Текст книги "Голос из глубин"
Автор книги: Любовь Руднева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)
9
В самолете Андрей думал, как Амо не однажды уже захватывал его тревогой своей. Ну кому, кроме него, Гибарова, маленьким ребенком встретившего войну, ляжет на сердце судьба таких вот, как он, Андрей Шерохов или отец Ярославы?! И, оказывается, для самого Гибарова та пора начинена своей силой притяжения и отталкивания. И плевать ему на разницу поколений, если он затронут судьбами близких.
А совсем недавно избежал Амо только по случайности тяжелого увечья – сорвался с каната, протянутого под куполом церковки, где обычно тренировался. Перед тем вроде б он перенервничал, вел изнурительный спор с Рухляковым, а может, случился и технический недосмотр. У Гибарова за долгие недели болезни возник новый отсчет, уже не впервые он спрашивал себя, чем же человек остается жить, когда уходит из жизни. Впрочем, выстраивая свой необыкновенный спектакль – «Автобиография», он уж года три как бы примеривался к некоему итогу жизни странника, сумевшего все лучшее в себе раздарить людям, чаще всего и вовсе незнакомым.
«Площадные шутки бывают очень пронзительными, то забавными, то щемяще грустными, не правда ли? – восклицал он. – Но во время войны, верно, шуткам цены не было, я слышал, как об этом рассказывали Райкин и Никулин. Один, правда, уже был артистом, нашедшим себя, а другой только начинал в армейской самодеятельности. Но они оба всем нутром понимают эту труднейшую из игр».
Теперь Андрей думал: «А мне-то уже не странно, а естественно и необходимо вслушиваться и вдумываться во все, что привносит в мою и Наташину жизнь Амо. Во всех его поисках и вправду, как недреманное око, совесть художника».
Но вдруг мысли Шерохова прервал резкий молодой голос американца, сидевшего позади него. Он все еще продолжал спор со спутником, убеленным сединами. Как сказал бы Амо, по законам неведомой игры они опять хоть и случайно, но оказались, как и в кафе, в соседстве с Андреем.
– Я убежден, – говорил запальчиво молодой, – что самые крупные открытия века связаны с действиями военными или напрямую с ведением войны. И абсурд, понимаете, чистый абсурд сейчас возмущаться взрывами атомных бомб на каком-либо атолле вроде Бикини. Не говоря о том, что это давно прошедший день, вытесненный более грандиозными событиями.
Андрею неудобно было оглядываться, но ему хотелось посмотреть на спорщиков, только, слегка повернув голову, краем глаза он приметил чуть брезгливую мину старшего.
Тот отвечал:
– Верно, целые отрасли науки расцветали порой от толчков самого звериного военного утилитаризма.
Андрей невольно горьковато усмехнулся, сколько раз читал и слышал, мол, страстью к выяснению, давно, казалось бы, выясненных истин страдают лишь россияне, – вот и опровержение. Но какие ж истины выяснены и кем раз и навсегда?!
Теперь пожилой джентльмен заговорил сдержанно, но напористо:
– Вы летите в Японию, кажется, для весьма скромных контактов, да еще педагогического, психологического толка, а тут вываливаете мне на голову идейки почище, чем у проплеванного экстремиста.
Андрей догадался: старший, видимо, профессор, и выучивший, на свою беду, небезопасного забияку. Они понизили голос, но обменивались, судя по интонации, резкими короткими фразами, как на дуэли. Шерохову показалось: тут, в самолете, уже возникла более острая дискуссия, чем, возможно, будет она за круглым столом в респектабельном токийском отеле, где наверняка встретятся единомышленники. Но его и раньше интересовало, как относятся обитатели той или иной страны к насильственным акциям своих правительств за пределами метрополий. И убедился – равнодушно. Порой только вскипают страсти, если гибнут ни за что ни про что их взрослые дети.
Неожиданный спор о давней бикинийской истории коснулся биографии существа, очень близкого Андрею, самого́ Тихого океана. Шерохов давно уже числил себя жителем не только Земли, но и океаническим. Бикини, один из Маршалловых островов, не казался Андрею чем-то незначащим из-за своих небольших размеров и далеким тем более. По стечению обстоятельств удивительных, русский мореплаватель, ученый Коцебу на заре прошлого века и открыл атоллы Бикини и Эниветок. Всю бикинийскую историю Шерохов помнил до мельчайших, действительно трагических подробностей. Он и ходил в тех местах и представлял себе все воочью. Правда, для любителей сенсации она, та зловещая историйка, уже казалась полузабытой и маловпечатляющей.
Хитроумные деятели из Соединенных Штатов, легко обманув наивных туземцев, якобы временно переселили их на другой, малопригодный для обитания атолл и дважды взорвали на Бикини атомные бомбы.
Операция называлась «Перекресток». Ну, а исследованиями потом на атолле, в лагунах и открытом океане занимались ученые, и среди них зарубежные Андреевы коллеги. Кое-что узнавал он из первых рук.
Атомную бомбу сбросили на атолл с самолета. Аукнулось преступление на другом полушарии: в обсерватории Пюи де Дом, высоко в горах, во Франции, обнаружили над собой атомное облако.
Вторую бомбу много времени спустя подвесили к барже в водолазном колоколе на глубине пятнадцать метров и поместили меж скоплениями военных кораблей, покинутых экипажами. А экипажи заменили подопытными зверьками.
Потом уже яд радиации по океанической цепи расходился все дальше и дальше. Американский радиобиолог сам рассказывал Андрею, как пищевая цепь разносит это заражение далеко по океану. Так, гончие океана – тунцы – поедают маленьких зараженных рыбок и сами несут смерть в своем теле ловцам тунцов.
А сзади вновь набрал наступательную силу молодой высоковатый голос:
– Конечно, я мог бы высвистывать сейчас перед вами руладу, как развлекался прошлую неделю с крошкой Сюзи. Может, вам это было бы приятнее, говорят, что с годами интерес к таким приключениям не убывает. Простите, я шучу, но не поднимайте глаза к потолку самолета, мой высокодостойный доктор.
Вдруг старый доктор запальчиво ответил:
– Ну конечно, вы якобы существо реалистическое, а я вымирающий романтик, но мне претит ваша зоологичность, она опустошительна. Вы проституируете все, что попадает вам на язык и под руки! Вижу, не случайно, как кривая улыбочка пошляков, как махровый цветок пошлости, пошла гулять и мода на полоски материи – пляжный наряд – под хлестким, щекочущим нервы именем несчастного атолла Бикини. Впрочем, вскорости все, кто занавешивались этими сантиметрами материи, уже и не понимали, откуда имя их фиговых листков – бикини. Фарсовые трансформации, учиненные вашими единомышленниками в самых разных практических делах. Деньги и вправду не пахнут.
Андрей думал о том, как всегда на смену кромешья приходили крохотные забавы, забавки. Потом – забвение, чтоб удобнее кому-то оказывалось опять-таки забавляться.
Еще давно до Андрея дошло мудрое, хотя и наивное, слово вождя несчастных бикинийцев. Уже находясь в Кваджалейне, американской военно-морской базе, куда его и других соплеменников переселили, он, увидав в кинофильме, как живут хозяева на своем континенте, воскликнул: «Они даже не знают, как приготовлена их еда! И не видят глаза матери своей – океана!»
Однако высокий голос не уступал:
– Ого-го, теперь я узнаю льва по когтям! Я рад привести вас в лучшую форму, а то все удивлялся, как остры ваши эссе, но идилличны лекции, которые вы читали нам. Хорошо ж, возьмем градусом покрепче, ну, а испытания водородной бомбы на полигоне – атолл Эниветок, по-вашему, тоже жертва? Так что же, лучше будем говорить о Сюзи или об Эниветок? Ха-ха!
Андрей поежился. «Полигонная жертва!» Тьфу, действительно словечки-то каковы у этого субчика от педагогики или психиатрии!
– А ведь с тех пор полигонов стало побольше и бомбочки вызрели покрепче, – продолжал тот.
И еще вертелось в голове у Андрея как некий отзыв по какому-то звуковому коду: атолл Эниветок – Святая Елена.
Андрею виделось: могли выбрать мишенью и Святую Елену! Какова была б реклама! «Ничего не пожалеем, тем более какую-то там французскую память о первом консуле, потом императоре. Какие-то там вулканические породы и реликтовые маргаритки, грубо прозванные капустными деревьями. Остров дальний? Отлично. Владение Англии, но с таким партнером можно кое о чем договориться: вы – нам, мы – вам!..»
Сколько уж сговоров таких велось-ведется. А Святую Елену запросто превратить им в полигон, а ежели что, пустить на распыл.
Ну уж, чего-чего, но в самолете он откровенно хотел передышки, а не такой реальной абракадабры, какую неожиданно, того и не ведая, подсунул ему горластый сосед.
Меж тем стюардесса любезно положила на подносик и протянула Шерохову, как и другим пассажирам, деревянную коробочку с тушью и кистями, книжку в форме японского веера с изысканными мотивами старинных художников, и Андрей уже знал: по возвращении в Москву то и другое передарит молодому геофизику из своей лаборатории, знатоку японской культуры.
В токийском аэропорту Шерохова встретили и привезли в отель, стоявший на склоне горы.
В уютном конференц-зале с мягкой мебелью и мягким, рассеянным светом вечером за стол уселось восемь гостей – ученых из разных стран, и по просьбе устроителей председательствовал доктор Конрад, австрийский этолог.
Амфитеатром за спинами ученых расположилось человек сорок гостей.
Глядя на Конрада, мгновенно Шерохов представил себе, как бы Амо все примечал за ним, и спокойный, радушный жест, когда предлагал тот открыть обмен мнениями. И внимательный взгляд, каким обвел всех собравшихся. Он как бы прикоснулся к лицу каждого, и к Андрееву тоже. И показалось – в светлых глазах Конрада как бы возник какой-то вопрос, обращенный именно к нему, Шерохову. Впрочем, после «накрутки» Амо чего и не привидится.
Голос у Конрада оказался звучным, но негромким, он будто и беседовал с ним, с Андреем, один на один. Так, верно, его воспринимал каждый, кто сейчас слушал этолога. Говорил он без пафоса, но далеко не равнодушно. И о рыбах толковал как о существах со своими повадками, норовом, об их облике – живописно и поэтично, о поведении их – с точностью опытного экспериментатора.
Глядя на Конрада, вспомнилось, как писал еще недавно о нем французский энтомолог Реми Шовен, сам ученый недюжинный.
«Австрийский ученый теперь седеющий великан с лицом Юпитера, но Юпитера улыбающегося, окруженный плеядой преданных ему учеников. Нет ничего более захватывающего, чем соображения о жизни животных, высказываемые Конрадом. В них чувствуется тонкое, вплоть до мельчайших деталей, знакомство с изученными животными…»
И слова-то Шовена вовсе не величальные, как понимал это Андрей и теперь, глядя на удивительного австрийца, вслушиваясь в его искренние, а в какие-то моменты и тревожные интонации.
– Я годами наблюдал жизнь пресноводных в своих аквариумах, и так как среда их обитания часто меняется, они легко приспособляются к этим изменениям, но не таков океанический мир. Тем более необходимо его беречь от загрязнений, от произвола экспертов промышленного, бизнесменовского толка.
Конрад резко говорил о корысти техницизированного общества, угрожающей жизни в океане, его безнравственности. И тут же обрисовал свои приключения – странствия вплавь, тесное соприкосновение с рыбками кораллового мирка.
Для некоторых слушателей, как уловил Шерохов, видя выражение удивления на их лицах, оказалось вовсе неожиданным его тонкое знание образа жизни и взаимоотношений населения океана.
Рассказывал же он об этом увлеченно, в какие-то моменты даже поэтично, притом трезво анализируя то, чему и сам оказался свидетелем, по многу часов плавая среди рыб, обитающих в коралловых рифах во Флоридском заливе.
– Мечта моего детства осуществилась, я был странником в замечательном мире невесомости. Я забывался, и глаз мой как бы дышал. Повсюду вокруг меня сновали рыбы, они то подплывали ко мне с любопытством, то удалялись от меня.
Он, чтобы подойти к решению о защите океана и его населения, снова и снова вел за собой слушателей в ту среду, в какой оно обитало и где открывалась ему вновь и вновь, как чудо и реальность, вся цепь взаимоотношений меж самыми разными видами живых существ и особями одного и того же вида.
После австрийского ученого выступил английский генетик Дарлингтон, вслед за ним Шерохов.
Едва закончилась беседа за круглым столом, к Андрею подошел высокий, плотный, с бородой, сероглазый Конрад и, медленно выговаривая слова, неожиданно по-русски обратился к нему, по-птичьи музыкально перекатывая в гортани свое «р». Он крепко пожал руку Андрея.
– Я хочу попробовать хоть чуть-чуть восстановить скромный запас русских слов, – начал по-русски и продолжал он уже по-английски.
Произнеся эту смешанную фразу до конца, он рассмеялся.
– Будьте снисходительны к моим вкраплениям русского, они просто доставляют мне живейшее удовольствие. Как говорят у вас, я хотел бы «тряхнуть стариной». Но прежде всего скажу: мне очень по душе пришелся ваш реферат. Если вы не против, мы обменяемся работами, чтобы я мог вникнуть в ваши исследования поглубже. Ну, а мои недостатки в произношении таких трудных русских слов, пожалуйста, поясните мне по-английски.
Андрей воскликнул:
– Я очень рад познакомиться с вами! Впрочем, уже много лет казалось мне, будто я близко вас узнал. Но откуда вдруг русские фразы? Вы изучали нашу речь?
– Я сравнительно долго жил у вас.
– Вы?! Когда ж? Я, усердный и давний читатель ваших работ, никогда о том не слыхал, не встречался даже с упоминанием о таких обстоятельствах. – И Андрей высказал несколько догадок.
Конрад предложил ему пройтись по небольшому декоративному саду, окружавшему отель, Шерохов охотно согласился, и они отправились на прогулку.
– Нет, нет, я не турист, времени на это великолепное занятие не имел, могу только завидовать Гумбольдту, он-то покрыл огромные расстояния в девятнадцатом веке как исследователь, собиравший в России уникальные коллекции.
Тогда, много лет назад, я оказался у вас против своих планов и тем более воли.
Он посмеивался, радостно поблескивая светлыми умными глазами, поглядывал на Шерохова доверчиво и в то же время с усмешливостью, будто удивляясь и подтрунивая над собственной внезапной исповедью.
В его походке, движениях была вроде б и сдерживаемая какая-то молодая повадка.
Редкостное совпадение, думал Андрей, интонации доверия в его диалогах с читателем и характером общения вот в этот самый токийский вечер.
Конрад продолжал подмешивать в свою отличную английскую речь русские словечки, и в том не было и тени кокетства, наоборот, скорее желание что-то вернуть из прожитого, видимо оставившего в нем глубокую борозду.
Шерохов невольно дотронулся до локтя Конрада и остановился.
– Неужели вы были у нас в плену?
– Наконец! Наконец! Догадка, верняк! – воскликнул тот с акцентом, делая немыслимые ударения в этом русском словце.
Андрей рассмеялся, услыхав детски торжествующую нотку в голосе своего необыкновенного собеседника. Конрад будто радовался, что его новый знакомый наконец проявил достойную случаю сообразительность.
Однако тут же возникла пауза. Для Андрея смысл ответа оказался все же ошарашивающим. Торопить своими вопросами Конрада он и не осмелился бы. А тот вдруг тоже вроде б и задумался или что-то припомнил, вовсе не простое.
Заговорил все же Андрей:
– В тех редких случаях, когда я встречал людей, чьи произведения прочел еще в детстве или в юношеские годы и проникся почтительностью к ним, я оставался как бы учеником, что ли, таких изыскателей. Среди них и вы. И не совсем просто вообразить себе, что когда я сшибался в воздухе с летающими наци, был я в ту пору молодым парнем, бы уже попали в страшноватый переплет, но…
Конрад мягко перебил:
– Сперва, когда началась война, я продолжал читать свои лекции по психологии в Кенигсберге, потом меня мобилизовали и отправили в тыловой госпиталь невропатологом, ну, а позже, видимо, возникло желание бросить меня в самое пекло, очутился я на Восточном фронте врачом-хирургом, моя совесть…
Тут пришел черед Андрея как бы на полуслове прервать собеседника.
– В вашей совести кто б посмел усомниться?! – И как-то вроде б робко ступая словом, он все же спросил: – А где вы очутились в плену, и, должно быть, уже в период нашего наступления.
Конрад остановился, разглядывая причудливый уголок сада: вокруг невысокого кустарника искусно уложенные камни разных оттенков и величины создавали свой ритм, тут решительно и умело природе помогала рука искусного садовника.
– Да я не убивал, наоборот, пробовал воскрешать, – Конрад развел руками. – А в плен попал в июне 1944 года под Витебском, в Белоруссии.
Он ни словом не обмолвился, каково ему пришлось тогда.
– Упорно, в любых обстоятельствах я пытался, да и продолжал исследовать. Сосредоточивался на своем «деле», – он произнес по-русски это слово. – Хотя, одетый во вражескую форму, я, естественно, вызывал неприязнь у всех от мала до велика. Но случалось – испытывал минуты радости. Такими счастливыми для меня были встречи с деревенской ребятней – мальчишки носились по окрестностям деревень в обществе полюбившихся им дворняг.
Они продолжали прогулку. Конрад, будто и забыв о своих мытарствах военной поры, с явным душевным пристрастием припоминал те промелькнувшие перед ним сценки, где действовали средь разора и нехваток дружеские связи меж детьми и их четвероногими друзьями.
– Еще обыватель опасается, как бы собака не причинила вреда маленькому ребенку, не подозревая другой опасности: собака, спуская детям слишком многое, может приучить их к грубости и неумению замечать чужую боль. Но сами-то собаки, избегая назойливости, невольно подсказывают своим поведением, как следует себя вести. Потому дети, хотя бы немного тактичные от природы, еще в очень раннем возрасте привыкают считаться с другими. Вот в Белоруссии почти в любой деревне я видел смешанную компанию мальчишек и собак, белоголовых карапузов пяти – семи лет и разнообразных дворняжек. Собаки нисколько не боялись мальчуганов, а, наоборот, питали к ним глубочайшее доверие. И это позволяло узнать многое о характере и наклонностях малышей.
10
Андрея удивляло, как пленный врач умудрялся тогда воспринимать окружающее, ни на йоту не изменив себе, со свободой духа, не обремененный ни грузом предрассудков, ни собственной бедой.
– Ну, а потом я угодил, – произнес Конрад и эти два слова по-русски, – кажется, правильно выразился я? – он вопросительно взглянул на Шерохова, – в северный лагерь, в Вятской округе, под Кировск. Оказался я в своем роде путешественником. Правда, маршруты я не предусматривал. Теперь нам обоим понадобилась поездка в Японию, чтобы встретиться, и неожиданно мы оказались в обстановке, когда сделался возможным разговор «по душам».
Это слово Конрад тоже произнес по-русски.
– Видите, я не только жил, но и работал у вас. И даже при невероятном стечении обстоятельств, – а война и создавала вроде б абсурдные ситуации, – я не мог разрешить себе сам посчитать свою личность пленной, и в какой-то мере я продолжал свои эксперименты.
Не только свет вспыхнувших фонарей, но и вышедшая луна, освещая гору, на склоне которой стоял отель, преобразила и его, как бы чуть и приподняв над землей.
И в причудливые декорации японского сада вдвигалось давнее, ошеломляя своими контрастами Андрея.
Негромкий голос, жест, лишенный какой бы то ни было аффектации, интонация, полная доверительности, простейшие приметы трудного, более того – трагического времени, которое в своем рассказе обозначал Конрад, особенно и брали за живое.
– Северные лагеря не шутка! Но уже там попробовал я достать бумагу, чернила, – тогда было такое роскошью. Там-то кое-что я уже писал. Больше всего я опасался, чтобы моя отличная память, заменявшая мне в плену многое – препараты, моих питомцев – животных, библиотеку, друзей, – не ослабела из-за недоеданий. И знаете, чем я компенсировал недостаток протеина? Не догадаетесь.
Шерохов беспомощно помотал головой, с нетерпением ожидая ответа.
– Недостаток протеина я восполнял тем, что ел… змей, лягушек. Мои товарищи по плену, особенно убежденные нордменчен, меня за такое меню презирали, давали оскорбительные клички. Среди самых сильных молодцов я человек немолодой по счету войны, а мне было за сорок, слыл даже не чудаком вовсе, а нарушителем традиций их призрачного мирка. Молокососы, рвавшиеся завоевать мир, пожилые командиры с иссушенными мозгами строили брезгливые мины, да и бойкотировали меня – австрияка, разделывавшего змей. Но мне важно было выжить, чтобы размышлять и в любых условиях продвигаться вперед в своем эксперименте. Ну, а дальше почему-то возникла необходимость отослать меня в Армению. Но об этом, если любопытно, расскажу вам завтра.
Андрей с нетерпением ожидал назавтра продолжения прогулки с Конрадом. И, хоть день был заполнен до краев, предвкушал именно ее. Все вертелась в голове фраза, оброненная Конрадом:
«В девятнадцатом веке один философ сказал: «Пусть вашей целью будет всегда любить больше, чем любят вас, не будьте в любви вторым».
Понимали оба: их дружескому общению отмерены сроки недолгие, но Шерохов заметил, и Конрад дорожит доверительностью, какая возникла меж ними непроизвольно.
В этот же день Андрей с интересом беседовал с английским генетиком Дарлингтоном, тот в годы молодости встречался с Николаем Вавиловым и признался теперь:
– Глядя на Конрада, упорно вспоминаю, казалось бы, внешне никак не схожего с ним моего учителя, русского генетика, агронома, географа. Но их обаяние, неутомимость, страсть к правде, размах личности, нетерпимость к воинственному невежеству оправдывают эту ассоциацию. – И не без юмора добавил: – Вы обратили внимание, хотя все мы убелены сединами, но сильно смахиваем на детей века акселерации – каждый из нас вымахал в высоту под стать молодым ученикам.
И правда, красивое лицо семидесятилетнего Дарлингтона, его высокая изящная фигура, особенно когда вел он беседу с японскими коллегами в конференц-зале, навела Андрея на мысль, что по какой-то случайности за круглым столом собрались, как смешно по-русски выразился Конрад, даже и по своим габаритам «недюжинные ребята». Но себя-то Андрей ощущал среди гостей угловатым, неуклюжим.
Меж тем собеседования продолжались, и его особенно привлекло на этот раз выступление конструктора и испытателя батискафов – Жака Пиккара. В перерыве Пиккар сказал Андрею, что хотел бы вступить с советскими учеными в практические контакты – у него родилась мысль о совместной постройке подводного исследовательского судна специально для работ на дне океана.
Вместе с Конрадом бродил Андрей под вечер в Ботаническом саду Токио, но лишь позднее они вышли на прогулку, о которой условились накануне.
Андрей признался: какого угодно оборота он ждал от встречи с этологом, но только не возвращения в сороковые годы и не их исповедального разговора.
Во второй вечер Конрад начал свой рассказ с восклицания:
– Тут случай свел меня с «душа человеком», – он радовался, как ребенок, если память подсказывала ему еще одно словечко-определение на русском языке. – Отправили меня, выправив документы и вручив их конвоиру, в Армению, в лагерь, расположенный неподалеку от озера Севан. Ехали долго, как говорил мой конвоир Петр, «маетно».
Конрад лукаво усмехнулся: мол, пробросил еще одно словцо. Он и Андрей присели на скамейку у водоема, устроенного позади отеля. В нем плавали цветы лотоса.
– Путь наш оказался кружным, и попали мы в город Баку. А тут Петра, – а он, как говорил мне откровенно, «по тайности», жалел меня, – свалила тяжелая малярия. Вы можете спросить: «Как такое он с вами говорил, когда конечно же не знал немецкого языка, или еще какого, кроме русского?» Но не забывайте, – Конрад радостно рассмеялся, – я же понимаю язык жестов, возгласов, да и попривык на слух к русской речи. Изъяснялся-то слабовато, но зато улавливал смысл его слов. Я и поставил ему диагноз, лечил его, он сильно страдал от высокой температуры, головной боли и был на редкость терпеливым парнем. У меня ж оказались с собою сушеные травки, мною же собранные на Севере. Петр, подучив меня, я затвердил несколько фраз по-русски, пояснил, как найти продсклад, чтобы мне «чин чинарем» отовариться. – Конрад откровенно подмигнул Шерохову, произнеся «шин шинарем» не без некоторого шика.
– И тут произошел памятный мне до малейшего штришка инцидент, когда я и взаправду «струхнул», – опять промелькнуло русское словцо из обихода Петра – Конрадова благодетеля, или его дружков. – «Струхнул» я крепко. Представьте, в вовсе незнакомом мне городе Баку вышел я к фонтану. Присел. Разморило. Смотрел, подустав, на азербайджанцев; выразительны были их жесты, мимика, мне казалось: я догадываюсь, о чем они толкуют. Но среди толчеи почему-то никто не обратил внимания, что к фонтану приткнулся некий тип в обшарпанном мундире мышиного цвета. Пожалуй, будь то в России, я бы скорее привлек к себе ненужный, даже опасный интерес.
Мне же очень хотелось умыться и сбрить густую свою бороду. И тут-то я увидел на противоположной стороне у фонтана весьма живописную фигуру солдата-инвалида, тоже обросшего, как и я, только густой смоляной бородой. И он-то впился в меня взглядом, будто и не моргал, как филин. Потом, опираясь на оба костыля, он подтянулся вверх, одна нога у него была ампутирована по колено, и снова будто с петушиного лёта взглянул на меня, вытянув шею вперед. А я в тот момент решил: эх, была не была, – Конрад пробросил и эти два слова по-русски, – дай, пока меня не схватил он за грудки, помоюсь хоть всласть, да еще с мыльцем. Мыло я уже вытащил из брючного кармана.
Андрей обратил внимание, как, рассказывая о своих приключениях в России, собеседник его обрел вовсе иную интонацию и обороты, чем те, какими пользовался в разговоре о науке.
– Если бы еще я смог каким-либо чудом побриться, меж тем думал я, предвидя скорый конец своей относительной свободе в этом дальнем азийском краю. Если бы! Кажется, ничего заманчивее в том моменте пронзительной тревоги я не мог и придумать. Ага, тут же поймал я себя на привычной реакции друзей моих – пернатых. Случаются и у них такие вот сбои: чуя опасность, некоторые птицы непроизвольно начинают чистить свои перышки. Так вроде б и я хотел охорашиваться. И тут, – Конрад показал рукой на маленький водоем, – оттуда, с противоположного «берега» фонтанного бассейна, раздался призыв: «Эй, эй, ты!»
Только-только я, презрев опасность, наклонился было над зеркалом воды, у кромки фонтана она была спокойной, увидел отражение свое, чучельное, обросшую чуть ли не до глаз физиономию, – и вдруг эдакий окрик.
Ну, все! Финита ла комедиа. Ни за грош пропаду. Этот парень, так сильно изувеченный, наверняка разглядев мой, правда, и потерявший всякий определенный цвет, но все же пусть и бывший мундир бывшего мышиного цвета, ринется на меня. И ему еще поможет толпа таких же темпераментных обитателей далекого от моей родины города.
Но едва, ополоснув свое лицо, поднял голову, с трудом оторвавшись от воды, я, взглянув, увидал восхищенную улыбку на смуглом, заросшем лице своего мнимого противника. Я обомлел. Солдат прислонил один свой костыль к каменному низенькому парапету фонтана и, чуть запрокинув голову, хохотал, захлебываясь, а свободной рукой тянулся ко мне, и в ней я увидел бритву и обломок зеркальца.
Отсмеявшись, он закричал в восторге:
«Твое мыло – моя бритва!»
И еще что-то, всего я и не разобрал. Но понял: как и я, давно мечтал он побриться. Только не было у него вожделенного кусочка мыла. У меня же не оказалось бритвы. Мой конвоир Петр сменял свою на шматок сала еще в середине нашего долгого пути и мне отрезал от него кусочек, когда мы только добирались до Баку.
Я не сразу и нашелся. От волнения забыл даже выкрикнуть в ответ: «Да-да! Давай-давай!»
Конрад произнес эти слова так уморительно, что Андрей невольно рассмеялся.
– Я увидел, как по его физиономии будто пробежали тени, проступило недоумение. Кажется, он заподозрил меня в том, что я ретируюсь. Но наоборот, опомнясь, яростно кричал я: «Да, да! Давай!» – и мой акцент в великой азербайджанской стороне даже не вселил никакого подозрения.
Кажется, никто на нас и не обратил особого внимания. Все кругом перекрикивались, энергично жестикулировали, ни одной душе не могло прийти на ум, чем могла быть чревата встреча, да и вся сцена, которая разыгрывалась перед ними.
А инвалид поднял свой костыль вверх, потрясал им, упирая другой в край фонтана. Он был чистосердечен, и я ринулся к нему, скуластому солдату с раскосыми глазами. Он продолжал, когда я подошел к нему, неотрывно смотреть, как зачарованный, на кусочек мыла в моих руках, на эдакое сокровище военных времен.
И тут он, опираясь на костыли, заковылял навстречу мне и повторял:
«У тебя есть мыло, у меня бритва! Давай побреем друг друга!»
К счастью, свое наверняка тоже своеобразное произношение русских слов он подкреплял энергичными жестами. Подойдя вплотную, он даже похлопал меня одобрительно по щеке, назвал отцом. Слово «отец» я тогда уже хорошо знал. Что думал он? Я не мог о том догадаться. Может, что так я оборвался, выходя из окружения, и напялил изношенный, перештопанный немецкий мундир?
Мы примостились на краю фонтана, мой новый приятель сперва лопотал, довольный, и не намереваясь слушать меня. Обмакивал кисточку в воду, забрав в свое распоряжение маленький брусочек мыла. Он яростно взбивал, смочив кисточку, пену, восхищенно смотрел на нее и блаженствовал. Немного насытившись собственным восторгом, он старательно вымыл с мылом руки, лицо, у меня нашлась чистенькая тряпочка и для него. Он очень медленно вытирал лицо, как будто священнодействовал. Потом мы по очереди опять и опять макали мыло в воду. И я наконец щедро намылил его щеки, крепкие скулы и горло, а он смеялся, показывал пальцем, то касаясь своего лица, то моего, что у него-то борода меньше моей. Волосы у него росли по-особому вокруг рта, на подбородке, образуя естественные бакенбарды, поднимались к ушам. Я точно понял – приятель мой из азиатов.
А он по законам военного времени, не задавал лишних вопросов и, верно, бормотал слова благодарности, так как я брил его аккуратно, даже неторопливо, и сам радовался, как бритва его хорошо правлена.
Потом я бесстрашно вверил ему не только свое лицо, но и собственное горло. Был даже шик в том, как каждый из нас хотел почувствовать особый комфорт, предоставляя временному приятелю сыграть роль заправского парикмахера мирного времени. Эдакая роскошь в военную пору.
А кругом все сновали люди, не обращая на нас ни малейшего внимания, они относились к уличной цирюльне, может, как в древности, когда наверняка в этих краях и брили, расположившись посреди улицы.
Мы долго трясли друг другу на прощанье руки, солдат-инвалид опять назвал меня отцом, хотя, побрив мою физиономию, произносил это прекрасное слово с сомнением в голосе. Но, уже окрестив при встрече, он, видимо, как-то не хотел отказываться от такого уважительного и приятного ему самому обращения.
