Текст книги "Голос из глубин"
Автор книги: Любовь Руднева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)
– А от Австралии сколько ж ходу до Брокена? Или, вернее, как понимаю по карте, а я уже сунулся несколько раз в нее перед теперешним вашим рейсом, скажу так – от подводной горы до Австралии? Ведь сперва вы ж наверняка будете вкалывать над Брокеном?
– Не ближний путь – тысяча миль. Меж ними лежит еще Тертенская котловина, – Андрей задумчиво продолжал что-то про себя, будто прикидывая: – Один из склонов Брокена резко обрывист. Я о нем частенько думаю, чтоб подступиться к стратиграфическому, то есть послойному, прощупыванию гиганта. Да, полтора десятка лет назад ходил я к нему впервые в гости, давненько для меня, для него-то меньше мига. У меня к Брокену не случайный интерес. Но я хочу и не хочу загадывать наперед.
Амо выспрашивал с азартной заинтересованностью, и Шерохов рассмеялся.
– Но я ж не от ваших вопросов ухожу, Амо, а от собственной жажды побыстрее найти подтверждение гипотезе, а это в науке уже иногда грех. Впрочем, побыстрее и не получается, нужны для ответов порой годы и, как вы правильно заметили, непрестанные мытарства.
– Рей, а почему и кто назвал ту гигантскую гору Брокеном?
– Американцы, по аналогии с Брокеном – обиталищем ведьм немецких легенд.
Сорвавшись с места, Амо выбежал из столовой, поднялся по лесенке наверх и на правах близкого друга дома, войдя в кабинет отца Андрея, вытащил томик Гейне, где, как он знал, находилось «Путешествие на Гарц». Андрей встретил его чуть иронически:
– Вижу, не случайно вооружились вы Гейне, хотя похвалил он Брокен за иное, – с той высокой горы ему открылся великолепный вид на самые дальние окрестности. Можете не искать цитат, точно помню: Гейне, рассуждая о лысой макушке горы, часто прикрытой добропорядочным колпаком тумана, выдал ее секрет – при удобном случае она отбрасывала сей колпачок и переживала разгульные, фантастические приключения. Так, в первую майскую ночь там затевались невиданные игрища. Наш же, океанический Брокен, быть может, лишь после этого рейса к нему выдаст реальную фантастичность своего происхождения. Но о том по возвращении.
А пока вспомнилось кое-что забавное об истинном Брокене, хотя он куда как моложе подводного гиганта. Я бывал в Германии, посетил Брокен, кругом мне все напоминали, что именно на нем Гёте учинил фаустовскую Вальпургиеву ночь. Я увидел – гора двугорбая, узнал: один холм прозывается «Алтарь ведьм», другой – «Чертова кафедра». Но подводный гигант в Индийском океане поскромнее, его массив славен будет меж нашими современниками не прозвищами… А вы, Амо, проняли меня своей допытливостью.
Завтра с утра буду я просматривать всякое-разное для сопоставлений, заглядывая в совсем иной район Мирового океана. Нужно обновить мне кое-что из времен хождения на «Гломаре Челленджере-2» в Северную Атлантику. Как я понимаю, он-то полюбился вам давненько. Что же, внушительный вид, умеет проникать в земные глубины под океаном. Я и сам теперь с приязнью вспоминаю хоть и маленький, но любопытный цветной фильм, который вы видели в Доме ученых. Еще тогда я был рад, что он пришелся вам по душе.
Амо уже вскочил на ноги, обошел вокруг стола, подойдя сзади, положил легкую руку Андрею на плечо.
– Вы, Рей, даже не догадываетесь, какой завистник у вас в доме завелся. Я ж наверняка знаю: мне-то никогда не хаживать по океану, ни в жисть не стать ученым, исследователем. На крыле доброго случая мне, легкомысленному существу, полудонжуану, суетному коверному, миму, доставила судьба двух друзей – вас и Наташу. Вы проникаетесь ко мне доверием, щедро образовываете меня, темного, помогаете понять, что живу я всего-навсего на малом пространстве, а вы обитаете в океанах, облапивших со всех сторон матушку Землю. Вы терпеливо делитесь со мной, толкуете о своих изысканиях.
Я не шучу, Андрей, одновременно я завидую и радуюсь, хоть что-то улавливая из хода ваших исследований. Вы, черт возьми, облагораживаете мою «породу», даете мне масштаб, от которого я, грешный, могу вести отсчет. Ну вот, мотаете головой, отрицаете свою роль в очеловечении некоего подкидыша. У вас еще хватает душевных сил, да и у Наташи, выслушивать мои разнокалиберные исповеди.
Андрей, перехватив руку Амо, усадил его чуть не силком на стул рядом.
– Хорошо, после душераздирающей речуги, Амо, вы остаетесь ночевать тут, на верхотуре, а утром приглашаю посмотреть со мною записи о хождении к Фареро-Исландскому хребту. Надо мне, отправляясь к Австралии, все обдумать, тут возможны и не случайные аналогии.
– Зачислите меня в добрые духи вашей лаборатории, Андрей. Ну что вам стоит пойти на уступочку непрофессионалу?
21
Рано утром, непривычно для Амо и буднично для Андрея, забрались в кабинет со скошенным потолком, на втором этаже. Шерохов протянул другу папку, как заметил Гибаров, цвета измученной морской волны – рабочий дневник исследователя, а сам погрузился в чтение своего отчета по рейсу на «Гломаре Челленджере-2».
Амо читал, иногда посматривая на Рея. Тот сидел за письменным столом, а Гибаров примостился у подоконника, так ему казалось уютнее; время от времени, отрываясь от записей Шерохова, поглядывал на ворон. Только об эту зимнюю пору будто становились они и франтоватыми. На снегу теперь резко выделялись обычно неброские фрачные серо-черные «двойки». Крики их доносились сквозь открытую форточку требовательно и жизнелюбиво.
Негромко Амо сказал, боясь помешать Андрею:
– Вот в такой еще и не разгоревшийся денек, вглядываясь в этот сад, уж очень остро представляешь ваше тысячемильное хождение по водам. И, вроде Наташи, я будто притаился, притих в ожидании вашего возвращения восвояси. Смешно, но, желая вам всяческих удач, вместе с тем я как бы загадываю: каков же будет день приезда?!
Андрей, не отрываясь от своих графиков и описаний, кивнув головой, обронил:
– Взаимно, Амо, совершенно взаимно, – буду ждать новых встреч с вами.
А Гибаров читал:
«Впереди Исландия, никому не признаюсь, еду не только на буровое судно, очень меня интересующее, – на «Гломар Челленджер-2», но попутно загляну хоть на денек к тому, кому обязан не просто по мальчишеству братским отношением к Гулливеру. Я был захвачен еще ребенком его приключениями, невероятными метаморфозами – я оказывался на гигантских качелях: р-раз – он у лилипутов, великан. Два – он лилипут средь великанов. А каков остров Лапуту с вовсе окосевшими от рассеянной учености жителями. И сам Джонатан Свифт – увлечение непреходящее. И вот Холли-Хауз, Дан Лирин и Дублин.
Но сперва я мчусь на машине в порт, на топливный причал, – там работяга-гигант среди буровых судов «Гломар Челленджер-2». Существо с почтенной биографией, со своей физиономией. На Дублин времени в обрез, уже назавтра – Ирландское море. У меня самые неожиданные коллеги, американцы Джон, Эндрю. Они угостили меня пивом, черным, как кофе. За пивом-то и помянули добрым словом юмор рыжеватых аборигенов Дублина, нестареющую саркастичность Свифтовой «Сказки о бочке», прекрасную страну благородных коней гуингнмов. Я же признался, что уважаю рассеянных обитателей острова Лапуту, тот остров все носится над грешной землей нашей по воле старого Свифта.
Обсудили программу обработки материала на борту «Гломара» и как поделим образцы. С каждого горизонта, в среднем их три в девятиметровом керне – он по-немецки и назван ядром, сердцевиной. Такой цилиндрический столбик породы – своего рода важнейший геологический документ, мы получаем его при бурении дна океана. Отбираем, анализируем керны, и рождаются доказательства, порой и неопровержимые. Потому обмен мнениями о дележе образцов особенно важен для меня.
Эндрю, потряхивая рыжей вьющейся гривой, приговаривал: «Тьфу-тьфу, не сглазить бы, едва вышли, опять идем к берегу».
Мы и вправду повернули вспять, к Дублину, из-за неполадок в подруливающем устройстве. Придет специалист, а пока выжидаем на рейде. Забавно, прочел по виду даже будто и скучное – инструкцию для лаборатории литологии. Но тут-то, изучая осадочные породы, добытые из больших глубин, возможно, мы и найдем признаки континентального происхождения.
…Наш «Гломар» приближается к скважине 336. Все просвечено и прогрето солнцем, видны берега Шотландии и Ирландии – базальтовые. Итак, первая станция Фареро-Исландский хребет. Мы обмениваемся мнениями, стоим на палубе, рассматривая берега.
Джон спрашивает меня, прочитал ли я уже отчет, как в скважине триста тридцатой на глубине пятисот метров обнаружены граниты возраста в шестьсот миллионов лет, то есть докембрий. Теперь говорит он, что тут и ожидал породы материкового происхождения. Но я же помню, как он писал мне – тут, мол, океаническая плита. Впрочем, замечаю я не впервой естественные смещения в памяти даже и глубоко порядочных ученых.
Продолжаю сводить близкое знакомство с буровой установкой. А к скважине придем в ночь с шестого на седьмое августа. Глубина шестьсот – семьсот метров. Мощность осадков – семьсот. Вечером, еще на переходе, споры в кают-компании о происхождении Норвежского моря. Я не смог последовательно обосновать свою точку зрения. Порой на меня не совсем вовремя накатывает внутренняя робость. Возможно, я не привык что-либо утверждать, находясь на полдороге.
Особенно рьяно наблюдал за регистрирующей аппаратурой – работал профилограф. Когда возишься с приборами, торчишь на виду у всех, кто тут заприходован, мыкается с тобою вместе, немного успокаиваешься. И Джон старался меня отвлечь от саморугани, дружески иронизировал над характером наших споров, уловив, что я собой недоволен. Хотя мне-то казалось – я и виду не подавал, насколько сам ополчился на себя. За ужином рыжий Эндрю бросал камешки в мой огород. Они хорошие парни, но палец им в рот не клади. Эндрю искоса, поглядывая на меня рыжими глазами, проронил:
– Когда вы все-таки сумеете скрупулезно все обосновать, привести сокрушительные доказательства вашей все более проклевывающейся обновленной гипотезы, нам придется сворачивать свои работы и сматывать удочки. Пожалуй, вы заполоните даже упрямого буровика «Гломара Челленджера-2», которого я считаю существом до некоторой степени суверенным и конечно же одушевленным.
Эндрю, несомненно, тоже помогает мне своими шутками».
…Амо прочел о рыжем спутнике друга, про себя одобрил его: шутит еще, когда на буровике такая тягомотина, изо дня в день маета, долго добираются от скважины к скважине, продираясь сквозь шторма, туманы. Ждут ночами, порой сутками, что принесет им длиннющая колонка – проба донного, как бы сказал Амо не по-научному, подземелья. Спорят до одурения, а упрямый керн их опровергает – то одного, то другого. И так из недели в неделю, из месяца в месяц.
Но и в самых сухих Андреевых строках, в его числах, знаках, когда и в какие миллионолетия что за штуковины водились, минералы ли или крохотные живые организмики, изящнейшие там микроскопические раковины-корненожки со звонким именем фораминиферы, Амо открывал для себя ритм, нерв эксперимента.
Наверное, надо вот, как он сам, сгибать свой хребет изо дня в день, из года в год, чтобы понять: даром-то ничего серьезного ты не получишь в жизни – в творчестве своем. Нет, он, читая, не пропускал ни одной цифири, ни одной возни со всеми там профилографами, автоматически рисующими, как именно аукаются волны, преломляется звук в разных донных слоях.
Но упорно в голове Амо вертелось самое неподходящее сравнение. Среди его собственных работ была одна давняя, он и откладывал ее в дальний ящик, а она сама вылезала из дальнего и плелась за ним с упрямством, каким наделены бывают только живые существа. Так вот сейчас мыкания «Гломара» и серьезных мужчин, съехавшихся для рейса к Фареро-Исландскому плато, напоминали Гибарову восхождение одного из любимейших его героев на горные кручи Тянь-Шаня.
Только Наташе и признавался, как спит и видит рядом со своим будущим спектаклем «Автобиография» сочинение в лицах: «Странствия благородного ослика, или Метаморфозы Гибарова». И чудно, сейчас, вглядываясь в хождения «Челленджера», он вдруг увидел совсем рядом оклеветанное молвой милое ему существо, по-своему самостоятельное, – осла.
Он читал: «Туман. «Гломар»-громадина идет с гудками, но все же намного быстрее, чем ожидали, ему помогает попутное течение. Приближаемся к Фарерам и вечером выйдем к точке бурения. А утречком прочел статьи, считай – биографию здешнего дна, третья эра от начала геологической истории Земли. Длительностью всего-то в триста или там триста пятьдесят миллионов лет тянулся уважаемый палеозой».
Амо не признается Андрею, как он сам плетется вслед чуду техники «Гломару» там, у Фарер, по океану, как посуху, верхом на ослике.
Это прелюбопытнейшая история приключений ослика, человеческого слуги, конечно, не такая давняя, как та, с какой имеет дело Андрей, куда там. Но уже в древнем мире сочинили ж сатирический эпос, Апулей-то изловчился, написал «Золотого осла». Видно, давным-давно люди хорошие догадались, такое их осенило, что можно прикинуться ослом, попасть в ослячье положение, иль неожиданно вороги тебя запросто околдуют и ты примешь образ невысоконького такого, длинноухого, но, как говорила одна старушка из детства Гибарова, самого терплячего.
У Амо таилась надежда как-нибудь вырваться в долгое странствие по армянским селам, по русским деревенькам и среднеазийским дорогам, с маской ослика, с палкой, увенчанной головенкой длинноухого, с двумя-тремя куклами и потешить себя и зрителей всякой всячиной из циркового, кукольного и драматического обихода, представив сцены разных времен, где за нетерпимость, грубость и предрассудки ослик будет наказывать, высмеет тех, кто ругается его именем, пренебрегает жизнью его, трудяги из трудяг.
Ну, конечно же «Гломар Челленджер-2», если б обрел человеческий язык, расхохотался б от того, что Амо надумал, но сейчас это не смущало Гибарова.
Андрей меж тем в том рейсе вышел из каюты и сам следил за работой профилографа и магнитометра и в точке скважины наблюдал, как бросали донный акустический маяк. Древний ослик теперь в образе самого Гибарова за всем этим тоже наблюдал. И с уважением следил за теми научниками, кто, вроде Рея, отирали тыльной стороной то правой, то левой руки пот со своего лба и даже с шеи. Проследил, какие маневры вкруг скважины делал «Гломар», – а мыкался он до самой ночи, и вышло спать Андрею в те сутки всего часа три.
Но как же трудно все давалось Шерохову, он не признается и в дневнике, хотя все-таки нет-нет да выдаст себя: спал мало, ожидал, какое там содержание в колонке, почти как верующий, чуть ли не шепотом, заклинал кого-то.
«Еще один день тут, на Фарерах. Погода пасмурная, но без тумана, видно далеко. Море спокойно, как бы дает разрешение на наши работы, весьма великодушно с его стороны. Волна, что мешала вчера вечером, стихла».
Амо говорит теперь про себя ослику: «Смотри-смотри, вслух, как и ты, не признается, что умотался, терплячий».
«Легли спать в пять утра, но ночные наши бдения ничего не дали. Днем, после полудня, пошли первые колонки серо-оливковые, видно было тут быстрое осадконакопление».
Ничего, Амо одолел птичий язык друга геофизика, он уже упомнил, какие цвета у основных пород и, как выражаются коллеги Андрея, «ультраосновных» пород. Он, Амо, понимал и язык разных примесей, даже к этому появился у Гибарова вкус.
Нормальный человек так не напишет, а Рей признавался: вечером он еще торчал в верхнем отделе четвертичного периода. Он, Рей, карабкался в глубины Земли на ощупь, но определенно разбираясь, куда занесло его в этих сотнях миллионолетий! А вот и еще вырвалось у терпеливейшего Андрея:
«Все и живешь как бы в двух измерениях – в двух временных протяженностях, той, что установлена на континенте, откуда мы прибыли, и той, в которую мы внедряемся, постепенно пробираясь в этой экспедиции сквозь неслыханную толщу времен».
И дальше:
«Ночью я спал, когда был обнаружен моими коллегами перерыв в осадконакоплениях в двадцать миллионов лет, а я некстати приболел, простыл, потому вышел на палубу и взялся за приборы лишь в десять утра.
Я не совсем равнодушен к результатам, хотя не выражаю чувства так бурно, как Эндрю. Но он-то опять и подловил меня: «К осадкам вы относитесь, как я к хорошеньким женщинам!»
Эндрю молод, ему около сорока, спортивен, весел. Однако и сам неравнодушен к каждой колонке и проявляет это бурными возгласами, ерошит свою рыжую шевелюру. И как у него темперамента хватает.
«Знаете, пожалуй, у вас, тезка, такой же рыжий темперамент, как и у меня», – он подмигнул, видимо догадываясь, что я вроде него порой горю синим огнем.
Еще студентом услыхал я от кого-то из ученых: «В час, когда вы почувствуете равнодушие к результату эксперимента или усталость от неудач, можете сворачивать свои манатки и убирайся вон из науки. С того момента вы верный кандидат на кресельную, чиновную работенку. Не огорчайтесь, она тоже необходима, кому-то надо ж ее делать!» Да, мы все пристрастно относимся к содержанию колонок.
Джон предсказывает: возраст оснований тут в сорок миллионов лет, породы идут очень плотные. Он уже готовится к новой скважине. Для меня ж это проверка гипотез довольно драматических, она, проверка эта, может многое определить в сути жизни.
Ночь проторчал в лаборатории, рассматривая последовательность слоев в скважине. Много было взрывов восторга и разочарований, но все всплески про себя: песчаники, ура, – континент! Базальты, увы, рифт. Не смахиваю ли я на азартного картежника? Что с того, что игра-то в миллионолетия, но то она как бы подкидывает нужную мне, признаюсь, желанную карту, то отбирает.
Я не любитель картишек, а тут все вскачь!»
22
«Проспал днем, заснул с мыслью, что в лаборатории все-таки обнадеживающая стратиграфия. Думал, засыпая, все в порядке, фундамент – песчаники. Вышел наверх, тут меня снова огорошил Джон: «Не песчаники – базальт»… Мой тихий лаборант Сеня смотрел шлифы, подтвердил: да, базальт. Плохо дело, теперь доказать мою гипотезу сложнее, все очень неоднозначно. Я долго вертел в руках изготовленные им из обломков базальта темно-серые тонкие пластинки – плотная порода. Само название происходит, возможно, от эфиопского базал, бзелт, бзалт – кипяченый. Маленький лохматый Сеня порой проделывает ювелирную работу, готовя шлифы.
Если я огорчаюсь, буравя меня глубоко посаженными черными глазами, он что-то вопросительно бормочет, но не пристает с вопросами. Я сам задаю их себе, и на этот раз вслух: похожи ли наши базальты на рифтовые, ограниченные сбросами, то есть из расселин, и каков их возраст? Была ли кора выветривания образована на суше? Или в море? Возраст этой коры? Как много времени ушло на ее образование? Когда началась, кончилась вулканическая деятельность во времени, второй фон ее, что ли? Когда произошло погружение до больших глубин? Чем вызван перерыв в осадконакоплении – поднятием или расширением дна?»
Амо читает, и вдруг Андрей слышит, как раздается тихий смех Гибарова. Он приподнимается с кресла и хочет подойти к Амо, посмотреть, что же того так рассмешило.
– Хоть убейте, не помню в записях ни одного анекдотического момента или доброй остроты, хотя мои спутники отличались находчивостью и обладали изрядным запасом иронии.
– Но простите, Рей, бога ради, вдруг я представил, как один из моих будущих персонажей, чистосердечный малый, – Амо не выдал даже другу, какого напарника для бродячих спектаклей он выбрал, – спросил меня совершенно серьезно: «Неужели в результате всех пертурбаций Земли появились на свет, шагнув из океана на сушу, такие сложносочиненные ребята, как Адам и Ева, ворона и осел?»
О, он же, Гибаров, совершенно нейтрально упомянул, походя, того, кто упорно и преданно сопровождал его, Амо, и в этом путешествии по пятам Рея и «Гломара Челленджера-2».
– Каюсь, Рей, я существо суетное и легкомысленное, едва вы подпустили меня к кладезю премудростей, я залез в их сердцевину и стал плескаться, как в корыте, и даже ловить рыбок в нем. Не сердитесь, – зажмурясь, Амо помотал головой.
Андрей вновь уткнулся в отчет, удивляясь причудам друга. Амо же думал, опять углубляясь в чтение: перед ним, несомненно, оказался роман. Роман, происходящий у вот этого высокого, с крупными руками, большеглазого северянина, – да, Андрея он чувствовал как своего северного собрата. Роман с гипотезой, с Землей, в сущности, с ее строением, поведением, тогда – миллионы лет назад. От того же, что что-то менялось и менялось миллиарды, миллионы лет назад, появились и они двое – Амо и Андрей. Они трое – еще Наташа, они четверо – еще и Ярослава.
Тут Амо наткнулся на запись, как опять и опять разгорались споры на борту «Гломара»:
«Споры не только корректны по форме, но каждый из участников искренне заинтересован в сомнениях, доказательствах, направлении поисков другого. Никто никого не подлавливает, никто не занят честолюбивым самоутверждением. Эндрю верен себе, своему эпикурейству. Когда я с ним говорил утром, ответил: «Да базальты ведут себя как женщины, не признаются сразу, каков их возраст, а могли бы не чиниться, для нас все едино они отстоят на миллионолетья».
И вдруг Андрей там забылся и вспомнил:
«Я совсем маленьким выбирался ночью из постели и шел в столовую, где продолжал свой ход влево-вправо огромный блестящий красавец маятник. Мне было странно и чудно, он ходит и ходит, а все в доме спят. И папа, которого мы побаивались, и наверняка кот ангорский, и дворняга-друг Султан, а у маятника свое упорное хождение – взлет – вправо-влево, ему не до сна и не до наших сновидений. Теперь я понимаю, он находился в постоянной схватке со временем.
Рано утром, недоспав, вспоролся, ждал первую колонку из скважины 338, с трудом скрывая нетерпение, – колонка с самого высокого хребта плато Воринг. Ночью спал прерывисто, вчера, когда искали место для скважины, Джон припер меня к стенке, – как же я отхожу от чистой тектоники плит. Я крайне недоволен собой, опять расплывчато формулировал свои представления, а ведь я же знаю теперь, как сочетается тектоника плит с идеей о деформации материковых окраин и погружении материковых блоков вследствие неравномерности растекания астеносферы – подкоркового пластичного слоя».
Амо решительно вдруг сказал:
– Нам причитается разминка, перерыв, раз за нами не водится перекура. Вы тогда протяпали четырнадцать часов по пути к скважине, работая профилографами. А потом долгих тринадцать часов опускали трубку. Как я понял, вы боялись своего Ватерлоо, но надеялись на солнце Аустерлица, если пользоваться аналогиями из жизни полупрославленного, полупосрамленного героя… Сейчас я вижу, как вы спускались в котловину Норвежского моря на своем солидном «Гломаре», рассуждая здраво, но с опаской: если, мол, порог и дно котловины окажутся древнее шестидесяти миллионов лет, сиречь палеоцена, это докажет их континентальное происхождение… И тут я требую разминки, пока мы еще рядом, вы в Москве, а не во власти океана и своей синей птицы.
Вы в котловине Норвежского моря, и три насущных грамма поэзии, ну, скажем, одну крохотную щепоть бросим перед носом вашего бурового судна. Такое никогда нам с вами не вредило, тем более если я сейчас по вашей воле застрял в Северной Атлантике, в Норвежском море. Вспомнилась мне, Рей, древняя исландская сага, и только лишь для того, чтобы отметить ваше такое с виду прозаическое хождение в те края, такое для меня, пешего, героическое.
Амо улыбнулся, развел руки, вспрыгнул на подоконник и будто кивнул кому-то за окном. А там Андрей, взглянув, увидел: три вороны, сидя на голых приснеженных ветвях, вели спор или, может, наоборот, согласно воздавали хвалу зимнему утру. Горластые, они резко секли воздух, ввинчивая в него сильные согласные звуки. Гортанные их вскрики возвращали и Андрея на московскую заснеженную твердь.
– Но сейчас я произнесу напутствие к вашему австралийскому хождению и рвану северным исландским стихом. Тут десятый век аукнулся или тринадцатый, мне все едино. Но у вас-то я наткнулся на важную фразочку, как я понимаю – ключ к вашим поискам нащупали вы на Фареро-Исландском поднятии. Тогда «разбежались» вы и ровно в двадцать четыре ноль-ноль, как выражаются моряки и ученые, решили обсудить с Джоном, находясь там, в котловине Норвежского моря, а было это во время его вахты, сокровеннейшее для себя. Но записано в вашей тетради кратко: «Предполагаю, мы исследуем область, которая в прошлом была сушей». В этот момент по моему мановению со дна Норвежской впадины поднялся скальд и произнес вису, оберегая вас, признав сродство ваше, Андрей, с храбрыми викингами:
Покуда он здесь или путь держит к дому,
Посуху иль по морю, землей иль водой,
Да будет мир ему везде и всюду,
Пока он целый и невредимый домой не вернется.
Андрей в своем запасном кабинетике, тут же, на верхотуре, приготовил кофе. Они пили медленно и молча. И неожиданно он, как заметил про себя Гибаров, раскололся:
– Что ж, коль вы так щедро произнесли мне вису из саги, как догадываюсь, о Гретире, покажу вам странички из моего письма Наташе, она-то дала мне право воспользоваться ими по своему усмотрению, перепечатала и давным-давно сунула в записи о рейсе. Уж вы простите меня за колористические подскоки. Но иногда, чтоб выдержать физическое наваждение, будто уходишь в иное, смещаешь. Вот я и пробовал в письме с «Гломара» кое-что намалевать для Наташи.
Амо сочувственно кивнул и улыбнулся, подумав: даже он, чтобы одолеть тяготы Андреева странствия, и то вызвал на помощь своего маленького дружка, отважного ослика со странной кличкой Фасяник.
Шерохов протянул Амо страницы из старого письма.
– Как раз тут наши мытарства, уже на переходе от тех самых мест, куда вы добрались вслед за мною.
С первых строк Амо сразу признал интонацию, какая появлялась у Андрея лишь в письмах к Наташе, порой он вдруг делал крутые виражи от лаконичной информации к поэтическому ходу.
«Если б только был я художником, колористом, сжал бы зубы – качка не моя стихия! – и попытался б вопреки ей, растреклятой, сделать серию этюдов! Я уж примечал – хорошо фантазировать за счет иной профессии! Так как бы умудрился я, художник, в самую непогодь писать маслом?! Но можно ведь, говорю я себе, сделать набросок и наметить соотношение цветов, нынче на редкость мрачных, хотя и в палитре мрачного происходит уймища перемен. Догадываюсь: есть оттенки необыкновенно трудноуловимые, но их поймать обязательно и хочу.
Сглаза нет, но я, видно, все же сглазил здешнее было и возникшее равновесие в природе, даже благоденствие. Зори-то накануне и вправду оказались тихие – и небо голубело, и светло-серые облака подсвечивались сдержанно-бронзовым, так отмечало солнце свой закат в океане. Умиротворенные таким свечением, мы отправились накануне по каютам. А утром – событие. Геохимик Давид дал учуять нам запах нефти, вот что выхватила трубка! И оказалось – нефть видна в ультрафиолетовом свете. Остановили бурение и после заливки в скважину тяжелого глинистого раствора демонтировали трубку. Посоветовались, решили бурить еще две скважины на плато Воринг – на бровке и у подножья. К пяти вечера подняли трубки и пошли к 342-й скважине.
Что же, все свидания требуют подготовки, полны тревоги и самых разных ожиданий. А тут еще ухудшилась погода – шторм шесть-семь баллов. Дождь. Низкие тучи, ветер в корму. Только я отважился представить себя на месте художника, чтоб не пропала зазря вся круговерть темнеющих цветов, усилилась качка. Идет так называемая ложбина низкого давления. Оказываю на прозаическом уровне внутреннее сопротивление качке – заставляю себя читать двенадцатый том бурения! «Гломар» качает, до пяти градусов бортовой, до трех градусов килевой. Ветер свистит. Дождь льет… Но около полуночи мы стали на свою упорную работу. Порой мне кажется, немножко мы и маньяки, даже не верится, что можно вкалывать в такую погодищу. А вкалываем всяк на свой манер, имея и свой маневр.
В шесть утра мы повскакали, первая колонка! Ветер немного стих, нет уже барашков, но качает все еще сильно и все еще идет дождь, и диву даешься, как возможно бурить в такую качку. Смотрю: раскачивается вышка, мотает трубы, и поражаюсь еще и еще этому техническому чуду – «Гломару».
Погода мрачная, черные тучи, серое море… Но внутреннее напряжение во мне не ослабевает в ожидании колонок. Брали через три колонки на четвертую, а теперь пошли брать их непрерывно. Мощность осадков здесь двести метров – сто восемьдесят. И пришла в голову мысль: есть же определенная закономерность в несовпадении возраста базальтов по периферии океана с возрастом аномалий и одновременно с повышением их щелочности – все это результаты, может быть, переработки окраин… Глубина 1400 метров. Подходим к фундаменту. Бурение замедлилось вдвое».
– Андрей, – воскликнул Амо, – в состязании скальдов победили вы, ваше письмо к Наташе тому свидетельство.
Шерохов, не разжимая губ, как-то стеснительно улыбнулся и отрицательно помотал головой.
