Текст книги "Сетевые публикации"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 45 страниц)

Максим Кантор
Сетевые публикации

Колонки перемен

Работы художника Максима Кантора находятся в Британском музее, в Третьяковской галерее, во многих галереях Европы и США. Максим Кантор-писатель известен в первую очередь как автор романа «Учебник рисования», который критики назвали одновременно пособием по рисованию, антипостмодернистским манифестом, политической сатирой и философическим трактом и который вызвал в середине нулевых большую полемику. Максим Карлович Кантор часто отзывается о делах повседневных и мимолетных – к примеру, всяческих социально-политических событиях. Однако его отзывы об этом таковы, что по ним лет через дцать вполне можно будет собирать учебник по Истории. В мимолетном Кантор неизменно замечает вечное и, кажется, предпочитает именно такой способ изучения бытия.

http://www.peremeny.ru/column/uarch/kantor

Зачем нужно искусство (18.06.2012)

20 июня у меня открывается ретроспектива в Русском музее, и это лестно. К искусству это не имеет ровно никакого отношения.

Тешит самолюбие, но к искусству не относится.

Вообще говоря, феномен выставок возник в то время, когда искусство утратило свое значение – Микеланджело, работая над Сикстинской капеллой, не тяготился отсутствием выставок, а Мантенья писал свои «Триумфы» в течение десяти лет, живя при дворе дЭсте, и про то, что именно он пишет, не знал никто. Более того, эти «Триумфы», не оцененные семейством дЭсте, пылились без надобности, пока их не приобрел английский Чарльз II и не запятил их в Хэмптон Корт, где их развесили в темном павильоне и где их по сей день не видит практически никто.

Вот спрошу вас: знаете вы о картине «Триумфы» Андреа Мантеньи, почти уверен, что никто из вас даже не представляет о наличие данного произведения – а это полиптих из девяти холстов, каждый длиной шесть метров, и это – одно из самых значительных произведений Ренессанса. Не преувеличиваю, это не для того, чтобы добиться читательского удивления, это просто так и есть: Мантенья в течение десяти лет работал над вещью, проясняющей концепцию Платона, – закончил ее, умер, картина не понадобилась, потом тщеславный англичанин купил, повесил ее в загородном поместье, и про картину забыли.

Но картина не перестала существовать и отдавать свою энергию в мир. Картина спрятана, и мы ее не видим, но эффект от ее присутствия в мире – огромен.

Искусство существует для того, чтобы дать нашему не всегда осмысленному бытию энергию подлинности. Это такого рода энергия, которая сообщает людям способность сострадать другим; испытывать чувства, им до того неведомые; сравнивать присущие им самим эмоции с непонятными эмоциями себе подобных, острее чувствовать мир вокруг. Это своего рода узнавание мира, однако, это не то знание, которое дает людям наука, это скорее экстатическое переживание. Это переживание искусство конденсирует и отдает в мир – причем подлинное искусство обладает способностью производить данное действие постоянно на протяжении столетий. Вот, картина Мантеньи существует, и это действие происходит регулярно, вне зависимости от того, видит кто-то картину или не видит.

Понимаете, я уверен, в том, что эманация духа есть объективное физическое явление.

Вы, вероятно, обращали внимание на группы туристов, которые маршируют по Эрмитажу или Лувру, не поворачивая голов в сторону живописи – над такими принято трунить.

Я же считаю, что над ними смеются напрасно: эти люди получают невероятной силы заряд искусства, мощную инъекцию подлинности бытия. Картины отдают им свою энергию, даже если люди на картины и не смотрят.

Потребность в выставках искусства возникла в том обществе, которое стало производить вместо искусства, рассчитанного на вечность, однодневные поделки. Мантенья писал в расчете на века (как и Платон, которого он расшифровал), но журналист пишет на злобу дня, куплетист сочиняет к дню пожарника, а современный художник, если не покажет свои произведения до обеда – уже перестанет быть современным, вот в чем катастрофа. Риск «не успеть заявить о себе», опоздать с самовыражением, – появился в разрушенном сознании; это следствие психического расстройства, привитого всему обществу вируса журнализма.

Искусство, как и сама жизнь, – либо существует, либо нет, и так называемая «правда искусства» в том и состоит, что эту правду не надо доказывать. Желание соответствовать «правде момента», так называемая «актуальность» – уже тем безумно, что момент, по определению, никогда не может быть прав. Выставки бабочек проходят по всему миру каждый день, парады мод потрясают просвещенное человечество каждый сезон, а журнальные зоилы всякий день должны заново шутить и щелкать зубами. Это сторожевая деятельность, это происходит в фойе театра, но само искусство – оно про другое.

Одним из моих учителей был московский художник Евгений Андреевич Додонов, умерший в конце 70-х годов. Это значительный русский художник, хотя вы о нем никогда не слышали. Впрочем, о «Триумфах» Мантеньи вы ведь тоже не слышали.

Евгений Андреевич внешне напоминал Заболоцкого: аккуратный человек в пиджаке, в круглых очках, дома ходил в ботинках. Есть такие люди (университетские профессора или отставные военные), которые сохраняют выправку, выйдя на пенсию – вот он такой и был. Ходил по комнатам блочной двушки у Киевского вокзала неторопливым покойным шагом – всегда с прямой спиной, всегда в начищенных ботинках.

Он не употреблял алкоголя, не курил, не умел ругаться матом – на пестром фоне художников тех лет выглядел бухгалтером. Тогда (впрочем, всегда) художники своим обликом подчеркивали неординарность своего естества, а брань и пьянство были необходимой декорацией – и декорации занимали три четверти сцены. Впрочем, вскоре вышло послабление: жанр перформанса произвел бытовые безобразия в творчество.

Додонов ничего этого не любил и не умел, и ни в какую вольнолюбивую компанию войти не мог.

Он и не хотел ни в какую компанию. Он был упорный рисовальщик – всю жизнь рисовал то, что с ним и с его поколением произошло: он рисовал лагеря и пересылки, очереди за едой, странные сцены на провинциальных площадях, плачущих людей, беженцев, нищих. Додонов провел более десяти лет в лагере, вышел уже после войны, а следующие годы рассказывал, что со страной было.

Он рисовал на бумаге – карандашом и темперой – по той причине, что мольберт с холстом в комнатку бы не поместились. Рисовал Додонов долго, смакуя странные детали, вырисовывая подробности, а потом картины складывал под кроватью. Ни выставок, ни продаж не ждал. Стиль Додонова скорее всего следует назвать «экспрессионизмом», если иметь в виду, что линия напряженная, а черты персонажей трактованы гротескно. Все подобные определения условны, а феномен экспрессионизма в русском искусстве определяют неточно. В сущности, стилистические приемы экспрессионизм наследует от иконописи: в русском случае от Новгородской иконы, а в испанском, например, случае – он греческой иконописи, через критянина Эль Греко. Русскими экспрессионистами были Филонов, Гончарова. Шагал, Фальк, Древин, – но, повторяю, дело не в приеме, не в ходе руки. Иконописная истовость, от которой и произошел данный стиль, кому-то присуща, а кому-то нет: мы с равным основанием именуем экспрессионистом Ван Гога, Жоржа Руо и Эгона Шиле. Додонов был человеком истовым, фанатичным и это тем удивительнее – что в быту он был сдержанным и скучно-аккуратным. Но ведь и картины Ван Гога помещены в аккуратные рамы.

Очень часто мы видим как раз обратные примеры: бурная личность, производящая обликом своим сокрушительный декоративный эффект, в действительности не создает абсолютно ничего – а Евгений Андреевич был человеком воспитанным и вел себя сдержанно, но вот картины его были крайне бурными.

Посмертно у него была одна выставка – в Третьяковке, в 2000 году. Посмотрели, изумились даже, многим понравилось, но забыли тут же – «правда момента» была в преодолении кризиса 98-го, в новых кредитах, в приходе Путина, в соответствии мировым брендам и трендам – страсти такие, ахнешь! Выставки актуальных художников катились по галереям мира, это такой непрекращающийся марафон амбиций – успеть туда, а потом сюда: Венеция, Базель, Лондон, скорее, кто не успел, тот опоздал! При чем тут Додонов. Так и лежали его вещи под кроватью. Правда недавно его картины приобретены Волжской картинной галереей, появился такой новый музей; горжусь тем, что этому способствовал. В экспозиции будет сразу около двадцати вещей Додонова.

Однако и это ничего не значит. Приобрели чудом, могли не заметить – все-таки в прославленные группы он не входил, в нужное время с нужными людьми не встречался.

Принято говорить: его время придет. Это чепуха, не стоит в это верить. Это не должно никогда являться утешением. Время может придти, а может и не придти – понятое как момент, как актуальность, как статья газетного щелкопера, как «пятнадцать минут славы» – такое время может не наступить никогда. Но такое время и не имеет значения. Время художника, единожды наступив, пребывает всегда – искусство никуда не торопится, оно просто есть, оно пребывает, даже забытое, даже неизвестное, оно изменяет мир – в этом его сила.

Эта сила непобедима.

Звездочки на погонах (19.06.2012)

Есть такое убеждение – и это одно из достижений нашей демократии второго призыва (после античной), что в искусстве все равны. Принято считать, что Сезанн столь же великий художник, как Микельанджело, Мондриан так же прекрасен, как Тициан, Ворхол столь же значителен как Рембрандт. Все хорошие – просто всякий по-своему. Каждый говорит свое, один, например, захотел сказать об устройстве человечества (как Микельанджело), а другой провел выразительную трепещущую полоску – но трепет этой полоски суть выражение горнего духа, который проявляет себя и в устройстве мироздания и просто вот в такой вот малой черточке.

Это стало весьма распространенной точкой зрения.

Опровержение ее столь же губительно в условиях политкорректности – как замечание о том, что цвет кожи у белых и африканцев различен. А одноглазый близорукий человек с астигматизмом видит не так, как обычный гражданин с двумя глазами. Следует считать, что всякий видит по-своему.

Так говорят часто, это мнение сделалось правилом, оно уравнивает в правах всех художников.

И положить конец этому безобразию необходимо.

Художник не равен художнику.

Сезанн – художник меньшего калибра, чем Микельанджело, поскольку сказал меньше, подумал о меньшем, и роль сыграл в истории мысли – меньшую.

Он значительный художник – и он первый оскорбился бы за армию искусств, если бы услышал, что он в субординации приравнен к Микельанджело. Известен случай, когда Сезанн пошел с поднятыми кулаками на Эмиля Бернара, когда тот сравнил его с Делакруа.

Для военного (реального, не карикатурного) не может быть большего оскорбления, нежели неуважение к военной дисциплине.

Искусство – это армия, так к нему и следует относиться. Маяковские «приказы по армии искусств», они написаны в полном соответствии с обстоятельствами дела.

Искусство – это армия, и сражение ведется бесконечно. А с кем это сражение, понятно гораздо более отчетливо, чем в случае бомбардировок Ирака. Искусство ведет бой против интеллектуальной и моральной неполноценности, против небытия.

Есть маршалы и генералы, полковники и адъютанты, есть штабная сволочь – кураторы, есть обозная публика – спекулянты, есть тыловые крысы – знатоки, и есть еще мародеры, дезертиры, вредители. Все как и положено.

И вот вообразите себе распустившуюся, расхлябанную армию – точно французы на Березине, точно армия Валленштейна после убийства герцога, точно румынские войска под Одессой – вот эта самая расхлябанная армия это есть искусство наших дней.

В кабаках дезертиры хвалятся медалями, которые купили на базаре, а тыловой снабженец доказывает, что он боевой генерал, потому что однажды стоял недалеко от пушки.

Знаете ли, в искусстве есть правила и законы, которые знать необходимо и надо выполнять. Например, художник обязан уметь рисовать – так же точно, как солдат обязан уметь стрелять. А если он не умеет рисовать, пусть идет на кухню чистить картошку.

Художник должен уважать и чтить старших по рангу, иначе он не уважает искусство как таковое – а если он не соблюдает субординацию – ему место в гарнизонной тюрьме.

Современная армия мародеров и дезертиров постановила считать охоту на кур и воровство в деревнях – действием, равным по значению операции на Курской дуге: вот так им видится миссия солдата, так они видят правду момента. Но оттого, что среди дезертиров принято считать что воровство – норма, воровство нормой не становится.

В гарнизонной тюрьме давно находится Малевич с Родченко, а Ворхола военно-полевой суд давно приговорил к расстрелу за мародерство. И никакого снисхождения не будет никакому лентяю, никакому взволнованному своей значительностью поэту, который вообразит, что трех штрихов довольно, чтобы попасть в главнокомандующие.

Сражение никто отменить не в силах – а уклонившийся считается дезертиром, вот и все.

И хватит врать. Мондриан неизмеримо хуже, чем Тициан, а Клее в тысячу раз менее значителен, чем Рембрандт.

Вопрос в другом: сможем ли собрать армию снова, разбежавшихся по соседским дворам мародеров?

У Бодлера есть стихотворение о художниках, «Маяки», в котором он говорит про «пароль, повторяемый цепью дозорных, сигнальные вспышки на крепостях горных, маяки для застигнутых бурей пловцов» – так, через века, отдаются приказания по армии искусств.

Их следует выполнять.

И солдату требуется знать свое место. И не претендовать на лишние звездочки на погонах, пока их не заслужил. Докажешь в бою – со временем дадут, и медалями в кабаках хвастать, это для штабной сволочи.

Генералиссимусом был Микеланджело, маршалом – Леонардо, командовал фронтом – Брейгель, генерал-майором является – Рембрандт, генералом – Ван Гог, полковником – Мунк; – это субординация необходима. Нет равенства, понимаете? Нет никакого равенства – потому что это работа и бой.

И никаких претензий на то, что я не полковник, быть не может. Зато я капитан бронетанковых войск и ни минуты не сидел в тылу.

Звезд – не существует, есть звездочки на погонах. И это гораздо более почетно.

Вязкое сознание (22.06.2012)

Вот простая ситуация.

В стране создали правящий класс.

Это люди, владеющие природными ресурсами и капиталами – они же наделены политической властью.

Разрыв между ними и простыми людьми огромный.

Закона, который описывал бы обе жизни в одном параграфе (жизнь бедняка и жизнь богача) – такого закона не существует.

Например: воровать нельзя. Но миллиардер признается, что стал собственником недр, принадлежащих народу, обманным путем. Был фальшивый аукцион, деньги вносил солнцевский бандитский клан (рекитиры). Значит, этот миллиардер (в данном случае, Абрамович, но касается всех подобных) – вор. Но вор – не в тюрьме.

Значит ли это, что отныне всем людям можно воровать? Нет, не значит – простым людям воровать нельзя.

Значит ли это, что в стране нет общего закона?

Да, значит. Общего закона для миллиардеров и бедняков – у нас в стране нет.

Но закон – это правило, обязательное для всех. Или это не закон. Значит, в стране нет закона?

Да, у нас в стране нет закона.

А что у нас есть, если нет закона?

У нас в стране есть олигархи, которые выше закона.

Покарать их может только верховный олигарх. Если бы был общий закон, то богатство у богатых бы отняли. Поэтому решили – пусть лучше будут два закона: для олигархов – власть главного олигарха, а для всех остальных – власть богачей.

Олигархия – это власть немногих богатых над многими бедными. Олигархия – это политическая власть, которую дает богатство.

Отдельный закон для богатых и отдельный закон для бедных – это и есть политическая власть.

Следовательно, наш класс богачей – это политический класс. Значит у нас не просто отдельные богачи, у нас форма общества такая – олигархия.

Случайно ли возникла олигархия?

Нет, не случайно.

Этим людям нарочно давали богатство и власть над другими людьми.

Кто и зачем им давал богатство?

Им давали богатство реформаторы – они считали, что надо развалить до основания социалистическое хозяйство и сделать капитализм необратимым. Для этого собственность народа приватизировали, заводы обанкротили, промышленность социалистическую убили. Затем все раздали верным людям, среди них было много воров и несколько убийц.

Воров и убийц выбрали в качестве собственников народного достояния потому, что они были самыми ловкими.

Задача была: избавиться от наследия Советской власти.

Зачем надо было избавляться от наследия Советской власти?

Затем, что реформаторы решили, что Россия должна стать частью цивилизованного западного мира, и что своего собственного пути у России нет. Отдельного пути в истории не бывает, так учили реформаторы.

Реформаторы исходили из той мысли, что цивилизация (то есть, прогрессивное развитие науки, техники и культуры) бывает только одного типа – того типа, который явлен в данный момент на Западе.

А другой цивилизации просто не бывает.

Поэтому сменили всю русскую культуру – научились на западный манер одеваться, жить и говорить. Считалось, что русские все еще недостаточно это умеют. В короткие сроки превратили российский социализм в интернациональный капитализм.

Удался ли эксперимент?

Эксперимент почти удался. Класс олигархов получился очень богатым. Народное хозяйство разрушили полностью. Социалистическую культуру общежития отменили. Былое искусство угробили.

Но в этот момент случился глобальный кризис на Западе и вдруг поднялся Восток.

Это неожиданно.

Мы сделали так, что у нас нет общих законов в стране, страна принадлежит богатым, русская культура уже не существует, а судьей нашего успеха может быть только Запад. И вдруг Запад стал помирать. Запад больше не может быть судьей успеха прозападной России – потому что Запад стал неуспешен. Парадокс получился.

Хуже всего то, что мы уже не знаем: стали мы Западом – или не стали.

Потому что Запад перестал быть прежним Западом.

Выходов из социального тупика всегда два.

Один – сократить разрыв между богатыми и бедными, уравнять общие права общим законом, сделать принцип труда внятным и общим для всех. Это называется «социализм». Требуется объявить воровство – воровством и разделить награбленное. Вернуть бесплатное образование и медицину. Обесценить жилье. Исключить те формы обогащения, которые противны общей пользе. И прочее в том же духе. Это обидный метод, особенно тем обидно, кто много имеет.

Среди них есть хорошие люди – не все воры.

Другой путь – узаконить неравенство, заявить, что закона в мире два – один закон для богатых, другой – для бедных. Легитимное неравенство, оно называется «фашизм».

Между социализмом и фашизмом находится третий путь – путь некоего гипотетического эволюционного развития. По нему мы и собирались идти, ведомые нашими олигархами, то есть, ворами и убийцами, предприимчивыми людьми.

Но этот путь иногда заводит в тупик, примерно трижды в столетие. Тогда надо выбираться – ценой революции или войны.

Социализм оперирует революциями, а фашизм – войнами.

Социализм рождает диктаторов одного типа – а фашизм рождает диктаторов другого типа.

А мы никаких диктаторов не хотим. Но денег хотим и самовыражения – причем много.

Что делать?

Можно делать вид, что ничего не случилось, и просто бороться с верховным олигархом, который до известной степени олицетворяет всю олигархию целиком. Олигархию мы менять уже не можем. Потому что мы все – на зарплате у олигархов. Мы – креативный класс, мы – создание олигархии; мы – гомункулус олигархии: до олигархии нас в природе не было. И в другом обществе мы все ни к чему.

Но делать все равно что-то надо! Ведь кризис!

Мы можем сместить главного олигарха и его команду. Это уже кое-что. Главный олигарх и правда плохой.

Еще можем публиковать проникновенные тексты.

Вот такие тексты:

«Обыкновенный русский фашизм! В стране нет закона! В стране власть коррупции!

И вместо того, чтобы бороться за законность – кое-кто борется с креативным классом, идущим на демонстрацию, и с западниками, ищущими путь в цивилизацию!»

Действительно, что же против них бороться, за что их осуждать? За то ли, что их стараниями насадили олигархию? Так ведь она нас кормит…

То есть, мы против фашизма – но за олигархию.

За законность – но против общих законов.

Против плохого фашизма – но за хороший фашизм.

Сомневаюсь, что хотя бы 10 % читателей поймет, что я написал, все так волнуются и оживают, когда надо бороться, что уже не понимают – за что.

Мозги у нас вязкие, долдоним то, что заучили; привыкли бороться за свободу и цивилизацию. И боремся.

Майн кампф, так сказать.