355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Любовь Руднева » Голос из глубин » Текст книги (страница 5)
Голос из глубин
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 00:17

Текст книги "Голос из глубин"


Автор книги: Любовь Руднева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

– Уж наши моряки, увидите, в долгу не останутся, и дети услышат, как поют в далекой России…

7

Остров имел как бы несколько обличий, и открывалось каждое по-особому, смотря с какой стороны к нему подступались. На юге Гран-Канария вызревали апельсины, но уже на юго-западе они скрывались в оранжереях среди банановых плантаций. Андрей и капитан приметили: здешние бананы сильно уступали в росте не только африканским собратьям, но даже и батумским.

Шерохов внимательно приглядывался к кофейно-коричневым буграм вулканических обнажений, вытарчивавшим по сторонам от дороги: в этот день экспедиционные петрографы должны были собрать образцы здешних пород.

Машина с молчаливым водителем нырнула в длинный туннель, прорытый сквозь складку лавы, и въехала в селение Арукас. Рассматривая готический собор Сан-Хуан, Шерохов невольно подумал об Амо Гибарове, – как и храмы любимой его другом Армении, собор возведен был из вулканического туфа и украшен резьбой по камню.

Андрей и сам испытывал пристрастие к постройкам, да и к любым изделиям, сотворенным из вулканьих выплесков.

– Нам повезло, – заметил Ветлин, – не прошло и двух дней, а мы на острове свели близкое знакомство с коренным канарцем, преломили с ним хлеб и, кажется мне, сможем тут заглянуть в душу самого острова. Вот и этот Святой Ваня завлекает как-то, выстаивает со своей высокой думой на готическом челе, не так ли? Вы заметили, Андрей Дмитриевич, туф одновременно и фактурой, и оттенками придает своеобразное благородство строению, вместе с тем это вроде б дышащая порода.

Шерохов кивнул и благодарно взглянул на Ветлина: ведь повезло же ему, Андрею, Василий Михайлович все на лету схватывает, понимает не то что с полуслова – с полувзгляда.

И снова в машину. Взбиралось шоссе все выше и выше, эвкалипты снисходительно посматривали на двух пришельцев, напрасно торопящихся побыстрее промелькнуть, проехать мимо их царства, где дышалось так легко. Рискованные виражи проделывала машина, теперь дорога шла впритирку к обрывистому краю скал, тут не оказалось никаких ограждений, лишь порой агавы вдруг возникали над ущельем.

На сравнительно небольшой высоте, около тысячи метров, за поселком машина завернула влево и устремилась на юго-восток. Остров поворачивался перед пришельцами разными своими боками, и опять менялся его облик.

Повыше росли уже хвойные деревья, становилось заметно прохладней, а машина снова взяла влево у поселка Сан-Матео и остановилась у кратера вулкана. Диаметром километра в два и глубиной метров в четыреста, он мирно пророс травами, а обнаженные отвесные склоны его кофейно коричневели; что-то щемяще доверчивое сквозило в физиономии домишек, лепившихся по центру кратера. Давным-давно обжили местные жители эту правильную чашу замолкшего вулкана.

И тут молчаливый водитель, чтобы напомнить заезжим о величии своего родного острова, обронил:

– Жаль, что вы не увидели вблизи самые высокие вершины острова, ни Посодель Ниевас, она поднимается на 1950 метров, ни высоту Рокве Нубло, 1700-метровую. – Он умолк, исполненный чувства собственного островного достоинства. И Андрей поспешил его поблагодарить.

Потом, по просьбе Шерохова, водитель свернул на дорогу, вовсе не заасфальтированную, она шла по сухому восточному склону, каменистому, с крутыми, скалистыми обрывами. Как и было обусловлено, ранее тут работала группа петрографов, собирала образцы.

Андрей, вооружившись геологическим молотком, и сам поработал более часа: его интересовали образцы брекчии – лавового камня, надолго удерживающего влагу.

Когда двинулись вниз, машину вскидывало на ухабах, и невольно Андрей и Ветлин с завистью поглядывали на маленьких большеголовых осликов, ловко взбиравшихся с уступа на уступ с тяжелой поклажей. Завершали свой путь ослики у небольших базарчиков, где продавались мед, маслины, вино, фрукты. Возвращались, верно, с еще более тяжелой ношей вниз, в селения.

По узким ущельям текли стремительные потоки, обдавая проезжих влажным своим дыханием. Еще поворот и еще, снова водитель переменил направление, и обрадованные путешественники увидели давнего своего знакомого, только тут оказавшегося более рослым. Заросли дрока напомнили им крымские места, да и там прозывался он дроком испанским. И окрестности здешние смахивали на Бельбекскую долину под Севастополем.

А к дороге выбегали навстречу им розы, домики в селениях прикрывались от стороннего взгляда рубиноволистными бугенвилиями. Опять попадались навстречу или брели вслед за ними ослики, тянулись они к виноградникам, не обращая внимания на своих хозяев, вышагивающих рядом.

В Лас-Пальмас въехали с юго-востока, миновав селение Санта-Бригида, и сразу попали в старинную часть города и наконец-то увидели дом Колумба.

Ветлин воскликнул:

– Ну, на этот раз он, ручаюсь, нас примет!

Попросили шофера заехать за ними часа три спустя, уточнив место встречи.

– Неужели мы заглянем на огонек к Христофору? А дом-то хорош собой, отмахал каких-нибудь четыреста лет по Реке Времени – и хоть бы хны! Люблю захаживать в гости к тем, кого нещадно оговаривали и прославляли на протяжении веков. Попав на место действия, невольно перестаешь быть созерцателем. С Христофором не очень-то стеснялись. Впрочем, тут есть, один лишь выход – придерживаться, уразумев все, своей версии.

– Оно и интересней, а по-своему и достоверней, – улыбнулся Андрей.

Вошли во двор дома и увидали патио с традиционным бассейном посередине.

– Взгляните, Андрей Дмитриевич, тут обитают живые души, и притом, в духе нашего суетного времени, ведут отчаянную перепалку.

У массивной двери слева и справа на изящных трехногих стоечках с загогулинами раскачивались большие попугаи. Эти «ара» то кричали на своем неблагозвучном для человечьего уха языке, то пробрасывались английскими, французскими, испанскими словечками.

– Они с честью поддерживают репутацию мореходов, а может, их кто-нибудь любящий славу своего острова подучил шутить свои попугаевы шутки, – заметил капитан.

Гордость островитян и вправду проглядывала всюду, даже с титульного листка проспекта:

«Без помощи, оказанной Канарскими островами, Колумб не мог бы осуществить свои великие предприятия».

Нет, дворец этот не схож был с маленьким домом Колумба, поросшим мхом, который Шерохов видел в Генуе, на одной из узких террас города.

Впрочем, Колумб тут жил совсем не долго, всего несколько дней, однако это не помешало разрастаться исторической памяти канарцев. В конце пятнадцатого века звался дом этот дворцом, и в нем проживал военный губернатор острова.

Еще не заходя в патио, Андрей и Ветлин рассмотрели у входа в дом карту странствий Колумба в океане. Карты они оба не просто ценили, испытывали к ним приязнь, род недуга, карты оказывались важной составляющей жизни каждого из них. Ветлин непрерывно с ними работал, Андрей их создавал.

А тут в чести были самые прозаические стоянки Христофора, и каждую нанесли на карту. Шел Колумб к неизвестным землям и в 1492 году в августе – сентябре у самого острова Гран-Канария ремонтировал руль судна «Пинта» и паруса на самом маленьком судне – «Нинья».

Дома, под потолком в кабинете Андрея, плыла модель «Санта Марии», флагмана Колумба. Удивительно маленькому этому судну нанесли визит в разное время Ветлин и Андрей в Барселоне, в порту, где давным-давно оно стоит на приколе у стенки, как диковина и почти небылица. Рядом у разных причалов высятся современные громадины: рыболовы, пассажиры, туристские лайнеры, обитаемые, пышущие электрическими огнями, оснащенные всяческой турбинной невидалью.

Они будто и отменяли наивное и отважное прошлое «Санта Марии», хотя снисходительно терпели крохотного соседа.

Андрей несколько раз навестил и самого Христофора, его-то засунули на верхушку колонны, он маячит над площадью по соседству с портом, куда с возвышенности сбегает шумный бульвар Рамблас.

На Бульваре цветов – Рамблас – все обозримо и перемешано: тут торгуют книгами, цветами, птицами и маленькими зверятами. По нему бродят толпы наезжих из Африки, Европы и Америки, деловые прохожие мелькают до семи вечера, а после семи до ночи здесь околачивается матросня, уличные женщины и фланируют туристы. Клетки с птицами, зверятами, с мяукающим лисенком и крохотными цыплятами, лезущими к большой электрической лампочке, обогреваясь и принимая ее за мать-курицу, остаются тут на ночь, их замыкают, и владельцы уходят домой. Уносят лишь недораспроданные цветы, остаются осыпавшиеся лепестки и запахи.

Но сам Христофор торчит, загнанный в небо. Оттого видится он совсем небольшим, и, хотя маячит над всеми машинами и прохожими, редко кто удосуживается задрать голову и высмотреть, как же ему там, высоко, приходится. Мается он в небесах.

Но ежели понадобится, его безо всяких там церемоний стаскивают вниз, сочиняют про него современную штуковину, может, и гротескную, чтобы поскоблить сусальное золото многовековой славы. Напечатают исследование, верно уже многотысячное по порядковому номеру, чтобы доказать, как задолго до него все было уже открыто. Однако он неуступчив, в разных странах, принимая только свое Христофорово обличье, а иной раз лишь чуть-чуть смахивая на себя, вновь врезается в нынешнее существование потомков и косвенной родни по общему счету рода человеческого.

Бережно канарцы на карте перечисляли каждое соприкосновение Колумба с их островами. Сообщали они, как во время четвертого путешествия Колумб, прибыв в Лас-Пальмас, а было это 20 мая 1502 года, прожил тут несколько дней у своего друга Антонио де Торреса, командовавшего гарнизоном острова, наместника короля Фердинанда и королевы Изабеллы. Тогда тут еще обитало коренное население острова, потом частично перебравшееся в Берберию. А Антонио Торрес, как известно, сопровождал Колумба во время его плавания к берегам Нового Света в 1493 году.

Теперь островитяне одарили временную резиденцию Колумба, разместив здесь исторический архив страны и библиотеку Христофора.

В доме сохранился резной потолок мореного дерева, а стол, на который, быть может, Колумб опирался, сделанный из тика, по краям тоже был украшен резьбой.

Ветлин с пристрастием рассматривал то, что считал поистине драгоценным, – вахтенный журнал и инструменты Колумба.

Андрею же вспомнился тот Колумб, что затронул его не на шутку, вовсе и не такой давний, приблизившийся к самому краю нынешнего, Андреева века. С тем Колумбом свел его Жан-Луи Барро – недавно увидел его в Париже. И хотя спектакль рожден был почти четверть века назад, остался он для Барро программным. На сцене рвал свою душу на паруса молодой Колумб, а неотрывно при нем, на просцениуме, жил, думал, страдал Колумб, состарившийся в океане, в оборении всех напастей, природных, королевских, торгашеских. Колумб, умудренный горчайшим из горьких опытов и нищетой. Этого второго и наверняка главного Христофора играл сам Жан-Луи Барро.

Волны моря изображали люди, как водилось в древнем театре. Колумб и матросы превращались в стихию. Молодого Колумба распинали на парусе. Пересечения жизни и смерти происходили с участием этого огромного, рассекавшего пространства паруса. И все оказывалось полновесным, и дерзания, и казни египетские, когда настигала неудача, запродавалась на корню мечта мореплавателя.

Романтическая поэма-пьеса Клоделя и артист Жан-Луи Барро, режиссер Барро вталкивали Колумба в жгучие завихрения, они имели касательство, и порой самое прямое, к современности.

Обо всем вместе, и о том, что увидел он здесь, в доме Колумба, и что поселилось с помощью Барро в его душе и воображении, думал Андрей.

Иначе, чем капитана, но и его тронули вахтенный журнал и инструменты Христофора, знаки тяжкого труда, длившегося годы.

Вернувшись на судно ночью, он об этом напишет сразу вместе Наташе и Амо, двум самым близким людям. И потому еще напишет, что на Гран-Канария неожиданно в доме Колумба привиделся ему тоже по-своему странник – Барро, а вот этого никак нельзя было б даже на расстоянии утаить от Гибарова.

– Пожалуйста, – просил тот перед отъездом Андрея, – хоть изредка давайте мне знать на любых широтах и долготах души о том, как вы выходите на наши общие перекрестки.

Уходя из Колумбова дома, капитан и Андрей опять заглянули в патио. Попугаи молчали, но откуда-то сверху слышался сильный и высокий голос канарейки, пела она свободно, как поют птицы только в лесу, а не одомашненные, в неволе. Сочтя это за добрый прощальный знак, Шерохов и Ветлин направились к небольшой старинной церкви, где четыреста лет назад служили мессу для Колумба перед его отплытием, музыкой прикасаясь к океану. Поблизости возвышался кафедральный собор, и оттуда в этот пасхальный вечер доносились звуки органа.

По обе стороны у главного входа в собор стояло по четверке псов, собаки чугунного литья. Собаки-скульптуры, как показалось Андрею, гордо поглядывали на заезжих: ведь они, здешние псы, и дали имя Канарским островам, милые канис – так назывались они по-латыни, – верно, обрадовали бы любого этолога. Тут они добились такого внимания населения, какому можно было только позавидовать.

Как раз у кафедрального собора была условлена встреча с Хезусом, он просил Андрея и капитана посидеть с ним на прощание часок-другой в маленькой таверне в старой части города.

Назначая свидание возле собак, изрядно поострили на эту тему, ибо, как справедливо заметил Хезус: «Наверняка такое возможно учинить только в нашем славном Пальмасе, восславить псов по соседству с собором, да еще кафедральным».

Когда они уселись за стол, Хезус попросил Андрея сказать, как он, серьезный ученый, в двух фразах описал бы весь остров.

– Вам, уверен, не понравится, но я готов, – и, словно передразнивая себя и своих коллег, скучным голосом произнес: – Весь остров в целом – это очень большой вулкан с несколькими боковыми конусами и кальдерами. Западный и восточный склоны резко отличаются по количеству получаемой влаги, как и обычно, западный – влажный, восточный – сухой!

– Но почему вы подумали про меня так плохо: как может не понравиться короткое определение и интерес к тому, что мы часто сами, глупо, равнодушно относясь к нашему вулкану, попираем ногами, мистер Эндрю?

– Мне же наша игра напоминает игру во мнения, у вас, испанцев, наверняка найдется что-нибудь подобное ей.

И, попивая местное винцо из большой кружки, Ветлин пояснил Хезусу суть этой игры, которой он сам с азартом предавался еще подростком.

– Хорошо, – воскликнул Хезус, – продолжаем игру во мнения, и вы, капитан, пожалуйста, дайте краткую деловую характеристику моему городу. Скажите нам, что в нем изменилось за время вашего отсутствия?

– Ну, я-то наверняка вас не смогу развлечь своим кратким деловым резюме, но извольте. Город очень вырос за последние годы, доходы получает большие. Ведь после закрытия Суэцкого канала бесчисленное множество судов под разными флагами пошли в обход Африки, и самое удобное место для снабжения всем необходимым – Канарские острова.

– Что ж! Вы просто отлично отделались констатацией фактов, – рассмеялся Хезус.

Уже раньше Андрей приметил, что в дружеской беседе канарец пользовался любым удобным моментом, чтобы пошутить и посмеяться. Должно быть, так он компенсировал себя за напряженную работу шипшандлера, она-то требовала не только особой сноровки, темпа, но и той деловой ловкости, какая, должно быть, выматывала его силы.

Хезус вдруг, приметив что-то занятное для него, повернулся вместе со стулом лицом ко входу в таверну.

– А вот направляется в нашу сторону участница вашей экспедиции, дама энергичная и решительная, – посмотрите, как она руками раздвигает толпу моряков, прокладывая себе путь. Ее суждения, ручаюсь, окажутся самыми неожиданными, хотя бы потому, что их произнесет отважная женщина.

Канарец оказался прав. Ему даже не пришлось обратиться к Градовой с уготованным вопросом. Куда там, она опередила его.

Подсев к столику, за которым сидели Ветлин, Хезус и Шерохов, Нинель Петровна спросила на ломаном английском у Хезуса, не кажется ли ему, что она похожа на коренную жительницу Пальмаса.

– Все говорят, во мне есть что-то испанское, но с примесью, – она эффектно прищелкнула пальцами.

Хезус отвечал ей галантно:

– Все интересные дамы, несомненно, если только захотят того, становятся похожими на жительниц стран, куда они приезжают, особенно если при том они обладают воображением и темпераментом, – добавил он.

Нелепый этот возглас Градовой развеселил Хезуса, насмешил Ветлина, но раздосадовал Андрея, хотя он виду не подал.

Никель Петровна многозначительно чокалась с ним и вскоре захмелела. Видя ухищрения ее, Андрей подумал вроде б и мельком, как это для некоторых даже неглупых и даровитых людей, вовсе не пустопорожних в своих главных устремлениях и занятиях, растяжимо понятие о совестливости и такте. И заныло что-то в душе так и не ставшее привычным удивление перед превращениями Эрика Слупского.

…И как бы в отмщение за мелькнувшее сравнение и воспоминание о Слупском приснился ему ночью сон. Он даже пытался воспротивиться его нелепице.

Он со Слупским в незнакомой стране. Эрик, очень скрупулезный в расчетах, честный в копейках, вдруг присваивает маленький автомат, смахивающий на кассу, только начиненный зеленым горошком и фасолью вроде болгарской мороженой смеси…

Увидев, как Эрик ухватил автомат, Шерохов онемел от удивления. На улице бросился к нему и попытался уговорить немедленно отнести автомат туда, откуда тот взял его, но Эрик с надменным, неподвижным лицом будто не слышал и продолжал вышагивать, прижимая к груди завернутый в плотный целлофан автомат.

Слупский обогнал Андрея и быстро удалился по незнакомой улице, смахивавшей на ущелье меж высотными домами.

«Но квартира у нас общая, – соображал Андрей. – Общая комната».

И очутился в той комнате. Слупского не было, но автомат бесстыдно стоял на каком-то пятиугольном, ничем не покрытом столе и сам казался неприлично обнаженным посреди пустой комнаты, целлофан куда-то исчез.

Шерохов попытался вынести автомат, чтобы не иметь сраму. Прикрыл его своим почему-то праздничным кашне. С трудом поднял автомат, оказался он очень тяжелым, но вынести его незаметно не смог, что-то мешало, не то люди, не то двери…

Андрей возвратился и поставил автомат опять на стол.

Раздался звонок. Он подумал – вернулся Слупский, но, открыв дверь, обомлел – звонил иностранный угрозыск, так во сне назывался человек, смахивавший на самого Эрика, но с более казенным лицом, с усиками и покряжистей. Особую жуть наводило то, что агент звонил прямо из кабины лифта, не подходя к дверям, ведущим в квартиру-комнату, где находился Андрей, тут срабатывала самоновейшая техника.

Но вот агент уже появился в этой комнате, и вдруг он сдвоился, выкрикнув:

– Я прикупаю!

Оба агента-близнеца решили проверить счетчик у автомата. Один из них бросил Шерохову:

– Ожидайте в коридоре.

Андрей в коридоре, леденящая мысль: всё, автомат из капстраны, ужасный крах из-за воровства Слупского, из-за зеленого горошка. А касса автомата испорчена, и в ней значится какая-то мифическая сумма прежних получений, о том меж собою и толкуют сыщики-близнецы.

Перед тем, как вырваться из сна, Андрей припоминает, что перед рейсом сосед скульптор Аятич мимоходом бросил:

«В городе нет зеленого горошка, а у нас в распреде лауреатов навалом, если желаете, моя домработница вам удружит. Но за это вы – мне…»

Андрей проснулся, оказалось, подушка не под головой, а в руках, наверное, во сне она сыграла роль автомата, он приподнялся и посмотрел в иллюминатор – обрадовался, что нет ни суши, ни улицы и чужой комнаты и нет Эрика с автоматом. Но тут опять припомнил «закидоны» Нинели Петровны… Самое главное было в том, что он не мог ее оборвать впрямую. По условиям ее пошлой игры она могла пойти ва-банк, оскорбленная неизвестно в каких чувствах. Пока же все отмстилось таким вот нелепым, тягостным сном.

Андрей оделся и поспешно вышел. Он постоял на верхней палубе с двумя свободными от вахты матросами. Долго смотрели они на игру удаляющихся огней, жадно следили за светом маяка, изредка переговариваясь, потом все трое простились и разошлись.

Шерохов пошел в каюту на твиндеке, чтобы не укачало.

8

Неожиданно в океане взбредало Андрею на ум, воскресало то, что казалось давно позабытым, даже желания вспыхивали ребячьи, нетерпеливые.

Едва вышел из радиорубки и еще раз убедился – заход на Святую Елену сомнителен, нет и нет разрешения властей, вопреки всякой взрослой логике захотелось ему забраться на верхушку дерева и покачаться на ветвях в гуще кроны старого дуба.

Дуб-то для него, Шерохова, не безымянный, не просто высокое крепкое дерево, а его Шат.

Так прозвал он дуб, росший с незапамятных времен близ деревянного отцовского дома на аллее еще Петровской поры.

Рядом – лес или, вернее, огромной протяженности роща, дом – как остров, деревянный, переполнен доверху тихими своими шорохами, шелестами, поскрипываниями.

Андрей уже в четыре года догадался, услыхав, как разговаривают меж собою деревья, превращенные в балки, стропила, доски, – деревья его дома, целое сообщество живых существ.

По ночам, едва просыпался от какого-нибудь пугающего, а то и доброго сна, от добрых снов порой тоже становится невмоготу, случается ведь, слишком долго плывешь сквозь темень, тут и вспорешься, вдруг услышишь разговоры, тишайшее пение кленов, липы, березы, сосенок, превращенных в стены, стропила, потолки и лесенки.

Голосистое в зиму крыльцо подавало свой дискантовый голос. Да-да, вслух о том говорить со взрослыми не следовало, но Андрюшка четырехлетний самолично установил, кому какой голос принадлежал.

Сейчас в океане не о доме тоска, о дубе. И прозвал-то его Шатом, выучивая непонятное тогда стихотворение, потом оказалось – Лермонтова, про спор. Спорили горы, почему-то их побаивался. Заучивал с маминого голоса, и имя одной горы показалось подходящим для друга – дуба, он присвоил его, стибрил: «У Казбека с Шат-горою был великий спор». Но его-то Шат добряк-закадыка. На широченном, круглящемся стволе Шата торчали подходящие сучья, по ним взбирался Андрей до крепкой нижней ветки, а потом – распростертые объятия ветвей, росли они гуще и гуще, и уж он оказывался, да так быстро, в самой гриве.

С Шатом мог навоображать себе что угодно, раскачиваясь на его ветвях. И будто скакал уже по горам, ничего не боясь под прикрытием такого могучего друга, даже бросал сверху в противных гостей камешки, он припас их в кармане коротких штанишек.

Вел он и свои первые пересвисты с птичьими семейками и с одиночками, как и он, ворочавшими головки во все стороны.

Теперь британские власти упорно не давали согласие на заход «Петра Митурича», хотя до Святой Елены по океанским представлениям было рукой подать. Надо бы, да и хотелось собрать на острове образцы пород, прощупать глазом его структуры, а еще, что ж перед собой лукавить, там могло обрести реальность существование все-таки для него и до сей поры полумифического Наполеона.

Самые разные книги перелистал Андрей перед рейсом, кое-что захватил с собою, и в дневнике соседствовали записи об изысканиях в океане с противоречивыми мыслями и фактами, касающимися Наполеона. На протяжении собственной Андреевой жизни личность Бонапарта поворачивалась разными гранями. Пусть и наивно, но сейчас верилось ему, приход на остров помог бы что-то и допонять, возникли б собственные конкретные наблюдения. В такой дали след этого человека не мог быть так затоптан, как это случилось в Европе иль Африке.

Пока же на судне продолжалась своя жизнь, но оттяжка у самого края – дадут ли «добро» или откажут окончательно – была томительной и неприятной. Потому и захотелось неожиданно влезть на верного Шата, обнять его ствол; вверху оказывался он, Шат, юным, с гибким телом, раскачивал бережно Андрейку над крышей дома, над верхушками других деревьев, те были не чета гиганту.

Андрей спустился в каюту, вытащил дневник, но писать не смог.

Вспомнилось неожиданно, как в сумерки он приник к Шату, сидя на верхних ветвях, а из дому донесся голос матери: она пела, аккомпанируя себе на рояле, мрачный романс про парад призраков, приманивая в свой тихий дом императора Франции. Андрею стало тогда не по себе от ночного боя барабанщика и появления из-под земли бывшего воинства. Окна в доме оставались распахнутыми, хотя тут и надо б все прикрыть наглухо, спасаясь от нашествия.

Но, к счастью, вдруг оборвался тот романс, и мать Андрея уже импровизировала что-то, наигрывала веселое, шуточное, и растаяли его страхи. Да и Шат, шелестя листвой, подсмеивался над трусишкой. Но с тех сумерек начались Андреевы расспросы, кто ж тот полководец…

Отец разные истории порассказал ему. В толстой книге из их библиотеки оказались и портреты Наполеона, сцены битв. Андрей узнавал самое противоречивое, но более всего удивило, как Наполеон до Москвы дошел, был-жил в его, Андреевой, папиной и маминой Москве.

Теперь предстояло почти совпасть с ним, ну, прийти туда, где завершалась нешуточная жизнь, имевшая свое касательство к Андреевой просто потому, что много часов на протяжении долгих лет ушло на странное знакомство, порой увлечение им, а чаще и острую вражду.

Но возвращались сейчас мелодия романса и дыхание их, шероховского рояля. Любил он по вечерам рассматривать, вернее, ловить глазом на крышке роялевой блики огня от камина, отец разжигал его по торжественным дням. Когда портилось электричество, а случалось такое нередко, зажигали свечи, отец питал к ним пристрастие, их вставляли в тяжелые старинные подсвечники, на боках инструмента блики играли в салочки, заманивали куда-то в темную глубину, она открывалась вдруг, когда внезапно они исчезали.

Рояль в годы войны – Андрей в ту пору находился в летном училище – родители сменяли на три мешка картошки, ведь голодали и старенькие старшие сестры отца…

Но и сейчас Андрей будто слышал игру матери, окликало его детство, вспоминалось гудение струнное, мальцом он вслушивался в него, сидя под роялем, когда мать задумчиво наигрывала свои фантазии. Та игра и теперь помогала ему прикоснуться к протяженности времени вместе с голосами Шата, птичьими. Тот черный инструмент, звуки его, обучал мальчишку странствовать, даже если сам Андрей подолгу лежал, тяжело болея.

В дверь каюты постучали, радист принес весть: «Заход на Святую Елену разрешен…»

Андрей вскочил, почему-то пригладил свои коротко остриженные волосы и поймал себя на том, что жест этот, чуть ли не причесывание ушей, совсем излишний, появился у него лет с тринадцати, когда в первый раз собирался он в кино с подружкой из школы.

Теперь надел он легкую парусиновую куртку и поспешно поднялся по трапу – в штурманской рубке ожидал его капитан Ветлин, сдержанная улыбка и блеск карих глаз только и выказывали его радость: наконец-то все разрешилось наилучшим образом.

Он отдавал уже необходимые распоряжения, судно легло на прямой курс к острову Святой Елены.

Обменялись несколькими фразами, капитан вдруг спросил:

– Помните, что произошло вот в такой же день, как сегодня, десятого апреля 1944 года?

Василий Михайлович был постарше Андрея, и оба они часто в самых неожиданных местах океана возвращались к хронологии войны, за датой вспыхивало не табло с цифрой, а вновь придвигалось однажды пережитое с пронзительно точными подробностями.

Слегка полнеющий, но все еще крепко сбитый Ветлин внимательно смотрел на Шерохова, чуть отступя от него. Андрей давно приметил это невольное движение у своих постоянных партнеров, тех, кто намного уступал ему в росте.

У Ветлина был мягкий очерк лица, сосредоточенный на собеседнике взгляд и скупой, энергичный жест. Гладко зачесанные назад каштанового цвета волосы с лишь слегка пробивающейся сединой придавали ему моложавость. В Отечественную он, лейтенант, ходил в охранении конвоев союзников, участвовал в доставке из Англии оружия и продовольствия и, как многие моряки, особое пристрастие питал к военной профессии Андрея – тот в прошлом был летчиком. Теперь они вместе ходили на судах-исследователях, верно, раз уж пять, но не порывали связи и на расстоянии. Слали письма из рейсов, обменивались ими, находясь на берегу.

Сближала их и увлеченность Ветлина океанологией, он пришел в научный флот из пассажирского, но глубоко вникал в суть экспедиций.

Человек образованный, владевший языками, несмотря на свою загруженность, был не только неистощимо любознателен, но отличался завидной широтой мысли и интересов. Постепенно они прониклись доверием друг к другу. И на судне, когда оказывались в одном рейсе, с первых же дней возникала рабочая, творческая атмосфера, и ею дорожил каждый участник экспедиции.

Даже на подходе к Святой Елене напомнил Ветлин о дне, принесшем им обоим, хоть они и находились тогда на разных театрах военных действий, далеко друг от друга, облегчение и радость.

Андрей будто услышал тут, в океане, позывные давнего дня десятого апреля. На полевом маленьком аэродроме в тот день вблизи от капонира, где укрывался его самолет, готовый к вылету, он услыхал по радио победную реляцию о взятии Одессы. И тут уж они, летчики, как щенки, кувыркались на мокрой, холодной земле, а потом запели про Одессу, в сущности вовсе не боевую песню, а скорее жестокий романс времен предвоенных, на свой лад признаваясь этому городу в любви…

Отчего-то она, Одесса, вызывала особую тревогу и сочувствие, хотя раньше в ней никогда и не бывал.

Вот чем памятной для него оказалась дата десятого апреля.

Меж тем солнце купалось в тихой голубизне, сиял самый воздух. В тропиках свет играет роль поджигателя красок в океане.

Шерохов сочувственно взглянул на капитана, ведь и ему не доводилось еще заходить на Святую Елену.

Хотя, как догадывался Андрей, он, влюбленный в Стендаля, наверняка испытывал чувство чуть ли не личной причастности и к странствиям молодого Бейля с Наполеоном, и к бесстрашию и решительности зрелых суждений писателя, и к тому, что приключилось на Святой Елене.

И тут открылись сходные обстоятельства в жизни обоих друзей. Еще накануне, поздно ночью, капитан, когда они вдвоем прохаживались по верхней палубе, воскликнул:

– Ошарашило, когда отец мне, лопоухому, четырнадцатилетнему, едва прочел я впервые «Красное и черное», рассказал, как Анри Бейль шел с Наполеоном в Москву. После того я как оглашенный бегал к Петровским воротам, где размещался штаб Наполеона, поглазеть, а вдруг кто-то с той поры затаился в особняке, но там оказалась больница.

– Нам обоим повезло с отчим домом, Василий Михайлович, да и отцы наши чувствовали город, знали как истые москвичи, потому и у нас завязались свои личные отношения с домами, порой и с улочками. Столько совпадений оттого и случилось у нас, даже воспоминаний общих…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю