Текст книги "Голос из глубин"

Автор книги: Любовь Руднева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

4

Слава обратил внимание на каллиграфический почерк Семыкина. В полную противоположность его обрывистой, занозистой манере говорить оказались гладенькие, сладостно выписанные одна к одной буковки. По всему видно было – сам процесс начертания собственной рукой словес любого значения, самых злокозненных, доставлял радость.

Врач вышел, оставив дежурить в изоляторе свободного от судовых дел Большакова.

Лежа на койке, Семыкин потягивался, прижмуривался и требовал еще «шнапса». Он уже отоспался после того, как его крепко-накрепко растерли, напоили чистым спиртом, и вновь канючил:

– Отходную, што ли, давай-давай! Судно-то ведь отшлепало от проклятущих островов, где наверняка гнездятся ведьмаки.

Уснащал он свою речь витиеватыми ругательствами, себя при том живописал словесами жалостливыми.

– Собой жертвовал. Сам чуть не сгиб, а для ча?! – Он, видимо, возвращался к словечкам и оборотцам, привычным ему сызмальства. – Для ча, спрашивается?! Все едино Юрченке так ли, сяк ли была б хана́! Заведомо! Он же плошак. Неспортивный и по-собачьи плавать не умел, аж испугался до дурости.

Слава лишь иногда взглядывал на Семыкина, сидя у стола Ювалова, на котором лежала странная бумажка.

Утром, едва проснувшись, Семыкин потребовал у Ювалова бумагу, ручку и папку, чтоб «опереть», как выразился он, бумагу, и написал крупными каллиграфическими буковками: «Заявление на…», но утомился и отложил свой труд на более подходящее время.

– А знаешь, ты чертежник, – так и раньше пробовал Семыкин зубоскалить в адрес Славы.

Но тогда, на переходе, Большаков его обрывал. Теперь же промолчал он.

– Меня вот кореши прозывают «Запорожец за Амуром». Бравый я, сильно бравый, а кто сильнее, тот правее, нынче я тому нашел в самом океане подтверждение. Счастливчик я.

Ему хотелось, оставаясь один на один, пусть и со случайным для него слушателем, хоть какого-нибудь куражу, может, и малого, но чувствовал оттого, как играет в нем, живом, каждая жилочка…

Он же, торжествуя, пояснял себе же свои хотенья, требовал непрестанного внимания, даже сплевывая, крякал от удовольствия и приговаривал:

– А все ж таки живуч, сукин кот! Посрамил океан и нахожусь при отправлении своих главных обязанностей.

Оставался он, как сам утверждал, верным и после пережитого потрясения собственному «железному стилю». И небрежно отзывался о тех, кто выловил его персону, как клецку из кипящего котла.

– Не находишь, чертежник, – я мыслю образно, а значит, существую. А Юрченко рохля, уступчивый, плошак!

Он уже и Ювалову наговорил много лишнего, но пока еще в том не спохватился.

Под утро, проспавшись, подозрительно спросил у Ювалова:

– Не подогревали ли вы меня искусственно? Чтобы из мутного моего сознания, – а я сильно претерпел, – кое-что и выудить в капитанскую пользу? А? Да ну вас, без свидетелей и фиксации все требуха, не так ли, крупномасштабный эскулапчик?

Едва появился в изоляторе Большаков, развалясь на койке, выставив вперед свой скошенный подбородок, Семыкин обрушил на него град упреков, с издевкой заговорил о капитане.

– Он, и только он, повинен в том, что Юрченко нет в живых. И доказать такое просто, как дважды два. Только то арифметическое действие, а тут навзничь опрокинулось трое человек, и один оказался в полном прогаре.

Слава пытался урезонить прокуратора, наконец спросил:

– А вы не боитесь, что напраслина, если будете на ней настаивать, обернется против вас самого, поклепщика?

Но тот круто оборвал:

– Чего ты мне байки о Ветлине тянешь? Его, говоришь, в сорок третьем в конвое громили гитлеровцы? А я, считай, только свеженький народился. Он-то, получается, мне предок, понимай – свое уже взял от жизни, можно с ним и не цацкаться.

А потом семыкинские ровные строки уложились в рамочки жестяно-бюрократических формул.

Он отлежался, выспался, отъелся всласть и принялся выводить их.

«Несчастный случай произошел как следствие ряда причин и последовательных событий».

Характер пишущего отпечатывался в оборотах:

«Вначале отказал мотор, и все известные мне приемы запустить его ни к чему не привели. Ветер и волнение были сильные, мы дрейфовали в сторону открытого моря. Гребля на веслах существенного результата не давала».

Он и словом не обмолвился, что вблизи работал судовой промерный катер и ничего не стоило связаться с ним.

И как сболтнул он спьяну, сразу после спасения, Юрченко-то заикнулся было: хорошо б их отбуксировал катер к судну, а там уж можно повиниться за самочинный выход из лагуны. Но Семыкин тогда, в океане, и прикрикнул на «рохлю и слабака», как сам он выражался, живописуя страшноватые подробности и срамя погибшего.

«Стемняло быстро, а судно хорошо еще все ж таки виделось. Зажег я самолично факел, поднял его, а Юрченко, еще живой тогда, греб вместе с Веригиным, я попытался другой факел зажечь, наливал для того бензин, но лодку наподдала волна. Тут дал команду хватать маски и ласты, но вплоть до моей команды Юрченко и Веригин не принимали никаких подготовительных действий».

Он судил и рядил своих спутников, хотя один из них был уже мертв… И что для него, Семыкина, в том – сам-то он живехонек.

«Кинувшись в основной отсек за вещами, они только помогли кормовой части лодки окончательно уйти под воду, не успев взять нужных вещей…»

Как удалось эдакому грамотею преуспеть, закончить вуз, рваться к кандидатской, неизменно чувствовать себя на вершине какой-то ему лишь ведомой правды?!

Слава читал и только диву давался. Но и понимал: у Семыкина накопился своего рода багаж, он поднаторел в кляузах, ну, может, и не такого масштаба, но, видно, его ни разу как следует не окоротили.

Лодка уходила под воду. Теперь Семыкин показывал:

«В первый момент мои действия носили суматошный, лихорадочный характер. Но вот определенный план действий возник сразу, и пошло везение. Моя маска с трубкой лежали в носовом багажнике, я лично хорошо знал – где. Быстро, без труда, извлек нужные вещи. Там же, в сумке, находилась куртка губчатого костюма. Штаны я так и не снимал с момента остановки мотора. Но куртка в общем-то мне не понадобилась, я швырнул ее вместе с сумкой Веригину. Он же плавал рядом.

Но первое дело найти ласты. Боялся глубоко нырять, да и обшаривать закоулки не время. Все-таки удалось мне разыскать два ласта, хоть из разных пар.

«Надо держаться вместе!» – крикнул мне Веригин, отыскивая фал. Тот намотан был на специальной вьюшке перед ветровым стеклом.

Юрченко поблизости не оказалось. Не получив ответ на наш общий крик, я не особенно беспокоился, было у нас неотложное дело, мы продолжали отматывать фал. И я поплыл, увидев Юрченко, его отнесло в сторону, и он пассивно держался за пластмассовый бак, из тех, что мы брали с собой для сбора проб. Бак негерметичный, больших размеров, служить средством плавучести он не мог. Я велел ему оставить бак, он меня послушал, и мы, держась за фал, поплыли к Веригину».

С дотошностью гоголевского чиновника описывал Семыкин все мелочи, чтоб выстроить, как надеялся он, плотный забор вокруг себя и одновременно укрытие, чтобы за ним спрятать пулемет-автомат собственного изобретения.

Слава читал это в своем роде уникальное произведение и не мог не отдать должное – у Семыкина оказался свой стилек, эдакий булыжно клацающий.

«К моему удивлению, нос лодки еще торчал над водой, но было слышно, как из верхней носовой части отсека с шипением выходит воздух. «Лодка долго не продержится, – тут же признался Веригин. – В свое время в герметической переборке мной было сделано отверстие для спуска воды, почему-то она накапливалась. Сначала это отверстие закрывали, но потом я о нем забыл, так как оно было не на виду, в носовом багажнике».

Семыкин строчил дальше:

«У Юрченко посинели губы со страху, он еле ворочал языком, когда мы все трое в последний раз оказались вместе у задраенного носа лодки.

Веригин уверенно воскликнул:

«Я-то в гидрокостюме, в ластах, есть маска, доплыву до судна, оповещу, а вы держитесь».

Юрченко охрип совсем и промямлил:

«Искать будут, помощь придет обязательно».

Тут нас и стало относить друг от друга. Юрченко хотел завладеть болтавшимся на волнах бензиновым бачком, но ему не повезло – бачок-то прибило ко мне.

Я крикнул ему:

«Надо плыть к судну и не терять друг друга».

В ответ долетело лишь два словца:

«Мне б бачок!»

Бачок прибавил мне плавучести. В тот момент я и засек – мы отдаляемся от берегового маяка.

Уж и не знаю, сколько часов спустя увидел контуры судна, сильно подустал я. Луч прожектора много раз бил в глаза. «Вот-вот заметят», – надеялся я. Но судно отдалилось, а потом уже и не помню, как меня выволокли. Сомлел я. Но все едино это ж я сам, я проявил класс выдержки и добрался до цели, угодил в самые руки «спасителей».

Еще страница оказалась исписанной, в ней сквозила неприязнь к главному «спасителю» – капитану. Венчала все многозначительная фразочка:

«Несчастный случай произошел как вследствие ряда причин и последовательных событий».

В длинных показаниях будто вновь что-то и открывалось Большакову. Вроде б все уже известно, как и что стряслось после выхода «Прогресса» из лагуны. Ну, не все. Путаница наступала с того страшного момента, когда Семыкин и Юрченко оказались наедине с бедой. В короткие минуты что-то решалось для одного из них окончательно и бесповоротно.

Потом уж Семыкин поплыл к судну.

Самая темная полоса лишь иногда как бы высвечивалась догадками.

Большаков сопоставлял признания с полупризнаниями самого же Семыкина, выболтанные им в первые часы спасения, когда врач оказывал ему необходимую помощь.

В длиннющих описаниях Семыкин, пытаясь подвести капитана под монастырь, тщательно обходил даже упоминание о начальнике экспедиции, хотя знал – ему-то они трое были непосредственно подчинены. Но сучил-то свою нить для аркана, готовя ловушку для Ветлина: «Не предусмотрел капитан. Не упредил, не снабдил, не обеспечил».

Если не забросит аркана, самому Семыкину пришьют: нарушил, навлек беду, вмешался, не подстраховал Юрченко, а еще может, может что? – вот он, едва оклемавшись, и строчил, и строчил свое.

Сидя в своей каюте допоздна, Большаков снова разглядывал маленькую карту, ее выполнил для него старшина разъездного катера круглоглазый, спокойный Саша Пименов. Он учился на географическом факультете заочно и особое пристрастие имел к картографии. Как и Большаков, Пименов считал себя всерьез прикосновенным ко всему случившемуся.

Кстати, будто ненароком с ним раза два заговаривал на обратном переходе к Выдринску начальник экспедиции.

От Саши не ускользнуло – Слупский вроде б случайно у него осведомлялся, а на самом деле просто выпытывал: как, мол, сам Пименов считает, обратил ли серьезное, так сказать, должное внимание капитан на вспыхнувший огонь факела? И что именно сказал Ветлин, когда катер уже возвращался из горловины лагуны и шел к судну? Удивлялся ли, тревожился капитан, не застав на условленном месте биологов.

Саша Пименов заглянул к Большакову в каюту, когда поблизости никого не было, и, хоть отличался немногословием, тут подробно воспроизвел вопросы и даже интонации Слупского.

– Чую, на капитана захочет валить и он. Ну, Семыкин – тип, и у самого рыльце в пушку, заметно такое издали, да и от своего института хочется ему отбить мяч-бомбочку эдакого ЧП. Но уважаемый начальник экспедиции всем взял – и вес у него, и звания, и башковит, но, видно, смелости не хватило. Он, кажется, уже сделал выбор. Его компас показывает в лучшем случае позицию, известную под кодовым определением: «Моя хата с краю…»

Удивляясь внезапному красноречию Пименова, Слава ответил:

– Что же, Саша, нам-то наверняка придется давать свои свидетельские показания, и, пожалуй, не в совсем обычных обстоятельствах.

Теперь он рассматривал на карте лагуну, маленький островок Бенд и остров Рейвн и еще остров Сеинг, где так и не довелось ему побродить.

Пименов пунктиром обозначил выход «Прогресса» из лагуны, место аварии и цифрами пометил, где были найдены потерпевшие бедствие. Под номером первым – Веригин, вторым – Семыкин, третьим – Юрченко.

Большаков уже знал: Серегин, заместитель Слупского, человек искренний и умный, первый помощник капитана Туровский хотели, чтобы он, Большаков, если делу будет дан неверный ход, подготовился к роли общественного защитника. Сперва Слава опешил, но день-другой спустя понял, он и права не имеет терять часы и должен вникнуть во все детали и обстоятельства. Да и Семыкин держал себя вовсе недвусмысленно. Кстати, форма обвинительной записки самому автору представлялась некоей драгоценной находкой. Видно, стремился он, хоть и оказался тертым калачом, любым способом приглушить все-таки сверлящее его беспокойство. И, должно быть, убедил самого себя в злокозненности и вине «руководства судна», тут уж он прочертил жирную тирешку-указатель, добавив: «капитана Ветлина».

Еще Семыкин, несомненно, разведал – начальник экспедиции вовсе самоустранился от косвенной ответственности. Семыкин не случайно услыхал, как Слупский говорил первому помощнику Туровскому, стоя на палубе: «Не спорьте, не защищайте его. Пусть капитан сам и размежевывает, где чья вина и компетенция. У меня сверх головы задач исследовательских, и так нам приходится комкать программу и возвращаться раньше времени в Выдринск».

Слава, сидя над ворохом бумаг, – и уж сам завел несколько папок, – не впервые за последние дни пожалел, что не курит. Привыкнуть ко всей этой ахинее, и еще угрожающей, не мог. Понимал, вправе и капитан задать вопрос во всеуслышание: «А почему Слупский, членкор, согласился на утлое экспедиционное вооружение биологов и в так называемую научную суть их скудной программки не вник?» Известно – право институтов оснащать так или иначе своих сотрудников, задавать им свою программу, но уж если неизбежно следствие, то вопросы такого рода должны быть адресованы только Слупскому. Но не воспользовался капитан таким ходом: воспользоваться – емкое понятие. Вот Семыкин грубо и с издевкой расшифровывал его.

Большаков теперь с горечью думал: «Начиналась экспедиция вроде б при добрых предзнаменованиях. И был в ней свой поэт, свой балагур, а во всех отрядах свыше головы интересов и дел. Вспоминали научники добром и помощь капитана, как раз те, кто и в прошлых рейсах были с ним и на этом судне».

Через два дня на собрании участников экспедиции и экипажа Большакова выбрали общественным защитником, вернее, как сказал первый помощник капитана Туровский, попросили его о том всем миром.

Смущаясь, покраснев, Слава встал и только и мог произнести:

– Капитан Ветлин – из главных учителей моих, я и начинал у него с матроса. Для меня право защищать его – трудное право, ничем его еще не заслужил, но доверие ваше поддержит меня.

5

Сидя в каюте Большакова, глядя исподлобья, но неотрывно ему в глаза, Семыкин отвечал неторопливо, теперь уже обдумывая, куда выгоднее ему ступить то этим словом, то другим.

Беседы с Семыкиным записывались на магнитофонную пленку, и тот, придав своему низковато-хриплому голосу особую значительность, несколько раз повторил:

– Я за объективный документ, на том и живем, и действуем в эпоху НТР. Тут уж сказанул на ленту – не вырубишь топором. А вот с бумаги чего хочешь соскрести можно, да и подсуропить.

Он, крепко сжав пальцы, словно готовясь к кулачному бою, постукивал кулаком о кулак, подчеркивая некоторые словечки.

Но едва Большаков касался подготовки к рейсу, то есть, как считал Семыкин, «давно прошедшего времени», отвечал он запальчиво:

– С воспоминаниями я тут не собираюсь цацкаться, ретроспекция не по мне. Ближе к делу, к существу, а то досужие вопросы уведут нас в сторонку.

Но хотелось ему взять «защитничка» измором, потому подолгу кружил он на одном и том же месте, припоминал словеса, слышанные от шефа на институтских отчетах.

– Вот слышал я, некоторые корчащие из себя ученых утверждают, будто перед нами стояли расплывчатые задачи, мол, собирали мы материал до кучи. Не так бают.

Он крякал, подносил ладони ко рту и, слегка поплевав на них, потирал одну о другую, будто собирался взяться за топор и дрова рубить. Но после всех этих приготовлений тщательно вытирал руки о собственные колени. Выдержав таким образом долгую паузу, продолжал:

– Всех и каждого мы не оповещали о своей перспективности. У нас достаточно серьезная тема, – он чуть повысил тон и продолжал не без пафоса: – Заготовка биологического материала для химического и фармакологического исследований в институте. Сбор информации об интересных в этих отношениях морских животных, районах их обитания и возможности использования. Формула такая и дана нам была шефом перед рейсом.

Он сидел, чуть развалясь на стуле.

– Вам-то, общественному следователю, теперь хочется конкретизации.

Слава тихо возразил:

– Но вы знаете – я не следователь, а защитник.

– Ничего, должно, трофеями поделитесь с всамделишным следователем.

Под запись он обращался к Большакову на «вы», хотя безо всякого к тому повода до этого норовил с ним разговаривать уничижительно фамильярно.

– Я учитывал собранное сырье, его определял, консервировал. Веригин же блюл катер, обеспечение – его дело, смотрел за плавсредствами. Все члены отряда участвовали в сборе морских животных на литорали и сублиторали, вам, неспециалисту, поясняю – в прибрежной, береговой зоне. «Литоралис» и означает прибрежный. Ну, она иногда тянется так на километров пятнадцать. Вот какова наша научная конкретика.

Он уже не говорил, а глаголил, материя, мол, подчеркивал он своим тоном, затронута высокая, так сказать, профессиональная.

Ребром ладони он ударял по краю стола, и магнитофон чуть подрагивал.

– А чем же вы трое заняты были во время долгого перехода из Выдринска до островов атолла?

Забывшись, Семыкин возмущенно воскликнул:

– Подкатываетесь под наши азартные игры в картишки?! Известно, каждый вправе располагать излишками времени. А мы и подготовку вели? Вели. Веригин уж всяко холил двигатель. Ну, готовили приспособление для сбора животных. Юрченко определял фосфор в воде, помогал, значит, экспедиции, а я иной раз нес вахту у эхолота.

«Отчего ж он так уверен в себе? – размышлял Слава. – Понимает ведь: я и доктор Ювалов не забыли его звериной похвальбы в первые часы после спасения».

«Ежели мне что надобно, я в любых условиях это стяжаю. Да, стяжаю!» – повторил он тогда это тяжелое, неуклюжее, но и царапающее слово.

И сейчас, учинив долгую паузу, Семыкин рассматривал сосредоточенно, близко поднеся их к лицу, свои короткопалые пятерни.

А тогда, в ту штормовую ночь, он в полусне командирским голосом приказывал:

«Ну, отдай сейчас же, выпрастай немедля бензобак. Тут уж ты не начальник мне. Шабаш. Никто! Никто!!!»

Было ль это повторение – калька того, что произошло на самом деле, или невыполненное желание, только лишь неосуществленное стремление хищника?!

Большаков ловил теперь на себе насмешливый взгляд Семыкина, липко-темный. Глаза его посажены были близко к переносице.

– А вы-то мыслющий, общественный защитничек.

Большаков уже ночью, оставшись один, лежа на койке и вслушиваясь в судовые, порой странноватые звуки, думал, как от слов, жестов, тем более поступков, от каждого человеческого существа как бы расходятся концентрические круги. И кто знает, сколько их, от кого и как они распространяются.

И тут вдруг отчетливо вспомнил молодую женщину, бойкую, веселую, с малышом лет трех. Она провожала светловолосого, тогда еще самоуверенного Юрченко.

Слава и не обратил бы на них внимания, если бы не штришок, случайность: мальчик, топтавшийся в ногах у родителей, вдруг потянулся к нему, к Славе. И он подхватил ребенка на руки, хотя и торопился. Но услышал резкий, недовольный голос за спиной:

– Своих заведи, потом собственных и тискай!

Так произошло первое знакомство с Семыкиным.

…Назавтра Слава, в который уж раз, в той же самой позиции, сидя лицом к лицу, терпеливо слушал Семыкина. Тот действовал по давно им опробованному методу сутяг – брать собеседника не мытьем, так катаньем.

– Вот посоветовался я с опытными матросами и попросил чин чинарем у Ветлина, чтоб он подбросил нам еще загодя мотобот с несколькими пловцами, этими вот самыми ныряльщиками. И что же? – закатив свои тусклые глаза, воскликнул Семыкин и вздернул правую руку вверх, эдакий любительский пасс. – От-ка-зал. Ну не жмотство ли?! Не он ли подпихнул нас тем самым к печальной развязочке? Сунули, вишь, в проклятую лагуну. Не дали нам развернуться, игнорировали научную нашу задачу. А на каком, спрашивается, основании?

И Большаков не впервые возразил демагогу:

– Но капитан сам и высаживался на остров Рейвн, осмотрел лагуну, опросил администрацию островов, местных жителей.

– Ах, видите ли, какие знатоки – определили ту лагуну для наших работ, что знали они о нашем кровном деле?

Семыкин дернул сам себя за ворот рубахи, наигрывая, будто невтерпеж душно в каюте, хоть она и с кондиционером.

Большаков пожал плечами.

– Но ведь на «Прогрессе» и думать нечего было о работе в открытой акватории. Теперь уж ясно даже школьнику, зачем повторять ложные ходы? А вы, кстати, опробовали двигатель, когда разъездной катер находился поблизости?

– Да уж точно помню, в тринадцать ноль-ноль опробовали мотор.

– Но почему, почему ж вы и теперь в своем объяснении не написали, что вас не просто отбуксировали к лагуне, но и тем самым опять решительно упредили – лодка ваша не годна для работ в открытом океане? И накануне Юрченко собственноручно поставил подпись, получив все инструкции и предупреждения. Вам указали и время окончания работ.

Семыкин небрежно кивнул головой, – мол, что было, то было, но соль-то не в том.

– Ну, могу добавить, да что это изменит? Старшина Пименов тоже напомнил на подходе к лагуне: еще до того, как стемнеет, к часам девятнадцати, за нами придут на катере.

– Не к девятнадцати, а к восемнадцати, – поправил Слава.

Тут Семыкин хлопнул себя по лбу, будто комара убил.

– Но сразу, как мы только пошли в лагуну своим ходом, у нас срезало шпонку мотора. Пока Веригин приводил в порядок двигатель, мы, выйдя из лодки, там же глубина плевая, осмотрели дно – животный мир оказался бедным, да и рисково было еще шкрябаться о дно.

– Для плоскодонки? Вы шутите.

Семыкин сорвался на дискант, резко повысив голос:

– А где запрет? Запрета как такового не было, мы и рванули из лагуны, – я написал и показывать буду, никто нам угрозу не обрисовал на должном уровне. Никто!

Буравя Славу своими маленькими глазами, похожими на расплющенные шляпки гвоздей, он добавил:

– Хорошая видимость и сперва-то небольшое волнение позволяли обследовать прибрежную полосу со стороны океана. Все ж таки поисковая работенка свое требовала. Я так поднаторел на морских ежах и протчем, – будто не проговорил, а пропечатал Семыкин. – Условия их обитания штука хитрая, да и нужная для будущих наших походов. Но что вам толковать, все это не по вашей специальности. Ну, а мы, выйдя из лагуны, повернули вправо и пошли вдоль берега. Встали на якорь и сделали первую станцию около середины острова, где находилось поселение.

«Сколько раз он это повторит? – подумал Слава. – Уже вошел во вкус и вот сейчас, как великий открыватель, сетует: интереснейший, мол, материал упустили».

– На небольшой глубине, может, трехметровой, собрали мягкие кораллы. Условились – еще поработаем, если подальше не найдем ничего подходящего. Завели это мы мотор, вытянули якорь и пошли себе дальше вдоль берега, населенного людьми. Лодку поставили на якорь и работали около часа, собрали уйму, шесть, а то и все восемь килограмм мягких кораллов. Опять завели мотор, снялись с якоря, прошли до самого окончания второго длинного островка. Но там уже бурлило, и, увидев такое сильное волнение, мы повернули назад. Около середины этого островка выдавалась в море каменная гряда, тут и сделали мы третью станцию. Встали на якорь и проводили разведочные работы на глубине полутора – трех метров. Я в гидрокостюме «Садко», Веригин в гидрокостюме типа «Калипсо», Юрченко в брюках трико и брезентовой куртке.

На этой станции мы обнаружили очень большие колонии мягких кораллов и на следующий день собирались сюда вернуться для их сбора.

«Следующего дня, – подумал Слава, – для одного из них уже не будет».

Вдруг Семыкин сам себя будто и перебил, с досадой воскликнув:

– Вспоминай не вспоминай, а нас заранее ударили под корень! Дал бы капитан команду, подбросили б нам ныряльщиков, катер. А то наплел нам и Серегин, вишь ты, все у них заранее по часам расписано, и кому чего положено – отседа доседа! Вот и случилась клюква – розмарин!

Ничего замысловатого и не предпринимал сейчас Семыкин, и вроде б весь он раскрылся, – как на ладони видны были его извилины, но он-то опять и опять бросал тень на Ветлина. Уж эти тяжеловесные, почти весомо ощутимые тени напраслин. Семыкин знал: тень зафиксирована, он-то свое добьет. Впереди еще маячило следствие на берегу, в родимом городе, под боком у самого шефа Выдринского института.

Славе вспомнились сутяжные приемчики дуэта Княжин – Оплетаев. Они-то, пытаясь обесценить работу проектировщиков судна «Александр Иванов», помогли, того и не хотя, Большакову обрести навыки в схватке с поклепщиками.

Теперь он знал – даже очевидная клевета, вульгарная напраслина почти всегда тяжким бременем ложатся на людей чести и долга.

А Семыкин смаковал, как он и его приятели рассупонились в «Прогрессе».

– Ну, чин чинарем, завели мотор, подняли якорь, пошли от берега, хотели завернуть к лагуне.

– Так ли? – вырвалось у Славы.

Будто не услыхал его возгласа Семыкин. И не без важности, подбираясь уже вплотную к несчастью, продолжал:

– Внезапно мотор заглох. Случилось это примерно меж шестнадцатью и семнадцатью часами. Веригин пытался вновь завести его. Нас же потихоньку все дальше относило от острова. Ну, а невдалеке, посреди гряды, меж двумя островами, стоял судовой промерный катер, как вымерший.

На всякий случай при всей абсурдности такого утверждения Семыкин в показании написал:

«Людей на нем мы не заметили».

«Наверняка, – подумал Слава, – они и не хотели обращаться к матросам, понимая – сами ж серьезно нарушили условия поиска».

Семыкин, искоса посматривая на магнитофон, не без некоторой опаски говорил:

– Относило нас все дальше. Веригин велел нос лодки развернуть к волне, а сам занимался мотором. Тут бы пошустрее надо… Да что уж, задним умом мы все крепки. Тем более как ни погляди на Верижку, он молоток, выдержанный, – вдруг хмыкнул Семыкин.

Слава невольно про себя заметил: теперь он, когда жизнь вновь дарована ему, и рисовался, и глядел на себя словно со стороны: вот, мол, каков я, победил судьбу! А остальное, уж поверьте мне, семечки…

– Начало смеркаться, около восемнадцати часов, а может, и поболе уже было, зажег я факел, горел он коротко, но минуты три-четыре.

Большаков перебил:

– Меньше…

– Факел погас, и из океана, с судна, – ни ответа, ни привета.

Семыкин упивался своей мнимой храбростью.

– Пошел на корму, к бензобаку, налить в потухшую плошку горючего. Внезапно волна захлестнула кормовой отсек лодки. Я и Юрченко быстро перебрались в носовой, а Веригин пытался ведром откачать воду с кормы.

– Вычерпать, – поправил Слава.

– Но корма все сильнее погружалась, и я крикнул: «Хватайте ласты и маски!» Но лодка начала тонуть, они не успели…