Текст книги "Сетевые публикации"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)

Пряники демократии (26.12.2012)

Дама, воспетая Бродским в Набережной Неисцелимых была дивно хороша и любима московской богемой; она появлялась у нас в квартире несколько раз с разными кавалерами: то с философом Мерабом Мамардашвили, то с Владимиром Кормером, писателем.

Я был юн, очарование зрелых женщин было мне недоступно; муза Бродского была меня старше лет на 20, то есть, как понимаю теперь – находилась в возрасте, любимом Овидием, ей было 35. Тогда я ее почти не заметил. Меня волновала борьба с режимом, сопротивление тоталитаризму и либеральные ценности.

Об этом и шел разговор, а красота дамы была как бы бонусом к беседе – для особо отличившихся либералов.

Дама, Володя Кормер и папа расположились в папиной комнате, которую именовали кабинетом (она же спальня, она же гостиная, она же библиотека).

Папа велел мне сделать чай – ну, как это принято в домах, куда ходят иностранные гости. Папа бы сказал «кофе» – он понимал, что это еще элегантнее – но кофе у нас не было.

Я вскипятил чайник, насыпал заварки, положил в миску пряники – были в доме пряники. А больше ничего на кухне не было. И все это я отнес в комнату к папе.

Надо сказать, что журнального столика (какое же чаепитие без культурного журнального столика) в кабинете отца не было. И стул был один, с ножкой, перемотанной изолентой. Делали так: подушки с дивана снимали и клали горкой – получался столик. Трое гостей садились на диван – а папа сидел на своем опасном стуле.

Я поставил на подушки три чашки (подкладывал книги для устойчивости) и миску с пряниками.

Миска упала, пряники рассыпались.

Я пряники собрал с пола – больше-то ничего не было, и положил пряники обратно в миску. Мне и в голову не пришло что это неправильно – пряники выглядели недурно.

Папа покраснел, но сказал примирительно: «не поваляешь – не поешь» – он знал, что других пряников не будет. И не пряники были главным в нашем чаепитии – свобода!

И Володя Кормер съел пряник. Неловкость прошла, и опять заговорили о свободе.

Вот и вся предновогодняя история.

Спустя двадцать лет я открывал выставку в российском павильоне Венецианского Биенналле.

И на открытие пришла дивная венецианская графиня, правда теперь она была блондинкой – а тогда была брюнеткой. Дама была все еще хороша.

И вот на ужине она произнесла тост, посвященный очаровательным воспоминаниям советской жизни – в частности, вспомнила и наше знакомство.

«И вот в комнату вошел юный Максим – и уронил поднос! И этот юноша воскликнул: „При виде такой красоты я не могу удержать в руках предметы! Не правда ли Максим? Я верно все помню?“»

Ну, конечно, – сказал я. – Все так и есть.

Вот и со свободой примерно также вышло.

Были ведь когда-то и пряники, хоть и с пола.

А осталась увядшая красота.

Попутчики демократии (28.12.2012)

Есть знаменитая тюрьма на острове Ре для особо опасных преступников, уголовных и политических. Построена еще Вобаном, который проектировал бастионы, а он строить умел. Стена вокруг шестиметровая, проволока, вышки с прожекторами, тюрьма стоит на каменном берегу.

В казематах содержались после Алжирской войны мятежные генералы, количеством 300 человек – им всем дали по 12 лет, некоторым 17. Предание гласит, что генералы вырыли подкоп – продолбили стену толщиной метра два, проковыряли песчаник и ракушечник в грунте, вырыли тоннель длиной двадцать восемь метров; копали черенками ложек, каменную крошку выносили под рубахой во двор; работа длилась шесть лет – потом заговор раскрыли; тоннель залили бетоном. Одним словом, солидное учреждение, и люди там содержатся неслучайные.

Чтобы добраться до острова, надо долго ехать на автобусе, если на такси, то, конечно, быстрее – но дорого получается. Дорога красивая, но никак не проехать, чтобы миновать тюрьму – дорога там всего одна.

Стою на автобусной остановке, жду. Подходит милая дама, лет сорока, говорит: Вы на остров? Давайте, в складчину такси возьмем?

– Давайте, – говорю, – А вам куда?

– А мне до тюрьмы.

Это ориентир такой у местных, понятное место. Поехали, говорим с водителем и меж собой – путь неблизкий.

Говорим про дурня Оланда, про то что Саркози еще хуже, про то, что Страуса-Кана очевидным образом подставили, что это все ЦРУ, а может и спецслужбы Саркози, и вообще все эти органы охраны порядка на одно лицо, и кстати, довольно душить свободное слово, и доколе, и вообще, куда не посмотри – произвол.

Дама говорила крайне дельно, обнаружила знание политических реалий. Я было заикнулся, что знаком с Меленхтоном, она тут же высказала конкретные замечания к программе. Видимо, парижанка: так в провинции не одеваются, есть этакий выверт. И кругозор. И взгляды. Непонятно, что даму осенней порой в глушь привело – ну да, не мое дело.

Впрочем, водителю тоже любопытно. Спрашивает аккуратно:

– А вас по какому точно адресу доставить?

– А прямо к тюрьме.

Обратили внимание: у дамы в руках корзинка с едой, плетеная такая корзинка, буколическая, как у Красной шапочки. И салфеткой прикрыта. Но выглядывает багет, горлышко бутылки. Поняли: передача.

У меня слово «передача», конечно, ассоциируется с мрачным советским режимом – но ведь и помимо советских тюрьмы имеются.

Едем дальше. Водитель спрашивает, так, между прочим:

– А кому продукты? Начальнику тюрьмы? Ха-ха.

– Да нет. Себе.

Едем, думаем. Еще о политике поговорили, свобода, то-се. Мы все трое – за прогресс.

Потом она говорит:

– Вообще-то я в тюрьме отбываю срок.

Водитель говорит:

– Помиловали?

– На три дня отпустили по подписке.

Тут мы приехали.

Тюрьма солидная; часовые с карабинами. Так странно – ехать полтора часа рядом с человеком, говорить, а потом попутчик уходит в тюремные ворота.

Не удержался, спросил: Вас за что?

Назвала номер статьи и пошла.

Поехали дальше, по дороге спросил у водителя, что номер означает. Убийство, говорит.

Безотходное производство античности (29.12.2012)

1

Сосед с верхнего этажа служил в органах госбезопасности. Жильцы видели этого человека редко: он уходил на работу рано, возвращался поздно, часто выходил на службу по выходным. Мы с ужасом воображали, чем он там занимается. Жена его была общительной, рассказывала соседям: «Мой-то работает на износ! Работает на износ!».

Мама неприязненно ответила: «Послушайте, может быть, он немного отдохнет?!»

В этом диалоге содержится квинтэссенция противоречия в понятиях «труд» и «прогресс», которое определяет сегодняшний день.

На первый взгляд противоречия нет: труд сегодня – прогресс завтра. Но примеры смущают.

Работа стража порядка способствует прогрессу, продукт его труда – здоровое общество.

Когда здоровый социум существует, выкрученная рука получает оправдание. Стражи, описанные Платоном, преследуют вольнолюбивых поэтов не потому, что стражам не нравится поэзия, но потому, что они озабочены воспитанием юношества. Лучше изъять из Илиады критику богов, нежели смущать души будущих воинов. Разумнее пресечь критику Сталина в 37-ом году, на пороге войны, нежели получить армию, не верящую в полководца. Агенты Гувера, Гиммлера, Судоплатова оправдывали преследование инакомыслящих тем, что данная бактерия – вредна для организма в целом.

Однако сам процесс производства (подслушивание, выкручивание рук, битье по почкам) и орудия труда (магнитофоны, яды, полоний, протоколы), а также производственные отношения (арестованных и следователей, офицеров и стукачей), постепенно делаются самодостаточной ценностью. Власть над себе подобными, являясь необходимой компонентой трудового процесса, превращает труд из экономической категории в категорию моральную.

Возникает промежуточный продукт труда – разрешенное насилие.

Этот продукт сам по себе аморален, хотя конечный продукт деятельности гебиста, возможно, и хорош. Конфликт органов госбезопасности с обществом основан на том, что у труда во имя прогресса есть побочный продукт сегодняшнего дня.

Разница между стражем, описанным Платоном, и обобщенным Гиммлером-Гувером-Судоплатовым существенная. В античной системе отношений общества и гражданина (Платон усугубил это простотой имущественного распределения) только благо общества выступает критерием деятельности; общество есть единственный заказчик работы, а гражданин – исполнитель заказа; страж является стражем – и более никем, это его взаиморасчет с обществом. Не существует корпорации стражей с бонусами и отдельными талонами на питание.

Сегодня страж является как гражданином общества, так и членом корпорации и шире – представителем класса собственников. Офицер – сотрудник определенного института, коллекционер искусства, владелец недвижимости; параллельно со статусом гражданским возникает статус социальный. Сотрудник безопасности перемещается из одного имущественного класса в другой, его социальный статус повышается – происходит это в связи с гражданским статусом, но независимо.

Ловля шпионов сама по себе, а посещение кордебалета Большого театра – само по себе. Чем лучше офицер ловит шпионов, тем красивее его балерина, богаче квартира, жирнее пища. Но – чем жирнее пища, богаче квартира и красивее актриса, тем комфортнее сегодняшний день и ниже потребность в дне завтрашнем, в прогрессе.

За фанатичное стремление в завтра, игнорируя сегодняшний день, порицали большевиков: надобно жить и сегодня! Комфортная жизнь Ягоды, Берии, Гиммлера, Гувера, Щелокова такова, что в будущем лучше не будет. Используя марксистский термин, создается «общественная природа труда», и она значима не менее, чем конечный продукт труда, который получат завтра.

Так возникает люфт между прогрессом и трудом сегодняшнего дня, между гражданским долгом и социальным статусом – и в этом пустующем пространстве находит себе место промежуточный продукт труда. Постепенно он заменяет представление об идеале.

2.

Сегодня гражданин может поинтересоваться характером труда другого гражданина; мы не в феодальном обществе, где смерд не спрашивает, почему хозяин богат. Мы в открытом обществе, и смерду терпеливо объясняют, что он сам виноват в своей судьбе. Он на самом дне по причине некачественной трудовой деятельности. Смерду кажется, что он работает много, но это не тот труд, который обществу жизненно нужен.

Граждане с низкой зарплатой негодуют по поводу вилл и яхт богачей, им разъясняют:

– Миллиардер тяжело работает. Он на ответственной работе, понимаешь? Поэтому он так много ест, имеет много дворцов.

– Я тоже работаю! – ярится таксист (библиотекарь, рыбак, врач, учитель).

– Твой труд не столь важен для общества, как труд владельца нефтяного терминала или труд банкира.

– Это почему же?

– Ты просто возишь людей на машине (лечишь от гриппа, учишь читать), а они обеспечивают функции общества в целом.

– Продукты дорожают, образование платное, квартиру не купишь, пенсия низкая! Что хорошего они сделали для всех, чтобы им дали миллиарды?

– Если бы не они, ты бы вообще на улице спал, а твоих детей волки съели. Спасибо скажи, за то, что есть. Миллиардеры содержат общество в порядке, пусть и относительном.

– В чем их труд состоит? По телефону говорят и обедают!

– Проводят деловые встречи и дают распоряжения. Ты бы этого не сумел.

– Вы мне дайте этот бифштекс!

Смерд не понимает, что даже бифштекс он съесть качественно не сумеет, не зная каким вином запить и какое мясо выбрать; не говоря о том, что к бифштексу положен костюм, ресторан, собеседник.

Смерд в толк не возьмет, что рантье, которые живут на проценты от капитала, тяжело трудятся, распределяя вклады на депозиты. Акционеры, имеющие доходы с акций, нервничают, перемещая акции на бирже; спекулянты потеют, следят за курсом валют; брокеры устают, следя за индексами. Рабочие у которых сливели губы с холода, пока они грузили дрова на трудовом субботнике, вкалывали меньше, чем аккуратные люди, сидящие в кресле с бокалом вина.

Главное, чего не может смерд понять, – почему этот труд важнее, нежели производство простых вещей? Ведь на свои капиталы богачи покупают то, что сделал смерд, – они не могут жевать деньги. А значит, думает бедняк, его труд все-таки важнее. Джанни Родари в детском стихе «Чем пахнут ремесла» передал эту мысль так: «Только бездельник не пахнет никак». Дармоед в офисе ничем не пахнет – но на свои миллионы он купит хлеб, который испек пекарь. Не может труд по производству денег сравниться с трудом пекаря!

Смерду объясняют, что все наоборот. Накопления банкира нужны всем – на эти деньги будет осуществляться прогресс всего общества.

Ты ведь сознательный гражданин? Обществу нужен прогресс. Прогресс сделает общую жизнь более качественной. А для прогресса нужен рынок, соревнование. А для соревнования нужны деньги, чтобы стимулировать победителя. А чтобы денег было много, нужны банкиры и брокеры. Существование буржуя – гарантия жизни общества.

– Но они берут деньги себе!

– Деньги должны быть у банкиров, чтобы банкиры поощряли победителя в рыночном соревновании за прогресс. Вперед пойдет наука, построят машины, изобретут лекарства.

– Если бы тратили на лекарства! Они футбольные команды покупают! Авангардистам за какашки платят! А мне за простой труд – шиш!

– Банкиры платят не за какашки, а за порыв. Современное искусство – язык нового мышления. Художник стимулирует фантазию банкиров, банкиры стимулируют соревнование на рынке, рынок стимулирует прогресс, а прогресс улучшит жизнь всех граждан.

– Значит, какашки – улучшат мою жизнь?

– Какашки – для прогресса, а значит, для тебя.

– Пока изобретут новое лекарство от гриппа – я помру от голода. А когда помираешь от голода, не хочется смотреть на какашки.

– Прогресс, – объясняют смерду, – это не сейчас, это вообще. Не для тебя, а для общества. Тебе ничего не достанется. Зато у твоих детей будет медицина лучше. Срок жизни увеличится – по отношению к временам с натуральным обменом.

Принято сравнивать сроки жизни в странах с рыночной экономикой и в африканских тираниях. Редко сравнивают со сроком жизни в горных аулах – горцы живут неприлично долго, хотя в горах банков мало.

А разговор о транжирстве банкиров типичный – так вот ярились пермяки, когда у них в снежном городе открыли музей современного искусства, вложив туда миллионы. Смердам было невдомек, что это первый шаг к их благосостоянию в целом. Вандалы даже испражнялись внутри прогрессивной инсталляции, построенной в виде общественного туалета. Впрочем, какашки смердов не были позиционированы как произведение искусства и к прогрессу, тем самым, не привели.

Смерд приходит в неистовство, когда узнает, что даже наука (та, что отвечает за прогресс) хиреет, а богатые продолжают богатеть.

– Говорили, что их труд приносит пользу прогрессу, поэтому буржуи такие богатые! И где польза? – кричит таксист, – Институт искусствознания в Москве закрывают, а виллы у буржуев растут! Какашки дорожают!

– Зачем тебе институт искусствознания? – спрашивают у смерда, – Да, богатые решают, что именно нужно обществу. Решать должен ответственный человек, который заработал миллиарды, а не тот, кто имеет трояк. Платят миллионы за футбольные клубы, за желтые газеты с колумнистами, за дискурс из какашек – а институт искусствознания не нужен.

– И авиационная промышленность тоже хиреет!

– Ты что, лететь куда-то собрался?

– Погодите, – говорит смерд, – вы меня обманываете. Тут противоречие. Богачи стали богатыми, потому что они делают работу нужную для всех. Производство денег важно для прогресса, да? Правильно?

– Именно так.

– Но решают, что именно нужно для всех, – тоже богачи, на том основании, что они богаты?

– Это логично.

– Но получается, что они богаты сами для себя.

– Ты, смерд, просто не понимаешь законов рынка, труда и капитала.

– Получается, что богатые – богаты, потому что решают за всех, а решают за всех, потому что богаты. Это замкнутый круг – а не движение вперед. Когда прогресс, то вперед идут… Может, врут насчет прогресса?

3.

Смерд хочет видеть обещанное сразу, но прогресс невидим – как невидима рука рынка. Это даже не главная неприятность.

Прежде считалось, что механизация производства привела к отуплению процесса труда – так возник отчужденный труд, который не принадлежит буквально рукам рабочего, хотя изготовлен его руками. Теперь хуже: финансовый капитализм перешел в интеллектуальное, почти духовное качество – это иная, отличная от привычного труда субстанция. Смерду надо смириться с тем, что банкир больший труженик, чем он, но новый процесс труда пониманию недоступен. Смерду остается искать причастность к богачу – в любом служилом качестве – и только через лакейство он может пережить трудовой катарсис. Требуется понять, что и лакейство – труд. Так, шаг за шагом, смерду дают понять, что он равный гражданин социума, но лакей, и, хотя он труженик, но его труд ничего не стоит.

Состояние причастности духовной субстанции труда при полной его мизерабельности выразил поэт Бродский:

«Маркс в производстве не вяжет лыка,

Труд не является товаром рынка.

Так говорить – оскорблять рабочих.

Труд это суть бытия и форма,

деньги как бы его платформа,

размотаем клубочек»

Вне зависимости от того, вязал ли Маркс лыко, оскорбить рабочих он не собирался – хотел их защитить. Маркс писал о том, что рынок отторгает труд от рабочего и хотел остановить этот процесс.

Однако строфа Бродского (возможно, не по желанию автора) отрицает эксплуатацию труда, и, соответственно, необходимость в социализации производства. Труд есть богоданная субстанция, говорит поэт, – это напоминает анти-марксистский пассаж о труде Хайдеггера:

«Рабочий не является, как того желает марксизм, только объектом эксплуатации. Рабочий класс – это не класс обездоленных, которые мобилизуются для всеобщей классовой борьбы. Труд не является только получением благ для других. Труд не является средством получить зарплату. (ср. Бродский: „Труд не является товаром рынка“) Труд – это название любого дела и любого разумного действия, ответственность за которое несут его участники и государства. Поэтому труд является служением народу. Труд есть там, где свободная сила решения и терпеливость людей предполагает ради свершения волю и задачу. Тем самым всякий труд, труд как таковой, является духовным».

И Бродский, и Хайдеггер, и Юнгер говорили одно: любой труд суть духовная субстанция, неважно, каков он, этот труд. Труд в каменоломне – духовен, не стоит сетовать, если катишь вагонетку. Банкир занимается регулированием финансовых потоков, а ты ему чистишь штиблеты: вы соучастники великой мистерии.

Герман Геринг в речи перед рабочими завода Круппа в Эссене воскликнул: «Крупп и есть никто иной как сам тип Рабочего-Труженика!»

Труд делает свободным, Юнгер и Хайдеггер говорили это в 34-ом – спустя несколько лет эти слова написали над воротами лагеря, где люди становились свободными в том числе от бренного тела.

Вот это смерду и предстоит постигнуть в современном мире. Его труд не особенно нужен, а состояться как труженик он может через сопричастность к отрицанию простого труда.

Это звучит несуразно, но это исторический факт. Количество денег, приходящихся на реальную продукцию теперь столь велико, что деньги стали самостоятельной реальностью, в которой места для смерда просто нет. Мир, который образуют эти деньги – а это и есть побочный продукт, параллельная реальность, со своим искусством, недвижимостью, медициной, едой, политикой – этот мир смерда и его простого труда не принимает.

Смерд стал отчужденным производителем. Он существует благодаря милости финансовых потоков, удаленный от средств производства, от производственных отношений, от продукта труда. Так люмпенизирована большая часть населения.

Однако новая реальность на этом не остановилась.

В новом символическом мире произошла симметричная люмпенизация: устранив смердов как соучастников процесса, новые хозяева мутировали в люмпенов сами. Люмпен – суть субъект не отвечающий за общество, не связанный с социумом, и мы привыкли полагать, что люмпен – это тот кто на дне. Но внеклассовая категория собственников и богачей стала надмирными люмпенами, свободными от стран, наций, народов. Они плывут на своих белоснежных яхтах вне мира, и, точно так же как нищий люмпен под мостом, не связаны ничем с себе подобными.

Часть современного общества перешла в состояние, описанное греками, – в состояние высокого досуга, а большинство населения сделалось бесправным электоратом.

Можно сказать, что сегодняшний просвещенный мир напоминает античную демократию, хотя сходство неполное, это, так сказать, промежуточный продукт на пути к античной гармонии. Сенаторы ходят по Капитолию, корабли плывут по Эгейскому морю, в Москве возводят виллы по канонам Витрувия – многое сходится, не хватает пустяка.

4.

Всем знакомо чувство незавершенного действия: мы обещаем себе заняться спортом, рано вставать, выучить латынь – однако примиряемся с частичным исполнением обещаний, с побочным продуктом. Так и наша цивилизация.

Современное искусство – тоже побочный продукт. Никто не утверждает что перформансом и инсталляцией можно любоваться. Само по себе – это мало выразительно. Загогулины и какашки – это как бы вехи на пути в гармонию, просто современное искусство задержалось на полдороги и осталось в музеях. Объясняют, что данная поделка имеет в виду то-то и то-то, напоминает о возможном единстве формы и содержания. Это не Пракситель, это напоминание о возможном Праксителе – подобно тому, как сиюминутная деятельность сотрудника ГБ есть напоминание о возможном справедливом обществе, а колонки журнального зоила – есть напоминание о гражданской позиции.

Так и вся западная цивилизация есть побочный продукт на пути к недостижимой античной гармонии.

Цивилизация – это постоянное безотходное производство античности. Мы все время стараемся добиться гармонии высокого досуга, но довольствуемся промежуточным продуктом, как напоминанием о высоком досуге.

И марксистский проект (коммунизм) и сегодняшний капиталистический мир – имеют своим идеалом античный гражданский полис. Как Маркс постоянно возвращался к античному идеалу, так и американские отцы демократии вооружились римской атрибутикой: правда, шли к античной гармонии разными путями.

Коммунизм, как известно, пошел путем устроения казармы, за что был осужден Карлом Поппером, а капитализм создал демократические государства, смягчая суть братоубийственной наживы вежливостью на выборах.

В современной политической борьбе принято противопоставлять концепцию либерализма – концепции социализма. Считается, что либерализм ведет к частной свободе (через частную собственность), а социализм к равенству (через общественную собственность). Это рассуждение не принято завершать синтезом: свобода невозможна без равенства и равенство невозможно без свободы. Противопоставление удобно для шельмования оппонента, используется безоглядно.

Цель коммунистического идеализма и цель капиталистического прагматизма, как ни странно, описывали в схожих выражениях – это общество свободных людей.

Термин «свободнорожденные», пришедший из Древней Греции, – смутил душу мира навеки. Высокий досуг, позволяющий заниматься важным, не тяготясь низменным трудом – такой была цель развития пост-античного мира. Технический вопрос состоял в том, как сделать так, чтобы не работать, а быть свободным и сытым. Античность получила свободу благодаря рабству, но мы ведь хотим морального высокого досуга.

Соответственно, было предложено два метода: А) меньше есть и считать что высокий досуг не связан с обильным питанием Б) спрятать илотов столь далеко, чтобы их вид не оскорблял свободнорожденных граждан.

С течением времени программа Б победила программу А, поскольку высокий досуг предполагает комфорт, а казарма не может обеспечить комфорт.

Но и у программы Б есть минусы.

Здравым умом невозможно понять, почему богатство немногих не может быть истрачено на то, чтобы привести в порядок жизнь всех. Нравственному сознанию невозможно вместить тот факт, что триллионные траты так называемого «свободного» мира соседствуют с нищетой большинства людей планеты, которые признаны «несвободными», «развивающимися», недостаточно демократичными. Капиталы, растраченные на высокий досуг, могли бы спасти миллиарды жизней рабов – но свободный мир предпочитает латентную благотворительность, не меняющую общего положения.

Наличие рабов делает статус «свободнорожденного» морально уязвимым. Естественно, что и ответ на наличие угнетения человеком человека должен быть не в сфере необходимости – но в сфере морали. Этот ответ в античной риторике имелся.

В Древней Греции, даже принимая разделение на рабов и свободных как данность, эту разницу объясняли не только имущественным вопросом, но ответственностью перед народом. Тот, кто имеет ответственность перед всеми, – и есть свободный гражданин. В сочинениях Платона это повторяется многажды, особенно подробно в «Государстве» и «Законах». Деятельность свободнорожденных заключается в поддержании цельного нравственного организма всего общества в целом, познании всеобщих законов, полезных всему народу. Невозможно быть свободным в несвободном социуме, а свобода одного заключается в нравственном здоровье всех. Именно поэтому в Платоновской республике управление государством и занятие философией находятся в связи, абсолютно объединенными, это нерасторжимые формы ответственности за общее дело.

Потребности и их удовлетворение, обладание имуществом, приобретения – не относятся к проявлениям нравственной свободы. Здесь господствуют частные цели и частные интересы. Именно поэтому частное может быть удовлетворено при использовании рабской силы. Раб еще и потому раб (в этом лицемерие античной риторики), что он не видит общего дела. Работа раба находится в сфере частных интересов (добавим: не по своей воле), отнюдь не общественного блага.

Идеальная Республика Платона имела прототип реальной Спарты, где спартиатам внушали ненависть к труду, зато илоты доводились трудом до скотского состояния. Количество илотов превосходило свободнорожденных почти в десять раз (230 тыс илотов на 31 тыс спартиатов, если пользоваться цифрами А. Валлона), соответственно, материальное – которое не следует замечать – было пропорционально больше, нежели духовное.

Свободнорожденные и рабы связаны, будучи при этом политически неравными. В ведение рабского сегмента производства переданы частные инстинкты, а высокое общественное сознание – ведает свободным духом государства. Как бы то ни было, а пресловутый свободный дух государства имелся, он остался в великой греческой гармонии, в то время как цена, которой гармония оплачена была хорошо спрятана. История проснувшегося варварства и революций, история развития германских племен и амбиции восставших рабов поставили новый вопрос: если илоты выйдут на первый план, они пожелают себе высокого досуга, или победившие илоты удовлетворятся той сферой материального, в которую их однажды поместили свободнорожденные? Всю дальнейшую пост-античную историю отвечаем на этот вопрос.

Когда в Риме исчезли политические свободы и общественная нравственность – то на первый план вышли приватные интересы, принявшее на себя функции свободы – но это уже не было нравственное единство, но бесконечная суета частного права, частных амбиций и частных самоутверждений. Уже Платон в «Государстве» сравнивал такое состояние общества – с гидрой.

От этой гидры пострадала не только коммунистическая доктрина, которую разъело мещанство; либеральный капитализм стал корпоративным соревнованием, и – как мы видим – это не замедлило отразиться на состоянии всего мира. То, что сегодня суету частных прав (то есть удовлетворение низменных инстинктов, находящихся в рабском сегменте производства) объявили эквивалентом нравственной свободы – является печальным теоретическим недоразумением.

5

Политическая борьба с социализмом заставила либералов поставить знак равенства между понятием «частного» и «личного» – так сделали ради того, чтобы общественные интересы представить как тоталитарные, подавляющие свободную волю. Старались показать, как частная собственность – способствует развитию индивидуального начала в человеке, делает личностью. Доказать было сложно: физиономии собственников не убеждали. Мы видели ополоумевших от богатства потребителей, оправдывающих свою алчность тем, что они борются с тоталитаризмом.

Это напоминало восстание илотов, которые хотят собственных рабов, а общественный долг почитают казармой. Когда лидер борцов за демократию Немцов говорит: «На знаменах нашей партии начертано „Свобода и частная собственность“» – он не подозревает, что выкрикивает лозунг требовательного холопа.

Российские реформаторы, с упрямством хулиганов, вешающих кошку и не желающих знать, что это убийство, рушили общественную собственность страны – им казалось, что общественная собственность – почва для тоталитаризма. Эта теоретическая подтасовка (в риторике приравняли общественную собственность к государственной, а государственную – к тоталитарной структуре) послужила поводом создать миф о частной собственности как о непеременном условии свободы.

Так частный интерес наживы сделался оружием в борьбе с лагерями. Оправдание грабежа всех ради комфорта одного стало общим местом в риторике так называемых демократов (на деле, конечно, такая мысль не имеет отношения к идее демократии). Говорили так: принадлежит всем – значит, никому не принадлежит, а частная собственность – это инициатива и прогресс. И еще: неравенство есть благо, независимость от морали колхоза – прогрессивна.

Поразительно здесь то, возникновение новой зависимости человека от человека объясняли желанием освободить человека от общей казармы.

Попутно замечу, что ни Маркс, ни даже Ленин, не думали о государственной собственности на недра земли (хотя бы потому, что верили в то, что государство отомрет) – общественная собственность есть нечто прямо ей противоположное. Общественное – это не значит «ничье», как иногда иронизируют, и совсем не значит «государственное».

Государственный социализм был построен Сталиным – и ярлык государственной уравниловки по недоразумению навеки приклеили к принципу социалистического общежития. В действительности, это недоразумение восходит еще к приему Карлу Попперу, перемещающему эти понятия ради искомой тоталитарной маски у оппонента.

Но было выгодно объединить – и объединили.

Мерещилось: много собственников отщипнет себе долю от бесхозного пирога – и из собственников сложится качественно новое общество. Куда денется старое общество, не придумали; фраза Гайдара «тридцать миллионов не впишутся в рынок» останется как пример цинизма, но проблема даже не в жертве, принесенной Золотому тельцу. Проблема в том, что жертва оказалась напрасной – новое общество так и не сложилось.