355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Любовь Руднева » Голос из глубин » Текст книги (страница 14)
Голос из глубин
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 00:17

Текст книги "Голос из глубин"


Автор книги: Любовь Руднева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

19

Уже кипела в белой кастрюле вода с лавровым листом, луком, морковью, перцем, нарезанными Наташей по всем искусным правилам, перенятым от Амо.

– В кухне появился прекрасный дух! – воскликнул Гибаров и, побросав головы и хвосты рыбин в кастрюлю, накрыл ее крышкой и взялся за большую сковороду. – Я давно догадался, как важно хоть часок угробить на кухню, займешься готовкой, и вдруг бюрократ Цуриков отсюда, с высоты вашей «домовой» кухни, представится мелюзгой. На кухне я встречаюсь лицом к лицу с природой и, благодарный, воздаю должное ее плодам.

Амо приплясывал с ножом в руке, а уже на большой сковородке шипели в подсолнечном масле лук и всякие приправы, и рыба кусок за куском погружалась в пенящееся масло.

– Теперь, Наташа, соль, толченый перец, лаврушка. Вот занятие, за которое меня презирала Варвара, моя бывшая горе-спутница. Сама она готовить не любила, да и не умела, – сперва к ней в услужение пошли моя мать и ее, Варварина, бабка. Видя, как я повязываю фартук, Варвара даже в присутствии гостей впадала в ярость, но я отправлялся на кухню, вполне довольный предстоящим действием.

Когда на кухоньке я один, могу позволить себе удовольствие, неторопливо готовя каждое блюдо, делать разминку, все перемежать, ну как бы крохотной тренировкой. У меня свободны ноги, и я задаю им шаг, бег, проминаю в коленях, в щиколотке, даже встаю на пуанты, да-с!

Амо сделал пируэт.

– Я, Наташа, посвящаю вас хоть и не в хитрые, но тайны, какие мало кому мог бы доверить, еще лишь Рею и моей Ярославе.

– Все-таки, несмотря на свою изматывающую работу, вы счастливый.

– Но ведь даже сценки к «Автобиографии» пока лишь импровизации, и скорее всего многие из них так и не войдут в настоящий спектакль. Все ищу и ищу чего-то.

– Так ведь и сам поиск счастье уже состоявшихся или ожидаемых встреч, а все мелочное можете выкинуть за борт.

Амо присел на табуретку, сложил руки на груди и посмотрел на Наташу снизу вверх.

Она стояла у плиты и возилась со сковородой. Он произнес опасливым шепотком:

– Открою вам позорный секрет, ночами мне снятся бюрократы.

Наташа повернулась к нему, держа в руках большую вилку, она сокрушенно покачала головой.

– Вы не исключение, Амо. Чем лучше сны Рея? Ну пусть ему и в разных ипостасях, но часто явлен Эрик Слупский.

– Что же получается, я день-деньской, как цуциков, гоняю от себя скверные, унизительные мысли о бесконечных просмотрах, о разных управленцах, есть среди них и свой главначпупс – Кудлай. «Это особ статья», – как он приговаривает, отмахиваясь от надоевшего ему дела. Но есть и поменьше рангом, но тоже фрукт – некий Цуриков. И еще Рухляков. Старательно изгнанное из моей башки в дневное и вечернее время ночью возвращается и, как тать, прокрадывается в сны.

– Так расскажите мне с подробностями о них, как попу на исповеди, и вы, ручаюсь, избавитесь от ночных наваждений.

– Если б!

– Попробуем. Только не обращайте внимание на мою возню, слушать буду так же усердно, как если б не отрывала от вас глаз. Мне надо тушить овощи и приглядеть за рыбой.

– Еще лучше, не буду видеть выражения вашего лица, а то стыдновато… Но вы сами, чур, меня, чур, захотели, чтобы я сюда доставил весь набор… Итак, по порядку: неправда, что они все на один образец. Я знаю точно – Рухляков, первый зам по моему малому ведомству, отличный семьянин, и потому он всегда разбирает лично все сомнительные гастрольные истории. Цуриков опекает, и всерьез, подшефную школу. И для того не жалеет нашей общей нательной рубахи. И правда, мы учим малышей акробатике, а старших ребят ритмике, – спасибо Цурикову! А он ведает еще разными разностями, и весь быт и отпуска зависят от его справедливости. Так вот, мы пропадаем в очередях под его дверью, зато подшефная школа проходит через все препоны, и встречает педагогов и вожатых самый открытый, готовый на быстрые решения Цуриков. Есть деталька – четверо юных Цуриковых тоже учатся в той школе, но от этого выигрывают дети всех десяти классов. Да, – Амо развел руками, – но и в сны бюрократы проходят без очереди, и в них заваривают какие-то жестокие ситуации. Тут я теряю над собою власть. Но вот и наяву я у Цурикова на приеме.

Амо прошелся вдоль кухни не совсем уверенным шагом, плечи его сникли, голову по-птичьи склонил набок.

– Мама настояла: «Попробуй получить хоть маленькую квартирешку, но обязательно в нормальном каменном доме». Просидев под дверью три часа, смог я рассказать Цурикову, когда вошел в кабинет, лишь одну короткую байку. Да слишком кратко изложил я свою просьбу и еще короче преподнес байку, чем и обеспечил себе право быстрого ухода. Цуриков со мною с глазу на глаз не больно церемонился, он резал свою гарантированную правду-матку без обиняков. Смерив выпуклым, темным глазом мою занимающую немного пространства персону, он воскликнул:

«Кто вам виноват?! Вы уже десять лет могли бы благоденствовать в собственной квартире, а вместо того оставили ее, в сущности наше общественное достояние, малоприятной особе – склочной, прижимистой. А два раза давать вам въезжую, ну, там ордер на новое жилье, извините-подвиньтесь, даже через десяток лет нет резона. Нет и нет! – Он пожевал влажными губами молча и добавил с расстановкой: – Такую роскошь мы позволить себе не можем». – «Но, – возразил я, – за десять лет многие обстоятельства изменились. Наверняка я на манеже заработал вторично, а может, и десятикратно право на нормальную жизнь. Да и матери тяжело мыкаться в старом домушке».

«Вы еще, оказывается, нытик, умейте нести свой крест достойно».

«Для атеиста сравнение, пожалуй, неудачное», – усомнился я вслух. И рассказал Цурикову байку.

«У наших друзей – венгров, в городе Будапеште, – вы ж с цирком выезжали и за границу, так как не знаете отдыха, и, конечно, нужны во время гастролей за любым рубежом! – несомненно, вы видели на улицах скульптуры. Их в Будапеште только больших шестьсот. Представьте, они чувствуют холод и некоторые его решительно не переносят. Бывает, они даже трескаются от мороза, особенно скульптуры из каррарского мрамора. И мрамор оттого осыпается, теряет прочность. Потому венгры уличные скульптуры одевают в шубы из пленки, оберегающей их от холода, снега и дождей».

Цуриков обиделся не то за дружбу народов, не то за каррарский мрамор. А может, его покоробила моя осведомленность, она, верно, показалась ему попыткой усечения микрона из его авторитета!

«Вы все намеками пользуетесь, а ведь на самом деле, если расшифровать, хотите оказать на меня давление. Не люблю я этого! Кто вам виноват, что вы вернулись в старую комнату, к своей матери?! А десять лет не срок. При наших масштабах тем более. И тут еще есть слухи, что вы собираетесь оживлять в своих номерах типы ушедшей Москвы. Не мое дело говорить вам о том, но Рухляков неодобрительно относится к таким прожектам! У вас в сценках, говорят, – ведь слухами земля полнится, не то что цирк, – все, кому не лень, обижают вашего простофилю. Ну, и смешно бывает, не спорю, сам знаю по прошлым программам, но и излишне грустные чувства вызываете. В цирке-то этим зачем заниматься? И уж как хотите, но такой образ творческого поведения никак не стимулирует общественность хлопотать о вторичном вашем вселении в новый дом».

Он сделал властный жест рукой, повернулся ко мне боком, – мол, разговор окончен, а прием тем более. Откуда-то проникло в сознание чинуш, что печали совсем нет места на манеже, запретны розыгрыши, которые кончаются поражением главного персонажа, то есть клоуна-мима. Шкала о запретах у них дурацкая. А я-то люблю искусство недомолвок, намеков и вдруг ошеломляющей прямоты, неожиданной, выплеснувшейся будто с площади, но и со своим виртуозным ходом. А тут внезапно и фонарик может грустно так подмигнуть, и флейта подать вопрошающе печальный голос, вызвав клоуна-мима на маленькую лирическую исповедь. Миниатюры мима!

Я шлифую их где придется, как у вас, на вашей кухне, или в маленькой закуточной у себя. Я вступаю в союз, в партнерство с самыми разными предметами, – если б только все люди могли догадаться, какие умеют они шутки откалывать! Вот хотя б те самые вещи, что сейчас окружают нас с вами.

Амо отвесил поклон венику, подхватил щетку на длинной палке и провальсировал с нею вокруг Наташи. Он ласково погладил глиняный кувшин на угловой полке и шепнул:

– Он-то наверняка знает о вас больше, чем самый близкий друг. И про вашу усталость и тоску по Рею, когда тот надолго скрывается в океане, и про тихие слезы, хотя слывете вы не плаксой. Нет-нет! Не оспаривайте!

Меж тем Амо схватил веник и подмел кухню, собрал мусор на совок и сообщил, что, может, и совок тоже какая-нибудь да выдающаяся личность в ночном мире вещей.

– Игры, игры, их любят и вещи, и особенно самые обыкновенные, без которых трудно обойтись в обиходе. Заметили? То-то, я давно подозревал, что и вы с ними в сговоре.

Наташа кивнула и скрылась за дверью. Через минуту она позвала Амо:

– Пора, давно пора ужинать. Вас приглашают к столу разномастные тарелки и огромные сковороды. Вас это устраивает, господин сказочник? Андрей уже нарезал хлеб и торопит меня.

За ужином Наташа поддразнивала Амо, чтоб еще больше раззадорить его и вновь вернуть к прерванному разговору.

– Пожалуй, – лукаво сказала она, – пользуясь моей забывчивостью, часто надо мною шутки шутят ножницы и очки. Теперь, как только они запропастятся, буду звать вас на выручку. А то по простоте душевной до сегодняшних откровений, Амо, подозревала себя в дичайшей рассеянности. Меня, как и Рея, тянут новые факты, сопоставления, белые поля. Не только ж в институте я привязана к рукописям, атласам, своим пунктирам-предположениям, но и дома рвусь что-то додумать. А надо успеть и то, и сё, по хозяйству. И начинается бунт вещей.

Тут Андрей перевел взгляд с жены на друга и рассмеялся.

– Вы сеете, Амо, ветер, а я пожну крохотную бурю. Теперь пиши пропало: наш малый хаос будет возведен в ранг поэтического.

– Но ты же только что сидел за столом с отсутствующим видом, я и рискнула признаться в собственных прегрешениях. Думала – все пропустишь мимо ушей. Ан нет!

– Прости, но невольно уловил кое-что любопытное и, видишь, вознагражден.

Однако Амо не отступал:

– Но права Наташа. Вещи-шутники могут от вас спрятаться, затаиться, они притворяются в таких случаях немыми. Нет-нет, не безмолвными, как мимы. Кстати, наше невымолвленное слово, затаенное красноречие улавливает доверчивый зритель. Ну, мы только впрямую не подаем голоса. Но едва попробуете взять вещь в руки, она сама подаст знак. Вдруг слышу шепот: «Посмотри, вглядись пристальней, меня ж сделали ловкие, умелые руки, ну почти такие же, как твои». Тут она вдруг будто лишается дара речи и обескураживает тебя. «Я сомневаюсь, – говорит потом вещь, – чтобы ты мог когда-нибудь, даже пройдя настоящую выучку, такое сотворить. Ничегошеньки у тебя не выйдет!»

Для начала она предлагает взглянуть на нее не только попристальнее, но и примериться к ее возможностям. Если же не догадался раньше обратить на нее серьезное внимание, то определенно подтолкнет пройтись с нею по моей собственной профессиональной тропке. И наверняка хочет, чтобы в ней расшифровал возможности самые что ни на есть динамические.

Она-то знает: я вытанцовываюсь как клоун-мим от жеста; обживая пространство, я не безразличен к тому, что находится от меня и на расстоянии вытянутой руки. Хотя вещи, пожалуй, не догадываются, как связан я и со всем огромным пространством манежа.

Вы выходите на манеж, чувствуете – не шуточное дело обживать, порой с быстротой шаровой молнии, его расстояния. Теперь представьте, вдруг разговор затевает с тобой метла.

«Ну, подумаешь, – возразите вы, – для Андерсена даже самые обыкновенные вещи, да еще сломанные, изношенные, выброшенные на помойку, обретали свою физиономию, характер».

«Верно, – соглашаюсь я, – но мне-то самому надо войти в партнерство с такою вот, скажем, метлой. И при том воочью, для вас, зрителей, совершить это убедительно».

«Ах, метла, – опять возразите вы, – ведь ею орудуют дворники, уборщицы», – и пойдете вы изготовлять отличный реферат, так как и вы, и я, и каждый мало-мальски наблюдательный зритель видел, как энергично орудуют метлой те, кто для нас с вами расчищают улицы, подметают магазины, вокзалы.

Но ко мне обратилась метла не для того, чтобы я повторял известное. Хотя, хотя именно она заинтересована устроить мне экзамен, но и в то же время подтолкнуть к тому, чтобы все вы, привыкшие к определенному стереотипу: вот, мол, чему она служит, и вот как ею управляют, – вдруг ошарашились от ее необычайного употребления. Вообразите, метла оказалась любительницей парадоксов, ничуть не меньшей, чем вы и я.

Но уговор: когда на этот раз вы соберетесь с Андреем в цирк, я включу в свою программу уже давно обкатанную интермедию с метлой, а потом уж вам доскажу, на какие импровизации она, виновница, меня подвигла, да еще случилось такое не у нас, а за рубежом.

Состроив серьезную физиономию, поддразнивая Шерохова, имитируя его интонацию, Амо добавил:

– «Лаборатория, лаборатория требует! Нуждается наш коллектив…»

И тут вы извлекаете на свет восемьдесят фамилий трудящихся, в ней вкалывающих. А мы, случается, в своей лаборатории – я да ты, да мы с тобой. То есть я и метла.

…Прошел месяц-другой, и Андрей с Наташей отправились в цирк на Цветном бульваре.

Уже облетела листва, и Андрей шел по аллее, за скамейками ворошил он носками ботинок груды листьев, потом взбивал их ногой и смеялся, как мальчишка, веселя Наташу.

…Инспектор манежа уже не в первый раз за вечер между номерами вел тихую войну с озорным коверным. На этот раз высокий джентльмен во фраке жестом приказывал: «Быстро собери свои вещички, разбросанные на манеже».

Амо подобрал шляпу, валявшийся поодаль было утерянный огромный ботинок и обул левую ногу, но инспектор царственным жестом указал на метлу. Коверный, до того выполнявший все быстрехонько, теперь неохотно, медленно потягиваясь, поднял метлу. Приблизившись к инспектору, показал: «Вот она. Поднял все ж таки».

Но едва тот повернулся к коверному спиной, Гибаров наставил на него метлу, как ружье, и, чеканя шаг, изобразил: «Сей джентльмен у меня под конвоем». Тут Амо победоносно задрал голову в нелепой шляпенке с небольшими полями, расправил свои не больно широкие плечи. Однако шляпа, едва державшаяся на макушке, упала с его задорной головы.

Зрители смеялись, а инспектор резко повернулся к Гибарову, но в долю секунды в руках Амо уже преобразилась и метла – он превратил ее в подобие гитары.

Склонив голову набок, прикрыв глаза, Амо пощипывал ее воображаемые струны. А ритм игры на метле-гитаре оказался таков, что зрителям становилось ясным, Амо аккомпанирует скандирующему от негодования инспектору. Тот порывался вырвать метлу-гитару, наказать шутника. Но метла уже вскинута на плечо, Амо, четко вышагивая, пятится назад, отдавая честь.

Опять инспектор поворачивается спиной, как считает он, одержав победу. Но Амо уже оседлал метлу и скачет на ней, как на лошади. И тут он увидел на ковре манежа свою собственную шляпу. Поудивлявшись и припомнив – он обронил ее в поединке с инспектором, – Гибаров повел ее по манежу метлой, как хоккейной клюшкой.

Метаморфозы метлы вконец разохотили публику, отовсюду сыпались советы, звучал хохот, он нарастал. В это время униформисты хотели унести один из крупногабаритных снарядов, тот оставался на манеже после уже отработанного предыдущего номера. И тут-то они попались навстречу Амо. Сильным толчком плеча он отбросил одного униформиста вправо, другого влево, в зале, будто все на самом деле происходило на хоккейном поле, закричали: «Взял их на корпус!»

А Гибаров, согнув колени, делая резкие, неожиданные повороты, заскользил по манежу, как на коньках, двумя руками держа метлу-«клюшку». С головокружительной быстротой, импровизируя, он разыграл дуэль с «вратарем». В тот момент инспектор манежа стоял в открытых створках циркового барьера, словно в воротах. Он ошарашенно, слегка вытянув голову вперед, следил за «противником» – нападающим.

Но Амо, приметив, что «вратарь» широко расставил ноги, сделал крутой вираж и помчался к нему спиной вперед под неистовые аплодисменты зрителей. Еще секунда – он очутился лицом к лицу с «вратарем» и метлой-клюшкой пробросил понизу свою шляпу-шайбу меж ног противника.

Инспектор, негодуя, поднял шляпу и отбросил ее наискосок, она пролетела в трех-четырех метрах от Амо.

Гибаров вытянул руки, настиг ее тем самым «тигровым» прыжком, каким прославленные игроки перехватывают шайбу.

Амо, взяв шляпу еще в воздухе, успел притянуть ее к груди, упав на ковер, как бы изнемогши. Но лишь только стихли сочувственные выкрики, он вскочил и молниеносно «заскользил» к выходу, нахлобучив шляпу и двумя руками поигрывая клюшкой-метлой.

20

После представления Шероховы привезли Амо к себе. Поужинали, Наташа забралась с ногами в кресло и принялась штопать носки Андрея. Она посмеивалась:

– Еще никто не изобрел другого, более сильного способа поддержания семейного уюта, чем штопка носков любимого мужа. А ваш номер со шляпой-шайбой меня впервые убедил, что спортивная игра требует изобретательности. Поздновато признаваться в собственном невежестве. Но чтоб опомниться, я должна была получить наглядный урок в цирке. Неисповедимы пути нашего образования… Зритель, увы или не увы, а к счастью, нуждается, чтоб и его вовлекали в свою игру, хоть час-другой он живет в непривычных ритмах, будто и сам совершает немыслимые виражи…

– А я, Наташа, нуждаюсь в зрителе. Своим смехом, возгласами он участвует в происходящем на арене. Мне отпущено ограниченное время, и я, действуя, приглашаю зрителя к соучастию. А он, влюбленный в спорт или любитель-спортсмен, а то и увечный, немощный, ищет как раз того, что для него и неосуществимо, – ловкости, счастья раскованности – и особенно расположен к такой вот интермедии, как «шайба». В ней ведь движение, напоминающее полет. Все они, это вы заметили, жадно принимают в общем-то и мягкую пародию на излюбленные приемы известных спортсменов.

А как откликаются, едва перенесешь игру в необычное место, да еще с помощью такой вот метлы. Она вроде и антипод спортивной клюшке, а шляпа – шайбе. Рождается комический эффект и азарт у зрителей. Выстраивая номер, я вовсе и не взвешиваю всего этого. Кстати, последний аккорд – он важен в любом цирковом номере – и родился-то неожиданно.

В Праге инспектор манежа промахнулся и случайно отбросил мою клоунскую шляпу в сторону, вместо того чтоб перекинуть мне. Я молниеносно среагировал новым трюком, сгруппировался, как говорят спортсмены, кинулся плашмя на доски, совершив тигровый прыжок. Ответ зала трудно передать, чехи ведь начинены юмором, отдача на эту находку была ошеломляющей. Со всех сторон летел крик: «Человек в маске!» Я показался им неким подобием их любимца, известного всем от мальчишек до ученых вратаря-виртуоза. Так на моих качелях иной раз и ловишь то, что «случайно», а в интермедии, миниатюре оно оборачивается удачей.

После такой интермедии, после шутки-смеха еще сильнее принимает зритель миниатюру с горестной усмешкой, рождающей тревогу, как бы вопрос к самому себе. Кто ж из нас порой не вступает в серьезную схватку? Разве не проходим мы через вероятные и невероятные «дуэли», если только отвечать себе, положа руку на сердце, а не занимаясь некоей имитацией правдивости? Даже, малейшее новшество во взглядах, в работе требует стойкости, и тема единоборства и сегодня захватывает, как, может, она захватывала невесть в какие стародавние времена. А во что обходятся поединки с самим собой, когда разочарования сменяет надежда, едва ты вновь готов довериться жизни.

…Уже накануне нового рейса Андрея опять Шероховы пришли в цирк и почему-то, в зимнюю пору наблюдая на манеже встречу Гибарова с детским воздушным шаром, особенно остро ощутили, как вокруг них возникала атмосфера летнего вечера.

По контрасту с провьюженными московскими улицами, бульварами, с оголенными, осиротевшими деревьями круг арены, казалось, отдавал солнечное тепло, как малая, но благодарная планета, щедро залитая светом.

Тихо наигрывал оркестрик, а на манеже появился Амо. Шел он медленно, немного расслабленный. Чуть пригасили огни, и теперь голубоватый луч сопровождал одинокую фигуру.

Обрывки серпантина свисали с плеч, на черных его волосах лежали крохотные кружочки конфетти, полумаска сползла набок, она едва держалась на одной тесемке. Какие-то бальные мелодийки, смесь их едва долетала до зрителей.

По всему было видно, – Амо возвращался, после бала, усталый и чем-то удрученный. И по тому, как брел он по арене, то оглядываясь, то совершая вокруг себя повороты, будто что-то утратив и разыскивая, можно было догадаться – только-только, видимо, оборвался, может, и мимолетный роман, его же одолевало разочарование и одиночество.

Повертев перед собой уже увядающую большую гвоздику, потом приложив ее к губам, Амо сломал стебель и отбросил цветок далеко от себя, наверное как свидетеля прошедшего наваждения.

И тут возникала встреча, вовсе неожиданная, но, быть может, совсем не случайная, ведь редко кто не таит в себе хоть искорку надежды.

Перед Амо теперь парил большой воздушный шарик, светло-красный, манящий. Он так и эдак ластился к прохожему, то касался темени его, то лба, играл, как зверек или как некий дух дружелюбия. Едва пробудив слабую улыбку надежды на лице Гибарова, он отдалился.

И вдруг Амо убыстрил шаг, – куда только исчезла его расслабленность? Теперь он отправлялся в погоню за надеждой, уже вскинув голову. Ведь сейчас он не один, у него есть партнер: веселый, манящий, чуть нежный и слегка насмешливый, то и дело пускающийся на милые уловки.

На глазах у зрителей происходило одоление одиночества.

Амо вальсировал, слегка лбом прикасаясь к лукаво-легкой головенке шара, мягко скользящего в пространстве, а тот забирал вверх, повыше головы своего нового друга. Догоняя шалуна, Гибаров совершал акробатические броски, будто невзначай поднимался вверх по канату или пробегал отрезок пути по проволоке, невесть откуда появившейся, чтобы ловчее было догнать ему дружка. Музыка меняла ритмы, шаловливая тема переходила в оклик, в легкую лирическую интермедию.

А позади Гибарова возникла широкая фигура осанистого дворника с большой метлой, под стать своему хозяину.

И как раз в момент, когда добрый, будто улыбающийся шар вновь возвращался к Амо, коснувшись его темени, пролетал над головой и ускользал от прикосновения друга, чтобы чуть-чуть поддразнить, дворник, подкараулив новое приближение к Гибарову, поднял метлу и проткнул воздушный шарик.

Услышав громкий всхлип проткнутого шара, Амо мгновенно обернулся и сразу понял все: в момент гибели шар оказался за его спиной, спиной друга, и конечно же был уверен, что он под надежной защитой. Ведь он даже успел коснуться головы Амо, будто погладил его по волосам.

Но дворник все это посчитал презренными нежностями, и они-то окончательно вывели его из себя. Ему совсем не по вкусу пришлись игры человека и шара, да еще в такую пору, когда он, дворник, едва прокричит петух, становится полновластным хозяином улиц и площадей, наводя на них свой порядок. Так он учинил расправу не просто над шаром, над робкой, парящей надеждой Амо.

Мгновение Амо неподвижно рассматривал дворника, но тот, видя угрожающее движение – Гибаров сделал шаг по направлению к нему, потрясая рукой, – отбросил ватник, выпрыгнул из валенок – на арене оказался громадина – атлет. Начался поединок между хрупким, смешноватым Амо и уверенным в себе верзилой.

Поединок этот захватил зрителей. Отовсюду раздавался смех, крики, свист, кто-то топал ногами.

За широкий пояс громадины была заткнута фигурка Арлекина в колпачке и в костюме из цветных ромбов, с личиком Гибарова. Атлет вытащил ее, сунул в лицо Амо, потом схватил его самого за загривок и поднял в воздух одной рукой, а другой, левой, так же вскинул вверх двойника Гибарова – Арлекина.

Отшвырнув противника, – пока Амо отряхивался, как щенок, – атлет театральным жестом, как бы пригласив публику полюбоваться своими действиями, торжеством силы: мол, глядите-ка, демонстративно сломал Арлекина и искореженную куклу отшвырнул далеко, на край манежа.

И вновь атлет стал в позицию, собираясь продолжать борьбу. Окарикатуривая его движения, Амо повторял пассы своего врага, имитировал его победоносные взгляды, вызывая хохот у зрителей, и ловко проскальзывал меж лап атлета. Он изображал и захваты громадины, пока на самом деле не оказался в лапищах противника.

Зал уже давно закидывал Гибарова советами, как лучше обмануть могучего врага. Но тот многократно, несмотря на ловкость и изворотливость Амо, укладывал его на лопатки или же просто перекидывал через себя, как пушинку.

Но вдруг наступил перелом. Гибаров превратился в комок ярости. Ловкий и юркий, он пролетел под рукой атлета, когда тот попытался сделать обхват, и верзила, не соразмерив силу и точку ее приложения, сам ухватил себя за шею, и внезапно эта туша качнулась, потеряла равновесие и рухнула на опилки, а хрупкий герой вспрыгнул на него и протанцевал на побежденном жигу.

…Хотя Андрей вставал раным-рано, в шесть утра, а частенько просыпался и в половине пятого, но в тот вечер после цирка засиделись допоздна. Шерохову жаль было отпускать Амо восвояси, ведь опять предстояла долгая разлука.

– Чудно, сам я странствующий, как все циркачи, а вот ваших отлучек надолго не люблю, – говорил Амо. – Может, оттого, что мы совсем еще не исчерпали запасы своих откровений…

Он пробовал пошутить, не получилось, им обоим и вправду не так уж по душе было это расставание.

– Иной раз кажется – я весь состою из разлук, но Ярослава спорит, говорит – из встреч. Кстати, из ваших радиограммок не многое на расстоянии поддается расшифровке, а письма даже к Наташе приходят изредка. Впрочем, валяю дурака, я ж знаю, как вас гонит в океан новая гипотеза, особа, как посмотрю, она властная. Сама-то и возникла, наверное, в полемике, но жадно требует доказательств причины собственного возникновения. Да, материя у нас, ну, совсем разная, даже несовместимая, а требовательность владеющей нами мысли или там образа сходны.

Амо выспрашивал Андрея, чего тот ждет от нового рейса.

– Ну конечно, – воскликнул он, – я мог и не сомневаться, прежде всего встреча с гигантской подводной горой, само название которой интригует, ваши маршруты над самим Брокеном. Как объемно прощупывание его, сколько ж должен пропахать ваш сейсмопрофилограф по телу горы?!

Постепенно лицо Амо как бы высветлялось. Андрей заметил, каким усталым было оно сперва, сразу после циркового представления, и заботливо осведомился, не очень ли переутомлен Амо.

Гибаров воскликнул:

– Все балуете меня вниманием, а потом и бросите. Каков?! Я у вас распрягаюсь, гуляю на свободе, пощипываю травку, еще гоняю вкусные чаи и, поверьте, тут от всего смурного отхожу напрочь.

И правда, было заметно по жестам его, интонациям, как он успокаивался, отходил от напряжения вечернего поединка с атлетом.

«Когда откалываешь шутки, веселые или грустноватые, равно оставляешь на манеже частичку души. Как тут ни верти, но колесом ходит не только твое тело, но и душу порой ставишь с ног на голову», – как-то признавался Гибаров.

Он попросил Наташу положить ему на маленькое голубоватое блюдце еще черной рябины с медом, неожиданно подмигнул ей озорно, что означало – они в братском сговоре и он напоминает – уж с ним-то она ни за что не пропадет, сколько б ни шастал их Рей в океане. Меж тем Амо продолжал свои расспросы:

– Как погляжу из нашего прекрасного далека, вы Брокен не мытьем, так катаньем одолеете. Вроде б припоминаю по вашим же лекциям и слайдам, гору бурил знаменитый работяга, буровой гигант «Гломар Челленджер-2». Вы ж все сопоставляете, как сумасшедший художник-первооткрыватель, свои цвета или свет, шурующий в воде ли, в небесах или древесной листве. Но ваши мытарства имеют даже для меня, невежды любознательного, особое обаяние, притяжение, и признаюсь, я ожидаю некоторой поживы. Вот мне на бочку вы не выкладываете свои карты, но я имею кое-что в заначке. В самом деле, ну да, в самом деле… Вы раскачиваете чучело инерции, да так лихо, что оно нет-нет да перекинется, и тут, когда вы вернетесь и выложите все начистоту, я почувствую легкое головокружение как от первого своего перелета всамделишного, на самолете в ранней юности. И у меня самого начнутся хотя бы и местного значения, циркового, озарения. Да-да! – Он наконец рассмешил притуманенного Андрея и было загрустившую Наташу.

– Так каких размеров, размаха ваш Брокен?

Андрей сидел у стола, чуть ссутулясь, большие, светло-серые, широко расставленные глаза его теперь казались притушенными.

Скуластое бледное лицо, коротко подстриженные седеющие волосы, сосредоточенный на какой-то своей мысли взгляд. Оттого Шерохов казался порой отсутствующим.

Ответил он неторопливо:

– Брокен? Он протяженностью, быть может, в тысячу миль, а в ширину миль триста. Когда-то вместе с Австралией он, наверное, был частью Гондваны. Вы правы, Амо, «Гломар» действительно пробурил две скважины на Брокене; это не много, тем более что бурение не было очень глубоким. Но в одном месте, – а расстояние между скважинами оказалось миль в триста, – скважину пробурили в осадочном шельфовом слое, для меня красноречиво это и кое-чем обнадеживает. А другая не прошла до более глубоко лежащего слоя, сквозь верхний забазальтизированныи кварцевый, – глубина скважин оказалась метров в двести – триста.

Ну, если вы так настаиваете, обдумывая материалы давней экспедиции и данные, опубликованные по скважинам «Гломара Челленджера-2», я имею серьезные основания, но далеко, оговариваю, не полные, предполагать, что тут мы встречаемся… – Он оборвал себя.

После паузы продолжал:

– Да, впрочем, о континентальном происхождении Брокена говорить рановато, но подозревать его в этом стоит. – Андрей взмахнул рукой и как бы пресек свое признание в самом его начале, как показалось Амо, и на что он тотчас же вслух пожаловался.

Впрочем, Андрей отвечал и без малейшего намека на свое право уйти от прямого разговора, тема-то была далеко не безразлична и в какой-то мере преждевременно затронута Гибаровым. Но Шерохов и поджимая себя ему отвечал по существу, как ответил бы своему полноправному коллеге.

– Теперь, думаю, и наш черед вновь и вновь тщательно обследовать этот район Индийского океана, то есть Западный Австралийский хребет, как еще величают Брокен. Возможны неожиданные ответы этого гиганта на вопросы, которые я сейчас воздержусь до конца формулировать. Вы же такой виртуоз, различаете, где имеете дело с эскизом, с этюдом, с наброском сцены, а где с готовым материалом, требующим прямого воплощения.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю