Текст книги "Далеко в Арденнах. Пламя в степи"

Автор книги: Леонид Залата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Тобол катил на север мутные воды. На склонах холмов объедался молоденькой травкой проголодавшийся за зиму скот. Земля парила.

Надежда целый день простояла около сортировки и домой шла уставшая, а мыслями была в Сивачах, где сейчас, наверное, так же, как здесь, обильно парует земля над старинными скифскими курганами, над Чумацким шляхом, где и поныне из земли проступает соль. А дальше, до самых Попелаков ровная и гладкая, как ладонь, степь – раздолье жирного чернозема, по которому ползут за горизонт, будто жуки, тракторы. Бежит вдоль лесополосы полуторка, засевает поле песнями. Это едут на бахчу пропольщицы. Лица укрыты косынками – берегут от палящего солнца женскую красоту. Только поблескивают в улыбках глаза да зубы...

Ох, и хорошо было!.. Было...

Теперь там враг. Сколько времени уже прошло, а до их пор не верится в это. Надежда никак не может представить себе, что сейчас делается в родном селе. Возможно, сгорело оно, а может, стоит безлюдным в трагической тишине, как то селение под Курском. Страшно подумать.

Около правления ноги словно сами повернули к конторе. Надежде захотелось увидеть Цыганкова, перекинуться с ним каким-нибудь незначащим словом.

Цыганков был не один. Он сидел за столом, слегка наклонив голову, отчего мешочки под его глазами были особенно заметны, и вертел в руке старенькое пресс-папье. Перед ним расхаживал по комнате секретарь райкома Самохин, плечистый мужчина в военной форме, демобилизованный из армии после тяжелой контузии. Надежда уже была знакома с ним. Это Самохин напутствовал их с Усмановым перед поездкой на фронт.

– Тракторы будут без опоздания, – говорил Самохин рокочущим баском. Левая щека его время от времепи подергивалась, будто он подмаргивал. – А вот люди... Давай вместе думать, Иваныч.

– Да что тут придумаешь? – Цыганков начал старательно обдирать с пресс-папье грязную промокашку. – Трактор – не веялка.

– Я не вовремя, – произнесла Надежда. – Извините, зайду в другой раз.

– Надя? – Она заметила, что Цыганков и удивлен ее приходом, и обрадован. – Проходи, садись, я скоро освобожусь. Вы знакомы?

– Был такой случай, – улыбнулся Самохин. – Ну как, Надежда Егоровна, съездилось вам на фронт? Не страшно было?.. Карачаевцам рассказывали?.. Правильно. Пусть люди знают о зверствах фашистов, ненависть прибавляет силы... Но вернемся к нашему разговору. Неужели-таки нет выхода?

Надежда вспомнила, что доярка Валентина Усова хвалилась как-то, что окончила перед войной курсы трактористов. Есть еще Станислав, правда, он...

– Вот видишь! – обрадовался Самохин. – Плохо, товарищ председатель, знаете свои кадры.

– Славка безногий, – хмуро сказал Цыганков. – За руль не посадишь.

– А Усова?.. Да ты собери людей, поговори с ними. Укомплектуй хотя бы одну смену. Пойми, даю тебе тракторы всего на пять дней. За это время ты должен отсеяться. Через пять дней заберу.

– Не заберешь.

– Заберу.

– Кому хуже сделаешь? Цыганкову?

– На лошадях досеешь. У меня ведь целый район на шее.

– Так и лошадей же нет! На три упряжки... Да и те ребрами светят.

Самохин присел на стул, заложил пальцы за портупею.

– Устал ты, Андрей Иваныч. Отдохнуть бы тебе, да некогда. Давай не будем ссориться, как-никак мы с тобой фронтовики. Собери завтра коммунистов.

– Представь, что уже в сборе. На весь колхоз я один остался из коммунистов. Да еще дед Махтей в кандидатах ходит. Так что проводи среди нас с дедом разъяснительную работу.

– Дожились, – вздохнул Самохин.

– А что, военкомат тебя не спрашивает?

– Я недавно в районе. Да и не в этом сейчас дело. Коммунисты поголовно ушли из деревни на фронт, а кто станет на их место – вы не подумали. Вот что плохо.

– Мы. А вы?

– Ох, и колючий же ты, Цыганков! Пусть будет по-твоему – мы. Давай теперь вместе поправлять дело. Вот вы, Надежда Егоровна, почему не подаете заявление о приеме в партию?

– Я? – засмущалась Надежда. – Н-не знаю, как-то не думала...

– Ну, а все-таки? – секретарь смотрел на нее вопросительно, щека его перестала дергаться.

– Покойный муж, – Надежда покраснела, – бывало, говорил мне: «Мало у тебя, Надюша, политграмоты».

– Ну, это когда он вам говорил! – засмеялся Самохин и тут же оборвал смех. – Война научила всех политграмоте. И друзей, и врагов. Не стану скрывать, когда поручили вам поездку на фронт, я знакомился с вашей биографией. И о муже вашем знаю, и о сыне... А что, товарищ Цыганков, дадим Надежде Егоровне рекомендации в партию?..

Надежда испугалась:

– Вот так сразу?

– Я убежден: вы давно уже большевик, – улыбнулся Самохин. – По духу. А теперь оформим это документально. Подумайте и завтра скажете. Ладно?.. Вот и хорошо... А к тебе, Андрей Иваныч, у меня есть еще одно... гм‑м... деликатное дело. – Самохин извлек из кармана вчетверо сложенный исписанный лист бумаги, развернул, но читать не стал. – Жалоба поступила на тебя. Зерна́ на посевную не хватает, а ты раздаешь колхозникам. Это правда?

Надежда увидела, как побагровело лицо Цыганкова, в вечерних сумерках оно показалось ей черным.

– Брехливая правда.

– Не знаю такой.

Цыганков рывком поднялся и направился к двери.

– Пошли!

Самохин пожал плечами, потянулся за своей шинелью.

– Пойдемте, Надежда Егоровна, и вы с нами. А то еще поколотит меня.

Карачаевка лежала укутанная вечерним туманом. По улице брело стадо коров, из кузницы доносился звон молотка.

Цыганков постучал в двери мазанки.

– Здравствуй, Фрося. Зашли посмотреть, как живешь.

Напрасно было гадать, сколько хозяйке лет – тридцать или пятьдесят. Костлявые плечи, под глубокими глазами морщины, юбка подпоясана платком. Маленькая девочка и трое мальчиков примостились друг против друга за столом, перед каждым – деревянная ложка. Восемь глаз с любопытством уставились на незнакомого дядьку в военной шинели, но никто из них не сдвинулся с места, потому что взгляды ребятишек перебегали от гостей к матери – она уже тащила на рогаче из печи тяжелый чугунок.

– Ох, и кондер у нас сегодня смачный! – сказала Фрося, открывая чугунок на загнетке. – Ешьте, детки, да растите скорее.

Четыре руки по очереди опускали ложки в большую, парующую миску, вспотевшие личики сосредоточены, с уст ни у кого не слетело ни единого слова. За столом происходило таинство ужина. Гости тоже молча стояли у порога.

Фрося провела пучком соломы по скамейке:

– Садитесь, в ногах правды нет.

– Чем топить тебе, привезли? – спросил Цыганков. – Вот и хорошо. С воскресенья детсадик открываем, приводи своих орлов.

Хозяйка поклонилась низко-низко до самой земли.

Самохин выскочил из двери, глотнул вечернего воздуха.

– Видал, что в чугунке? Это варево похоже на семенное зерно? Я дал ей пуд отсевок, – глухо объяснил председатель. – И еще таким же бедолагам по полпудика. П‑пойдем дальше?

Самохин достал из кармана письмо с жалобой, с гневом разорвал его на мелкие кусочки.

– Сволочь... Кому-то все же не хватает политграмоты. Не гневайся. Слышишь, Иваныч?..

2

Столетия расступились. Тусклый ранний свет сквозь узкие, как бойницы, окна падал на шлемы и латы рыцарей. Развешенные на стенах алебарды и шпаги, мушкеты и пистоли безмолвно хранили давние тайны. В нишах ощеривали зубы чучела медведей, развесистые оленьи рога заменяли подсвечники. Бесшумно открывались тяжелые дубовые двери, за которыми сияла анфилада мраморных залов. Дух средневековья витал под сводами замка.

– Резиденция графа Лануа, вассала могучего герцога Бургундского, – сказал Крафт. – К сожалению, его отпрыск ныне находится в Лондоне и не может устроить прием.

– Сбежал?

– Он слишком важная особа, чтобы прятаться. А судьбу Леопольда разделить не захотел.

– И немцы не наложили лапу на его собственность? – удивился Щербак.

– Это уже наша забота, – ответил Крафт. – И потом, замок стоит вдали от стратегических дорог, а свалка средневековой рухляди может заинтересовать разве что неразборчивого коллекционера.

– Какое же наше задание? Охранять графские пожитки?

Крафт сделал вид, что не услышал его слов.

– А вот здесь ваши апартаменты, – весело продолжал он, показывая на боковые двери, за которыми оказался лабиринт служебных комнат. Одна из них напоминала казарму, так как была заставлена наспех сколоченными топчанами, укрытыми суконными одеялами армейского покроя; во всю стену – деревянная вешалка.

...Антон оглядел двери, решетчатые окна, затем назначил наряд дневальных.

Первым принял пост Довбыш.

– Латы, Егор, не про тебя кованы, – сострил Савдунин, нырнув под одеяло. – Хватай, если что, алебарду, может, кого огреешь при нападении на казарму.

Вскоре сон сморил партизан.

Только Щербаку не спалось, его одолевали сомнения. Не допустил ли Дюрер ошибки, послав их сюда? Ну, кто они здесь? Чего от них хотят? Крафт, конечно, наверняка знает, зачем их привезли в этот замок. Может, прижать его как следует и... Но поможет ли это выполнению их основного задания?

...Два дня они ели и спали, бродили по замку, восхищаясь его изысканной архитектурой, поднимались по винтовым лестницам в дозорные, обжитые голубями, башни, откуда открывался вид на гористую даль.

– Голубей гоняете! – недовольно ворчал Крафт. – А замок должен выглядеть заброшенным... Вы же военный человек, господин Щербак!

Довбыш предлагал отправить к Дюреру связного. Антон протестовал: отправить недолго, а с чем, с какими вестями?

Когда же пришел конец терпению и Щербака, приехал капитан Гро.

3

Наконец-то мы узнали, чего от нас хотят.

Оказывается, графский замок является базой, через которую Лондон доставляет «Арме Секрет» оружие. Именно здесь, над этим плато, винтовки и боезапас выбрасывают английские самолеты.

Задание нашей группы – подавать сигналы летчикам, разыскивать грузы, доставлять их на склад. Одновременно приказано подыскать и расчистить небольшую площадку, пригодную для посадки самолета.

Гро поинтересовался, нет ли среди нас человека, знакомого с аэродромной службой. Но авиаторов в отряде не оказалось.

– Жаль, – сказал капитан, – такой человек очень пригодился бы.

На этот раз он был в хорошем настроении, не хмурился. Я заметил, что субординация тешит его честолюбие, и решил играть на этой струне.

– Разрешите обратиться, мсье капитан!

Гро снисходительно кивнул.

– Мы просим вас поставить в известность советское посольство в Лондоне о том, что мы...

– Связь строго регламентирована, – перебил меня капитан. – Мы не имеем права в настоящее время засорять эфир разговорами о судьбах отдельных людей.

– Думаю, что наш отряд – это уже не отдельные люди, – едва сдержав себя, сказал я. – Вы солдат, мсье капитан, и вы должны понять нас. Нам хочется, чтобы в Москве знали: мы живы и продолжаем борьбу с врагом, как солдаты. Вот наши фамилии.

Гро пробежал глазами список.

– Кардашов? Но, мне кажется, среди вас такого нет?

– У вас отличная память, мсье капитан.

– Не жалуюсь, – сухо ответил он.

– Николай Кардашов не смог пойти с нами. Он болен.

– Ну что ж, возможно, мне удастся выполнить вашу просьбу. Чуть позднее. – Капитан повертел в руках мой лист бумаги, хотел положить его в карман, но передумал и возвратил. – Я слышал про молодого солдата, которого вы похоронили в Комбле-о-Поне. Говорят, это был отважный парень. Занесите его в список, лейтенант. Пусть список пока будет у вас. Я напомню, когда понадобится.

Несколько дней прошло уже после этого разговора, а он все не выходит у меня из головы. Как я мог забыть про Василька? Гро не знает, как больно ударил он меня, не догадывается и о том, что я благодарен ему за участие. Кто он такой, этот Гро, – ретивый служака или убежденный патриот? Что руководило им – продуманный расчет или порыв души? А впрочем, все может смешаться в сложной причинной связи, которая и обусловливает если не характер человека, то по крайней мере его поведение.

...Мы нашли подходящую площадку для приема самолета.

Природа словно сама позаботилась обо всем. У подножья известняковой куэсты протянулась достаточно широкая, с мелкими кустиками вереска, равнина. Деревца покрупнее мы спилили. Нам оставалось лишь сдвинуть к оврагу глубоко вросшие в землю валуны, низринутые с куэсты, быть может, еще в силурийские времена. Пришлось дробить глыбы кайлами, подкапывать их, выворачивать на поверхность, а затем, обливаясь потом, шаг за шагом катить их к обрыву.

Маленький Фернан, наблюдая, как гигантская глыба оживает под натиском Егора, от удивления раскрывал рот и цокал языком.

– Офицер должен руководить, а не хвататься за кайло, – сказал Гро, отозвав меня в сторонку. – Или, может, в этом и кроется ваше знаменитое равноправие?

Я устал, не испытывал ни малейшего желания вступать в спор и все же не утерпел:

– А вам никогда не хотелось почувствовать себя обыкновенным человеком среди людей? – Я понял, что прозвучало это для него грубо, и поспешил смягчить свои слова: – Ну, скажем, забыть хотя бы на минутку, что вы командир, раствориться в солдатской массе, стать для них на какое-то время просто товарищем...

– Я кадровый офицер, – выпрямился Гро, – и армейская субординация...

– Поверьте, мы тоже знаем, что такое армейская субординация, – перебил я. – И в Красной Армии существует единоначалие. Без подчинения старшим нет армии. Но неужели вам никогда не хотелось скинуть свой мундир?

Капитан Гро внимательно посмотрел на меня и сухо сказал:

– Сколько угодно! Но только дома, у камина, когда за окном осенняя морось, а рядом женщина, которая тебе не безразлична...

Как-то ночью нас подняли по тревоге.

Крафт – он возглавлял комендантскую службу – сказал, что получена важная радиограмма. К этому времени мы уже знали, что в одной из башен постоянно дежурит радист, входить к которому нам было запрещено, его охранял вооруженный часовой.

...Ночь была звездной. Вдали, над отрогами От-Фаня, висел недавно народившийся месяц.

– Летит!

У Фернана редкостное зрение. Одна из серебристых точек бесшумно плыла среди звезд. Она была так высоко, что звук ее растворялся в воздухе и мы напрасно настораживали слух.

Крафт взглянул на часы и выстрелил сразу из двух ракетниц. Неестественный, мертвый свет выхватил из темноты окрестности горы, на склонах заметались тени.

Еще трижды ракеты разрезали тьму цветными траекториями.

Но вот самолет потушил бортовые огни и куда-то исчез, будто его не существовало и он привиделся нам.

– Капитан приказал без грузов не возвращаться, – сказал мне Крафт. – Сброшено три «посылки». У меня дел по горло. Так что действуйте...

Я проводил глазами быстро удаляющуюся неуклюжую фигуру Крафта.

Много позже мне стало известно, почему он так торопился. Оказывается, в ту ночь, кроме грузов, самолет сбросил и разведчика. Крафт должен был лично встретить его неподалеку от замка. Значит, капитан Гро не во всем доверял нам?

В те напряженные ночные минуты мы этого не знали и ретиво отыскивали тюки с парашютами.

Один из них упал на приготовленную для аэродрома площадку, другой запутался в кроне старого дуба, и нам пришлось порядком с ним повозиться, освобождая стропы от густых ветвей. Третьего груза мы так и не разыскали. Возможно, его занесло на другую сторону куэсты или он угодил в пропасть.

Тому, кто готовил эти упаковки на островах Альбиона, не откажешь в сообразительности. Ящики были снабжены пружинными амортизаторами, оружие укутано в промасленный брезент, сверху в цинковых коробках лежали патроны. Поразительно было и то, что новенькие автоматы – не английского образца, а хорошо знакомые нам немецкие «шмайсеры». Эта предусмотрительность упрощала дальнейшие хлопоты о патронах.

...Из тьмы вынырнул запыхавшийся Егор.

– Что делать, Антон? Третий как в воду канул. А уже рассветает...

– Жаль, – сказал я и тотчас принял решение: – Савдунин! Выдать всем по автомату!

Все принялись кто пучком травы, кто тряпьем очищать с новеньких затворов излишнее масло.

Обнаружилось, что кассеты тоже заполнены патронами, даже запасные, и я еще раз мысленно восхитился англичанами.

С автоматами за плечами мы наконец-то стали похожи на настоящих партизан. Я заметил, как все ребята браво подтянулись.

Андрей метнулся в кусты и притащил носилки, на которых вчера мы стаскивали к обрыву обломки камней. Теперь эти носилки нам снова пригодились. Мы погрузили на них ящики и тронулись в путь. Впереди шел Фернан.

...Рассвет застал нас в каньоне.

Словно ветви от ствола дерева, во все стороны разбегались овраги. Один из них вывел нас на заросшее кустарником плато, и только здесь мы позволили себе сделать привал.

– Хотелось бы сейчас видеть капитана Гро, – хохотнул Довбыш. – Или твоего приятеля Крафта. А, Фернан?

– Не трогай Фернана, – сказал Савдунин. – У него и без тебя хватает переживаний.

Егор расстегнул воротник, неторопливо почесал волосатую грудь.

– Женщинами в замке вроде и не пахло. Какие же могут быть переживания?

– А две тысячи франков? – подморгнул Савдунин. – Где они теперь?.. Бедолага так рассчитывал на них. Две да две, да еще сто раз по две, купил бы ферму, сам себе пан...

Я думал, что маленький Фернан бросится в драку – так резко он вскочил с места. Я хотел уже было вмешаться. Но неожиданно встал Довбыш.

– Ну, что ржете? – загудел он. – Если бы жил человек ради денег, давно продал бы нас. Ты не гневайся, братишка, это просто шутки с досады на судьбу. Дай руку!

Матрос обнял Фернана. Какой-то миг они стояли неподвижно, будто вырубленные из камня, все вокруг притихли. Лицо у Фернана светилось улыбкой. Возможно, в такие минуты и рождается суровая мужская дружба, не каждому суждено познать ее молчаливое счастье.

...Я лежу на нарах в лесопилке.

Измученные за двое суток трудного перехода, ребята спят мертвым сном. Храпит Довбыш. Завтра пошлю связного к Дюреру. Представляю, как обрадуется он нашему возвращению. Он и Николай. Все эти дни оба они не ведали покоя, мучились сомнениями, переживали за нас...

Меня тоже одолевает сон. Но я заставляю себя подняться: нужно проверить посты. Я все еще опасаюсь погони и думаю о капитане Гро. Возможно, с самого начала он не очень-то верил нам и теперь не станет кричать об «измене красных». Как бы там ни было, мы с ним пока союзники, по крайней мере у нас общие смертельные враги – нацисты. Разве мы виноваты, что в Лондоне сторонятся нас, не желая, чтобы мы выросли в такую силу, с которой придется считаться после войны? Дюрер рассказывал, что как-то Диспи обратился к командованию «Тайной Армии» с просьбой поделиться оружием, ему вежливо разъяснили: мол, никакого оружия, кроме дробовиков, нет, а слухи о доставке автоматов из Англии не больше чем провокация. Я не удивлюсь, если инцидент в замке графа Лануа испортит карьеру капитана Гро. Скрыть эту операцию от начальства ему не удастся, да и пойдет ли на это столь ревностный служака?

Одно плохо: не удалось передать в Лондон известие о наличии советских партизан в Арденнах. Гро не спешил выполнить свое обещание, список так и остался лежать в моем кармане.

Что бы там ни было, я снова дома, на партизанской базе.

Я говорю – дома, будто это и в самом деле мой дом. Человеку хочется иметь свое пристанище, куда бы он мог возвращаться, нужна точка опоры, без которой все становится шатким и неопределенным. Может, это вовсе и не сосны толпятся вокруг меня, а любимые сердцу таврические акации с жесткими и узловатыми, как натруженные крестьянские руки, ветвями? Воробьиные насесты. Я люблю это дерево за его неприхотливость. Оно гордое и выносливое, не боится безводья, так как запускает корни в недоступные зною глубины. Оно поздно выбрасывает почки, зато как щедро пахуче цветет! Зеленые листья утопают в дурманящей замети цветов, сладкие гроздья ублажают и пчел и ребятишек, в воздухе плывет густой медовый аромат. А поздней осенью, когда сады уже становятся голыми, сбросив пожелтевшие листья, акация еще долго сохраняет свежую крону, позже шелестит по ветру коричневыми длинными, похожими на фасоль, стручками, ожидая удобного момента, чтобы посеять во влажную землю осени семена будущего детства. Мужественное, красивое и нежное дерево – акация.

Я опускаю свою ладонь на ствол. Нет, здесь кора деревьев гладкая, липкая. И тонко пахнет смолою...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Когда закончилось заседание бюро райкома, над Джагытарами уже нависла поздняя ночь.

Надежда и Махтей давно освободились и ждали Цыганкова – бюро заслушивало его последним.

Махтей, опустившись под окном в приемной на шаткий плетеный стул, дремал. Трижды пробегал Усманов и каждый раз кланялся Надежде, будто впервые ее видел, он был весь в заботах, под выцветшими бровями вместо глаз – угольки.

Наконец обитые дерматином двери выпустили Цыганкова. Ни на кого не глядя, он направился к выходу.

Надежда догнала его уже у калитки.

– Что с тобою?

– Ничего, Надя, ничего. Так нужно...

Она протянула руки, чтобы застегнуть ему воротник, но в это время появился Усманов.

– Ай-ай, Надежда, нехорошо. Ай-ай, ты не видел моя Кыз-гюль. Кыз-гюль любит гость. Кыз-гюль будет рада...

Он говорил быстро, глотая окончания слов, узкие глаза излучали тепло.

Цыганков помогал Махтею запрягать коней, старик ворчал что-то о гнилом недоуздке.

Надежде было жаль старого Усманова. Жена Ахана, родив ему дочь, умерла, и он на всю жизнь остался одиноким, перенеся свою любовь на маленькую Фатьму. Годы залечили рану. Усманов был почти счастлив, по крайней мере считал себя таким. Но пришло время, и Фатьму забрал у него джигит, о существовании которого он не имел представления. И хотя не было в том ничего неожиданного, сработал извечный закон, обрекающий родителей на неминуемую разлуку с детьми, – Усманов переживал это неожиданное для него счастье дочери как свое личное несчастье. А судьба исподволь готовила ему новое испытание. Вместе с красотой матери Фатьма унаследовала и ее хрупкость. И все как бы вновь повторилось. Горе ослепляет людей. Усманов не успел отвыкнуть от дочери, как ее не стало. А к внучке он и не думал привыкать. Зять разлучил Ахана с дочерью, может, на время, внучка – навсегда.

Пять лет Усманов не хотел ни видеть, ни слышать внучки. Как инспектор райземотдела, в метель и распутицу он скакал верхом по району, заглушая свою боль изнурительной работой. Но вот началась война.

Оставив Кыз-гюль у дальней родственницы, в степном ауле, обидев тем самым Усманова, зять ушел на фронт. В душе старого Ахана вдруг что-то перевернулось. Он приехал к внучке, упал перед ней на колени и заплакал. Ахан плакал, а Кыз-гюль смеялась, она не понимала, кто такой этот дедушка и почему он плачет да еще стоя на коленях...

– Прости, Ахан-ата, – произнесла тихо Надежда, – но я должна ехать. Как-нибудь в другой раз...

Шуршала под колесами пыль, глухо стучали копыта, время от времени понукал коня и, казалось, тут же снова погружался в сон Махтей.

– Странный этот Усманов, – сказал Цыганков.

Надежда покачала головой.

– Он не странный, он просто несчастный.

– А кто теперь счастливый? – не поворачивая головы, спросил Махтей и незлобиво защелкал кнутом. – Н‑но, служивые, не из дома поспешаем, а домой. Но‑о... Вот ты – счастливая?

Цыганков заворочался, принялся скручивать козью ножку.

– Это жестоко, дедушка...

– Эге ж, правда – она как мачеха.

– Все же не пойму я вас, – подал голос Цыганков. – Война, конечно, всех изранила, кому тело, кому душу... Однако же есть оно, счастье, есть! Разве не были мы счастливыми, пока... А, да что там говорить!..

– У счастья длинные ноги, попробуй догони, – бубнил Махтей. – И двуликое оно. Одному счастье, другому – несчастье. Н‑но!..

Степная колея огибала озеро, за камышами хлюпала, плескалась вода, будто кто-то бросал в нее камни.

– Карп жирует, – завистливо чмокнул языком Махтей. – Посидеть бы здесь на рассвете с удочкой – вот тебе и счастье.

– Скоротечное это счастье, – сказал Цыганков, и по тому, как он это произнес, Надежда поняла, что Андрей Иванович чем-то расстроен.

– А мы и сами на этом свете не вечные, – почти весело откликнулся Махтей. – Сегодня есть – завтра как не бывало.

– У вас, дедунь, и в самом деле правда мачеха. А где же правда – мать? – спросил Цыганков. – Сегодня вас в партию принимали. Век прожил – не надумал, а тут вдруг... Не вяжется это с вашими рассуждениями о счастье... Тоже мне философия!

– Не то говоришь, Андрей Иванович. Какой из меня философ! – Махтей помолчал, щелкнул кнутом. – Когда молодой конь падает, то в оглобли заводят старого. – Он повернулся. – Но я же не конь!

Цыганков затянулся табачным дымом, огонек самокрутки выхватил из тьмы его обветренные губы.

– Этот конь – в каждой дырке затычка. То пусть, мол, думает – у него голова большая, а чуть что – сразу же другая поговорка: дескать, конь и о четырех ногах спотыкается.

Надежда засмеялась:

– Не о том же он, Андрей Иванович, не о том...

– Знаю, – сердито ответил Цыганков. – И я не о том... Иногда мы слишком много говорим, разводим всякий блуд словесный. На киселе гадаем. А надо об одном думать: как фашиста за горло схватить. Там, на фронте, люди головы кладут, а голова у человека одна... И нет выше счастья, когда клочок земли отобьешь у врага. Чтобы свободно дышала, зеленела по весне, родила... И мы – пахари и сеятели – тоже бойцы, тоже на фронте. Не для красного словца говорю. Вот это и есть правда – мать...

Цыганков говорил еще и еще. Его будто прорвало. На землю опускалась мгла, небо посветлело, стало каким-то бархатистым, все в звездах. Копыта то тяжело опускались на окаменевшую бугристую дорогу, то шуршали по влажной от росы пыли. Тоненько попискивали рессоры.

– Вот меня сегодня чистили, как медную бляху, вдоль и поперек. Хотелось вскочить и закричать: дьявол вас побери, ну, разве мне износа нету? Из кожи лезу, прилечь порой недосуг!.. Но не вскочил, не закричал, не бросил в глаза укора, затаил в себе правду-мачеху. А все потому, что на фронте нашим еще накладней. Там вообще нет меры человеческим испытаниям.

Махтей прокашлялся.

– За что же тебя так?

– Сами знаете, посевную затягиваем.

– Слава богу, дожди утихли. Как-нибудь выкрутимся.

– Эх, дедушка, на «как-нибудь» гужи рвутся.

– Не цепляйся к слову, Андрей Иванович. Вот тебе невдомек, почему я на закате лет в партию поступаю. Оно и в самом деле чудно, если неверным глазом по моей жизни повести. Если, к примеру, не знать о том, что подавал я заявление в партию еще в тридцатом, в коллективизацию. Был я тогда первым карачаевским председателем. – Махтей хмыкнул. – Выходит, на твоем нынешнем месте сидел.

– Ну и что, отказали?

– Мало сказать – отказали. И с председателей в шею!

Цигарка выпала из рук Цыганкова на дорогу, рассыпала искры.

– За какие же грехи?

– У Колчака я был. Мобилизованный. Но в первом же бою под Уфой сдался. Служил в Красной Армии... На этом самом каверзном моменте и сосредоточили внимание и так и сяк пошли толковать. А о том, что после Перекоп брал, вроде забыли, будто и не было ничего.

– Ой, дедушка! – приподнялась Надежда. – Так вы в наших краях бывали! Вот не думала... Может, и Сивачи проходили?

– Не помню сейчас, – буркнул Махтей, недовольный, что его перебили. – Через Сиваш по пояс в грязи шел – помню. От Фрунзе благодарность... Известное дело, не за то, что грязь месил, шли, почти плыли все скопом, а так... случилась закавыка с пулеметом...

– Вот как, – взволнованно сказал Цыганков. – А я и не знал.

– Ты много чего не знаешь, Андрей Иванович, – Махтей говорил глухо, в бороду. – Что там тебе наговорили в райкоме, не известно, а вот я... Доведись мне быть на этом самом бюро, не погладил бы тебя по голове. Как пить дать не погладил бы!

– Что это вы, дедушка? – вступилась за Цыганкова Надежда. – Чем не угодил вам Андрей Иванович?

– Подожди, – перебил ее Махтей, – не тарахти! «Угодил – не угодил...» Председатель не лакей, чтобы всем угождать. Хороший ты человек, Цыганков, честный и работящий. Но все на своем горбу хочешь вывезти. А людей карачаевских не знаешь. Разве только меня одного? Я что, не обо мне речь. У тебя только работа на уме. Давай, давай!

– Такое время, – хмуро произнес Цыганков. – Давай и давай. Война определила нам такую судьбу.

– Не надо все на войну сваливать. Война войною... Ты сойдись с людьми поближе, приглядись, кто чем дышит. Фросе помог – она теперь молится на тебя, как на бога. А в работе как старается!

– Каждому в душу не влезешь.

– Н-но, служивые, н‑но... Душа, Андрей Иванович, не погреб, в нее не лазят... Опираешься на плечо – свое подставь, и душа сама откроется. Сама...

На востоке зарделось. Заквакали в болоте лягушки, потянуло ветерком-утренником. На сердце у Надежды было легко, она давно уже не чувствовала в себе такой легкости.

На заседании райкома, где ее принимали в кандидаты, а Махтея – в члены партии, она разволновалась, изнервничалась. Все ждала чего-то необычного. Понимала, что отныне ее жизнь берет крутой подъем, ей было радостно и страшно. А что, если усталые, суровые на вид люди – скажут ей, как когда-то говорил Корней: «Мало у тебя, Надюша, политграмоты»?

Она боялась разрыдаться, слезы уже щекотали горло, готовые брызнуть из глаз, руки, старательно разглаживая невидимые складки платья, потели. Робела под взглядами сидящих рядом с нею за столом. Вот сейчас спросят что-нибудь такое, о чем она и не слышала. И люди какие-то малознакомые. Один, лысоватый, в очках, быстро-быстро записывает в блокнот... Начальник милиции – жилистый, со впалыми щеками, затянутый в блестящие ремни, – смотрит начальственно, строго. Хоть бы улыбнулся, ведь женщина перед ним, и не старая еще.

Как сквозь сон Надежда прислушивалась к голосу Самохина. Секретарь говорил, что райкому приходится брать на себя функции первичной партийной организации, потому что в Карачаевке только двое коммунистов, а все остальные взяты на фронт, такова неизбежность военного времени. Надежде не верилось, что Самохин говорит именно о ней, слова его были непривычные, будто обращены к другому, кого здесь нет, просто совпадали фамилии – разве мало на свете Щербаков?

Никто ни о чем ее не спросил. То ли члены бюро райкома слишком устали, то ли полностью положились на Самохина. Надежда увидела дружно поднятые руки и облегченно вздохнула, но так откровенно, что все присутствующие это заметили и в табачном дыму мелькнули улыбки.

Она была уже около дверей, не слыша скрипа стульев и голосов за спиною, но какая-то сила вдруг остановила и повернула ее. Не спеша, как у себя дома, она подошла к окну, открыла форточку – дым заклубился в черноту ночи – и сказала:

– А у меня сын коммунист, Антон... Кто знает, живой ли...

И вышла. Она не знала, зачем это сказала, ведь тот, в очках, зачитывал ее автобиографию, где было все сказано и о сыне, но какой-то внутренний голос заставил ее произнести эти слова, и ей сразу стало легко. Она не догадывалась, что этими словами хотела поставить себя в один ряд с сыном, плечом к плечу, как это делают солдаты в строю...