Текст книги "Голос из глубин"

Автор книги: Любовь Руднева

Само звучание, горестно-сдержанное, и ритм захватили Амо. Потом нашел он перевод, много позже. По-русски прочел. Но тогда, еще на французском, стихи прошибли, как будто он сам и увидел удаляющуюся спину друга, которого гнали на смерть.

 
                  Х о р
 
 
О Компьен!
Твоя почва тучна, но бесплодна,
Земля твоя – мел и кремень,
И на плоти твоей
Мы следы наших ног оставляем,
Чтобы влага,
Однажды пролившись весенним дождем,
Отдыхала в них, словно усталая птица.
И пусть отразится в ней небо,
Компьенское небо,
В котором твой образ хранится.
Воспоминаньями отягощенный,
Тверже холодного кремня,
Податливей мела под сталью ножа…
 

К Амо пробивались слова буквальным своим звучанием, будто звуки те простукивались к нему прямо из Компьена от того – Робера – к нему – Амо. Есть же такие позывные у одного артиста и воспринимающая мембрана у другого.

Но вся тоска того – кольцом на горле здесь, у этого, что вжался в кресло. И прорыв воображения того, кого схватили, через ритм и слово были ощутимы для Амо как явь, как прикосновение к его собственному слуху, к судьбе Гибарова.

И с Десносом уже выходил он на площадь, знакомую с детства. Выходил, встревоженный его судьбой. Потом расспрашивал про стихи его. И уже позднее знал наизусть то, что от артистов Барро услыхал впервые на родном языке Десноса, читал порой себе самому, когда в одиночестве бродил по ночным бульварам после выступления в цирке.

 
             Г о л о с
 
 
В Париже близ Бур-ля-Рен
Я оставил любимых своих.
Пусть им слышится пенье сирен.
Сплю спокойно я. Сон мой тих.
И я розы срываю в л’Э,
Чтоб отдать вам когда-нибудь их,
Грузом памяти смятых слегка…
Расцветают они на земле,
На которой жизнь коротка,
Жизнь, сверкающая, словно кремень,
И светящаяся, как мел.
 

А тогда, не зная французского, слышал ритм, музыку стиха. Жесткие ритмические пульсации хора и солирующий голос, что выводил иной, более мелодический рисунок. Суши противостояла влага, воздух цветной от трав.

Гибаров же оказался в лагере, хотя сидел в старом кресле Малого театра. В него била опять жесткая струя звуков.

А во втором отделении была представлена пантомима «Лунная одежда».

Жан-Луи Барро доверял зрителям: первое отделение шло как откровение слова, второе – безмолвного жеста, движения.

А сюжет пантомимы казался вовсе незамысловатым.

Ярмарка. Среди суеты ее обжился немолодой Пьеро. Сразу напоминал он и Батиста, и лицедея старинного японского театра – ситэ.

Пьеро двигался по сцене, плетя свой сказочный рисунок, – теперь шло представление на самой ярмарке. С ним вместе лицедействовала его дочь – юная Коломбина. Это была старая погудка на новый лад, по-своему захватывающая. Старозаветное и приманчивое звучало в их мимических сценках.

И вдруг по авансцене с грохотом, взрывая тишину, промчались мотоциклисты. В театре по-гангстерски рычали настоящие мотоциклы, и крепкие парни в шлемах оседлали их.

Они ворвались на ярмарку, схватили Пьеро, хрупкого и бескорыстного, отобрали его гроши и жизнь, мгновенно придушили ярмарочного артиста и уже хотели схватить Коломбину, но тут один из них же прикрыл ее своим телом. И сразу началась моторизованная охота за ним.

В полной тьме, прожигая черноту ночи своими фарами, не слезая с мотоциклов, гонялись за отступником моторизованные убийцы. На нем перекрещивали свои огни, как будто распинали. Наезжали на него. И тут внезапно высветилось одеяние того, кто противостоял им, – он оказался в одежде Пьеро, в его белом балахоне и черной шапочке. Только Второй Пьеро, совсем молодой, полюбив Коломбину и восстав на убийц, пал в схватке.

Для Амо и во втором действии прозвучала та же тема, что и в стихах Робера Десноса «Земля Компьена», и возникло чувство причастности к случившемуся.

…Про все это Гибаров и рассказал своим друзьям. И, как было это раньше, на Тверском бульваре, в тот вечер он отлучился и спустя полчаса, отдохнув в кабинете Андрея, вернулся в гостиную.

– А теперь, если вы не против, я расскажу вам о двух встречах, о которых в последнее время я думаю особенно много. Они связаны с тем, о чем я только что говорил вам.

16

– Во время своих гастролей в Праге в свободный от выступления день поехал я с Ярославой в Терезин, туда, где в Малой певности – Малой крепости – погиб ее отец, участник Сопротивления. Мне казалось, я хорошо знал большеглазого, задумчивого художника Франтишека, завещавшего свой дар дочери, – его автопортрет обитал в ее мастерской на Дейвицах, в Праге…

Я медленно шел по залам для меня самого достоверного из музеев, где преступления воспринимаются только что совершившимися. Там никто не разворачивал панораму ужасов. Нет. Но настойчиво приказы гитлеровцев, оккупировавших Чехословакию, возвращали черную явь тех дней. Хотя и в них возникала своя радуга – те приказы печатались на лимонной, малиновой, синей бумаге: запреты зажигать лампу, электрическую, кому? Еврею. Покупать хлеб – кому? Еврею. Пользоваться трамваем запретно этим изгоям и появляться в центре, в общественных местах, и еще, и еще.

А в другом зале на стенах оказались рисунки убитых нацистами детей, единственный знак их присутствия, последний, нарисованные правой рукой, изредка левой. Семья за столом, радуга, собственная фигурка с крылышками, летящая по небу.

У дверей я поднял глаза на человека с исхудалым, вытянутым лицом, в очках. Высокий, думающий лоб. Он глядел на меня, но взгляд был обращен как бы в глубь себя – он был одним из так и не вырвавшихся из Терезина. Но я уже ошарашенно смотрел на имя, выведенное под скульптурой: «Робер Деснос»…

Вся штука была в том, что тут я никак не ожидал его застать, хотя уже кое-что о нем узнал и стихи его уже были у меня на слуху с тех пор, как меня с ним свел Барро.

Он был другом Превера и Барро и Алехо Карпентьера. Полуголодная юность, поиски новых форм в театре, стихах, кинематографе, песне. Импровизатор. Он – истый француз в слове, один из первых пропагандистов латиноамериканской музыки и песни, – он побывал и на Кубе, – выдумщик, поэт для детей, и таких вот ребят, какие оказались в Терезине, разделив его участь.

Я уже знал, каким он был до того, как написал поразившую меня небольшую пьесу в стихах «Земля Компьена».

Даже сидя, лишь слегка присутулив спину, чуть прищурив глаза, иногда сопровождая рассказ свой скупым жестом правой руки, Амо помогал друзьям увидеть Робера.

– Легкая походка, и чуть-чуть боком, навстречу движению. Глаза за очками пристально неулыбчивые, а шутка раздвигает крупный рот в откровенную улыбку. Шутит негромко, часто – каламбур, наблюдение, приправленное парадоксом. Немного выше среднего роста, с запоминающимся лицом. Его обычно ничем не примечательный баритональный голос негромко и неожиданно притягательно звучит, когда напевает, – часто поет для друзей вместе с приятелем, известным шансонье.

Спорщик, но подолгу вслушивается в возражения своих оппонентов. Никогда не жалуется на неудачи, хотя, пожалуй, они преследуют его. Он слагает стихи с юности. Потом создает миниатюры-аллегории, покоряя читателя, поэтов. Верный друг, не однажды он выручал Барро советами.

До войны вместе с женами отправлялись на прогулки и бывали в том самом Компьене, где потом нацисты устроили лагерь и в него загнали Десноса. А Барро с женой своей, актрисой Мадлен Рено, добились свидания с ним в этом лагере. И позднее умудрились еще передавать ему посылки и письма. Потом был Освенцим, Бухенвальд и лагерь в Вогезах, а в конце – Терезин.

И погибая Робер продолжал писать и до последнего часа любил свою жену Юки. Я уже знал его строфы, обращенные к ней:

 
Я так много мечтал о тебе,
Я так долго ходил, говорил,
Я так сильно любил твою тень,
Что теперь ничего от тебя не осталось.
Одно мне осталось: быть тенью в мире теней,
Быть в сто раз больше тенью, чем тень.
Чтобы в солнечной жизни твоей
Приходить к тебе снова и снова.
 

После неожиданной моей встречи в Терезине с Десносом, через неделю, вместе с Ярославой навестил городок Кутна-гора, бывшую столицу серебряных рудников. Мы заглянули в храм шахтера – Святую Барбару. Выйдя из него, мы медленно бродили по крутому высокому берегу высохшей реки Врхлицы, остановились, чтобы оглядеться под сенью старого дуба.

Мы молчали, каждый думал о своем, и вдруг совсем рядом послышались негромкие голоса. Двое седовласых благообразных чехов, прогуливаясь, как и мы, остановились возле нашего же дуба, только по другую сторону его широкого ствола.

Один, совсем сухонький, но очень темпераментный, что-то быстро рассказывал. Я давно убедился в том, что нас подстерегает Случай, именно нам предназначенный. Так было и в тот кутногорский день.

Яра шепотом пояснила:

«Амо, погляди, тут встретились двое старых друзей родом из этого городка. Тот, что пониже и потоньше, говорит, как ни фантастично, о Десносе. Он знал его по Терезину, где служил в охране, но, кажется, не добровольно…»

«Прошу тебя, Яра, – взмолился я, – извинись, скажи, что мы случайно услыхали их разговор, попроси разрешения познакомиться. Поясни, я давно проникся судьбой поэта, сам артист, и вот, быть может, они снисходительно отнесутся к моим непраздным вопросам».

Она выполнила мою просьбу, и уже через минуту я, смущенный, осмелился задавать вопросы вовсе незнакомому человеку. Но перед тем я сказал, что нахожусь под огромным впечатлением от встречи с Десносом, совсем неожиданной для меня в Терезине.

«Я понимаю ваш интерес. Свидетели той поры теперь так же быстро уходят из жизни, как облетает вот эта листва. Время берет свое».

Он показался мне, этот пожилой, худенький, сероглазый незнакомец, искренним.

«Я тогда был студентом-юристом, и меня наци покарали за участие в Сопротивлении. Вину мою доказать напрямую им не удалось, но они отомстили мне коварно. Весной сорок пятого у них уже не хватало своей солдатни, резко чувствовалась убыль их живой силы, они некоторых из нас и закатали в самое ненавистное, сунули и меня в охрану Терезина. Несколько раз я сопровождал Десноса, когда приказано было его выводить. Он выглядел глубоким стариком, а минуло-то ему всего сорок пять.

Я еще не знал, что заключенный известный поэт, он едва мог говорить, ослабев от голода и всего перенесенного. Но каждый раз я отдавал ему свою баланду. На меня донесли, и я был изгнан, подвергшись довольно жестокому наказанию.

После освобождения, это стало известно, позднее, во время карантина в Терезине студент-медик Штуна и его приятельница, знавшие французский, ухаживая за погибавшим от тифа и дистрофии французом, по невероятной случайности опознали в нем поэта Десноса. Случайность была в том, что Штуна, когда-то увлекаясь авангардными изданиями, видел фотографию еще молодого поэта, который со своими приятелями, художниками и поэтами, с Бретоном во главе, разыгрывали сцену смерти. И так их кто-то из своих и сфотографировал – лежащими неподвижно. Когда Штуна глядел на своего безнадежного пациента, его внезапно осенила догадка, он и спросил:

«Не Деснос ли вы?»

И вдруг на лице смертника проступила улыбка счастья, и, собравшись с силами, Деснос прошептал:

«Неужели вы узнали меня?»

Вскоре Робер умер, хотя все, что было в их силах, медики предприняли для его спасения. Вот то немногое, что могу рассказать вам, но теперь я чувствую себя тоже вроде бы причастным к судьбе поэта, хотя ровным счетом ничего не успел для него сделать».

«Вы, может быть, продлили его жизнь как раз на столько дней, сколько понадобилось для того, чтоб он дожил до освобождения и того узнавания, которое принесло ему хоть мгновения счастья».

Старый юрист горестно покачал головой. А его спутник, высокий старик со строгим лицом, только и произнес:

«Ты раньше никогда не рассказывал мне этой истории».

Прощаясь с нами, старый юрист добавил:

«Не так давно во Франции, в замке, кажется Орлеруа, боюсь напутать, я читал об этом в какой-то французской газете, в стенах нашли блокнот с рисунками художника и стихами поэта. Видимо, художник-друг делился с Десносом своей бумагой и карандашом. Спустя несколько десятилетий, только теперь, их обнаружили. Но удивительно, что вас, еще молодого человека, так трогают судьбы людей, давно ушедших из жизни. Я был действительно рад с вами познакомиться, хотя предмет нашей беседы печален».

Мы простились. И вот, представьте, весна. Спустя много лет Барро вновь в Москве. Вы, Рей, видели это в Париже, и я смотрю его спектакль «Христофор Колумб», давности в четверть века. Но и меня он увлекает. В этой пьесе Клоделя два Колумба: один – молодой бунтарь, а другой – нищий, убеленный сединами Колумб, из легенды, – его играет Барро. Я не буду вам ничего говорить о чуде новой встречи и как со сцены, на другом вечере, я услышал опять Десноса, читал его Жан-Луи Барро.

Мне почему-то очень важным показалось спросить у него самого о Робере. Нет, я не хотел говорить о себе, о своих поисках, о признательности ему, Барро, одному из учителей моих. Я не мог отнимать его время и вызывать на разговор, который потребовал бы от него невозможного – целого дня.

Но о Десносе, которого он и открыл мне, и еще о том, как тот уходил для всех, а для него остался рядом, необходимо было расспросить у самого Барро. Блажь? Чудачество? Не знаю. Я сам ощущал себя в преддверии ухода, и что-то важное оказывалось в таком свидетельствовании Барро.

Я знал, как трудно найти ему минуты для встречи, но решился. Только оставалось признаться в том, что мне, еще юнцу, он открыл современную трагедию, я назвал ее про себя именем поэта. И Барро как бы подготовил ту встречу с Робером в Терезине, случилось и ее продолжение в Кутна-горе. О, дело тут не только в том, что распахнулся передо мной еще один неповторный поэтический мир. Совсем в другом. В том, как выдумщик, импровизатор, шутник и поэт может выйти из жизни, не изменив ни на йоту своему духу и мужеству.

Я не хотел представляться ни Барро, ни тем, кто организовывал его гастроли. Я шел на свидание как обыкновенный его зритель, но на этот раз через служебный ход нового здания МХАТа, испытывая сомнения, робея.

В холле, где уже ожидали его самые разные персонажи, французский фирмач, какие-то устроители, актеры, я протянул Барро заранее приготовленную записку на французском с просьбой о короткой встрече: «Мне надо поговорить о Десносе».

Он кивнул головой, подозвал девушку-переводчицу и сказал:

«Пожалуйста, пройдите наверх, за кулисы. В антракте между двумя действиями «Гарольд и Мод» мы поговорим», – и пожал руку, внимательно взглянув мне в глаза.

Невероятно много надо бы ему высказать и спросить, но я знал, не посмею признаться в главном, в том, что связывает меня и его.

Я откровенно робел. И пришел сюда почти на правах невидимки. Не берусь и теперь сам пояснять этот психологический казус.

Видел накануне «Гарольд и Мод», и было мне крайне интересно теперь глядеть на игру актеров из-за кулис. Сам Барро играл крохотную эпизодическую роль садовника, он выходил на сцену в комбинезоне на минуту – почти статист. Но все это первое отделение он провел за кулисами, что-то наборматывая шепотом, потом зашел в свою небольшую артистическую уборную и там записал в толстую тетрадь какие-то свои мысли или замечания.

Едва начался перерыв, он подошел ко мне, увлек за собою, тут же появилась переводчица. И Барро, улыбаясь своими огромными, длинными глазами, радостно воскликнул, едва услышал мой вопрос:

«Робер? Он мне как брат!»

Сразу же Барро с непостижимой быстротой как бы вовлек меня в водоворот тридцатых годов, где все время рядом с ним, в гуще его исканий, оказывался друг. Он втолкнул меня во все обстоятельства постановки сервантовской «Нумансии», где Алехо Карпентьер не только великий писатель, о том Барро и не говорил, но и знаток музыки, помог найти ему и аранжировать музыку, а Деснос, – и тут Барро опять воскликнул: «Мой духовный брат!» – присутствовал на репетициях.

«Я был влюблен в свою жену Мадлен Рено и все совершал, вдохновляясь строкой Десноса: «Из великой к ней любви», – пояснял, улыбаясь, Барро. – Тогда-то произошел эпизод, о котором вспоминаю как о подвиге дружбы. Представьте, наступил долгожданный день, нам доставили костюмы. Мадам Каринска требует: «Заплатите наличными». У меня же вышли все деньги. Но если не уплачу немедленно, она увезет все костюмы и спектакль полетит в тартарары. Мадам неумолима. Что делать? Деснос присутствует при этом разговоре.

Вдруг он обращается к Каринска:

«Я скоро вернусь. Мадам, будьте любезны, дождитесь хотя бы моего возвращения».

Трудно было представить, какой выход найдет он. Два часа спустя является, отводит меня в сторону и протягивает требуемую сумму. Он сходил к себе на работу и попросил аванс – двухмесячное жалованье! В те времена это делалось непросто.

По Андре Жиду, друг тот, «с кем можно совершить неблаговидный поступок». После этого поступка Десноса для меня друг тот, кто пойдет ради тебя на лишения, а это встречается крайне редко. С мадам Каринска расплатились. Спектакль состоялся в назначенный час. Он стал событием… Я грезил с Десносом о других спектаклях».

Барро говорил быстро, не отрывая своего взгляда от меня, – его большой рот с удивительно мягкой улыбкой был выразителен, как и его глаза.

Он мчался через десятилетия и припоминал уже времена предвоенные, а потом и самое «странную войну», себя и своего друга в тех обстоятельствах. Порой парадоксальных.

«Во Франции и Париже, несмотря на Мюнхенское соглашение, мало что изменилось. С Десносом и его женой Юки мы совершали безумные вылазки в Компьенскйй лес! Потом там будет лагерь и поэт окажется узником. Но это позже. А пока мы в армии – я и Робер – и нам не выдали даже оружия! Да. Я постараюсь вспомнить лишь те факты последующих месяцев, что оставили особый след.

Представился случай вновь ощутить дружбу: узнав, что Деснос с полком своим находится в тридцати километрах от меня, одалживаю велосипед и еду. Среди завязших грузовиков, деревьев наполовину без листвы, по-зимнему ощетинившихся, как кабаны, я ору во весь голос: «Я лечу к другу!» Мы свиделись. Проселочная дорога пролегла между двумя лугами, которые развязли от дождя, а посреди их – тополиная рощица, прикрывающая мостик. Мы говорили два часа. Глубокий и просторный разговор. Деснос был мужчиной, человеком в полном смысле слова».

А я припомнил слова Десноса: «Материя в нас становится мыслящей, Потом она возвращается к своему состоянию… Разве временность лишает жизнь смысла? Никогда!»

Барро не говорил мне о том, что я уже слышал, как навестил он Робера в лагере, рискуя головой, и слал ему посылки. Он только упомянул в конце нашей беседы, как в Париже встречал прах Десноса и тогда увидел чешского студента Штуну и выслушал его рассказ. Барро подтвердил:

«Это правда, что Штуна опознал Десноса из-за старого шуточного снимка времен поэтических вывертов и игр».

И вдруг он задал неожиданный вопрос:

«Мне показалось, вы понимаете по-французски?»

Я растерянно улыбнулся и ответил:

«Я понимаю язык Барро, оттого вам так показалось, – я действительно…»

Но тут он добавил:

«Я все время ловил себя на том, что мы уже где-то встречались. Чуть ли не на одной сценической площадке».

Услыхав такое я, кажется, покраснел. И понял: ведь Барро обо мне говорили чехи и французы, ему показывали мои фотографии, и он с интересом расспрашивал когда-то обо мне и сказал, что хотел бы увидеть этого артиста на манеже и на сцене. Но уже раздался звонок, зрителей приглашали в зал. Я же сказал ему, что был счастлив и люблю всем сердцем его работы, которые видел, а жена моя, чешка, переводила мне насущную его книгу «Воспоминания для будущего», а главное – он и для меня учитель, и вот теперь я ощутил смысл его дружбы с Десносом.

«Вы говорили о нем несколько раз в настоящем времени».

Барро обнял меня, поцеловал в глаза и лоб и вдруг удивленно отстранил:

«А ведь вы наверняка мим, мой друг. Приезжайте в Париж. Я не ошибся? Приезжайте, напишите, будете моим гостем!»

«Признаюсь, – ответил я, – я принял как собственную вашу формулу: «Я называю законом цирка то, к чему нас обязывает наша профессия… Как я сказал, нет обмена без предварительного акта приношения. Уважение к публике – нравственная заповедь каждого актера. Оно – символ, важное проявление того уважения человека к человеку, которое должно быть первым из всемирных законов», – и я выбежал из-за кулис, опрометью спустился с лестницы и уже на Тверском бульваре присел на скамью и обхватил голову руками.

– Сейчас, – сказал Амо, – когда действие преждевременно оборвется, мне кажется особенно важным, что Барро одарил меня не только своим Батистом, своим Пьеро, но и дружбой с Десносом.