натюрморт – картина истории общества.

Данте повторяет Платона – просто Платон описывал нисхождение от эйдоса к образу, а Данте описывает путь наверх. Представьте, как тени идей припоминают свое происхождение: изображение стола вспоминает, что существует такой предмет – стол; а стол вспоминает, что он – один из многих столов; все столы вспоминают свою сущность – столовость, идею стола; и так столы приходят в мир идей, где изначально пребывает образ стола.

Эти путешествия от малого к большому, от образа к идее – и есть история: событие, осмысленное и пережитое, делается историческим фактом.

Помимо того, возвратно-поступательная связь чувственного образа и надмирной идеи – суть главное положение христианской этики (см. земную жизнь Иисуса), но эта связь абсолютно неприемлема для тиранического язычества, она неудобна. Озирис, Большой Брат, Либеральная Демократия – не имеют живого лица, власть выражает себя через неодушевленный знак. Вы знаете, как выглядит современный герой? Нет, не знаете.

Язычество не имеет истории – оно пребывает.

Вообразите, что изображение стола не может вспомнить предмета стола, не может идентифицировать себя с идеей стола. Изображение имеется, оно силится вспомнить, что оно означает – и не может вспомнить: оно не отождествляется с предметом и с замыслом предмета. Изображение не может вернуться в мир идей, связь утрачена.

Скажем, нарисован квадрат – возможно, что это изображен стол, но изображение не помнит стол оно или дом. Так бывает в человеческой жизни, называется: амнезия – но амнезия случается и в жизни всего человеческого рода, в культуре общества.

Культура, потерявшая связь образа с миром идей возвращается в свое природное состояние. Лестница восхождения от природного к сакральному разваливается стремительно – стоит толкнуть. Страсть к разрушению образов – недуг христианской культуры, который имеет название «иконоборчество».

Возврат к природному состоянию заставляет оперировать знаками – сигнальной системой, не связанной с идеальным. Знак «кирпич» смысла не содержит, равно как «черный квадрат» или индейский тотем, или произведение авангардиста, который наложил кучу. Знак крайне удобен для манипулирования толпой – тем, что пуст.

Знак выражает лишь то, что ему вменяют выражать: «конец искусства», «проезда нет». Обычно, современные художники произносят слово «самовыражение», которое означает буквально следующее: я не выражаю мира идей, но выражаю собственное бытие.

В данном пункте содержится важный парадокс истории западной культуры:

моральные и интеллектуально развитые люди занимались выражением того, что находится вне их; а интеллектуально и морально убогие – занимаются само-выражением.

Любопытно то, что многие оценили нео-язычество как искомый итог цивилизации – решили, что достижения столь убедительны, что хорошо бы их внедрить повсеместно. Часто поминаемый Фукуяма пустил словечко про «конец истории», но помимо Фукуямы данный этап оценен многими мыслителями как вершина истории. Ленинское положение о «кухарке, управляющей государством» осмеяли, взамен его утвердили, что шаман может управлять культурой. Это куда более радикальное суждение.

Процесс самовыражения убожества был объявлен сакральным. Фактически это означало возврат к до-христианской этике. Возвели капища, воспитали шаманов, утвердили жертвоприношения – локальные войны.

Важность ритуала признали все – изнывая от зависти к прогрессивному язычеству, Россия решила отряхнуть прах собственной культуры с ног своих, объявила себя отстающей в мировом беге за идолами. Образы неполноценного бытия требовалось поменять на прогрессивнее значки, на квадратики и полоски. Родную культуру объявили неполноценной, и как же ее, бедную, мордовали кураторы девяностых и нулевых. Настала пора иконоборчества, образы запретили, невежды-шаманы стали учить недорослей самовыражению.

Жизнь в туземном племени налаживалась: жрецы выли, шаманы скакали, туземцы срали в музеях, рабы ишачили в алюминиевых карьерах. И так буквально везде – никаких образов! – есть чему радоваться.

Эстетике ирокезов не грозило ничего: поклонение знаку и вой в капищах могут литься вечно. Помешал размах предприятия.

Укрупнить эстетику ирокезов до размеров Озерного края можно; но размер планеты – ставит эстетику ирокезов под вопрос.

Христианская цивилизация без христианства оказалась нежизнеспособной. Требуется отказаться от гуманистической риторики – поскольку идея гуманизма связана с образным мышлением, а образное мышление противоречит системе управления. Но если христианская цивилизация откажется от гуманистической риторики, ей следует объявить о своем закрытии, подобно проекту Опенспейс.

Как выражался покойный Ельцин: «такая вот загогулина» – и теперь мы понимаем, что он имел в виду.

На вокзальной площади (16.07.2012)

Один мой знакомый миллионер купил лондонский кеб, черное такси. Купил шутки ради, чтобы в этом автомобиле встречать гостей на вокзале – он ради такого случая завел еще фуражку и тужурку. Получалось смешно: выходят гости из помещения женевского вокзала, а тут – «такси не желаете?», стоит хозяин поместья в тужурке и фуражке. Получается, что доехали до усадьбы общественным транспортом, и что хозяин поместья добывает хлеб честным трудом. И гости (сами богачи) включались в игру: спрашивали друг друга, в том же направлении им ехать или нет – и хватит ли им денег на такси? Скидывались, вскладчину платили водителю. Пассажиры такси чувствовали себя как бы народом – в этом-то юмор и состоял.

Богачи забыли уже про такси, как и про метро – а тут почувствовали себя простыми смертными. И с водителем по пути говорили – это принято в народе: мол, как сам-то? А баба твоя? А много зашибаешь? За ужином можно воображать, что рябчики с ананасами есть компенсация водительского труда – а не лоббирования законов на таможенные пошлины в коррумпированном парламенте.

Положение о честности труда таксиста и бесчестности парламентария легко оспорить (может быть и наоборот), но главное в данной истории иное: относительность понятия «народ».

В рассуждениях Мишле, который поверял сомнения среднего класса французской революции народным мнением, или в сегодняшней критике компрадорской интеллигенции и вороватого чиновничества – присутствует константа. Эта константа – народ. Всё зыбко, интеллигенция размылилась на менеджеров, в правительстве – подонки, чиновники – воры, но вот народ есмь. Народ все предают, именуют его быдлом, обвиняют в революции, в предательстве цивилизации – или напротив, возлагают на народ надежды – а он стоит, точно гранитная набережная, о которую бьются волны цивилизации. Годуновы, горбачевы, путины, навальные отшумят и сгинут – а народ стоит на вокзальной площади и значительно безмолвствует. Народ, это такой беккетовский Годо – не вполне Бог, а так, не пойми кто, но его все помнят и с надеждой ждут.

Выезжают на природу, к ракитам, куполам, умиляются встреченной женщине с кринкой молока – жив народ! Едут обратно в электричке, сетуют на пьяных парней – сгнил народ! Невнятное ощущение «народа» как судьи и одновременно как помехи; как средства (крепостничество) и как цели (народничество) – вызывало спор западников и славянофилов, колебания Толстого и противоречия Достоевского.

И хочется верить, что однажды ворьё посадят, оно само как-нибудь сгинет, растает – а народ перетерпит и явит свою суть. Пока компрадорские интеллигенты и вороватые кураторы врали про Ворхола и акции, пока ворьё бежало в Лондон, захапав общее добро, народ нравственность хранил – молился где-то на ракитовых опушках, ходил в удаленный скит.

И вот на вокзал истории прибудет откуда-то из ракитовых кущ состав, и высыпет на перрон народ, русский народ, который за Уралом отсиделся, сохранил свою святую сущность. И подъедет к зданию вокзала такси, и благородный водитель в честной тужурке спросит: вам в светлое народное будущее? И народ сядет в общественный транспорт и поедет в честное поместье, нажитое общественно полезным трудом – кушать заработанных водителем рябчиков.

Во всяком переходе от фальшивой и подлой демократии к тирании существенную роль играл именно народ – и умиление народной правдой. «Пришло время, когда не должно быть более посредников между народом и королем, между властью и народной правдой» – это манифест Александра Карагеоргиевича, сменившего недолговечный югославский парламент. То было время народной правды повсеместно – в Югославии, Германии, в России, везде пришли люди, которые заговорили с народом без посредников. На водителях были честные фуражки и тужурки без знаков различия – вы думаете, это только в Германии и России было так. Да нет же, повсеместно. И народ очень хотел кататься в таком такси, с честным и прямым водителем.

Очень быстро выяснялось, что и Власов, и Ежов, и полицаи, и местные кадры СС, и украинские националисты, палящие белорусскую деревню Хатынь, и бендеровцы, и прусские бауры, и усташи, и гитлерюгенд, и прочее и прочее – это все народ. Крестьянская народная сущность генерала Власова воспета Солженицыным столь убедительно, что стоит поверить – вот на вокзал приехал народ, и он оказался таким народом, а другого народа, как выражался Сталин по поводу писателей, у меня для вас нет.

Народ – не константа бытия. Те, кого вы принимаете за народ, легко окажутся лесными братьями или брокерами, и как отличить рекетира от партизана – неизвестно.

Хуже всего то, что переодетый миллионер и его смешливые гости не лукавили: они и есть народ. И Чубайс, и Прохоров, и Дерипаска, и антинародное правительство, и Акунин, и Латынина, и антинародная интеллигенция – это и есть народ, и другого народа, увы, не будет. Локальное предательство успешной частью народа его неуспешной части проходит по ведомству обычной подлости – но это не исключает того, что неуспешная часть завтра не расслоится в свою очередь на очередных анчоусов и латыниных.

Это бесконечный процесс – как всё природное и дурное.

А если бы было иначе, то не было бы нужды в искусстве, в философии и религии – достаточно было бы пойти и поклониться ракитам на опушке. «Может пригодится», – как сказал русский поэт про пантеизм – однако его собственная судьба показала, что этого не достаточно.

Ни Эразм, ни Данте, ни Рабле не служили ни королю, ни народу – они не работали ни в «Новой» газете, ни в газете «Завтра».

Противоречие между данными средствами массовой информации – надуманное противоречие. На страницах газет выясняют, кто сегодня водитель маршрутки – но это, в сущности, для истории не важно.

Искусство затем и существует, философия затем и существует, чтобы из народа получались люди. Ходите в библиотеки, а не катайтесь на такси. Тогда фуражки, тужурки и жёлтые газеты не потребуются.