Текст книги "Сетевые публикации"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)

«Единая Россия» – «Зенит»: 1:1 (09.01.2012)

Требовать честных выборов можно: политика – такой же спорт, как футбол

Демократия в тупике, это очевидно всем. Беда не в том, что прошедшие выборы фальшивы, беда в том, что фальшивы любые выборы в принципе – и лучше не будет ни при каком раскладе. Какая бы партия ни победила, для населения это не изменит жизнь никак. Просто потому, что партии представляют не людей, а политические кланы, финансовые семьи, системы договоренностей. Так происходит повсеместно – любая демократическая система демос давно не представляет. И американская система выборщиков, и российская система голосования за кандидата партии – не принимает во внимание тех, кто находится вне политических программ. А вне политических программ находится всё население мира – люди просто живут, людям хочется именно этого.

Все мастерство политика (и трибунного энтузиаста) направлено на то, чтобы убедить отчаявшихся граждан, что один политик честнее, нежели другой. В ситуации, когда программы партий ничем практически не отличаются и партии сменяются часто, – никакие обещания значения не имеют. С народом будет то же самое всегда. Одни партии дают «прав» больше, нежели иные. Однако человеческая жизнь слишком коротка, чтобы ставить слово «права» на первое место.

Права – это то, чем пользуются в будущем. Но жизнь происходит сегодня. Президент Медведев пообещал дать жилье всем ветеранам Великой Отечественной войны в 2013 году. Но дадут им жилье (наверное) в тот год, когда самому молодому – тому, кто пошел на фронт 9 мая 1945 года в возрасте 17 лет, – будет 86 лет. А право на жилье он имел раньше, просто жилья не было. Построили жилья очень много – и продали задорого. Но вот ему жилья нет. А право есть.

Жизнь – это жилье, медикаменты, пенсии, чистый воздух, защита от насилия, забота о маленьких, опека стариков. Причем все вышеперечисленное нужно не завтра – а сегодня. На эти вещи не требуется прав. Это то, что делает общество обществом. Если этих слагаемых в организации общежития нет, то значит, речь идет о стае, казарме, стаде – но не об обществе. И очевидно, что описывать данные вещи как гипотетические права – цинично, во всяком случае, для государства с ракетами.

Однако современная парламентская система этого не позволяет. Не только потому, что депутаты коррумпированы, а многие из них бандиты или в прошлом бандиты. Не только потому, что правящая партия – партия гэбэшников. Но потому, что любые дебаты политиков не имеют никакого отношения к реальности. В условиях демократии – это уже давно параллельная реальность.

Требовать честных выборов можно: политика – такой же спорт, как футбол, где приветствуется объективное судейство.

Но полагать, что от победы «Яблока» или «Справедливой России» изменится жизнь людей, – примерно так же осмысленно, как полагать, что от победы «Зенита» над «Спартаком» улучшится медицинское обслуживание в микрорайоне.

Футбол и политика своим чередом – а жизнь своим чередом.

Следует в принципе реорганизовать парламентскую, а вместе с ней и политическую системы. От политической борьбы в парламенте надо отказаться. Депутаты должны представлять профессии и социальные страты. Следует выбирать депутатов от врачей, учителей, судей, моряков, летчиков, солдат, учеников старших классов, студентов, матерей, пенсионеров и так далее.

Общество должно вспомнить, что прежде всего это союз людей, отвечающих друг за друга. Солдат защищает врача, а врач лечит юриста – у них есть дети и родители, – и эта междисциплинарная связь для общества важнее тех гипотетических «прав», которые им обещает политик. Между профессиями и социальными группами существуют определенные отношения: жизнеспособность этих отношений – гарантия того, что организм живет. Прежде мы передоверяли посреднические функции между социальными стратами политикам, но практика показала, что политика стала представлять особую отдельную касту, не выражающую интересов всего общества.

Думаю, что политики должны быть представлены в парламенте наряду с врачами, и только. Это не ущемляет государственную власть, не подрывает внешнюю политику: речь идет о нижней палате парламента.

Роль верхней палаты (очищенной от ворья) будет заключаться в контроле над решениями Законодательного собрания, над распределением бюджета.

Но это дает возможность народу делегировать в парламент не того, кто обещает, но того, кто делает. Это позволяет видеть, куда идет бюджет – в медицину или на ракеты. Наконец, это возвращает смысл термину «демократия».

Слава пеплу (14.02.2012)

В Музее личных коллекций ГМИИ им. Пушкина открылась выставка книг, проиллюстрированных великими художниками

Поразительно то, что человечество, осудившее книжные костры в Берлине, с радостью приняло глобальное уничтожение книг.

Оказалось, что книги не обязательно жечь, как то практиковали халиф Омар и Геббельс, – куда эффективнее объявить существование книги ненужным.

Именно радикальный способ описал Брэдбери в антиутопии «451 градус по Фаренгейту»: книги заменил прогрессивный телеэкран; а тот, кто читает Данте и Марка Аврелия, – отныне враг развитого общества.

С непонятным удовлетворением мы произносим приговор гуманистической культуре: «Скоро потребность в бумажных изданиях отпадет». Аплодируем убийству книги – хотя осуждаем сожжение Александрийской библиотеки. Славим создателя компьютерных программ как современного гуманиста, хотя сделанное им прямо противоположно идее гуманизма.

Сегодняшний халиф Омар говорит: если то, что есть в книгах, – есть и в интернете, то книги не нужны; а если этого в интернете нет – тогда зачем эти книги?

Едва объем информации превышает размер, удобный для быстрого употребления, как вылезает мурло интернетного комиссара: «Слишком многабукаф!»

Этот окрик серьезнее, нежели хрестоматийное «Караул устал!» – те матросы действительно пытались слушать заседание Учредительного собрания, затянувшееся до полночи и не решившее ничего; сегодняшний матрос интернета рассуждение не воспринимает вообще.

Это началось не вчера: краткое изложение «Илиады», дайджест из «Государства» Платона, тезисы Гамлета – это реальность современного сознания. Масштаб сегодняшних разрушений превосходит былые, но основания те же; книги уничтожали всегда с одной целью – ради унификации общества, удобства управления.

Мы радуемся социальному развитию – интернетным революциям: порыв мгновенно делается всеобщим – каждый есть агитатор каждого. Обретена новая степень свободы: тиран не угонится за подписчиками сетей. Так вместо усатого Старшего Брата на экране телескрина появился Коллективный Старший Брат, тысячеглазый сторож мысли. Команда интернета заодно – и каждый интернет-матрос проверяет и судит каждого, и никакая власть не будет столь эффективна в унификации сознания.

В XX веке революции были книжными, бомбисты читали «Капитал», спорили о Гегеле. Имелся набор убеждений; чтобы доказать их ложность, требовался багаж знаний. Сегодняшний вольнодумец – собеседник сотен тысяч одновременно, он в непрестанном процессе самовыражения, никаким уникальным знанием не располагает по определению – он не сможет пустить его в ход. Времени нет, интернет-матрос пишет короткие восклицания и слышит ответные реплики. Это азбука флажков, сообщения сигнальщика.

За революциями XIX и XX веков стояли фундаментальные труды: Руссо, Прудон, Кропоткин, Маркс, Ленин. За революциями XXI века – книги нет ни единой. Вряд ли Шумпетера или Хайека можно считать инициаторами волнений, а детективы о Фандорине считать гуманистической литературой.

Движущей силой прогресса оказалось освобожденное из книжного плена невежество: мир усвоил главное – свобода лучше, чем несвобода (как прозорливо заметил наш временный президент, поклонник интернета), а детали излишни. Никакой тирании не устоять под этим напором – сатрап ищет оппонента, чтобы его покарать, а оппонента отныне нет. Дичайшая ситуация, когда противник везде, но невидим, – сводит тирана с ума.

Программой восстания не случайно делается отсутствие всякой программы – но даже если упорно пожелать возникновение таковой, это недостижимо: программа вытекает из теории, то есть из книги. А книги больше нет.

Мы говорим друг другу: важно свергнуть тиранию, сделать всё по закону, а программа приложится! Некогда эти слова уже звучали: «Главное нАчать!»

Штука в том, что сделать «по закону» можно лишь при наличии книги, описывающей закон, а теоретической книги мы знать не желаем. Сделаем по понятиям, по неким общим представлениям – так сказать точнее.

Как в сказке про кашу, которая выползла из горшочка и затопила город, из сознания миллионов вырвалась десятилетиями булькавшая идеологическая каша: хотим быть свободными и не замечать других; хотим иметь права и не иметь обязанностей; не хотим казармы, а то, что 90 процентов населения мира живет в бараках, мы за казарменный образ жизни не считаем; бомбим всех, кто не согласен с идеалами демократии, которые гласят, что с ними можно не соглашаться; страшимся мусульманской угрозы, но планомерно уничтожаем христианскую парадигму в искусстве и морали; и так далее, и так далее. Это, безусловно, свободолюбивая каша, но сварена она наспех, без книжных рецептов, сварена коллективным сознанием – по понятиям интернет-матросов.

Эта комковатая каша, накопленная в миллионах голов, расползается по миру – и, как в сказке, мир тонет в каше, тирания локальных диктаторов неизбежно тонет тоже – но тонет вообще всё. Нет способа потоп остановить.

Образ расползающейся каши и ветхозаветный потоп – это одна и та же метафора. Полагаю, история потопа связана именно с этой неукротимой стихией: с водоворотами сумбурных желаний, фонтаном воль и страстей.

Интернетные революции обозначили новое состояние мира – посткнижное бытие. В известном смысле новое посткнижное бытие есть бытие внеисторическое, лишенное памяти и диалога времен. Мы помним только то, что случилось до обеда, и нетвердо. Это, разумеется, не значит, что история прекратила движение. Это лишь значит, что данный отрезок истории – как это уже случалось прежде – не желает обладать памятью.

Всеобщее самовыражение (те 15 минут славы для каждого обывателя, о которых вещал Ворхол) привело к остановке процесса мышления. Помните, как Добчинский просит Хлестакова сказать императору о том, что, мол, живет в городе Н. такой вот – Добчинский! Это и есть главная цель современного гражданина – заявить о своем присутствии, – в этом его свобода. Поскольку желание «обозначить свое присутствие» сильнее желания «быть» – вся энергия существования уходит на воспроизведение отработанных сознанием клише.

Мы находимся в плену не только тоталитарных государств, но и собственного сознания. Массовый энтузиазм приговаривает наш мозг крутить одну и ту же пластинку штампованных убеждений. Даже если это антитоталитарная риторика, от однообразного использования она становится клишированной – то есть тоталитарной по сути. Мы высказываем «убеждения», выработанные спящим сознанием, и это так похоже на подлинные убеждения. Почти как у авторов прежних книг – только бессмысленно.

Поскольку мысль существует лишь до той поры, пока ее думают, а выражение этой мысли уже обозначает прерывание процесса, – представьте, что происходит с разумом, если самовыражение превышает процесс думания во много раз. Это приводит к отупению, мозги снашиваются. Умственная и речевая деградация у активного пользователя интернета наступает примерно через полгода; такая «сингулярия» (пользуясь социологическим термином) начинает повторяться, говорятся ровно те же самые реплики, с той же интонацией. Это вязкое сознание исключает диалог в принципе: не только власть повторяется в споре с оппозицией, а оппозиция буксует в споре с властью. Следующим шагом неизбежно будет проявление животных начал: при отсутствии умственного развития острее проявляется природная составляющая поступка. Для того чтобы убить человека на войне, требуется уничтожить его сознание в мирное время. Ну так это уже произошло.

Чтение книг нужно вот зачем: оно передает читателю идею иерархии мироздания. Путь долгий: в Раю девять кругов и в Аду девять кругов именно потому, что нет просто добра и просто зла, но мир устроен сложно, и потому устроен прекрасно. Любое сплюснутое представление о мире обеднит не только наше сознание – но прежде всего поставит под угрозу бытие наших соседей. Когда Карл Поппер и Ханна Арендт решили противопоставить тоталитаризму вообще гражданское общество вообще – это было прогрессивно по отношению к былым режимам; однако неизбежно провоцировало режимы будущего. Сколь соблазнительным оказалось уравнять Сталина и Гитлера, Пол Пота и Мао – и то, для чего Данте предусмотрел бесчисленное количество градаций, улеглось в сплюснутом сознании на одной тарелке. Этот взгляд на мир (как и история Фоменко, в которой Ярослав Мудрый и Александр Македонский являются одним и тем же лицом) был выражением свободной постмодернистской воли, уставшей от детерминизма. Отныне воцарятся режимы, лишенные книг начисто, – поскольку книги неизбежно представят бытие более сложным, нежели это требуется открытому обществу.

Книга, иллюстрированная художником, есть квинтэссенция христианской культуры. Собственно говоря, всё искусство Ренессанса есть не что иное, как иллюстрации к Великой книге. Микеланджело оставил свою иллюстрацию на потолке капеллы, а Мантенья – на холсте; нам оставили свои иллюстрации Рембрандт и Ван Гог – и вне великого текста, вне книги изобразительного искусства христианского мира нет.

Сегодня в Музее личных коллекций показывают собрание уникальных книг, рисунки к которым сделали Пикассо и Миро, Тапиес и Грис. Последние великие художники модернизма работали недавно, лет 40 назад, – но теперь это уже минувший век, те времена, когда люди считали программу – программно необходимой. В то время художник обращался к зрителю, а в нашем мире, где все творцы на 15 минут, – уже нет ни зрителей, ни художников, ни взаимной ответственности; есть лишь тотальное самовыражение. Крошечное убеждение, помещенное в один абзац, уместившееся в один крик: и книги не стало, и иллюстрировать ее некому.

Выставка имеет прямое отношение к сегодняшнему дню.

Эти книги надо смотреть и читать.

Мне остается добавить только одно: эту коллекцию собрал Борис Фридман, человек поразительный. До того как стать коллекционером уникальных книг, Фридман создал «Микроинформ» – институт компьютерных программ.

Такая вот история.

О стяжательстве и Воскресении. Как государство соотносится с верой? (13.04.2012)

Претензия, вмененная обществом Храму и Патриарху, должна быть переадресована всей русской культуре, воспитанной на православии – на осмыслении этой именно Церкви. Как государство соотносится с верой, особенно если вера изначально связана с понятием славы и силы? Как домашняя вера (Наташи Ростовой, идущей в Страстную неделю в скромный храм) сочетается с грозной проповедью с амвона?

Когда князь Владимир выбирал монотеистическую религию на смену язычеству, его привлекла красота и торжественность обряда Византийского храма. Князь выбирал церковь, которая наглядно являет могущество. Надо сказать, что европейские храмы того времени были просты. Спустя полтора века аббат Сюжер способствовал смене романского стиля на готический: убедил в том, что богатство Церкви суть отражение славы небесной. Православная же религия драгоценным сиянием обряда руководствовалась изначально.

Роскошь не есть прихоть того или иного архипастыря – это дань обряду. Так устроена Православная церковь. Православные – не баптисты, не сайентологи, не квакеры и не адвентисты седьмого дня. Православный храм – не молельный дом протестантской секты, в котором можно находиться, не снимая головного убора (квакерский обычай). Православный храм поражает величием. И Патриарх – по чину, а не по алчной прихоти (хотя это может совпадать, тяга к роскоши может быть особенностью человеческой) – облачен в драгоценные ризы и живет богато. Православная икона иногда утешает, но порой грозит, а часто блещет величием – Христос во Славе и Спас Ярое Око. Властность и слава архипастыря уравновешены несуетным равенством в мире общины, деревенским попом, который столь же нищ, как прихожане.

Многие православные богословы пытались примирить пышный обряд и мягкую веру сельской прихожанки. Некогда отец Павел Флоренский сформулировал простой тезис: «Что полезнее – дать больному лекарство или обучать медицине?» Он, несомненно, выбрал путь врача, дающего лекарство, но были русские мыслители, которые хотели разобраться в медицине.

Так, например, Лев Николаевич Толстой имел много расхождений с ортодоксальной верой. Лев Николаевич не любил обрядовую церковь и высказал немало горьких (и справедливых) упреков по адресу лицемерия и мздоимства. Впрочем, отметим правды ради, что Лев Николаевич не любил вообще неправду и стяжательство как таковое – и вероятность того, что он стал бы хулить Патриарха и одновременно славить миллиардера Прохорова, исчезающе мала.

Можно было бы предположить, что современное наше общество, положившее в основу гражданских прав собственность, приобретательство и стремление к накопительству, отнесется благосклонно к церковной роскоши. Но этого, однако, не произошло.

Демократическая публика, руководствуясь идеалами либерального капитализма, сегодня критикует Православную церковь, и сегодняшняя риторика совпадает с былой, советской риторикой. Помилуйте, неужели же и разницы нет между теми претензиями и нынешними? Понятно, что ископаемый большевик пенял батюшкам за ихние хоромы («все люди братья – люблю с них брать я»), но пристало ли это тем, кто положил в основу прогресса правду сильного и лозунг «мое это мое, а твое будем обсуждать»? А главное, самое впечатляющее: да пристало ли нам идти стопами большевиков? Те же прогрессивные люди, которые сегодня разглядели дефекты РПЦ, вчера сетовали на трудности, которые переживает Церковь при социализме. Храмы стояли полуразрушенные, а часто использовались под складские помещения. Совсем недавно привычным занятием интеллигенции была охота за иконами в разоренных провинциальных церквах. Но одновременно и коллекционировали «Вестники РХД» и ждали возрождения. Ровно те же люди, что сегодня негодуют на алчность попов, вчера еще горевали о разорении имущества батюшек. Что же поменялось? Православие ли стало иным? Или чаяли увидеть какую-то иную церковь, не православную? Но почитайте сказки Афанасьева: спокон веков народ высмеивал жадных попов. С обличениями церковного лицемерия выступали гуманисты и просветители Европы – кстати сказать, многие из аргументов были унаследованы советской властью.

Грехи у Церкви есть; священнослужители, как и прочие люди, пороков не избегли, Церковь – земное учреждение, не небесное. И однако, о поругании Церкви советская интеллигенция печалилась. А вот когда Православная церковь возродилась – хватило пустяка, чтобы вспомнить былую риторику, ту самую, которая раздражала в коммунистах. Неужели сегодняшний демократ родственник партийцу? Ах нет, все серьезнее – нынешние претензии к Церкви, они на качественно ином уровне.

Уже прозвучало: ошибкой России было принятие именно православия. Сходную мысль некогда высказал Петр Яковлевич Чаадаев – он считал, что принятие православия из византийского источника сказалось пагубно на истории социальной жизни России. Сам Чаадаев (вопреки легенде) был православным, а не католиком, но мечтал о единении церквей; как и Владимир Соловьев впоследствии, он думал об экуменизме. Упрек византийскому «мутному источнику» любят цитировать. Однако повторяя упрек Чаадаева, сегодняшний прогрессивный борец думает не о католицизме и отнюдь не об экуменизме. И не о некоем очищенном варианте православия, разумеется, идет речь. И вовсе не о лозунге нестяжателей в конфликте с иосифлянами. Ну какое же, право, нестяжательство сегодня?

Речь сегодня идет о том понимании роли церкви, которое несет с собой Реформация. Максимально секуляризированная религия, личная ответственность служителя, право паствы судить о пастыре, каждый сам себе пастырь – это все манера рассуждения протестантской общины, вовсе не православного мира. И эта метаморфоза в общественном сознании тех людей, которые вчера горевали об утраченной вере отцов, любопытна. Такой взгляд на христианскую веру и священнослужителей появляется одновременно с идеалами рынка и капитализма. Идея возникновения капитализма из протестантизма (описанный Вебером феномен) стала причиной новых комплексов в России. В который уже раз Россия испытала чувство культурной несостоятельности: мало было нам татарского ига, мало было нам злокозненного коммунизма, мало было нам планового хозяйства, вот оказывается теперь, что и религия у нас некондиционная. В приличных странах вон во что верят, а у нас?

И, подобно желанию переделать Россию в пятьсот дней, введя экономические новшества, возникает желание еще более дерзновенное: вовсе изменить культурную природу Отечества и его историю. Некогда Николай Бердяев выводил истоки русского коммунизма из феномена православной общины – таким образом, хотя мы и повторяем советскую риторику сегодня, но суть ее противоположная: видимо, желание радикального искоренения коммунистических корней ведет к отрицанию православия. То есть это, собственно говоря, проходит по ведомству столыпинских реформ, троцкистских фантазий и вообще любых российских преобразований глобального характера – искоренение общинного сознания вообще. Но вот реально ли заменить православную историю Отечества на протестантскую, сказать затруднительно. Возможность культурной трансплантации, лечения страны на генетическом уровне еще социальными практиками не опробована. То есть попытки такие были и программы писались, но неловко и вспоминать авторов.

И если не брать этих программ тридцатых годов, а руководствоваться гуманистическими традициями, то они таковы: уважать свою историю, чтить веру отцов, не плевать в собственное прошлое, а принимать его. История – это не проклятие, не замок с привидениями, а сокровище, которое следует изучать и понимать.

В условиях гражданской смуты рушить и Церковь как последнюю моральную скрепу общества – опрометчиво. И хотя призыв к несяжательству можно лишь приветствовать, но будет вовсе славно, если мораль сия будет применяться не выборочно, но повсеместно.

Отказаться от стяжательства – достойно. Стяжательство – есть позор и непоправимая беда для человеческой натуры. Об этом задолго до возникновения христианства предупреждали Платон, Диоген Синопский, Антисфен и Сенека. Деньги уродуют человеческую натуру, а изобретательность в добыче богатства мобилизует хитрость, лживость, властность, но отнюдь не доброту и сострадание. Церковь с античными мыслителями сугубо солидарна. Жизнь отдельных пастырей и простые сельские церкви как нельзя лучше это иллюстрируют.

Однако сам по себе институт Церкви и жизнь ее главных предстоятелей – это нечто иное. Пышность убранства церкви есть воплощение славы Господа, есть элемент обрядовой веры. В уместности этого обряда можно сомневаться, этот обряд можно обсудить в теологическом диспуте. В конце концов, можно пенять князю Владимиру, зачем выбрал православие, а не иудаизм, где убранство храма попроще. Можно алкать перемены православия на лютеранство и полагать, что вслед за лютеровской «боевой проповедью против турок» возникнет новый пафос в умиротворении Кавказа. А можно – и это наиболее благородно – вернуться к образу жизни прихожан катакомбной церкви.

Лев Толстой не признавал таинства Воскресения – в преддверии светлого праздника Пасхи Христовой, об этом нелишне вспомнить. В этом было основное расхождение толстовского христианства с ортодоксальным православием. Он считал Иисуса смертным человеком, а чудо Воскресения трактовал как духовное перерождение человека. Отказаться от греховной жизни, открыть себя к состраданию ближним, жить интересами всех, а не своей персональной наживы – в этом, по Толстому, и есть чудо Воскресения, человеческого и общественного.

И если бы наше завистливое и корыстное общество захотело такого Воскресения – было бы не жаль и согласиться с критикой церковного обряда. Но опровергать торжественную часть православного обряда и одновременно поклоняться золотому тельцу – это поразительная особенность нашего кривого времени. Служить отдельно взятому бандиту и протестовать против бандитизма как такового – в истории феномен не новый, но в новом времени казус приобрел характер эпидемии.

И если у кого-то возникла мысль, что это есть путь к гражданскому обществу, то мысль эта в большей степени утопична, нежели насаждение коммунистических идеалов при помощи лагерей.