Текст книги "Далеко в Арденнах. Пламя в степи"

Автор книги: Леонид Залата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

3

Человеческая жизнь не проходит бесследно, она стремится пустить корни везде, где только существует благодатная почва. Здесь мы беспощадно сражались с ненавистным врагом, здесь похоронили партизанского поэта Василька – нашего любимца Пти-Базиля, моего юного адъютанта Ваню Шульгу, бойцов Довбыша, которые погибли в последнем для нас бою. Сюда мы вступили как победители.

Прощай, Комбле-о-Пон! Ты обозначен не на всех картах, но наиважнейшая карта – наша память, на ней совсем другие измерения – живые. Там все помечено – улицы и тропинки, старинный замок Лануа и сосновые леса, болота партизанской базы Либерте и даже маленький, всегда влажный грот в скалах под Пульсойером, где я прятал оружие, возвращаясь на подпольную квартиру.

Так я думал, не в силах преодолеть волнение. Довбыш душил меня своими ручищами и приглашал после войны в Днепропетровск.

– А как же Одесса, Егор?

– Одессу не трогай, Одесса вот здесь у меня: – Довбыш бил себя кулаком в грудь. – И рада бы душа в рай, да нога не пускает.

– А ты, Иван Семенович, не приглашаешь на Алтай? – спросил я Мишустина, который топтался рядом, стараясь вставить словечко.

– Почему же, буду рад... такое дело... На дичь... И мсье Жюстен соглашается.

Я засмеялся:

– Жюстен, вы собираетесь опробовать свою двустволку на Алтае?

– Ничего смешного! – Жюстен шумно втянул воздух орлиным носом, выпрямился. – Весной пахнет... Не вечно мне быть бургомистром! Уйду на пенсию и ударюсь в путешествия. И вообще, разве мы не основали братство?

– Знаешь, кого я сейчас хотел бы повидать? – сказал Ксешинский. – На Лысой горе мы с Франсуа были как кошка с собакой, а потом... Удивительным образом иногда складывается дружба. Он приглашал к себе в Брюгге, да забоялся я: поеду, а вы в это время...

– Прощай, Збышек, – сказал я. – Доведется ли еще встретиться?

Ксешинский часто заморгал единственным глазом, будто влетела в него соринка.

– Понадоблюсь – зови, приползу и на коленях, – произнес он тихо как клятву.

Я понимал: эти слова – порыв души в минуту расставания, и он тоже это понимал. Неизвестно еще, как рассудит неверная судьба и где мы вскоре окажемся. Но оба мы чувствовали готовность в трудный час броситься на помощь друг другу. А это главное...

В Пульсойере меня встретило ослепительное мартовское солнце.

Эжени повисла на шее и укололась о звездочки на погонах.

– Ой, что это?

– Разрешите, мадам, представиться, – я галантно поклонился и щелкнул каблуками новых сапог. – Лейтенант Советской Армии Антон Щербак к вашим услугам!

– Какой ты красивый! – восторженно прошептала она. – Таким я тебя еще никогда не видела.

– Форма украшает мужчину. Ох эти женщины! Влюбляются не в офицера, а в его мундир.

Она приложила палец к губам:

– Не кричи, разбудишь детей. Еле успокоила.

– Прости, не знал, что они здесь. Можно взглянуть?

– Сначала разденься, товарищ офицер.

Эжени счастливо засмеялась и, взяв меня за руку, повела на цыпочках в детскую комнату. Мальчишки сопели в кроватке, разрумянившиеся, черноволосые, чмокали во сне пухлыми губами.

– Ого! – сказал я шепотом. – Скоро коней будут седлать. Кто здесь кто?

– Это Шарль, а вон тот Антуан. Крикливый...

– Намек на мои недостатки?

– Нет, на достоинства... Командир должен обладать зычным голосом. Между прочим, пора бы тебе и самому...

– Женя, я научусь различать их, дай только время, – взмолился я.

– Научишься? – Она вздохнула. – Надолго приехал?

– Да, родная, на целый день. И он весь впереди.

– Вот видишь – на день. Всего лишь на день.

Мы все так же на цыпочках вышли из спальни.

– И куда завтра?

– В Брюссель. Я теперь там работаю. Понимаешь, зачислили в штат советской военной миссии.

Она вдруг побледнела:

– Это конец.

– Что конец? Какой конец, Женя? О чем ты?

Эжени избегала моего взгляда.

– Я знала, что так будет. Рано или поздно это должно было случиться. – Она горько улыбнулась. – Человеку не дается счастье навсегда. Попользовался – передай другому. Иначе на всех не хватит.

– Да что с тобой, Женя? Я спешил поделиться радостью, а ты... Плохой сон приснился?

– Нет, сон был до сих пор, да я принимала его за действительность, – прерывающимся шепотом сказала она. – Впрочем, неправда, я понимала, что это сон, но боялась разрушить его. Он был слишком хороший.

– Родная моя, разве что-нибудь изменилось? Скажи мне – что?

Я целовал мою маленькую Эжени, а она плакала.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

1

После колхозного собрания расходились неохотно. Мужчины толпились у крыльца правления, обсуждая последние известия с фронта. Известия были приятные, советские войска готовились к штурму Берлина, никто не сомневался в падении фашистской столицы, прикидывали, сколько на это понадобится дней. В центре внимания были, естественно, недавние фронтовики.

– Разбогатели Сивачи на мужика, – сказала Кылына. – А то было куда ни глянь – баба, будто свет перевернулся.

Оттого, что конец войны не за горами – подумать только: наши у Берлина! – а завтра Первомайский праздник, и дела колхозные пошли на поправку, яровые посеяли, как раз перед дождями, да и озимые выдержали холода, Архип Бескоровайный не мог сегодня на собрании нахвалиться и для женщин не поскупился на доброе слово, назвав их фронтовичками, – на сердце было хорошо.

– Чего это твоя Катя избегает меня?

– А когда же ей? Около «хатэзэ» днюет и ночует. Обвели меня вдвоем вокруг пальца. Не женское это дело – трактор.

– Почему же не женское, Кыля? Нет такого дела, чтобы бабе не по силам. Себя вспомни. Откуда тебя Федор привез в Сивачи? Разве не ты ходила вместе с буденновцами в атаку? Сама рубила беляков! Это ли женское дело!

– Время было иное, – вздохнула Кылына. – Буря по земле катилась и меня подхватила.

Они шли домой скользкой после дождя улицей, минуя цветущие на подворьях сады. Кылына знала, почему дочка перестала наведываться к тетке Наде, молодым только кажется, что они умеют хранить тайны, может, и умеют, но не от матери. И плакала Катя не о голубях, которых Надежда подарила на счастье молодоженам Гаевым, на свадьбе вдруг подумалось ей, что хранит она верность человеку, которого, очень даже возможно, давно нет в живых, а тут еще голуби, единственное, что осталось от Антона, и свадьба, где все словно забыли, что вокруг столько горя, и прежде всего Надежда, возбужденная и красивая в танце, сама выглядела невестой, тоже забыв о своем сыне... Все, выходит, забыли... Обиделась на Надежду Катя.

– Кыля, дай руку.

– Зачем тебе моя рука? Гадать темно, да и гадалка из тебя неважная.

– Положи сюда. Слышишь?

– Надька, что за шутки?

– Какие шутки? Слышишь?

– Слышу-то, слышу, но... Не рехнулась ли ты? Как же это случилось?

– Как случилось... – повторила Надежда. – Не спеши причитать и плохого не думай. По доброй воле случилось... Люблю я его.

– Кого же?

– Ты не знаешь. Помнишь первую пургу? Приезжал он тогда... Пойдем, подруженька, в хату, исповедуюсь в своих грехах. Может, что присоветуешь, потому как одолевают меня сомнения, ох и мучаюсь!..

Кылына слушала об Андрее Цыганкове, о сомнениях Надежды в Карачаевке, как расставались на станции и как уже здесь, дома, когда недоставало сил, ходила она на Корнееву могилу, слушала звон железных роз, желая таким способом остановить позднюю любовь. А Цыганков не выдержал ее молчания, сам приехал – и вот...

– Я не жалею, Кыля, нет, я рада. Андрей такой... не знаю, как тебе и сказать. Его нельзя не любить.

У Кылыны по-девичьи заблестели глаза.

– Ох, Надька! Боюсь я за тебя! А потом что – рассорились? Ты здесь, он там.

– Не ссорились мы. Приспеет время – сама позову, так и ему сказала. Совесть гложет. От сына ни звука, а я в любовь ударилась... Имею ли право на счастье?

– Вот дура! Безбатченко в подоле?.. Лучше будет? И слава по селу о нашем женорге. Ты этого хочешь? – Кылына раскраснелась, руки в боки. – За гриву не удержалась, то нечего хвататься за хвост. А ну-ка садись, пиши при мне.

– Кыля!

– Не кылькай, пиши. Не думала, что ты такая скрытная. От кого таилась? От меня?

Накричавшись, Кылына притихла. Положив голову на мозолистые ладони, слушала, как скрипит перо. Надька... Кто бы мог подумать? Не зря говорят: в тихом омуте черти водятся. Любовь! Сладкое самозабвение... Вспомнилось, как в бою под Барвенковом закрыла собой Федора от выстрела беляка. Не думала о себе, только бы спасти его, любимого... К счастью, конь встал на дыбы и принял пулю на себя. Непостижимая это штука – любовь! Красивая и сильная. Ох, Надька! И тебя она скрутила.

– Написала? Давай сюда. Да не стану я читать, не бойся. Отнесу твои вздохи на почту.

– Сама отнесу утром.

– Ну да! Опущу – и душа моя успокоится. А теперь ложись спать и совесть эту свою под подушку. Дай червячку в душе волю – все яблоко продырявит.

2

Почти два месяца мотался Антон Щербак по Бельгии. Чем дальше продвигались союзные войска на территорию Германии, тем больше прибывало оттуда освобожденных из фашистского рабства «остарбайтеров» и военнопленных. Союзники отправляли их на запад – в Голландию, Бельгию, Северную Францию. Приходилось следить, чтобы никого не пропустили в списках по репатриации, выискивать одежду и питание, читать тысячи заявлений.

Случилось так, что, когда Антон вырвался наконец в Комбле-о-Пон, Довбыша и его товарищей там уже не оказалось, они отбыли в Остенде, а оттуда морем на Родину.

В Брюссель, на рю де Фанс, Щербак вернулся расстроенным.

– Юрий Лукич, неужели не могли предупредить меня? Я же обещал парням... Скажут: забыл командир, обрадовался, что надел погоны.

Свиридов только что прилетел из Парижа от генерала Драгуна, который возглавлял там советскую военную миссию.

– Меня же не было, – устало ответил полковник. – А Ивакин не в курсе, да и торопился. Твоим ребятам повезло: в Остенде зашел наш пароход.

– Так-то оно так...

– А коли так, то перетакивать не будем... – Свиридов похлопал Антона по плечу. – Завидуешь, лейтенант? А что я говорил?

Зазвонил телефон. Полковник взял трубку.

– Немедленно заявите от моего имени протест! – крикнул он. – Вы слышите? Что хотите, то и делайте, хоть на рельсы ложитесь, а эшелон задержите до моего прибытия. Все!

Свиридов бросил трубку.

– Обедал?

– Не успел. А что случилось?

– Потом. Тут напротив бакалейка, возьми что-нибудь погрызть в дороге.

...Остроглазый сержант с цепкими шоферскими руками, видимо, хорошо знал маршрут. «Виллис» обогнул Нижний город, проскочил несколько виадуков слева от Южного вокзала, чугунный мост через канал Шарлеруа и взял курс на запад от столицы. По этому шоссе вдоль железной дороги Щербак сегодня утром возвращался из Ангена и теперь терялся в догадках, что могло произойти в тихом провинциальном городке за последние несколько часов. Но Анген, а затем и Ат проехали, не останавливаясь.

– Куда мы, Юрий Лукич, все же едем?

В ответ полковник разразился бранью...

Щербак с трудом разобрал, что торопятся они в Турне, точнее, на пограничную станцию за этим городом, откуда позвонил капитан Ивакин. Там стоит готовый к отправке в Гавр эшелон с советскими военнопленными, прибывший вчера из Германии.

– Четыреста человек в Канаду! Союзная администрация уверяет, что едут добровольно.

– Не верю! – твердо сказал Щербак. – Чтобы наши люди по собственной воле на чужбину? Провокация!

– Вот я и хочу разобраться, кто там баламутит воду, – уже успокоившись, пробормотал полковник.

Поезд стоял перед открытым семафором. Толпа людей окружила капитана Ивакина, который выполнил приказ полковника в буквальном смысле: лег на рельсы перед паровозом, уцепившись обеими руками за костыль.

– Довольно с ним валандаться! – орал какой-то бородач. – В морду – и айда!

Его оттолкнули.

– Ну-ну, размахался клешнями... А вдруг человек дело говорит?

Свиридов выскочил из машины на щебенку, стройный, солидный, в полковничьей папахе, надвинутой до самых бровей. Козырнул.

– Здравствуйте, товарищи! Начальник советской военной миссии полковник Свиридов... В чем дело? Что тут происходит? Капитан Ивакин, объясните!

Ивакин поднялся, серый, как помятая шинель, и стал нервно обтряхивать полы. От таможни, пустовавшей уже пятый год, быстрым шагом подошел американский майор с франтоватыми усиками на моложавом лице.

– Наконец-то! – воскликнул он, приветливо улыбаясь. – Как хорошо, что вы приехали, господин полковник! Ваш офицер явно превысил свои права, я не хотел вмешиваться, но...

– С кем имею честь?

– Майор Ройс из службы ШЭЙФ[58]58
  ШЭЙФ – Верховный штаб англо-американских войск в Европе.


[Закрыть] по репатриации!

– Поздравляю вас с повышением в звании, – вмешался Щербак.

– О, и вы здесь! – в глазах Ройса сверкнули злые огоньки. – А вас, выходит, разжаловали? Насколько я помню, в Комбле-о-Поне у вас был более высокий чин!

– После этого многое изменилось. Вы, майор, тогда делали вид, будто не знаете русского языка.

– Я вижу, вы старые знакомые, – сдерживая улыбку, сказал Свиридов. – Но перейдем к главному. Так в чем дело? Кто хочет сказать?

– Разрешите все-таки мне. – Ройс галантно склонил голову. – Эти люди пожелали уехать в Канаду. Добровольно. Они вам об этом сейчас скажут. А ваш офицер связи...

– Минуточку. Товарищи, это правда? А почему не домой? Вас ждут матери, жены, дети, родная земля, Родина, а вы в Канаду? Не понимаю...

– А что здесь непонятно? – выкрикнул кто-то от вагона. – Мы в Сибирь не желаем! Живой думает о жизни.

Свиридов бросил взгляд на Щербака.

– А кто вам сказал, что вас пошлют в Сибирь? Даю слово, что это неправда. Наш закон преследует только изменников. Я не знаю ни одного случая, когда солдата отправили в суд только за то, что он попал в плен. Перед вами лейтенант Щербак. Он тоже был в плену, а сейчас, как видите, офицер советской военной миссии.

Щербак сделал шаг вперед.

– Товарищи, я действительно был в плену, прошел через концлагеря. Сбежал, партизанил в Арденнах. Я был не один – Егор Довбыш, Андрей Савдунин, Иван Мишустин – почти шестьдесят человек. Недавно все они отправились на Родину, а я остался служить... Меня тоже пугали, еще прошлой осенью. Господин Ройс говорил: отсюда вам одна дорога – в Сибирь! Разве не так, господин майор?

Ройс отвел взгляд. Но молчать он, видимо, тоже не собирался.

– Говорил, ну и что? Ходили такие слухи, я решил проинформировать вас. Искренне.

– Вот-вот, искренне. А теперь давайте выясним, кто пустил этот слух среди вас.

– Не хотите ли вы сказать, что это сделал я? – взорвался Ройс. – Господин полковник, я протестую! Это оскорбительно!

Свиридов жестом руки остановил американца:

– Разберемся. Вы не против, товарищи, чтобы еще раз подумать? На миру, всем вместе.

Он почувствовал на себе взволнованные взгляды. В них не было вражды, наоборот – была надежда, что он и в самом деле разберется в их беде и возвратит веру в будущее, которую не мудрено было и потерять за годы рабства в фашистском плену.

Толпа заколыхалась, негодуя, и вытолкнула вперед бородатого мужчину в засаленном плаще, того самого, что накинулся с угрозами на капитана Ивакина.

– Говори, Семенов.

– Что говорить? Кому нужно, я все сказал. – Бородач рванул воротник сорочки, обнажая волосатую, в синих прожилках шею. – Не верите – пропадайте на Колыме, а с меня довольно! Я уже побывал там однажды! Руку покалечили, гады! Чуть жизни не лишили!

«Где я его видел? Эти прямоугольные плечи, круглые, маслянистые глаза, – лихорадочно напрягая память, думал тем временем Щербак. – Семенов... Семенов... В моей роте был Семенов, дружил с Забаштанским, но тот был худой и выше ростом».

– Вы в каком концлагере были? – спросил Щербак.

«И все-таки где-то я видел его.., Может... тогда он ходил без бороды?»

– Спросите лучше, где я не был. – Семенов сплюнул сквозь зубы. – Бросала меня судьба из огня да в полымя.

И тут Щербак вспомнил.

– Сохатый! – крикнул он.

Бородач вздрогнул.

– Никакой ты не Семенов! Ты – Сохатый! Житомир помнишь?

– Какой Житомир? При чем тут Житомир? Я не позволю...

– Не позволишь?.. Товарищ полковник! Товарищи! – Антона била лихорадка. – Кому вы поверили? В сорок втором в житомирском пересыльном лагере этот провокатор подбил меня и еще троих пленных на побег, а затем выдал охране! Мы чудом спаслись от расстрела! А рука уже тогда была на подвеске. Но ты же говорил нам, что ранен на фронте...

– Неправда! Я не знаю никакого Житомира и тебя впервой вижу! Братцы, придумал этот лейтенант все! Он из ентих... из энкавэдэшников, верьте мне!

– Ах ты, сволочь! Да у тебя и борода в крови!

– Сколько заплатили долларами? Признавайся!

– Бей продажную шкуру!

– Господин майор! Что же это такое? Вы же обещали...

Голос Сохатого потонул в реве негодующих людей.

– Тихо! – крикнул Свиридов. – Прекратите, товарищи! Предателя будет судить наш советский суд. Господин майор, от имени моего правительства я требую немедленной выдачи военного преступника Сохатого в руки правосудия!

Свиридов круто обернулся к американцу, однако Ройса уже не было. Никто не заметил, как он исчез за зданием таможни.

Полковник понимающе кивнул головой и приказал Ивакину выстроить людей. Связанный Сохатый катался по земле и грязно матерился.

– Эй ты, заткни глотку! Ты меня знаешь?

Сохатый притих.

– Наслушались мы тебя до рвоты! – Невероятно худой мужчина со скуластым, будто вытесанным из грубого камня, лицом рубанул себя по жилистому горлу ладонью и неожиданно рухнул перед Свиридовым на колени. – Простите, товарищ полковник, виноваты мы...

– Встаньте! Отвыкайте от раболепия! – сурово сказал Свиридов. – Вы же солдат! Может, еще придется и с винтовкой в руках...

– Перед немцами я на колени не становился, а перед вами... Стыдно в глаза посмотреть. Поймите!

На лицах людей в толпе полковник увидел слезы.

– Ну вот и побратались! – тихо сказал он дрогнувшим голосом. – Сколько пережито народом! И на фронте, и здесь... А что, Антон Корнеевич, хорошее дело мы сегодня успели сделать. Сотни четыре соотечественников избавили от нового для них рабства.

Военнопленных выстроили вдоль насыпи. Капитан Ивакин деловито прохаживался перед ними, делая перекличку.

– Ради такой минуты стоило жизнь прожить, – взволнованно произнес Щербак.

3

Мама, ты не отвечаешь на мои письма. Где они? Затерялись? Плывут морями, едут почтовыми вагонами или, может, не нашли адресата, потому что тебя нет в Сивачах?

Я подхожу к карте, измеряю на глазок расстояние от Брюсселя до Сивачей, которые не обозначены даже крохотной точечкой. А я обозначил, для себя. Достаточно взглянуть в то место – и вот они, удивительно близкие, не верится, сколько тысяч километров, вспаханных солдатскими лопатами, вместилось на этом бумажном пространстве.

Ты молчишь, а мне сейчас так трудно.

Неделю назад я ездил к Эжени в Пульсойер. Мне нравилось появляться у нее именно так, без предупреждения, хотя Эжени и уверяла, что нет такого дня, когда она не поджидала бы меня.

Приехал и, как говорят в таких случаях, поцеловал замок...

– Мсье Щербак?

Передо мной стояла незнакомая женщина.

– Не удивляйтесь, вы меня не знаете. Я живу напротив. Эжени оставила для вас письмо.

Я растерянно смотрел на конверт.

– Письмо? Что за письмо? А где она... она сама?

– Не знаю, мсье. Возможно, у деда. Дня три, как уехала...

Не помню, как я очутился в Серене.

– Мог бы и на день раньше заскочить, – с обидой проворчал Дезаре. – Я ждал тебя вчера до последней минуты. Эх, Антуан! Художники народ честолюбивый.

Только теперь я вспомнил, что обещал приехать на открытие выставки портретной галереи Рошара «Пепел Клааса...»

– Прости, – сказал я. – Замотался.

На самом же деле я забыл. В последнее время полковник Свиридов не давал передохнуть, работы было по горло. И все же вчера я мог бы приехать в Серен, если бы не повлекло к Эжени.

Мы прошли в библиотеку. В ней за эти годы ничего не изменилось – точно так же беспорядочно заставлены книгами полки во всю стену, на письменном столе литографии, возле стола два кожаных кресла... Мольберт Дезаре поспешно задвинул в темный угол, чтобы освободить для меня проход.

– Нехорошо прятать работу от друзей, – заметил я.

Дезаре сделал вид, что не расслышал.

– А знаешь, посетители толпились около твоего портрета. Что-то удалось мне там поймать такое... такое... – он щелкнул пальцами.

– Мой друг Андрей Савдунин уверяет, что пальцами можно сказать больше, чем словами.

– А что! Твой друг прав. Он не художник? – Дезаре порылся на полке, бросил на стол тяжелый фолиант. – Грегуар Клей, «Эмоция жеста». Капитальный труд! Жест – это динамика, а без нее рисунок мертв. Если хочешь знать, то в твоем лице...

Дезаре развивал мысль о гармонии движения, всегда изменчивой, а потому почти неуловимой, а я смотрел на подрамник – сквозь полотно смутно просвечивались контуры женской головы.

– Сюзи? – спросил я.

И снова он уклонился от ответа.

– Филипп подал гениальную идею. А впрочем, эта идея, кажется, принадлежит Николь. За аренду павильона с меня запросили такую цену, что через три дня я вылетел бы в трубу. А хозяева кинотеатров – наперебой. Им реклама, мне фойе... Совсем бесплатно... Есть хочешь?..

Есть?.. За целый день я не держал и крошки во рту, но голода не испытывал. Я даже не знал, зачем приехал в Серен к Дезаре, потому что о выставке забыл, а в Брюсселе мы виделись часто.

Прочитав письмо Эжени, я усаживался на мотоцикл в каком-то отупении, возможно, колеса сами покатились в Серен? Наверное, в трудную минуту мы инстинктивно тянемся к близким, тем близким, которые еще не утрачены.

«Не ищи меня, если не хочешь сделать больно. Я много думала. Это неправда, что женщина живет только чувством. Иногда мы бросаемся на зов сердца воистину как в водоворот, и тогда нас ничто не удержит даже от глупостей. Пусть судит тот, кто имеет на это право. Но кто же?..»

– Я напишу ее портрет. Непременно!

– Чей?

Дезаре удивленно посмотрел на меня:

– Сюзи.

– Извини, я задремал.

«...Но приходит время, когда здравый рассудок берет свое. Я женщина, но я мать, и у меня два сына, которых ты просил не отдавать в солдаты. Не знаю, кем они станут, но ходить им по родной земле. Точно так же как и тебе. Может, на этой земле еще не все ладно, как хотелось бы нам с тобой, однако это не причина, чтобы отрекаться от нее. Верю: мои сыновья когда-нибудь станут под знамя, которое я вышивала для тебя. Разве ты этого не хочешь?..»

– Ты в самом деле скис. Пошли, я тебя немного накормлю и уложу.

Ах, дружище, ничего ты не понимаешь! Я не сплю, я кричу, а ты почему-то не слышишь моего крика, ты слишком занят своей выставкой, влюблен в неоконченный портрет Сюзи. Гибель Сюзи – твоя рана, которую не в силах залечить даже время, но я не знаю, что́ легче – похоронить любовь или отказаться от нее.

«...Ты сам меня учил: потеряв чувство долга, человек теряет все. Возможно, я была плохой ученицей, но это усвоила. Я не только пишу, а уже вижу, как ты читаешь мое письмо, и без конца повторяю: так надо. Твержу тебе, а еще больше самой себе. О, если бы можно было заглянуть в будущее! Если бы можно было. Но этого человеку не дано...».

– Люн хлопочет, чтобы меня отпустили из Брюсселя, – задумчиво говорит Дезаре. – Он хочет, чтобы я возглавил коммунистов «Шато де Серен». Там я работал до войны, компания приглашает меня на прежнее место... Ты будешь в конце концов есть? Все остыло.

Я что-то нацеплял на вилку, заталкивал в рот, не ощущая вкуса, перед глазами стояло крохотное окошко, черная точка на белом фоне, и чей-то голос нашептывал, что это и есть окно в будущее, достаточно прислониться к нему – все станет известно и не надо мучиться.

А Дезаре, отвернувшись тем временем от реального окна, из которого лились лучи майского солнца, продолжал говорить:

– Наступило время некоего благодушия, будто мы достигли всего, чего хотели. На самом же деле, кроме того, что прогнали бошей, ничего не изменилось. И здесь мой старикан тысячу раз прав! Даже администрация осталась та же самая, что служила гитлеровцам и еще будет служить кому угодно. Закончились бои на фронте, надо готовиться к классовым боям... – Стукнув кулаком о колено, Дезаре задорно взглянул на меня голубыми глазами. – Давай нашу! А потом – на выставку. Потешь авторское самолюбие, смилостивься! – И, не ожидая согласия, затянул густым баритоном: – «Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи...»

Мне хотелось рассказать об Эжени, человеку в горе необходимы если не помощь, то хотя бы сочувствие. Кто знает, как бы все обернулось, если бы я заговорил. Возможно, мой «БМВ» помчал бы нас не в Льеж, на площадь Вер, а на ферму Жан-Батиста Рошара и все сложилось бы иначе? Может быть. Однако момент был упущен...