Текст книги "Голос из глубин"
Автор книги: Любовь Руднева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)
6
После ухода Семыкина, заперев дверь каюты, Слава прослушал пленку.
Через день он перечитал показания, уже подписанные Семыкиным.
Мутные, тягостные словеса сталкивались неуклюже в одной фразе, и вдруг они-то и обнажали подноготную.
События сходны были с уже известным происшествием, но вроде б и не в океане они разворачивались, а в каких-то водах местного значения, которые взяли и ни с того ни с сего взыграли, чуть ли не по вине незадачливого капитана.
Семыкин так ли, сяк ли варьировал одно и то же: ведь это он, он, Ветлин, и безо всякого участия начальника экспедиции, злонамеренно засунул исследователей в какую-то скучнейшую лужу, а мог и понять, они не смирятся и выйдут на чистые просторы, и, конечно, обживет их троица во славу науки.
Все сместилось.
Большаков, тревожась, задавал себе вопросы, недоумевал: «Неужели поднаторевшие в юридических науках сразу не прочтут меж строк, под и над ними, какую цель преследует Семыкин?! Узкая, чернущая, она оказалась утлой, но могла кого-то и недальновидного затянуть в омут клеветы. Этот омут породил Семыкин, чтобы не всплыл бачок, отобранный у несчастного неумехи Юрченко.
Бачок и жизнь! Тут уж не на кон поставленная, а распятая на бачке.
Руки у него, у Юрченко, так и закоченели, судорожно вцепившиеся в предмет, из них выдернутый вот этим короткопалым Семыкиным.
Понимал Большаков: догадку свою он не произнесет вслух там, на берегу, но она не догадкой маячила перед ним – истинным происшествием.
«Кто ты есть, на что способен?» – спрашивай с себя в первую голову.
«Окликай себя, человече, если тебя забросит шторм или какая вражина в неведомое до того место. Кто знает, кем придется тебе быть, если жизнь заставит. Не чурайся никакой доли, кроме бесчестной».
Любил отец его притчи, но мог ли подумать тогда сам Слава, как придут они к нему в трудный час на ум и в подкрепление духа.
Еще месяцы назад Слава и представить себе б не мог, что очутится в защитниках опытнейшего, одного из учителей своих – Ветлина. Но разве опять-таки всё они – Княжин и Оплетаев, их происки не дали ему выучку – быть на страже тех, кому обязан он своими главными разумениями?!
Только потому он не растерялся в эти тягостные долгие месяцы, хотя внутренне и поеживался, особенно в ночную знобкую пору.
Все же по простодушию не мог смириться с тем, что очевидное вдруг окутывалось туманностями.
Вроде б все-то знающим и непредубежденным мореходам история эта и ее действующие лица должны были быть видны яснее ясного? Ан нет! Ход следственного дела требовал своей череды, самых разных, удивительных, с точки зрения Большакова, процедур. И теперь он должен был уразуметь их последовательность, объемы, некоторые рукотворные тонкости. И казалось, будто вновь сдавал он экзамены, но уже на юриста.
Опытные люди на берегу присоветовали: «Пока вы уполномочены на расследование, беседуйте с Ветлиным по возможности при свидетелях. Иначе вас обоих оговорят так, что вы своей русой головы не поднимете. Ваша гора теперь – объективность, на нее взбирайтесь. Пока дело не сделаете, не отстоите честь и будущее Ветлина, остерегайтесь!»
Если сам Ветлин спал прерывисто, мало, осунулся, его матовая кожа приобрела желтый оттенок, под глазами, как наведенные, появились круги, то Слава еще более истончился и до того резко побледнел, что вокруг носа и глаз кожа давала будто и синий отлив, как на иконах старообрядцев.
«И еще, брат, в горький час открой свой походный рундучок корабела-морехода, и там сыщется кое-что в подкрепу твою и кореша, которому ты обязательно, хоть ценою жизни своей, должен пособить в час испытания, когда для него все поставлено на кон!»
И мальчишкой Слава прислушивался к голосу отца, лишь порой казалось: звучит он по-стародавнему, осанисто. Но время переместило акценты. И теперь вправду отец будто являлся к нему в решительный час его жизни.
До всей этой истории, приключившейся у далеких островов, Слава и не подозревал, какими голосами разговаривают разные бумаги, как почерка договаривают и не выписанные ручкой мысли своих владельцев.
Порой мерещилось: он слышит споры, доказательства, свидетельствования въявь, будто затаилась в нем, вроде б как в радиоприемнике, чувствительнейшая антенна и она помогает невидимому устройству вытягивать из тишины его каюты разлитое в воздухе волновое перемещение, что-то окрупняется в явственно слышимые звуки.
Его приятели – штурманы, матросы – увлекались детективами, фантастическими повествованиями, он бы и рад иной раз укрыться в вымысел, но для этого не хватало какой-то склонности, чтобы завлечься написанным. Изо всех таких книг интересен оказался ему Кларк и психологически достоверный, поэтичный Саймак.
Но разве не детектив то, что теперь он вынужден разматывать? Что с того, каков Семыкин, и примитивнее он, грубее многих, с кем пришлось иметь дело Большакову.
Иной раз жестокая потребительская душонка ворвется в сложное существование и вывихнет все суставы духовнейшей личности.
Так вот какая материя может быть в детективной ситуации!
Большаков и рад был хоть немного поразмыслить, прежде чем снова все внимание его поглотят толщенные папки следствия по делу капитана Василия Михайловича Ветлина.
Хоть и на короткое время он позволил себе отвлечься от подоплеки делишек Семыкина.
А ведь тот сам же и оговорил себя в первые те часы возвращения на борт судна, после того, как его выловили из ночного океана. Доктор Ювалов, а он не умел ни убеждать, ни ораторствовать, все же тогда попробовал урезонить Семыкина:
– Опомнитесь, вам жизнь подарили во второй раз, и кто? Та самая команда, какую оптом и в розницу вы поносили. Но прежде всего заново родил вас капитан. Вам бы всю жизнь его благодарить! А вы, едва вошли в полное сознание, сквернословите в его адрес. Ничего не известно о Юрченко, удастся ль бедолаге за что и уцепиться и остаться на плаву в такую непогодь, а вы и его срамите. Что ж вас так выворачивает злом?!
– Не качайте мне всяко-всячину, выискался нравоучительный. А то недолго – обвиню в официальном порядочке: оказывая необходимую первую помощь, все старались внушить выгодное вам и невыгодное мне. Усеките: в каждом происшествии, тем более в ЧП, есть обязательные козлы отпущения. Ну как у древних там, первобытных и прочих, – всегда были и у нас могут быть необходимые жертвы.
Я ж вам ни козлом, ни овцой не буду, хоть вы и считаете, мол, кругом облагодетельствовали меня, до кончика жизни. Но вы-то за это денежки получаете и даже частицу валютой, хотя дела ваши махонькие, в изоляторе ж! Скажите спасибочко, что в тощем отчетике приукрасите хлопоты по оживлению Семыкина. Слыхано ль, четверть суток меня качало-подбрасывало.
«До чего ж я дошел, – упрекал себя Слава, – помню тирады Семыкина, как стихи или песни. Чуть ли не слово в слово. А ведь в те часы, когда помогал Ювалову, возился с Семыкиным, ни сном ни духом не предполагал, что все, даже невольные его саморазоблачения понадобятся мне уже чуть ли не как лицу полуюридическому». И как же спасенный, ругая Юрченко, еще скалился на него, срамил, мол, зачем вдругорядь тот вцепился уже в совсем ему никчемушный второй бачок – бензиновый!
Тот же не мог рассчитывать уцелеть во время шторма в океане, не умея даже по-собачьи плавать.
Впрочем, выдавая тем самым себя с головой, Семыкин тогда находился в состоянии некоей одержимости, необузданного торжества – после спасения все казалось ему дозволенным. Да и у свойственной ему черной логики были только ей присущие ходы.
Уже за полночь вновь решился Большаков прочесть рапорт Семыкина. Теперь он вынужден выписывать из него «требования», которые находились в прямом противоречии с тем, что утверждал тот в присутствии Ювалова и самого Большакова.
И опять уверенно-каллиграфические строчки как бы выстраивались в защиту особой правоты их автора и даже, как ни странно, своего рода безмятежной непогрешимости его, – рапорт адресован был начальнику экспедиции Слупскому, членкору.
Гомерическая безграмотность и обнаженное желание доказать недоказуемое. Получалось так: погибший Юрченко жил на белом свете или черном еще много часов спустя после своей смерти. Хотелось Семыкину всяко замести свои следы и потому отдалить час смерти Юрченко от того времени, когда что-то непоправимо страшное могло произойти между ними и находились они еще бок о бок…
«Довожу до вашего сведения, что, прочитав акт освидетельствования времени смерти м. н. с. – что означало «младшего научного сотрудника» – Юрченко Гурия Ивановича, составленный судовым врачом Юваловым О. И., считаю, что указанное время смерти м. н. с. Юрченко не соответствует действительности».
Слава откачнулся всем телом от стола и рапорта, который невольно бросил в сердцах на стол.
– Бр-р! – произнес он чуть ли не со стоном вслух, а ведь читал уже во второй раз. Но словеса: «м. н. с», «освидетельствование смерти», да и все другое вызывало буквально душевное содрогание. Раньше б и сам не поверил, что кому-то придет охота один на один с собой рычать! А теперь он, того и не замечая, чуть не вслух простанывал свое с брезгливостью к Семыкину, отфыркивался по-тюленьи и, наконец, воскликнул: «Жуть какая!»
Тут даже Достоевскому делать было б нечего. За семыкинской душонкой не водилось никаких этических или иных духовных требований, не было ни своего неба, ни своего дна.
Славе сейчас приходилось выписывать перлы, какими оснащены оказались абзацы рапорта явного душегуба, так в Славиной стороне называли подобных типов.
Но официальной речи о том впредь не будет, не пойман – не… Если только со своим свидетельствованием не явится сам Океан.
Дальше в рапорте шли обвинения в адрес врача. Тот в акте указал симптомы того, что смерть Юрченко наступила в двадцать два часа третьего августа. Но Семыкин талдычил иное:
«Я, видевший голое тело Юрченко Г. И., поднимаемое на спасательный бот…»
Не видел даже издалека! – это Слава точно знал.
«…а также участвующий в переносе тела в лазарет…»
И-такого не случилось!
«…Не согласен с заключением врача».
Еще бы!
«Я входил в лазарет 4 августа в двенадцать ноль-ноль, то есть сразу же после поднятия тела м. н. с. Юрченко Г. И. на борт судна…»
И тогда Семыкина в лазарет не допустили. Он мог видеть несчастного только через комингс, из коридора.
«Тело Юрченко лежало на кушетке вверх лицом, руки свисали к полу».
Нет, пальцы рук были судорожно сжаты, руки полусогнуты, растопырены, одна от другой на расстоянии сантиметров шестидесяти. Будто из рук этих, из объятий Юрченко было силой вырвано существо или предмет, с которым связаны были все его последние упования.
Теперь, обороняясь, Семыкин писал, чтобы сместить время, продлить там, в океане, жизнь Юрченко, доказать, что он и сгиб-то на другой день, а не в тот час, когда рядом мог быть Семыкин:
«Трупных пятен не было».
Он-то малевал, не стесняясь слов, не стережась кривды.
И опять шли напраслины на врача и капитана.
А в заключение циничные строчечки:
«Люди, спасшие меня, связаны между собой и в дальнейшем будут предпринимать всяческие действия, направленные против меня… Ввиду выше изложенного требую квалифицированного медицинского переосвидетельствования смерти м. н. с. Юрченко Г. И. Протестую против захоронения тела м. н. с….»
Когда Слава разделся и лег на койку, усталость, казалось, уже нагнала дрему, все отступало за полосу тумана. Но вдруг, спугнув сон, вернулась спокойно-уверенная фраза Семыкина из его последних показаний:
«Некоторое время я плыл потихонечку, плыл и окликивал Гурия, а затем начал плыть в максимально возможном темпе к судну без отдыха. Наконец я отчетливо увидел контуры судна, огни в каютах…»
Слава присел на койке, тревога прогнала сон: отчетливо представил, что именно произошло между «потихонечку плыл» и «в максимально возможном темпе…».
Беспомощный Юрченко на этот раз наверняка не захотел бросать бачок, но и не смог отстоять его и себя.
Невольно Слава вновь и вновь измерял расстояния меж теми двумя и собою – он же, в сущности, находился и неподалеку, а вот как решительно обстал океан двоих, и среди непривычной, чуждой ему стихии Юрченко, беспомощный, перед гибелью своею пережил еще и весь ужас предательства, испытал насилие.
Слава встал, оделся, вышел из каюты.
Он поднялся на верхнюю палубу и вышагивал по ней, дожидаясь рассвета, чтобы хоть как-то избыть ту штормовую, никак не отступающую и от него ночь.
В преступлениях есть своя логика. Семыкину, чтобы себя обезопасить, надо теперь еще и свалить честнейшего, обесславить, отвлечь любой ценой внимание от себя. Да и тот самый шеф, он же «босс», не захочет принять на свой счет вину за плохую оснастку и никудышную подготовку горе-отряда. А совершив бесчеловечное, несомненно, Семыкин уверовал в особые права свои и в силу, тем более он действительно спасся, получил в дар жизнь и мнил: он, мол, только своей решительности и обязан спасением.
Но нечто пугающее его самого проскребалось. И не в упреках совести, не в собственном желании повиниться. Вовсе наоборот.
Его пугала чужая самоотверженность, и потому, как пожар, охватывало желание себя-то любыми средствами обезопасить. И он люто возненавидел тех, кто и жил-то в совсем иных измерениях, по совести, той самой, какая ему наверняка виделась некоей условностью, вроде б и придурью. И чья-то острая нужда в ней представлялась еще одним свидетельством неполноценности «энтилегенции».
Упорно вертелись в голове у Славы подробности, вроде б и не имевшие никакого существенного значения, но что-то и они означали. Так, всплыла строка из показаний Веригина; Большаков и их читал уже много раз, беседовал с Веригиным, надеясь – хоть тот как-то выразит пусть и по́зднее, но сочувствие к судьбе Юрченко.
Однако ничем не приметный третий участник печальной истории и не думал о конце, постигшем его товарища. Он, по собственному его выражению, «с глубоким удовлетворением» отмечал свою прекрасную спортивную форму, отличные свойства – спокойствие, уверенность в «личной непотопляемости»…
«Я везучий, потому что плавучий», – острил он, хотя соблюдал приличия и не похохатывал, как бывало, по поводу своих же собственных острот-находок.
Снова и снова перед Славой всплывала одна-единственная веригинская строчка:
«Юрченко с катера шагнул в воду лагуны и собирал черные голотурии…»
Черные голотурии. И собрал.
Они-то теперь и виделись Большакову в руках обреченного, схожие с огурцами примитивные животные. Странноватые.
А Веригин наверняка перечислял, но не видел. Он сохранял в памяти иное – что именно сказал Семыкин, глядя на эти вот голотурии.
«Совсем уж неинтересно побираться в лагуне – все равно как в пустыне, – заявил авторитетно Семыкин. – Надо выйти на простор океана. Но будем придерживаться берегов Рейвна». Юрченко сразу же согласился.
А позже, в разговоре, Веригин не без гордости за Семыкина добавил, как тому с первого взгляда не понравились голотурии, те самые, черные. И он-де прав был.
7
Едва до Андрея дошли слухи о происшествии у островов в Индийском океане, он сразу сделал все возможное, чтобы уточнить для себя обстоятельства случившегося. Ему дали прочесть подробные радиограммы капитана Ветлина, начальника экспедиции Слупского.
Чуть позднее пришли радиограммы и к Глебу Урванцеву, архитектору-конструктору, руководителю Славы Большакова, находившегося тоже на борту «Александра Иванова».
Урванцев позвонил Шерохову и прочел ему по телефону все, о чем сообщал Большаков.
– Думаю, Рей, вам уже пора готовить обстоятельную характеристику на капитана. Судя по некоторым намекам Славы, возможны наветы, но и ясно главное: Ветлин сделал все возможное и невозможное, чтобы спасти людей. Вы же были с ним во многих экспедициях, и ваш голос прозвучит весомо…
Шерохов ответил:
– Вы правы, и уже не только написал, но и нотариально заверил свою подпись на случай дурного оборота следствия. Следствие неизбежно. Не скрою, меня более всего беспокоит позиция начальника экспедиции. Вы ж его хорошо знаете! Хотя в подобных ситуациях ответственность ложится целиком на институт, легкомысленно экипировавший своих сотрудников, доверившийся им. Но в какой-то мере ответственность остается и за начальником экспедиции. Это ничем не угрожает Слупскому, поскольку все возможное было предусмотрено капитаном, но… Боюсь, уйдет в кусты…
Впрочем, Слупский должен вылететь в Москву, как только судно вернется в Выдринск, я сразу же после его возвращения буду говорить с ним. Хотя – это и для вас не секрет – я-то его убедить ни в чем не смогу, если он уже определил линию своего поведения.
Но не будем гадать. Рад, что Большаков там, рядом с Ветлиным, и полон, как вы сказали, решимости свидетельствовать. И хорошо, что к тому же находился рядом с капитаном во время поиска, да, кажется, и в момент, когда ту группу доставили в лагуну острова Рейвн.
…Прошло две недели. Слупский вернулся в Москву, и Шерохов позвонил ему домой.
– Чем обязан? – спросил иронически Эрик.
– Не знаешь ли подробностей разбирательства? Ведь на месте работают комиссии, отсюда вылетели эксперты, меня беспокоит судьба Ветлина.
– Как тебе сказать? Вообще-то он чист, но начинают действовать центробежные силы. Здесь затронута честь Выдринского института, который и посылал группу, потерпевшую бедствие. Симпатии же, как ты представить можешь, всегда на стороне физически пострадавших. А тут еще и смерть!
Смахивало на то, что Слупский точно обдумал, в какую раковину он нырнет, на этот раз она была особенно крепенькая – панцирь объективности. Не случайно появился докторальный тон, в который он впал сразу после первого же вопроса Шерохова.
– Не скрою, силовые линии идут от директора того института, шефа потерпевших. Он уже в Москву слетал, когда мы-то еще в Выдринск не успели прийти. Повернул всех и вся противу нас, чем мельче его претензии к организации работ, тем обширнее трясина. Спрос на претензии породит их в несметном числе. Ну, а я должен радеть о чести научного лица нашего, потому сразу же провел демаркационную линию, отделил свой научный коллектив от дел экипажа и капитана. Тут выбора и быть не может, да и время упускать нельзя.
Андрей возразил:
– Но одна из неоспоримых заслуг Ветлина, что он-то всегда объединял всех в единый коллектив. Оттого успешно проходили экспедиции с его участием…
Слупский прервал Шерохова:
– Можешь не волноваться! Не тебе убеждать меня в этических принципах – я, естественно, дал позитивную оценку действиям капитана в целом. Но становиться горой за него не могу, вернее, не должен, тут сфера не чувств, анализа. А анализ этот проведет своими компетентными силами комиссия, в нее включены столичные эксперты. Следствие, заметь, в наше время ведут достаточно подготовленные кадры. – Он умолк, подчеркивая паузой высказанное.
Андрей все-таки уточнял, что именно предпринял Эрик.
– Я ж письменно засвидетельствовал: мол, присутствовал на инструктаже – его проводил капитан. И я тогда сделал необходимые предупреждения. Привез сюда, в Москву, фотокопии разных документов, среди них есть подпись руководителя группы, ныне погибшего Юрченко. Он расписался под приказом, определявшим район работ.
Слупский едва заметно педалировал собственную непричастность к стрясшемуся в Индийском океане. И делал это, понимая, как переадресуют капитану упреки, какие могли бы пусть и несправедливо, но в первую голову быть обращены к нему. И поэтому он подробно отвечал Андрею, возможно репетируя защиту своей позиции. Опробовал ее в одном из первых же разговоров по приезде с коллегой, известным ученым, и зная – к голосу Шерохова все же могут прислушаться…
Будь только б его желание, он, Эрик, ни за что такого обстоятельного разговора с Андреем не вел бы.
– Должен решительно упредить твое донкихотство, тут есть лица, настроенные против Ветлина. Они хотят вернуться к некоторым конфликтным ситуациям прошлого. Ну, полуконфликтным, скажем. До поры до времени все это консервировалось. Кому-то, к примеру, казалось раньше – уже и три, пять, и семь лет назад – Ветлин маленько оскоромился. Где-то перелихачил, где-то показал себя чуть-чуть ослушником, ну хотя бы в потенции.
– Но, Эрик, всегда, если сгущаются над чьей-то головой тучи, происходит и новая кристаллизация фактов.
Нетерпеливо выслушав всего несколько фраз Андрея, почти Зевсовым тоном Слупский парировал:
– Нет-нет, он никогда не злоупотреблял материальными правами, впрямую не превышал своей власти, но вот, может, компетенцию и проявлял излишнюю, дефект яркой личности.
Слупский рассмеялся слегка демонстративно, вряд ли веселился он хоть чуточку, – пока что и для него ноша не оказывалась совсем легкой.
– Были ж попытки и раньше ему кое-что навесить, ведь знаешь, и среди капитанов может быть соперничество, как меж нами, грешными. Особенно меж блистательным действующим и не блистательными, бывшими, ушедшими в разные там полезные, заметь, весьма полезные ведомства.
Опять Эрик сухо рассмеялся.
– Я же из руководителя экспедиции перекантовываться в ревностные адвокаты не собираюсь, не подобает нам, да и распинаться на всех придорожных крестах не моя стихия. Подобного рода псевдообщественная деятельность крадет время у настоящей науки. Да, заметим еще, только пока между нами: я, честно говоря, на месте капитана сразу опротестовал бы паршивую оснастку выдринской группы, ту самую коварную плоскодоночку. Лучше уж наперед выказать придирчивость, глядишь, в резерве завелся козырь про всякий случай – сама жизнь всегда со всячинкой.
Теперь уже Шерохов резко оборвал его:
– Притянуть за нее, лодчонку, к ответу и надо тебе директора их Выдринского института. Но прости, столько из азбуки ты помнишь, такие штуковины входят в сферу забот нашу, начальников экспедиции, ибо никакого отношения не имеют к тем плавсредствам, за которые отвечают капитаны!
– Ну, поглядим, посмотрим, зачем паникуешь? Подумаешь, и ты, когда ходил в рейсы с Ветлиным, мог однажды оказаться в таком пролове. Посмотрел бы я тогда на твое витийство.
Андрей промолчал. Собираясь звонить Слупскому, он понимал, после какого-то момента тот начнет провоцировать его на конфликт. И не хотел предоставлять ему такую возможность…
Слупский переменил регистр:
– Ну, хорошо, присоедини свое компетентное мнение на листке бумаги к тем томам, какими обрастет сия унылая историйка, авось и твоя характеристика что-нибудь потянет на весах Фемиды.
Но несколько охлажу твой пыл, важен-то именно тот рейс! А перед выходом в Индийский океан, слыхали многие, у капитана разбило параличом матушку. Давно уже перебралась она к сыну, горемычная, он нервно и истощился. Кому худо, тот и нервишками не так славно владеет, как бывало, ну, еще то набежит, сё скажется. Я, говоришь, поднимаю камни, чтобы бросать в него? Нет-нет, их уже в кучи складывают… Но, кстати, у Ветлина есть истовые защитники, среди них академик Беляев, он звонит во все колокола, спасательные, аварийные, чтобы отстоять ценного, как и ты выразился, единственного в своем роде капитана научного флота. Ты-то всегда любил экстраопределение «неповторного». Но в наше время великой унификации, это между нами, по телефону говоря, выглядит слегка старомодненько.
Отказаться от наставлений Эрик не хотел. Но вдруг сорвался, досадуя:
– Предчувствую, нам обойдется сия историйка в уйму полезного времени, а лишний дёрг мешает делам посущественней. Хотелось бы, чтобы поскорее перешли все экспертизы в чисто судоводительское и прочее русло.
Андрей старался понять лишь одно: повернет ли Эрик дышло против капитана, если на него как на научного руководителя экспедиции поднажмут?! Пока ж, и это было явно, он хотел отстраниться, умыть руки.
– Но ты все же мог бы принять на себя часть обвинений, тебе ж ровным счетом ничего б не учинили, слишком очевидно аукнулось легкомыслие выдринского институтского руководства. Да и порезвиться за счет такого ученого им тоже не дадут.
Разговор давался Шерохову совсем не просто. На любом его повороте он мог налететь на откровенную грубость Слупского, по его, Эрика, нынешней шкале отсчета история приключилась не то что невыигрышная – невыгодная. Сидя за своим письменным столом, Андрей свободной, левой рукой притянул высоконькую японскую кокэси – деревянную, почти геометрически простенькую куклу, подарок океанолога Ямамото. Ее раскосые, тушью наведенные глаза выражали спокойствие и сосредоточенность. Меж тем Слупский отвечал, все более раздражаясь, и почти выкрикнул последнюю фразу:
– Я, мил человек, и по выходным занят и не заприходован в секции, то бишь секте филантропов.
Ну конечно ж, не мог он себя лишить удовольствия безнаказанно отыграться хоть фразой-другой на Шерохове за его бередящий звонок. Он понимал, Андрей промолчит, не ответит той же монетой хотя бы из-за того, чтобы не подлить масла в огонь, когда более всего рискует Ветлин.
– До чего ж ты занудливо-памятливый, Андрей! Твоя благодарная память опаснее забывчивости. С нею и мне надо, видишь ли, возиться. Она у тебя и на время не отключается, тяжелехонько для дела, ой как нагрузочно для общения. Нам бы чего-нибудь попроще.
Он деланно громко перевел дыхание. Андрей услышал: Эрик барабанил пальцами по трубке, выражая свое нетерпение. И вдруг зачастил:
– Если просоветовать захочешь свои собственные дальнейшие шаги, звони. Что за нелепый вопрос задаешь – поеду ли я в Выдринск в связи в этой катавасией?! Ни в коем случае! Письмо я там оставил, надеюсь, они постесняются меня дважды обременять. Так-то!
