Текст книги "Голос из глубин"

Автор книги: Любовь Руднева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

11

Ну, а завершились мои странствия по России под Москвой, возле Красногорска. И по душе пришлись мне подмосковные перелески и разговоры птиц, они изъяснились в Вятской округе и в Подмосковье на том же языке, что и в моем родном краю, в Альтенберге. Но многие приметы тех мест «запали мне в душу», кажется, так у вас принято говорить?! А я не расставался со своей работой, я писал, несмотря на все превратности жизни пленного, исследование «Этология животных и учение Канта». Со мною странствовали непроливайка, школьная ручка, и добрые души из вольнонаемных приносили мне бумагу.

Уже миновало много месяцев после завершения войны, и меня вызвал к себе начальник лагеря. Он сказал: «Будем отправлять вас в Германию». «Я австриец», – уточнил я.

«Знаю», – ответил Балашов. Я помню его фамилию и имя – Сергей, потому что с ним меня связывает нечто в высшей степени для меня важное.

«Тут написал я исследование о поведении животных и философии мыслителя, жившего в первой половине прошлого века, – Канта. Я хотел бы, чтобы эта работа увидела свет и нашла своих читателей, ведь война позади. Не можете ли вы, проверив справедливость моих слов, отослать этот труд по моему адресу?»

Балашов помолчал. Потом заговорил.

Был он только чуть старше меня, и чувствовалось в нем нечто штатское, в самой манере говорить и вдруг даже призадуматься посреди фразы. Переводчик же все повторял по-немецки слово в слово, а потом также по-русски, когда отвечал я. Но я слыхал какие-то оттенки в интонации Балашова, смахивавшие на заинтересованность как бы личного толка. Некая уважительность даже почудилась мне в его голосе.

«Боюсь, – говорил Балашов, – в такие времена всеобщего кочевья вы можете и разминуться со своей рукописью. Вдруг кто и примет ее за личный дневник офицера вермахта, мало ли какие случайности еще приключатся с ней…»

Я удивился, он, почти как я, готов был отнестись к рукописи как к предмету одушевленному, вобравшему в себя годы моих усилий.

Балашов опять помолчал. И неожиданно спросил:

«Вы можете дать мне слово, что там нет ни фразы о политике?»

«Конечно. Даю».

«Я разрешаю вам забрать ее с собой. Так будет надежнее для вас. И, наверное, для науки».

Глядя на Шерохова своими ясными серыми глазами, Конрад тихо произнес:

– Так я поверил снова в доброту людей. И очень хотел все эти годы послать Сергею Балашову книгу, этот мой труд. Он же рисковал, и гораздо серьезнее, чем можно себе представить сейчас. Его доверие к чужаку, каким, несомненно, я оставался для него, меня, уже искушенного горьким опытом, тогда поразило.

Перед тем я ведь «варился в котле», – Конрад эти слова произнес по-русски, – весьма адовом, если говорить откровенно о моем окружении. Извращенные эмоции, коллективная ненависть национального толка, самое зловещее из явлений, мне известных. Унификация взглядов, какой до сих пор не знала история, обезличивание – таковы оказались трофеи тоталитаризма. Как-то один из немногих любознательных пленных офицеров попросил меня в так называемой своей среде прочесть лекцию о поведении животных. И вот я и рассказал тогда о том, что сам лично наблюдал среди волков.

Моя беседа у некоторых слушателей вызвала возмущение, мне бросали в лицо угрозы весьма недвусмысленного толка. Я говорил о том, чему действительно оказался свидетелем. Я наблюдал стаю лесных волков в Випснейде в разгар битвы. Враги сперва подставляют друг другу лишь зубы – так наименее уязвимы оба. Но в конце схватки молодой волк сдает, и, потерпев поражение, он подставляет врагу свою шею. Укус в нее смертелен, тут яремная вена. Клыки победителя блестят из-под злобно приподнятой губы, они в дюйме от напряженных мышц соперника. Он рычит, щелкает челюстями, даже проделывает такое движение, будто встряхивает жертву, но… отходит в сторону.

Едва обрисовав тот момент, я перевел дыхание, разгорелся спор. И какой! Большинство негодовало.

«Но, господа, – спросил я, – на кого вы так сердитесь? На волков?..»

Однако несколько молодых офицеров настояли, чтобы я продолжал беседу и поделился с ними ходом своих мыслей.

«Извольте», – согласился я, хотя и не без внутренней опаски, поглядывая в лица моих противников. Они ведь привыкли напрямую, физическими действиями, выражать свою неприязнь, тем более к инакомыслию.

Но и я не хотел останавливаться на полдороге.

Так вот поступок Балашова не только остался для меня памятным. Он меня тогда особенно и поразил, после всех нешуточных схваток, какие происходили в этом самом моем ближайшем окружении. Я себя чувствую должником и был бы крайне обязан, если б вы помогли мне разыскать того человека. Поверьте, порой один поступок, продиктованный доброй волей, перевешивает уймищу зла.

Но и сегодня я убежден, – сказал Конрад, – что эти простейшие истины у многих молодых людей экстремистского толка на разных континентах и теперь вызовут такую же откровенно грубую реакцию, какую они вызвали три десятка лет назад у тех моих слушателей. Взрыв инстинктов, ничем не обуздываемых, ниспровержение культурных ценностей, игра на противопоставлении поколений!

Он поднялся со скамьи, прогулка по японскому саду продолжалась…

– Я мог бы вас попросить досказать мне, чем завершалась та ваша беседа? О волках…

– Тогда я говорил, казалось, о простейшем, да и потом писал о том не однажды.

…Человечеству есть чему поучиться у волка, хотя Данте и назвал его – «зверь, не знающий мира». Нам пора оглядеться. Вот есть волчье благородство. Я же извлек из знакомства с поведением волков новое и, очевидно, более глубокое понимание одного места из Евангелия, которое сплошь и рядом трактуется совершенно неверно, и у меня самого до недавнего времени оно вызывало резко отрицательное отношение: «Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую». Не для того вы должны подставить врагу другую щеку, чтобы он снова ударил вас, а для того, чтобы он не мог сделать этого.

«Социальные сдерживатели» у животных распространены. В результате этих простых наблюдений мы подходим к пониманию явлений, актуальных и в нашей повседневной жизни.

Какой же взрыв негодования вызвал мой разговор об агрессии среди лагерного моего окружения! Увы, и сейчас я сталкиваюсь нередко с той же реакцией, но и в иных условиях. Тогда я уже собирался домой, и, если помните, я говорил вам, те, кто раньше не проявляли никакого интереса к моей скромной особе, вдруг, узнав о моих занятиях, стали осаждать меня вопросами. Среди них оказались и страстные любители собак. Но как разъярились они, когда я осмелился, отвечая им, сказать: я не сомневаюсь ни единой минуты в том, что дико противопоставлять любовь к собакам или к другим животным любви к людям.

Дальше – больше. Мои оппоненты командирскими голосами выкрикивали свои аргументы, перебивая даже друг друга, забыв о привычной им же субординации, с пеной у рта доказывали они право на жестокость по отношению к так называемому недочеловеку.

«Увы, – ответил я, – ваши опасные стереотипные мысли были свойственны еще дикарям. Против каждого, кто не принадлежал к их этнической группке, они считали возможным применить самые жестокие приемы охоты. И, к сожалению, эта напасть национализма не испарится вместе с войной».

«А ваша природа разве не изобилует такими вот закономерностями?» – с издевательской улыбочкой спросил меня весьма благообразный с виду любитель собак, как оказалось, бывший учитель.

«Нет, – возразил я, приведя в ярость своего собеседника. – За всю свою жизнь я только дважды был свидетелем таких же сцен страшного увечья, наносимого себе подобными: наблюдая ожесточенные драки цихлидовых рыб, которые в буквальном смысле слова сдирают друг с друга кожу, и в бытность мою военным хирургом, когда на моих глазах высшие из позвоночных животных занимались массовым калечением своих ближних».

Андрей, слушая Конрада, вспомнил про песни волков, даже о нотах – записях тех песен, о том, что когда-то потрясло его друга Дирка Хорена. И не впервые его удивило и обрадовало, как с разных концов земли, предаваясь, казалось бы, вовсе разным занятиям, тянутся люди добрые к одному и тому же, выясняя происходящее в природе и в себе самих.

Они опять бродили вместе, после того, как оба выступили с лекциями уже тут, в Окинаве, на Международной океанологической выставке. Конрад посмеивался:

– Я, к сожалению, умудрился прожить без вашего общества очень много лет. Но теперь судьба щедро вознаграждает меня. Вы так убедительно всем нам рассказали о метаморфозах океанического дна, его неоднородности и оказались отличным педагогом. Чувствую себя в вашем обществе непринужденно и вот вольно-невольно припомнил такие обстоятельства, какие, не будь нашей встречи, канули б вместе со мною в небытие. Да, если б не вы, я б так охотно не отправился, признаюсь, в не совсем легкое свое прошлое. На меня, несомненно, подействовал и ваш задел надежности, будто вместе мы пуд соли съели, как говорят у вас. И так прытко сами настигают меня и бодрящие русские словечки. Они даже напоминают некоторые физиономии, которые, казалось, память и не властна была вновь вызвать к жизни.

Вот сейчас столько людей помешаны на разнице поколений, но вы вступили во вторую мировую мальчишкой, я – зрелым мужем, а теперь у нас общий опыт и во многом мы единомышленники. И это меня радует. Так же, как ваш рассказ об удивительном артисте, вашем друге Амо Гибарове.

Они только что вместе побывали в городе будущего – Акваполисе – и условились назавтра вернуться в это детище их коллеги по симпозиуму, английского конструктора Крейвела. Тот любезно сопровождал их.

Худощавый, подтянутый Крейвел, сдержанный, смахивал на профессионального военного. По своему облику и манерам он был полной противоположностью Конраду, лишь не уступал в росте. Глядя на него, с трудом верилось, что этот опытнейший конструктор подводных аппаратов так нуждается в словах одобрения. Выяснилась и немаловажная для Андрея подробность: Крейвел юношей на Тихом океане участвовал в войне с нацистами. Выслушав рассказ Шерохова о капитане Ветлине, он тихо, без пафоса, произнес:

– Братство! Не случайно все мы, такие разные, ринулись после войны спасать природу. – Он тут же пояснил идею Акваполиса: – Города портят природу. Первые поселения рождались на воде, росли на сваях – земля оставалась для охоты. Думаю, этот город будет хорош на плаву. Теперь он молодцом держится на якорях, а в случае надобности готов к погружению, притом начинен разнообразнейшей жизнью. Выстроенный в Нагасаки, представьте, своим ходом прибыл сюда, в Окинаву. И, вы видите, соединен временным мостом с берегом. – Глаза у Крейвела заблестели, он доверчиво глядел на единомышленников: шутка ли, речь шла о живом существе!

– Он и впрямь будто дышит! – простодушно удивляясь, говорил Конрад. – И гигант ваш новорожденный. Подошва: четыре понтона, ноги – шестнадцать колонн, рост – с девятиэтажный дом. – Конрад, толкуя об «экстерьере» Акваполиса, хотел порадовать одержимого автора его, перечисляя все «стати». Его непосредственности хватало и на это.

Нервно потирая свои сухие, тонкие пальцы Крейвел добавил:

– Жизнь в нем возможна без загрязнения окружающей среды – и долго. А мощные электрогенераторы, очистные сооружения и опресненные воды позволяют в нем обитать и действовать. Уже сейчас он вмещает две с половиной тысячи людей и все для их отдыха.

Чуть-чуть иронизируя, но и с полным почтением к чуду гуманной техники, как выразился Конрад, он заметил:

– Вот меня привлекает палуба из-за ее травяного покрова. И еще важно – в глубинах Акваполиса продолжается естественная жизнь растений, рыб, и жизнь человека тут возможна в соседстве с ними.

– Да, а совсем рядом, на ферме, – добавил Крейвел, – пятьдесят тысяч промысловых рыб питаются продуктами отходов.

Конрад, улыбаясь, посетовал:

– Плохой я ценитель чудес, если они вмещают в себя сразу рекламу и эксперимент. Не в упрек вам говорю, себе – за старомодность восприятия. Чтоб сразу охватить все, надо и пообвыкнуть.

Спустились в маринопанораму. Сквозь стекло разглядывали пульсирующий подводный лес, мягкое многоцветье водорослей и рыб.

– Повезло ж нам! – радовался Конрад. – Как мальчишкам, на салазках мчащимся с горы в жаркий летний день. Под тобою лед, а над головой солнце. Выпало на долю шагать по Акваполису, еще и с его автором предвидеть нашу будущую подводную жизнь! Чуть погодя невероятное станет само собою разумеющимся. Ну, а потом, дорогой Крейвел, не обессудьте, к Акваполису будут относиться как нынче к первому паровозу, выставленному в добротном музее. Но шутки в сторону, вы-то дали заглянуть нам, – говорил Конрад, пожимая руку Крейвела, долго не отпуская ее, – в «завтра»…

…После ужина в гостинице Акваполиса, взволнованные Андрей и Конрад провели вместе последний вечер, то говорили вперебой, то умолкали. И неожиданно Конрад, будто винясь, сказал:

– Меня заинтересовал ваш друг клоун. Покорил своим отношением к птицам и зверю. Передайте, принимаю его упрек, я недооценил наверняка точный мимический жест артиста, а ведь я видел поразительного француза Жана-Луи Барро, а о Гибарове доверяюсь вашему суждению. Они ж наши сообщники в овладении языком природы, разве только ученым он подвластен? К тому же и я не однажды прибегал к карнавальным, цирковым мистификациям, чтобы только войти в доверие к пернатым и четвероногим будущим моим друзьям!

12

«Здравствуйте, Андрей! Вчера после некоторого «раздумья» на рейде наш лайнер ошвартовался левым бортом к причалу номер два северного пирса небезызвестного вам порта Выдринска.

Этот неожиданный заход – была отгрузка нескольких тысяч тонн зерна во Владивостоке, до того в Находке, привезли еще и сюда – принес после первых часов необычайную тишину, неожиданную. Много месяцев в такое я не нырял, был – темп, темп, темп… Мы-то судно чуть великоватое для этого порта, но приняли спокойно. Из одного трюма черпают зерно. И дни стоят умиротворяющие. Вчера вечером – уже темнело – и я решил пройти по старым тропам, очень давно не был на этом берегу. В порту побольше кранов, а город похорошел. Асфальтированная дорога от северного до южного пирса там, где мы когда-то месили грязь. Есть и пешеходная дорожка, обсаженная молодыми деревцами, им года три-четыре. От здания банка вверх по Ленинской густо разрослись деревья, они обрамляют улицу аллейками. Видно, сажали кое-как, а теперь даже хорошо, нет унылой прямолинейности. Самым старым, когда-то одиноким деревьям лет пятнадцать – двадцать. Остальные тоже взрослые – десятилетние.

Вечером, после восьми, почти безлюдно внизу. Дальше в гору под светом маленьких электрических лун на изогнутых столбах, – по цвету их почти не отличишь от настоящей, висящей тут же на небе, только поярче, – появляется публика. Как и положено в доброй провинции, люди идут по дороге, освещенной достаточно, чтобы себя показать и других посмотреть. Разрозненные группки, пары, молодые полногрудые девицы, стремительно несущие себя вперед. Модные юнцы, солидные дяди и тети, одинокие пьяницы. Поток постепенно густеет поближе к гастроному, кинотеатру, к площади. Цветники с оглушительно пахнущими петуньями.

Вы знаете, я уехал из Выдринска во Владивосток и сюда не заглядывал уже несколько лет. Все прихлынуло, как будто кровь к лицу, когда внезапный стыд охватывает. Не за себя, нет, за учиненное всякими слупскими, ховрами. До сих пор крест на моей душе, как распорядилась, предала Славу Большакова его бывшая подруга Нина. И только за то, что он задержался после рейса тут, чтобы отстоять честь своего друга-капитана. Верная душа, и разочаровавшись в ней, он все же остался один.

Тешу себя надеждой хоть в этот скорый приезд застать всех в сборе: Вас, Рей, Славу, если повезет, и Амо.

Его последние короткие письма меня растревожили. Он просил даже Вам не говорить, что ему угрожает. Врачи ищут причину участившихся его недомоганий не только в травме, полученной во время падения, и настаивают, чтобы он прекратил тренировки, выступления. А он твердит: «Пока могу…» Но все чаще в его письмах мелькает слово: «быстротечно»…

Сегодня ошвартовался поблизости кормой «Алексей Чириков», родной брат «Ф. Беллинсгаузена», с которым работали в 1967 году в Индийском, это, как и тысячи других, казалось бы не очень значащих случайностей, возвращает в прошлые годы, к прежним плаваниям, встречам.

Мне до сих пор не верится, что все вы так отдалены от меня. Кое-кто в последнее время ни на мои радиограммы, ни на телетайпные призывы, то есть на острое желание общения с ними, с Москвой, не отвечает. Среди них и мои выученики, ныне капитаны, и Ваши бывшие помощники, Рей, которые вроде б и жили с нами душа в душу. Я счастлив нашей с Вами дружбой.

Все Ваши странствия, поиски, схватки составляют содержание и моей душевной жизни. Вам-то не надо напоминать о вместе передуманном или вымечтанном. Только горько, что не могу делить с Вами трудов Ваших. До сих пор невозможно в это поверить. Но как важно, что не оборвана с Вами одна из самых дорогих связей, Вы-то не упрекнете меня в сентиментальности. Знаете, когда Вы написали мне о встрече с Конрадом в Токио и ваших беседах в Акваполисе, я въяве представил себе все. И разделяю Ваше рыцарственное отношение к собратьям, сражавшимся одновременно с нами во время второй мировой против наци. Спасибо, что с Крейвелом, конструктором Акваполиса, помянули и меня, грешного. Может, когда он ходил в конвоях, мы с ним сталкивались нос к носу. Но особенно меня тронуло, как Вы с Конрадом еще успели прокрутить, прогуливаясь, стихи Колриджа и иных поэтов моей любимой Озерной школы. Я-то раньше догадывался о таком пристрастии Конрада. В его популярных книгах о дорогих моему сердцу собаках и птицах он выбирал эпиграфы из этих поэтов-англичан.

А «Сказание о Старом мореходе» для меня род недуга. Помните, какие вечера поэзии мы учиняли во время рейсов, и приучили моих ребятишек – матросов слушать маленькие пушкинские трагедии, я уж не говорю о лирике, и Колриджа по-английски, и еще бог весть сколько всякого распрекрасного!

Еще, Рей, только Вам признаюсь, со смертью моего отца оборвалась – нет, не ниточка, надежный швартов. Мне это до сих пор кажется нереальным: и то, что нет его больших писем, полных творческих и порой фантастических планов, и то, что земля на могиле еще проседает, а я тут все ищу тот камень, что прикроет ее.

Трудно передать в этом, дай вообще в письме или в другой какой форме, как бы мне хотелось побывать в Москве. И не в качестве опального холопа, не понравившегося барину из своего бывшего ведомства, да еще раздерганного безвыходностью попыток найти справедливые оценки. Мне позарез необходимо оказаться Вашим единомышленником во всем, что касается настоящего дела, участником или хотя бы спутником того малого сообщества Ваших единомышленников-сотрудников, которые осуществляют свое вроде б и негромкое, но такое необходимое дело в проторении новых тропок в науке, близкой мне.

Мой последний рейс был сильно осложнен всякой коммерческой дипломатией в портах: то нужно было вывернуться из запутанного положения с сертификатами на грузовые устройства, то добиться того, чтоб поставили к причалу в Сиднее в полном балласте.

Следующий рейс в Сан-Франциско или Лонг-Бич.

Но памятным останется заход в Англию. Я на несколько часов вырвался в Лондон. Как школьник, бегал по Национальной галерее, к любимым мастерам, но главное – я опять выходил на безнадежную свою дуэль с Уинстоном Черчиллем.

Памятник у Вестминстерского аббатства: огромная, грузная, сутулая фигурища, особенно в полутуманном вечернем мороке, вызывает у меня не впервые ощущение реальной встречи. Но я не Евгений бедный, а он не «гигант на бронзовом коне». У нас с ним иная коллизия. Я, морской лейтенант, участник северного конвоя, ни в жизнь не прощу этому недюжинному, прожженному типу от политики, дипломатии и государственной деятельности, не прощу, не забуду, что по его вине погибло двадцать четыре английских и американских корабля, груженных всем насущном для нас, изнемогавших в схватке с нацистами. И из-за его провокационного распоряжения оставить конвой без охранения, да еще рассредоточить в северных водах, ушли на дно прекраснейшие матросы, офицеры, и сотни семей в Англии и США осиротело непоправимо, ибо неизбывно всякое сиротство, когда в расцвете сил уходит возлюбленный, муж, сын, отец. В ту военную пору мы часто лихом поминали Черчилля, и шли на ум слова его соотечественника:

 
И многим снился страшный дух,
Для нас страшней чумы,
Он плыл за нами под водой
Из стран снегов и тьмы.
 

Для меня этот человек с рыжими хитрыми глазами, долгожитель, ненавистник моей родины и плохой художник-любитель, исступленно поносивший Пикассо, фигура отталкивающая, хотя одновременно для многих – не без некоей притягательности.

Мне рассказывал капитан Григ, как во время Ялтинской конференции Уинстон по развороченому фугасками шоссе ездил из Ялты в Севастополь, лежавший в руинах, чтобы отдать поклон своему предку, кости которого хранились на Английском кладбище времен Первой Севастопольской обороны. Когда машины следовали в своем охраняемом кортеже, одна застопорила ход. Из нее вылезла дочь Черчилля и спросила маленькую девушку, минера-добровольца Валю Елину: «Неужели у вас некому из мужчин разыскивать и обезвреживать мины?» Переводчик обратился к Елиной, та сняла ларингофоны с ушей, но не выпускала из рук свой щуп. «Вы так поздно вспомнили об открытии второго фронта, – ответила та. – А все остальное у дороги не расскажешь. Да вы и не поймете, миссис. Сытый голодного не разумеет, говорят у нас».

И вот еще, Рей, о чем не успел Вам рассказать в прежних письмах. Случайно, невероятно случайно, в другой заход свой я должен был пробыть в двух портах Англии сравнительно долгое время и смог принять участие в поездке по стране. В тот день машина остановилась в селении Бладон, мы зашли в маленькую таверну. Я смотрел из ее окна на старинную приходскую церковь и крохотное сельское кладбище. Был час сумерек и раздумья.

Выйдя из таверны и направляясь к церкви, спросил я гида, как называется она. И услышал в ответ: «Тут поблизости дворец Бленхейм герцога Мальборо, кузена Уинстона Черчилля. Здесь и похоронен он». Я направился на кладбище и через несколько минут стоял над могилой. На плите я прочел имя моего давнего противника. При жизни он кокетливо называл себя простым солдатом. Над моей головой всплыл на еще светлом, слегка вечереющем небе месяц. И будто он и вытолкнул как проклятье Уинстону строфу Колриджа тому, кто пустил на дно и вправду простых моряков:

 
И что там за решетка вдруг
Затмила Солнца свет?
Иль это корабля скелет?
А что ж матросов нет?
 

На родовом кладбище захоронен весьма скромно персонаж, достойный шекспировских хроник. Но после того я еще встретился с ним – въяве, вживе. У Вестминстера. Там по соседству, в палате лордов, играл он в свои жутковатые игры, нередко используя в качестве бильярдных шаров головы миллионов людей. Громада его оплывшей фигуры, без шеи, с тяжелыми плечами, казалась в движении над людским прибоем, – мне чудилось, она дышит, колышется…

Вот, Рей, отвел с Вами душу. Письмо мое в один присест и не освоите, но не приношу извинений. Байка про Черчилля ведь заправдашняя и тоже выросла оттуда, со времен войны. Мы ж оба свои внутренние счеты с войной не закрываем. Не случайно и с доктором Конрадом случилась встреча, на какие-то часы уведшая вас обоих в те времена»…