Текст книги "Сетевые публикации"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 45 страниц)

У меня есть давний знакомый (30.04.2012)

Этот человек подозревает, что с ним происходит что-то не то. Он ведь вменяемый, он уже давно заметил, что ничего не читает, и думает одни и те же мысли, или полумысли – уже много лет подряд. Он ведь человек, с некоторой, пусть притупленной, способностью к рефлексии: он видит, что фигуранты процесса только говорят длинные слова – но на деле читают только короткие статьи в коротких журналах и проводят время на вернисажах, а чаще всего пьют или клянчат деньги. Он это заметил давно. И то что все живут моралью кружка, он тоже знает лучше прочих – он варится там каждый день.

И вот, с некоторых пор он стал мне звонить и приходить в мастерскую, когда я в Москве.

А до этого не звонил лет двадцать. А однажды позвонил и говорит: как мне стыдно, ты прости, старик, но сам понимаешь. Ну, если честно, ты сам виноват, поставил себя вне общества…но я то понимаю, что правда за тобой. Нет, ты прав, конечно! – ну и всякие такие слова, очень трогательные. Он приходил некоторое врем, а потом перестал. Точнее, я перестал приглашать, а он и не просился больше. Дело в том, что такими вот трогательными словами он вроде как выполнил долг перед своей совестью, очистился – но ничего в его жизни не поменялось, Он продолжал заниматься устройством этих суетных и мелких дел, произнесением пустых фраз и никогда, ни разу – ни единого разу – нигде – он не посмел возвысить свой тонкий голос и сказать нечто против происходящего. Ну как пойти против директора ГЦСИ Бажанова, человека амбициозного и очень глупого, или против замдиректора ГЦСИ Миндлина, коррумироанного до стелек в обуви проходимца, как возразить против программы, поддерживающей общий уровень серости.

Он отлично знает, этот мой знакомый, что все происходящее – еще хуже чем советский Минкульт. Но ему надо жить, скоро пенсия. И даже не в пенсии дело. Он мне сказал очень грустно и очень просто: вот ты-то уедешь, а я здесь останусь. И мне с ними встречаться, говорить, это моя жизнь, понимаешь?

И теперь, когда мы встречаемся на выставках (недавно встретились в Пушкинском) он отворачивается. Он знает, что я думаю, что он трус, а я знаю, что он меня уже ненавидит, за то, что однажды пересилил себя и пришел ко мне с признаниями.

И таких людей я знаю много. Вчера мне написал милый, в сущности, человек: я бы рад вашу статью послать дальше, по своим знакомым, но заранее хочу размежеваться с некоторыми острыми пунктами. Вы там на личности переходите, а мне бы не хотелось. То есть, на личность Патриарха или Путина (про которых этот человек ничего вообще не знает) он перейдет легко, но если мы заговорим о министерском работнике Хорошилове, который который берет взятки всю жизнь – вот этого уже кружок единомышленников не поймет.

У меня был друг, который переживал, что мне не нравится, что он дружит со взяточниками и людьми из светского коррумпированного круга – гельманами, хорошиловами и т. п. И вообще, я против капитализма, а все его окружение – за, и даже получает приличные зарплаты за то, что активно за. Моему другу все хотелось как-то так устроить, чтобы и со мной дружить, и с ними, и чтобы это было славно и параллельно. Некоторое замешательство возникало на днях рождения. Но ведь можно два раза подряд отмечать праздник – один для рукопожатных, а другой для нерукопожатных друзей. Однако не получилось. Так уже было однажды – во время Советского Союза, просто тогда в гости было не принято приглашать стукачей и директоров ателье, заведующих мясными отделами в гости не звали. А сегодня, когда застолье сплошь из директоров гастрономов – в том числе гастрономов интеллектуальных – возникает неловкость. Тут надо раз и навсегда прописать правила поведения кружка, иначе никак.

Вчера один юноша мне написал, что ему в его «тусовке» достается немало колотушек за то, что он думает не как все, и он даже попросился ко мне в друзья, хотя его окружение и против меня, а если он обматерил меня за спиной, так это от ситуативной застенчивости. И написал он это в честном личном письме, не отдавая себе отчета, что пишет очень трусливо. И не объяснишь, что учиться храбрости надо наедине с собой – а когда научишься быть мужчиной, тогда приходить к взрослым. Поздно объяснять, жизнь сложилась.

Вообще говоря, происходит вот что, Возникла мораль мафии, которую противопоставляют морали ненавидимого тотального государства. Мафия, как институт свободы, возникла не вчера – а термин «рукопожатные» совершенно соответствует термину «люди чести», который употребляют на Сицилии.

Страх, который напитал общество, – он не перед Путиным; ну что вам сделает Путин, вы ему совершенно не нужны. И не перед Патриархом – вас нельзя отлучить от Церкви, к которой вы не принадлежите. И не перед Сталиным, который шестьдесят лет как мертв. И не перед Советской властью, которой нет, и нечего врать, что она вернулась.

Страх – выпасть из своего кружка, выделится из своей маленькой мафии, из теплой лужицы. де тебя поймут и согреют. Страшно перестать говорить на общем жаргоне. Страшно увидеть, что ваш кружок занимается дрянью. Страшно остаться одному с большим миром – и с честными идеалами. Это по-настоящему страшно.

Надо только понять, что управлять многими мафиями для тотального государства значительно проще, чем управлять обществом с единой моралью, внятной целью и идеалом общественного договора. Такой идеал возможно извратить. Но если общество живет общим делом, надолго извратить его невозможно. Можно долго обманывать немногих, но нельзя долго обманывать всех.

До тех пор, пока существует свой мыльный дискурс журнала Артхроника, и отдельно есть жирный дискурс сообщества Газпрома – со страной можно делать все что угодно.

А что же, опять верить в общие идеалы? Увольте нас! Как только произносишь слово «идеалы», как у собеседника блестит глаз: он нашел, как доказать свою правоту, как вернуть себе комфорт в душе.

Ах, идеалы? Может, ты за коммунизм? Потом в лагеря всех запрете. Нет уж, мы за дискурс, за инсталляции, за умеренную коррупцию, за миллиардера Прохорова и его благостную сестру. Прохоров наш президент! Только не трогайте ничего в моей маленькой мафии честных «рукопожатных».

Идут на митинг, чтобы подержаться за руки таких же запуганных. В этот день они все смелые. Они выступили против абстрактного тирана (которого в МВФ уже договорились валить, поэтому и можно демонстрации). Они выступили против тирана и затем пошли по своим рабочим местам – подавать руку проходимцам, подставлять щечки для поцелуев ворам, льстить проституткам.

Мне часто теперь говорят: опять ты про негативное! Ну как можно!

Ведь для негативного у нас отведен один специальный день календаря: 31ого числа мы не согласные! Вот есть дело – марш миллионов, протест против тоталитаризма! А потом домой, а уж дома нас ждет только хорошее: журнал «Мезонинчик», инсталляция в ГЦСИ, пьянка на Венецианской биенналле. Жизнь-то идет.

В русском искусстве есть трагические эпизоды (01.05.2012)

Любят рассказывать о «бульдозерной выставке». Правда, никого не раздавили. Демонстранты держали в руках однодневные поделки, их никто под бульдозерные гусеницы не швырял. Сами художники не были ранены. Бульдозера присутствовало два. Это было насилием над свободной волей, однако произведения искусства не пострадали, по причине отсутствия таковых на выставке – а реклама получилась. Про бульдозерную выставку знают во всем мире.

Историю, которую расскажу ниже, не знает никто.

Киевские художники Ада Рыбачук и Владимир Мельниченко не были представителями андеграунда – и не были секретарями Союза художников.

Они работали упрямо и построили Стену Памяти. Есть такие фанатичные хохлы в истории России – Вернадский, Костомаров.

Это стена монументальных рельефов из бетона высотой от 4х до 6-и метров и длиной около трех километров. Стена опоясывает Байково кладбище и крематорий в Киеве. Вся стена покрыта глубоким рельефом – изображение сотен людей, лиц, рук, переплетенных тел. Бабий Яр, война, голодомор, и просто плач. Задача состояла в том, чтобы увековечить общество.

Мы все – люди, и все – смертны. Так давайте соединим наши душевные усилия, чтобы стать единым целым, хотя бы в общей памяти. Это было религиозное произведение, православное, общинное, – пафосом родственное книге Федорова «Философия общего дела». Стилистически рельефы напоминали – это неизбежно для работы в бетоне – фрески Сикейроса или скульптуры Неизвестного. Впрочем, Сикейрос и Неизвестный ничего столь масштабного не делали. Стена Памяти похожа на собор Гауди – это советский аналог собора Саграда Фамилия. Причем во всех аспектах: портрет общества; воплощение той религии, которую данное общество исповедует; отражение социальной жизни страны.

Работали Рыбачук и Мельниченко над своей стеной пятнадцать лет – никто им денег за это не платил. Нет, они были весьма известными художниками, все в Киеве знали, что есть такие подвижники. И некие разрешения местного свойства они получили. Время от времени районные власти помогали – то с песком, то с бетоном, то с арматурой, то с бригадой рабочих. По сути, это было строительство, напоминающее то, что затеял Гауди. То есть, к строительству время от времени подключались волонтеры и доброхоты. Только в Барселоне помогал весь город, а потом вся Испания, а потом собор стал гордостью страны – а здесь помогали единицы, а городу и стране было все равно.

Однако потом, когда Стену закончили, – стало не все равно.

Это было грандиозное произведение по всем параметрам: многокилометровая скульптура надрывного пафоса.

В Киеве есть Владимирский собор, фрески Врубеля, Васнецова, Так вот, Стена Памяти значительна более – потому что это была воплощенная буквальная «философия общего дела», советская Саграда Фамилия. Сделали это два человека: маленького роста женщина и тихий вежливый мужчина. Не диссиденты. Не секретари Союза Художников.

Когда закончили работу, их Стену запретили. Донесли, разумеется, коллеги. Так бывает всегда. Партии дела не было, а коллеги возмутились. Существование такого произведения сравнивало с землей их поделки. Решением члена Политбюро, первого секретаря украинской компартии тов. Щербицкого – стену залили бетоном.

Это надо сказать еще раз, чтобы понятно стало: несколько километров уникальных скульптур признали нехудожественными (заседал худсовет) и скульптуры залили спецраствором бетона. Еще раз: у нас в стране было многокилометровое произведение монументального искусства. Его уничтожили. Не талибы. А жители этой страны.

У нас в стране бывают случаи вандализма. Однодневные выставки запрещали. Группа свободолюбивых юношей (называлась «Мухоморы») писала «Брежнев – мудак» – эту вещь не везде выставляли. Картину с целующимися милиционерами чуть было не запретили для выставки в Париже. Разрешили, конечно же, куда денутся! Но крови мастерам попортили. Или вот, свободу панк-группе не дают. Дмитрий Быков написал, что ему жить не хочется, оттого что девушки в тюрьме. Потом поправился – хочется дожить до того времени, когда девушки станут министрами культуры. И поэт, несомненно, увидит рассвет. А вот еще художник Бреннер на вышке бассейна онанизмом занимался, а под картиной Ван Гога в ГМИИ им. Пушкина насрал – это тоже встретило непонимание властей. Было много надругательств над свободной мыслью.

Но, согласитесь, это – нечто иное. Это было произведение титаническое. Головокружительное. Я не хочу умалить славы авторов целующихся милиционеров (группа «Синие носы», если не ошибаюсь). Но Стена памяти была значительнее. Во много миллионов раз.

И ее уничтожили.

До того, как стену залили бетоном – это было уже в восьмидесятые, и дух свободы витал над страной – добровольцы-защитники обошли все пороги. Среди защитников был мой отец, поэтому историю знаю в деталях; ходил вместе в ним в Союз художников к тогдашнему Первому секретарю Салахову (отцу современной галеристки-художницы) и Председателю Союза Понамареву. Полагаю, ясно, что решение члена Политбюро Щербицкого оспорено быть не могло. Понамарев был (как говорят) незлой человек, но трусливый до одури. А Салахов, хотя тяготел к новациям (дочь его в ту пору уже вынашивала замысел картины «Стальной оргазм»), – но предпочитал чувства прятать, очень любил власть. Киевлянам указали на дверь.

Ходили защитники также в круги андеграунда – новаторы могли присоединиться к протесту. Но, помилуйте! Авангардисты боролись за прогрессивный дискурс, а не монументальное реалистическое искусство! какого же, простите, хрена, будут они отвлекать внимание иностранных корреспондентов от собственных бед. Кабаков в те месяцы работал над вещью «Жук»: на фанере мастер изобразил жука и сделал подпись «Я поймал себе жука, черный жук, блестящий, для коллекции моей самый подходящий». Эта вещь была продана на Сотби за два миллиона, кажется. Кабаков в вежливой манере сказал киевлянам, что данная проблема относится к сфере реалистического советского искусства, и он от нее далек. И улыбнулся.

Журналы и газеты про это не писали. Не пишут и до сих пор.

Стену рельефов залили бетоном. Равного преступления русское искусство не знает. Впрочем, и про само преступление не знает тоже. Ни один из прогрессивных кураторов про это никогда не сказал ни слова. Демонстраций как не было, так и нет. Когда я рассказываю об этом случае директорам музеев и кураторам западных стран – они мне верят. Да, прискорбных случаев самодурства властей, увы, много. Вот, например, гонения на арт-группу «Война» – художники пиписку нарисовали, а их преследуют. Конечно, надо сплотить ряды людей доброй воли, ряды правозащитников – и не дать тоталитаризму победить искусство.

Любопытно, почему (02.05.2012)

Любопытно, почему в пост-советском искусстве победил концептуализм? В СССР было много сильных школ и влиятельных художественных кланов, а победил самый хилый и не имеющий школы.

Были представлены: реалисты критические (Пластов) и соцреалисты (Оссовский), школа Фаворского (Голицын) и абстракционисты (Штейнберг), авангардисты-идеалисты (Плавинский) и новые реалисты (Назаренко), экспрессионисты (Табенкин), символисты (Есаян), мистики (Шварцман), зкзистенциалисты (Вейсберг – я воспользовался определением данным однажды для Джакометти и Моранди, поскольку Вейсберг эстетически оттуда), патриоты (Глазунов), романтические скульпторы, городские пейзажисты, примитивисты – было всякое. Заметьте: за реалистами стояла внятная школа, за абстракционистами и идеалистами – стояли великие фигуры предшественников. Концептуализм же представляли пять человек – далеко не ярких дарований. И следом – отряды ополоумевших подростков, кураторов, комиссаров, культурологов и пропагандистов. Концептуалисты казались шарлатанами – не умели рисовать и больших идей не имели, повторяли одно и то же, называлась эта невнятная речь «дискурсом». Очень скоро этот невнятный «дискурс» был принят как обязательная к заучиванию программа, краткий курс ВКПб. Почему шарлатаны победили?

Однажды ответить нужно, как необходимо ответить: почему в 17-ом году победили большевики? В России партий было много – в теориях недостатка не было. Эсеры, кадеты, меньшевики, анархисты, народники, патриоты, монархисты – выбор был огромен. «Большевики» – это самоназвание, партия была численно меньше, нежели партия социалистов или меньшевиков. Программа эсеров была ближе к конкретной экономической ситуации, нежели абстрактный дискурс агитатора-большевика, и однако победили большевики – которые быстро стали называться коммунистами, и малочисленная партия обросла комиссарами, чиновниками, администраторами, кураторами, пропагандистами и прочей социальной плотвой.

В победе большевиков использован ровно тот же социальный механизм, как и в случае победы концептуалистов.

Надо произнести важную и простую вещь: реальная программа, осуществленная большевиками, никакого отношения к коммунистической программе не имела. Я говорю не про утопический коммунизм, и марксистские планы возрождения античного полиса: это тут вообще ни при чем. Я говорю о классической пролетарской революции, которой быть не могло по причине отсутствия пролетариата.

Проблему отсутствия пролетариата решали с двух концов. Ленин придумал план НЭПа – то есть, введения капиталистического хозяйства, которое «выводило» пролетариат лабораторным путем, постфактум. Еще действеннее был план Троцкого: превратить крестьянство во внутреннюю колонию, сделать из внутренней России своего рода Африку, власть превращается в концессию, наподобие концессии Сесиля Родса. Концессионер, колонизирующий дикое крестьянство, превращается в бауэра, юнкера, то есть не вполне пролетария, а скорее колониального чиновника – но это, безусловно, цивилизатор и управляющий.

Надо сказать, что Троцкий никогда не был ни коммунистом, ни марксистом, а большевиком стал в 17ом году, перед Революцией. Его план внутренней колонизации России, то есть, нового закрепощения крестьянства, был осужден Сталиным. Троцкий был разоблачен, затем выслан. Его последующая деятельность в связи с анархо-синдикалистскими хозяйствами Испании и мексиканским движением была той же направленности – Сесиля Родса революции.

Известно, что Сталин (он так делал часто) полностью выполнил программу Троцкого. Советский коммунизм стал инвариантом троцкизма, постепенно окостеневшего в администрировании.

Сила слабых большевиков была в том, что никакими коммунистами они не были (если Ленин и мечтал об этом, то признался, прочтя «Философию истории» Гегеля в 22ом году, что «Капитал» не понял), и отдельной программы не имели; бороться с тем, что не имеет программы – очень сложно. Большевики олицетворяли силу вещей истории России. Это непобедимо. А сила истории России – в крепостничестве. Крепостная модель управления Россией быстро подменила коммуну. Крестьянские бунты 20х годов, плач по коммуне и общине – сродни воплю русских художников, взирающих на администрирование концептуалистов: мы же думали, что свобода будет! А вы вон как делаете!

Троцкистское, то есть паразитарное, управление революцией состоит в том, что используются имеющиеся ресурсы угнетения народа – а собственной (коммунистической) программы строительства нет. Это, так сказать, державный оппортунизм: используем то, что есть – ничего лучше, чем крепостное право все равно не придумать. В руках мощного Сталина этот метод дал впечатляющие результаты.

Сходным образом произошло и в изобразительном искусстве. Сила малой группы концептуалистов была в отсутствии собственной программы и собственной эстетики – это была паразитарная эстетика и оппортунистическое поведение. Собственно концепций никаких не было: было разоблачение советской идеологии. Бралась существующая идеологема – и переиначивалась. То, что мы называем сегодня «московским концептуализмом» и что включает в себя, как необходимый элемент соц-арт (то есть пародию на идеологию Советской власти) – есть абсолютно точная калька со стратегии большевиков. Это было паразитирование на имеющейся идеологии, «внутренняя колонизация», как сказал бы Троцкий, советского понятийного пространства.

Все наработанное реалистами, экспрессионистами и абстракционистами – было брошено в топку управления и администрирования. Собственной эстетической программы не было, языка не было, и дискурс концептуалиста – как и дискурс большевика – есть лишь применяемый к моменту набор слов.

Нечего и говорить о том, что столь простой путь в искусство – позволил набрать в ряды «художников» огромную массу демагогов, бездарей, остряков, недоучек – все они стали пропагандистами. Сходным образом Сталин пополнял ряды партии недорослями из ПТУ.

Наличие Дерриды, как и наличие Маркса, несомненно, сыграло свою роль – в обоих случаях как отрицательную, так и положительную.

Но гораздо важнее было присутствие Троцкого (или Гройса – троцкистского идеолога московских концептуалистов), то есть идеологического паразита, который приспособит имевшуюся уже в наличии идеологию – для новой власти и новых комиссаров.

Этим объясняется, почему физиономии современных кураторов напоминают рожи парт-аппаратчиков. Посмотрите на бардовую Фурцеву-Деготь, на живчика Демичева-Бакштейна. Этим объясняется и то, почему так называемый авангард давно сросся с Академией художеств – это просто та же самая структура.

Этим объясняется и то, почему у новой оппозиции на Болотной нет никакой программы. И быть не может. Программа у нас всегда одна и та же – державный троцкизм.