Текст книги "Голос из глубин"

Автор книги: Любовь Руднева

15

Ветлин увидел Гибарова в цирке шапито в своем портовом городе ранней осенью. В ту пору солнце вело себя по-летнему, дарило жару, а к вечеру ветры нагоняли прохладу.

Пришел он в цирк один, жена осталась с больной матерью дома, а Василий Михайлович не захотел отменять редкую для него радость, в цирке он не был более трех лет.

Гибаров шел к микрофону, установленному в центре арены. Его образ на удивление точно совпал сразу же с тем, который привлек на уличной афише. Тоненькая обаятельная фигурка, мальчишечьи повадки, естественное и чуть парящее движение рук. Но Ветлин и огорчился: зачем рука клоуна тянется к микрофону, уже и без того надоели певички, дышащие в него, несостоявшиеся знаменитости оперного театра, бегающие с микрофоном по эстрадам, и звезды, напрочь лишенные голоса. Наскучили шутки, произносимые бесцветными голосами в микрофон, партнерство с его узким холодным горлышком, длинные шнуры, – если эстрадники в них не запутываются, все едино смахивают на полуроботов с подключенным к ним шнуром.

Но вдруг понял: по арене проходит его сообщник, мальчишка в полосатой рубашонке, коротко стриженный, небрежно изящный. Он шел с микрофоном в руках и произносил, яростно артикулируя и подсекая слова жестом, явно зажигательную речь, но ни единый звук не нарушал тишину арены, а микрофон, загипнотизированный безмолвием своего временного хозяина, молчал.

Время измеряется на арене по-иному, чем на корабле, тут и минутная пауза велика. И вроде б Амо наконец заметил противоестественное молчание микрофона, прервал свою зазывную речь, подул и постучал по гладкому его горлу.

Тут же Гибаров в сердцах высоко поднял над собой блестящую эту штуковину, и все зрители с удивлением посмотрели вверх, вроде б микрофон вознесся поближе к солнцу. Амо встал на шнур, а сняв ногу, показал, вот, мол, действует, и громко вздохнул в микрофон. Тот покорно передал вздох как великаний.

Снова поза оратора, поток слов, и опять микрофон онемел. Тогда обескураженный болтун приложил микрофон жестом, полным отчаянья, к сердцу, и по всему цирку зазвучало его биение.

Ветлин заметил, как артист почти неприметно пальцами пощелкивал по микрофону.

Что-то осенило Амо, и тут же он подскочил к инспектору манежа и приложил микрофон уже к его сердцу, а сам положил голову на грудь человека во фраке. И вот по цирку разнесся звук глухой и редкий: бум, бум, бум…

В отчаянии отскочив, ошарашенно смотрел на инспектора Гибаров. Снова микрофон превращен в стетоскоп, инспектор отирает ослепительно белым огромным платком пот со своего лба, Гибаров перехватывает платок, утирает свое лицо, шею, обмахивается, потом тщательно вытирает им микрофон, вновь вслушивается в сердце пациента, оно бьется с еще большими паузами и совсем останавливается.

Смятенный артист прикладывает микрофон к другой стороне груди инспектора, к его животу, лбу, пяткам, в отчаянии покачивает головой и начинает плакать.

Но инспектор отбирает у него микрофон, сам прикладывает его к левой стороне своей груди, и весь цирк наполняется ритмичным биением. Гибаров подтанцовывает в восторге.

И в это самое время хлынул дождь, не цирковой, а обильный приморский, вполне натуральный.

Через брезент потоки воды полились на зрителей. Но никто не ушел, все перебрались, теснясь, на сухую сторону.

Вода заливала и манеж. Суетились униформисты, и отчаянно жестикулировал инспектор манежа, понятно стало – следующий номер, с подготовленным для него громоздким реквизитом, не состоится. Тогда, на минуту отлучившись с манежа, Амо вернулся, торжествующе неся в руках раскрытый, но, увы, рваный зонт, видимо найденный им в костюмерной.

В его руках зонт казался существом живым, самостоятельным. Он на мгновение умудрялся обгонять Амо, выскальзывая из его рук, но тут же послушно возвращался.

Гибаров сунул ладошку в дыру над головой – в отверстие купола зонта – и пригрозил кулаком не унимавшемуся дождю.

Зал разразился аплодисментами.

Неожиданно Амо повел себя как в ду́ше, он достал из кармана мыло и поверх своей одежонки намыливался, споласкивал шарфик, до того повязанный на его горле, яростно промывал волосы, приглашая жестом публику последовать его воинственно-очистительному примеру.

На манеже образовалась большая лужа, униформисты пытались вычерпать ее ведерками разных размеров, Гибаров пустился на изобретательство, тут в ход пошла его шляпа, как черпак, и выяснилось – в ней есть отверстие, и зал это отметил дружным хохотом.

Неожиданно Амо стал кататься по луже, как по льду, движения его были ритмичны и легки, создавалась иллюзия – перед зрителями мальчишка-конькобежец, но он шлепнулся, поднялся, и вновь ноги разъехались. Каскады шли один за другим, будто то была не импровизация, а отработанный номер.

Теперь Амо принялся плавать, и отлично – кролем, хотя лужу почти уже вычерпали. Подоспел униформист, он поднял пловца на руки.

Тот что-то шепнул ему на ухо, и вот униформист перебросил гибкого артиста с одной руки на другую, сделал движение, словно выкручивал огромную вещь, выжал ее и, закинув Амо за плечо, ушел, крупно и уверенно шагая со своей болтающейся на спине ношей.

Такой подарок преподнесли зрителям проливной дождь и артист-импровизатор.

После окончания программы Ветлин, забыв свой солидный возраст, устремился за кулисы, чтобы выразить Гибарову признательность.

Тот обрадовался, услыхав, что капитан Ветлин видел его на манеже.

– Мне ж столько говорил о вас Шерохов, и вот неожиданно вы мой зритель. Я иной раз очень везучий, – улыбался Амо.

– Нет-нет, нынче вечером везучее я, – отшучивался Ветлин, – вы сняли с моих плеч сразу тонну шлака. Уверяю вас. Таковы мои обстоятельства. На представление в цирк пришел сегодня заправский грузчик, а к вам в артистическую уборную заявился ну почти канатоходец, уж такое сейчас мое состояние – на грани эквилибристики, – он усмехнулся.

Амо придвинул стул капитану, поспешно разоблачаясь, и доверительно произнес:

– Мне необходимо с вами многое обговорить, если вы не против, подождите, пока переоденусь, приму душ, я весь измызгался, как… – Он махнул рукой.

Так началось знакомство.

Они поехали к Ветлину, просидели далеко за полночь, распивая коньяк и кофе. И не артист капитану рассказывал истории, а Ветлин – миму, Амо же заглатывал их с жадностью подростка.

Перед тем чуть сбивчиво, едва пригубили они первую рюмку коньяку, Амо рассказал о задуманном им спектакле.

– Впрок навыдумал уйму всего, хотя бьюсь сейчас над одним. Но если удастся выстроить это основное – «Автобиографию», дойдут руки, а кстати и ноги, – он рассмеялся, поймав недоуменный взгляд собеседника, – до серии миниатюр, родится необычная, быть может, причудливая пантомима о странствиях по океану. Я очень жадный на выдумки, что поделаешь, они нередко обгоняют все возможности, но дразнят, как те самые распрекрасные воздушные змеи, добрые птицы – хвостатые нашего детства. Мне видятся «наплывы» – встреча с островитянами южных морей, с теми, кто выражают всю соль собственной жизни пантомимой. У них же пантомима наверняка род существования, ведь правда?! В ней и сокровенное, и рукотворство, а может, и толковища с океаном.

Говорил Амо, как бы чуть спотыкаясь, видимо, не просто было вслух размышлять о том, что давно ему мерещилось, но впервые будто и придвинулось из-за встречи с капитаном.

Ветлин уловил: Гибаров не только знал, но его волновало, что есть на земле еще собратья, вовсе не одиночки-артисты, а народы, которым не просто необходимо, свойственно выражать себя пантомимой.

Амо уже двигался по комнате, будто расчерчивая, определяя в пространстве некие фигуры, набрасывал арабески.

Помолчав, он рассмеялся и развел руками:

– Они ж не могут разговаривать с океаном впрямую на своем языке. У самого океана наверняка иные способы выражения. Но они-то, туземцы, берут у него рыбу, ездят для обмена на другие острова, добывают из него же моллюсков. И им хочется верить: океану, вечно движущемуся, понятнее всего язык их жестов. Не правда ли? Все обстоит именно так? А как лучше всего поговорить с небом? С деревьями? Восславить солнце? Разве не пантомимой?

Ветлин кивнул, боясь прервать Амо. Он понимал – Гибаров ищет поддержки.

– Как бы хотел я побывать в Океании. Расскажите, Василий Михайлович…

Амо отодвинул стул от небольшого столика и, усевшись, наклонился вперед, уперев руки в колени.

– Ну что угодно припомните, но с подробностями. Если вам, конечно, приятно возвращаться в прошедшее, тогда с вашей помощью я смогу и сам кое-что представить, ну хоть малые штришки чужедальних обычаев. Из них и рождается иной раз подсказ, к чему-то вдруг будто прикоснешься.

– Я рад, если только сумею свести вас с моими приятелями-островитянами.

Ветлину казалось, он уловил, что наверняка заинтересует необычного гостя. Отодвинув тонконогую рюмку и коричневую глиняную чашечку с кофе, расчистил на столе перед собой свободное пространство, словно собирался на нем установить маленький экран.

– Ритм управляет порой самыми ошеломляющими действиями островитян, но это неожиданно лишь с бедной точки зрения европейца, моей, к примеру.

Ветлин усмехнулся, сразу припомнив что-то интересное.

– Мне там говорил наш этнограф: папуасы Новой Гвинеи, если на них сильное впечатление произвел какой-либо танец и песни сопровождения, покупают этот танец у соседей. Любопытно, песни они запоминают и повторяют их, радуясь самому звучанию, часто вовсе и не понимая смысла слов, так как там каждая деревня изъясняется на своем языке. Но сам характер танца, ритмы его договаривают суть действия, подсказывают смысл этих слов.

Наблюдал и я, как, сталкиваясь с жестокими обстоятельствами, островитяне, вопреки им, еще сохраняют на диво поэтичное отношение к жизни, да и к смерти. Нам бы такое!

Вот представьте, плачет вдова маори и обращается к сородичам, просит их: «Отнесите меня к воде, чтобы вода омыла меня, стерла с меня любовь к тому, к кому льнула я, как лиана, оплетающая дерево, а он покинул меня». И повели вдову к потоку, – я очевидец, – обрызгали водой, и ритуал «мири ароха» помог смягчить ее горе.

Амо поднялся со стула, прошелся по кабинету Ветлина, будто хотел что-то сделать, но потом вроде б и передумал, прикрыл глаза ладонью и помотал головой.

Ветлин продолжал раздумчиво:

– Невольно и втягиваешься в их особый мир. А они, распевая и двигаясь в своих своеобразных ритмах, как бы стараются умилостивить грозные силы, защитить себя от их гнева.

Так пели они при мне о семье китов, выбросившихся на риф, и захватила меня трагедия этих чем-то и родственных нам существ. А в другой раз они изобразили повадки невиданной птицы, и вспомнилась мне строфа поэта:

 
Над землею когда-то птица человека сильней царила.
По утрам выходила рано к берегам крутым океана
И глотала целые скалы, острова целиком глотала.
 

А еще я наблюдал, как они изображали даже формы камня или тут же, по контрасту, движение рыбы, как мечется она между рифами во время прибоя.

Василий Михайлович наполнил рюмки коньяком и чокнулся с Амо. Гибаров выпил и спросил:

– Вы тоскуете о тех странствиях?

– Очень.

– Я вас разбередил?

– Нет, хотя и грустновато.

– Я, Василий Михайлович, не завистлив по натуре, но жалею, что ни вы тогда, ни Шерохов не прихватили меня с собою.

Амо наклонил голову, тихо рассмеялся.

– Мне чудится, я б не только многое вобрал в себя как свое, но порой и присоединялся к ним. И вместе, что-то предугадывая, а иное перенимая на лету, исполнял бы и я некоторые танцы, пантомимы. И как бы теперь они украсили жизнь моего зрителя, не так ли?

Ветлин признался:

– После сегодняшнего вечера, проведенного в цирке, я не могу в чем-либо усомниться.

– Но продолжайте, Василий Михайлович, если не устали.

– Вас бы, Амо, наверняка тронуло то, как почтительно относятся там к сочинителю песен. Его окружают некоей таинственностью. Понимают – сочинительство требует уединения, сосредоточенности. Как тут, Амо, не попенять на наши нравы.

Ветлин, закурив, открыл окно, дождь совсем стих, и с моря потянуло ветерками.

– Сочиняющий песню на островах Гилберта, в Микронезии, ложится на волны, они на риф набегают, а он поет свое «таба-неа» – призыв. Он ждет, когда вдохновение придет к нему, и неторопливо выпевает строку за строкой, а его помощник, находясь поблизости, вторит, запоминая песню. А уже потом она как бы сама расходится, минуя границы, меж деревеньками, иной раз и островами.

Амо обошел вокруг кресла капитана, сложил в почти молитвенном жесте ладони перед собой.

– Едва свели мы знакомство, а я уже вон куда забрался! Да с вашей подмогой очутился среди неведомых мне островов. Пусть кое-что было прочитано раньше и увидел я в кинохронике, но вы-то другого рода свидетель. В вас самого все это запало – необычайное, и оттого еще пуще мучает меня жадность, нет, наверное, жажда, мне так нужно заглянуть туда, побыть в неожиданных для срединного европейца местах. Ловлю себя не только на мысли, но желании расширить свою собственную малую вселенную.

Амо разомкнул руки и, взмахивая ими почти по-птичьи, как крыльями, «самопояснялся», это его словечко несколько раз промелькнуло за вечер.

– В последнюю треть нашего века стало яснее ясного – нужны контакты с природой, и не только той, из какой сам вылупился. Да к тому еще, ежели и профессия у тебя такая неуемная. Нужны обмены и неожиданные, если хотите – необходимо высматривать добычу для души. А мне радостно узнавать про моих собратьев-человеков, тех самых островитян, которым пантомима не десерт для души, не приятное времяпрепровождение, – она ж у них на самом деле входит в работу и в любовь. Вот я и прошу вас, если вы не падаете от усталости, если я не кажусь вам эксплуататором, припоминайте еще и еще. Если можно, показывайте побольше, ну как бог на душу положит! Хотите – на пальцах, как изображают звериков детям, а вдруг вернется и жест какой, а остальное – на словах. На мое счастье, вы сами неравнодушны к тем племенам, что своим артистическим детским способом обживают землю, океан, небо. Я часто думаю: почему многие наши ребята не влюблены более всего в географию? Она уж сама по себе сулит приключения, умопомрачительные открытия. Какое заблуждение, грубая ошибка считать, будто время открытия новых земель прошло. Наоборот, оно только наступает, не так ли?

Гибаров рассмеялся радостно и, вновь усевшись на свое место, попросил:

– Ничего и не надо по порядку, как что припомнится, вытолкните для меня. Тут и вправду всякое даяние будет благом… А можно нам встретиться завтра? И еще через денек. После моих спектаклей! Утром у меня репетиции, без них невозможно, а у вас подготовка к рейсу, днем у меня пауза, чтобы набраться сил для вечера, у каждого дня свой необходимый ритм… Ну, а потом…

16

Ко второй встрече Ветлин приготовил магнитофонные записи, вещи островитян, фотографии. Он бережно перебирал то, к чему давно не прикасался, и все обретало свой изначальный смысл, просто-напросто было опять нужно, да еще не только ему одному. И немножко смахивало это на предпраздничную подготовку…

Амо вслушивался в чужие песни и музыку, долго рассматривал лица и позы, держал в руках диковинные перья, лук и стрелы.

– Кажется мне, или это правда, пантомима на островах как бы один из способов существования?!

И, будто спохватившись, не слишком ли он тормошит капитана, пояснил:

– Вопросы артиста не досужие, Василий Михайлович, они как бы ступеньки, их тоже вырубаешь, чтобы подняться и обозреть пространство, которое предстоит обжить. Если смотреть извне, ни черта не поймешь, ни к чему не прикоснешься. Вот вы прошлый раз вспомнили о сватовстве на Новой Гвинее, о «прикосновении подбородков». А для меня все открытие: у них сам ритм песен требует жеста – все вроде б наглядно, ну, вернее, ощутимо, более того – слышимо ощутимо. Влюбленные поднимаются в горы, и мои ноги сами вслед за ними движутся по восходящей.

Амо рисовал в воздухе очертания гор, птиц, летающих над его головой, то присаживались они, то вспархивали.

– И вы говорили: в самой поэтичной строфе названия пернатых и хребтов, куда добрались влюбленные, достоверны. А как убедительно для такого, как я, звучат строки, где зовут они ходить не только на ногах, но и на руках.

Амо, став на руки, вниз головой, прошел вокруг кресла капитана, а тот застыл в удивлении.

Но Гибаров уже вскочил на ноги, сел напротив, будто извиняясь, коснулся колена Ветлина и продолжал:

– Я вижу себя бегущим на руках к своей жене Ярославе, отсюда, из совсем дальнего-предальнего города, до Праги. Запомнил я и перевод вашего приятеля, чей голос услыхал на ленте этого ящика, – Амо щелкнул по магнитофону, как ребенка по лбу:

 
Птицы ганде и вена покачивают головами.
Неслышно идите на руках и ногах, смотрите,
На вершину, такую же высокую, как
Мауге и Ваййа, пойдет наша песня,
Через хребты Куглбагл и Даруа пойдет она.
До самых Нумбу и Маугл она будет слышна.
Хотя мы останемся здесь, дух нашей
Песни пойдет дальше.
 

Я весь день не мог и довообразить, что сулит мне знакомство с рыбаками, охотниками, воинами, огородниками, живущими вот сейчас на той же самой моей планете. Подумать только, они ж и начинают каждое свое дело песней и пантомимой. Она для них красноречива и естественна – и для самых маленьких, и для умудренных опытом жизни.

Амо кружил по кабинету Ветлина, притрагивался на ходу к шкафу, стульям, стенам, будто касался чьих-то протянутых к нему рук, к чему-то и прислушиваясь… Вдруг, оборвав это кружение, он остановился против Ветлина.

– Василий Михайлович, скажите, – почти просительно протянул Гибаров, – я хоть капельку, хоть немножко, но их коллега, а? Островитян ваших?

Ветлин кивнул и заулыбался, Амо присел и нахмурился.

– Вы думаете, я шучу, профессиональный развлекатель, все и сворачиваю на парадокс. Но парадокс в ином. Месяцами я доказываю хорошо знакомым мне, как принято глупо выражаться, на разных уровнях людям, мол, пантомиму надо, – простите, капитан, за нелепые формулировки, но они таковы, адвокатские мои словеса, – надо поддерживать. Нельзя мешать самым разным артистам со своей несхожей стилистикой выходить на публику. А мне, мне, коверному, цирковому клоуну, пора разрешить не только отдельные номера показывать на манеже, но и создать свой театр пантомимы. Мне, и моему режиссеру Юбу, и нашим единомышленникам. А те, кому я с пеной у рта, когда комикуя, когда наступая, доказываю такое, им все мерещится некий непорядок.

«Что же, – возражают они мне, – потребуются новые площадки, расходы, планы, репертуар, средства?»

«Но все окупится с лихвой», – доказываю я с пеной У рта.

«Нам не все ясно с вашей «Автобиографией», – тут и эксцентриада, и трагичное, с вами хлопот не оберешься. Еще неизвестно, как воспримут», – они пальцем показывают на потолок или небо, не берусь определить, подразумевая «наверху».

Но у каждого свой верх, свой потолок и, увы, свое небо. А на нем, на небе, свои манекены и мифы. А тут, в то самое время, пока я бегаю по присутственным местам Москвы, мои собратья по пантомиме на своих островах представляют ее на воле, под синющим небом, на берегу океана. Слушал вас, капитан, и дух захватывало, почти наяву себе представил, как с вами спускаюсь с судна на лодку, мы идем к берегу, встречают нас весело и торжественно на Берегу Маклая мои собратья по пантомиме.

Амо подскакивал на месте. Ударив кулаком правой руки по левой ладони, он начал раскачиваться и что-то глухо напевать.

– Может, оно и к лучшему не наяву заявиться к ним, а довообразить все персонажи по пунктиру, каким вы обвели необходимые мне силуэты. Их танцы, пантомиму я вижу. Воспользуюсь вашей любезностью и в Москве с запиской-паролем ринусь к документалистам, погляжу отснятый ими праздник: один, другой, третий. Во мне уже простукиваются позывные тех островов, вот в «моей блуждающей судьбе» не случайно ж мерещилось представление о странствиях по океану, не схожее ни с каким другим. Я буду отлично грести без весел, поверьте мне, и раскачиваться во время волнения на море в лодке! Взбираться на волну и соскальзывать с нее. Буду плавать, хотя подо мною окажется не толща воды, а сушь эстрадных досок, но главное – смогу устремиться в дальние дали в поисках своей Ярославы. Я хочу учиться у ваших старых приятелей – островитян. Еще точно и не знаю, как обернутся их символы, но кое-что уже мне примерещилось. Забрасываю сети далеко и близко, и трудно понять сейчас, каков окажется улов и как им распоряжусь я сам. Но пока перед вами я в учениках, как цыпленок, останавливаюсь, восторгаясь и недоумевая, то перед раскачивающимся стеблем, то перед быстрым потоком.

Амо взял в руки модель каноэ и, подняв ее над собою, плавно скользя по комнате, говорил:

– История жизни лодки! Лодка – живое создание, это ж надо представить только! Мальчишкой я и узнал, как туземцы из одного ствола выдалбливают свое каноэ, украшают резьбой, придают ему изящные формы. Вы посвятили меня в Рыцари лодки. Я сам держал в руках тесла, но представить себе, как Мастер-бог укладывает эти тесла спать в святилище, а наутро будит их, без вас не смог бы. А каково предание о первой лодке и ее сотворении?! Оно раздвинуло мой, как понял я, до того утлый горизонт.

Я бескорыстно не раз и влюбленно наблюдал, как сосредоточенно «куют» на деревьях дятлы – работники несравненные. Но вот ваши знакомцы на Гавайях невесть когда еще удумали, как жена божества Строителей – Леа – воплотилась в дятла.

Амо склонился в поклоне перед неведомой Леа.

– Ну, вижу, дерево повалено, идет совет, сотворить ли из него лодку. И является наша Леа в образе дятла, пробегает по стволу, это добрый знак – дерево здорово, и все решено.

Но если вдруг дятел остановился и бьет своим клювом в какую-то точку на стволе, мастер уже отворачивается от дерева: увы, в нем червоточина. Какое уважение к мастерству!

На месте очищен ствол, теслами придали ему еще грубо-первоначальную форму, и теперь зазвучала песня-заклинание и родился жест, защищавший усилия мастеров.

Амо пробежал чуть ли не на пуантах по невидимому бревну. Потом взвалил его, тяжеленное, на плечо.

– Лодку тащат к берегу, и опять что-то происходит в слове и движении. Разные ритмы рождаются на островах, чтобы защитить от враждебных сил юную лодку, ее будущие странствия по волнам океана. В жесте и слове лодку уподобляли птице, а в вашей сердцу любезной Новой Гвинее называют ее тариго-рифовой цаплей. Ее опробовали, все вступили в воду, купанье, пляски и пантомима как выражение своего отношения к живому созданию, живому существу – лодке…

Видите, я все запомнил из ваших откровений, опускаю намеренно то, что уже никак не прикоснется впрямую к моей работе, но, наверное, мне захочется быть как на Гавайях и немножко самим Мастером Ки, и чуть-чуть Леа – его женой-дятлом. Что делать, ведь в китайском и японском старом театре артист-мужчина умеет воплощаться в женский образ тоже. Я этому учился в пантомимных миниатюрах…

Дорогой капитан, вы заметили, я сейчас начал вам с ходу сдавать экзамен в самый первый, приготовительный класс?!

Ветлин сделал отрицательный жест рукой.

– Не надо, не ставьте меня в ложное положение, Амо, вы щедро одариваете меня, я не только возвращаюсь к тем берегам, как раз вы-то и подталкиваете меня рассмотреть на них пристально то, мимо чего я пробегал почти что впопыхах.

Капитан усмехнулся.

– Тогда я работал свою работу, а теперь я предаюсь своей «блуждающей судьбе». Совпадение: мы оба – пусть и по-разному – странники. Я впервые так говорю о себе, вам же не покажется такое ни смешным, ни сентиментальным.

Перед возвращением в Москву ранним утром Гибаров, пройдя по карнизу над первым этажом дома, взобрался по нелепой полуколонне на второй этаж и удивил капитана, шагнув в его кабинет с балкона.

Ветлин с несвойственной ему поспешностью вскочил с кресла и издал недоуменное восклицание:

– Какими судьбами?

– Вы хотели спросить, верно, какими путями? Простите, Василий Михайлович, вы говорили, что встаете по привычке в шесть утра, когда ваши домочадцы, люди сухопутные, еще почивают. А мы до рассвета праздновали в ресторане отвальную, потом уже и смысла не было ложиться. Побродил по вашему Приморскому бульвару, и вдруг такая тоска навалилась на меня из-за разлуки, невесть когда теперь и встречусь с вами. Дай, думаю, взгляну на капитана с утра пораньше, взберусь-ка я по необыкновенному трапу на его мостик. Простили?

Амо все еще стоял в проеме балконной двери. Но Ветлин уже овладел собою и вышучивал свой испуг:

– Ничего не попишешь, срабатывает инстинкт предков, стоило вам нарушить привычное – и пожалуйста, подпрыгнул я от удивления, а, признаться, в молодые годы долго отрабатывал некое подобие невозмутимости.

Он предложил Амо сбросить плащ.

– Сейчас сварю кофе.

– Но, согласитесь, я к вам явился вроде б как рыцарь к даме сердца, проникнув через балкон, а главное – не нарушил покой вашей семьи. Василий Михайлович, мечтаю о дне том, когда вы придете в гости уже ко мне и я смогу тогда более внятно представить вам мои Странствия в океане.

Чтобы родилось простое действие, надобно самому прокрутиться через все лабиринты. Вот иной раз мерещит: уже и ключ вроде б в руках, а на поверку «долог путь до Типерери», и в самом деле долог.

Они пили кофе, на этот раз утренний, молчали. Потом Амо открыл стеклянные дверцы шкафа, взглядом попросив разрешение у Ветлина, провел пальцами по одной раковине, другой.

– Мне как-то неловко было вам признаваться в своем пристрастии, – заговорил Ветлин. – Но так случилось, в тех рейсах к Берегу Маклая, на островах Фиджи, Фунафути, меня особенно затронули «весельные» песни. Как раз вчера вечером, когда мы не встретились с вами, я почувствовал беспокойство, немножко не по себе стало, и мне захотелось увидеть вас, услышать нетерпеливые вопросы, ну, словом, вы быстро меня приручили, чего за собой давным-давно не упомню. Каким-то не случайным представилось мне, пусть и короткое, наше общение. Помните, я сетовал на себя, что куда-то засунул собственные записи мореходных обрядов. Но тут меня осенило, я ринулся на свои антресоли, выволок коробки, а в них даже и не заглядывал после возвращения из тех рейсов, о которых у нас с вами и речь шла. Ну, раз мой клад найден, готов его делить с вами.

Василий Михайлович протянул Амо фотографии.

– Вам видится за словом – жест, движение. Вы из слова вытягиваете музыку интонаций, вас захлестывают ритмы, вернее, они проходят через вас, как ток. Дураки, обыватели уверены, штурманы могут обходиться без насущного хлеба поэзии, а циркачи, как они называют вас и всех ваших коллег, – без глубоких размышлений. Вы, доверяясь мне, заговорив пусть и не о совсем еще ясном замысле, помогли и мне стать самим собой на вовсе не веселом перегоне моей жизни. Об этом не собираюсь сегодня толковать… Но вот посмотрите, «Дорога ветров» – весельные и гребные песни. Может, и вам это к чему для главного вашего замысла. Какая глубина чувствования, образность у тех, кого вы справедливо, а не только остроумно, называете своими собратьями.

Вот я записал: «Капитан натирает свое тело песком, он взял его с того места на берегу, куда докатывается волна. Капитан разговаривает со своим морским богом и просит, чтобы тот помог ему стать мудрым навигатором, и пусть песок зажжет огонь внутри него, такой, чтобы от него мог пойти свет»…

Вы знаете, я влюблен в поэзию европейца-романтика, англичанина Колриджа: захотите – я в Москве почитаю вам по-английски. Не смущайтесь, что не знаете его, значит, и предстоит вам радость знакомства. Но признаюсь, если бы песни, которые я прочитаю вам сейчас, мне преподнесли в томике поэзии, я бы не догадался, кем они так сильно и тонко составлены. Но увидел бы сразу – они не уступают высокой поэзии Старого Света.

Вот моряки отвязывают швартовый канат от стоящего поблизости берегового дерева:

 
Я ухожу, я ухожу —
Положи мой якорь среди деревьев,
О бог Соупалеле!
Погрузи мой якорь внутрь
Громадного дерева,
Прямо в середину, в самую середину земли.
Когда мое каноэ уйдет,
Дай мне вернуться на эту землю.
 

Вся штука, Амо, в том, что они-то, поэты-мореходы, по природе, самой своей сути – океанийцы. Живут на маленьких атоллах, и прибой – их нянька, учитель и судья. Жизнь их сплетена с волновым движением, их интерес к морю жгуч и насущен. Вы затронули своими вопросами, – Ветлин обвел себя неким кругом, – нерв или струну, она соединяет меня, капитана современнейшего судна, с теми океанийцами, что выходят на каноэ в открытый океан. И по мне, их строфы – великая поэзия.

Ветлин оперся рукой о стол, наклонился к Амо и на этот раз, уже к удивлению Гибарова, наизусть прочел строфы – медленно, весомо:

 
Рукоять моего рулевого весла рвется к действию.
Имя моего весла – Кауту-ки-те-ранги.
Оно ведет меня к туманному, неясному горизонту,
К горизонту, который расстилается перед нами,
К горизонту, который вечно убегает,
К горизонту, который вечно надвигается,
К горизонту, который внушает сомнения,
К горизонту, который вселяет ужас.
Этот горизонт с неведомой силой,
Горизонт, за который никто еще не проникал,
Над нами – нависающие небеса,
Под нами – бушующее море.
Впереди – неизведанный путь,
По нему должна плыть наша ладья…
 

Убедившись, что песня произвела на Амо впечатление, чуть щурясь, будто солнечный свет бил ему в глаза, капитан отошел от стола, повернулся к Амо спиной и пробормотал:

– Не знаю, может, все это мальчишество. Но вновь их чудо, едва я нашел в вас единомышленника или, скажем вернее, единочувственника, греет мне душу, нынче сильно выстуженную.

А их боги – земные ребята, они похлеще доброго и в общем-то совсем реального Отца Гамлета. До них можно дотронуться рукой. Ну, не европейской, но маорийской наверняка.

Прощались. Ветлин, смущенно улыбаясь, сказал, пожимая руку Амо:

– Вы не думайте – я не чокнутый романтик. Вы-то меня и втравили в сумасшедшее скитание среди песен и рифов ваших собратьев, до некоторой степени ваших и моих коллег. Я же просто убедился, мои пристрастия, интерес к ним, некоторая тронутость, что ли, вовсе не случайны, вот, кажется, кому-то я с моими океанийцами и пригодились. А?

Амо обнял капитана, ткнулся ему в щеку и убежал.

Поспешный уход Амо, его легкий, быстрый шаг – Ветлин вышел на балкон и видел его удаляющуюся фигуру – вдруг вернули его в прошлое, и оно показалось недавним.

Летящий шаг Гибарова напомнил капитану быстроногого друга юности, с которым вместе довелось ходить северным путем в конвое.

На корабле его за быстроту и ловкость почему-то прозвали Фигаро.

«Фигаро там, Фигаро тут», – было дежурной остротой, но и вправду Шутник и мастер на все руки четвертый штурман оказывался необходимым сразу множеству ребят, как только сменялся с вахты.