Текст книги "Далеко в Арденнах. Пламя в степи"

Автор книги: Леонид Залата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

2

Зима прошла в мелких стычках с партизанами. Штандартенфюрера Энке дважды вызывали в Брюссель, требуя от него решительных операций в горах, и каждый раз, возвратившись в Комбле-о-Пон, Энке снаряжал все новые штурмовые группы.

Неподалеку от Комбле-о-Тура эсэсовцы наткнулись на отряд Герсона, который, переправившись через Урт, шел на соединение с полком Щербака. У Герсона было полсотни бойцов, вооруженных в основном карабинами и охотничьими ружьями.

Не выдержав натиска эсэсовцев, отряд рассеялся по отрогам.

Герсон долго блуждал по ущельям, собирая своих соратников по одному, по два. Убедившись, что его не преследуют, повел остатки отряда к Щербаку.

Многих недосчитались на перекличке. Погиб и Пьер Викто́р, посланный к Герсону проводником.

...К началу весны мосты в Шанксе и Гамуаре немцы восстановили, но поскольку главная магистраль из Люксембурга на Льеж в долине реки Амблев пока не действовала, движение поездов началось в обход, через Арлон, Сент-Ибер и дальше вдоль Урта.

Франц Энке немедленно доложил о пуске первых составов генералу Фалькенхаузену и услышал в ответ похвалу, правда, сдержанную. После гнева, обрушенного на него правителем Бельгии осенью, эта негромкая похвала звучала для Энке услаждающей слух музыкой, и он осмелился обратиться к генералу с просьбой отправить гауптштурмфюрера Зильбера на Восточный фронт.

– Причина? – спросил генерал удивленно.

– Либерал. Нянчится с валлонами. И потом – мост...

– Зильбер ваш подчиненный. Вы вправе избрать для него любую меру наказания.

– Но, господин генерал... – Энке постарался, чтобы в голосе звучало как можно больше волнения. – Он мой земляк. Мы оба из Зальцбурга.

– Рад вашей служебной принципиальности, штандартенфюрер. Жду рапорта о переводе Зильбера в другую часть, – сказал Фалькенхаузен и повесил трубку.

Энке так и не понял – искренне это было сказано или с иронией. Если говорить откровенно, Зильбер ему нравился, во всяком случае он был лишен крайностей, которые не вызывали в Энке восторга. Но штандартенфюреру хотелось избавиться от свидетеля его позора в Пульсойере, когда он так растерялся, что бросил остатки разбитого гарнизона на произвол судьбы.

Оберштурмфюрера Блауберга, чья мотомеханизированная группа вела бой с отрядом Герсона, Энке намеревался строго наказать за безынициативность. Блауберг не только не решился преследовать партизан, но попросту упустил остатки отряда из виду, дав им возможность беспрепятственно присоединиться к главным их силам в регионе.

Блауберг вернулся в Комбле-о-Пон, везя в колясках мотоциклов тела убитых партизан как доказательство своей ратной доблести.

– Вы бы еще скальпы привезли! – закричал Энке в ярости. – Что прикажете с ними делать? Устроить торжественные похороны?

– Можно повесить на площади, – вмешался штурмбанфюрер Зиц. – Поверьте моему опыту – это устрашает.

Стоявший по стойке «смирно» и бормотавший что-то о бездорожье и тумане Блауберг бросил на начальника СД благодарный взгляд.

Энке пошумел и сменил гнев на милость, подумав при этом, что таким недоумкам, как Блауберг, всегда почему-то везет. Вот и сейчас, чтобы заткнуть глотку кое-кому в Брюсселе, придется стычку под Комбле-о-Туром представить как значительный успех и писать реляцию о награждении Блауберга.

– Нужно объявить: родственникам бандитов разрешается забрать тела для захоронения, – сказал Зиц, уставившись голубыми глазами из-под толстых очков на Энке, которого он хоть и недолюбливал, но втайне побаивался. – Установим наблюдение. Авось кто-нибудь и клюнет на приманку.

– Вы свободны, Блауберг, – махнул рукой штандартенфюрер. – Составьте доклад. Но не вздумайте написать, что на партизан наткнулись случайно. У вас были агентурные данные, ясно?..

Рано утром на площади, что выходила на гранитную набережную, появилась виселица. Ветер раскачивал тела со связанными за спиной руками. Словно белые фартуки, на груди повешенных болтались фанерки с надписью: «So wird mit jedem Partisane»[38]38
  «Так будет с каждым партизаном» (нем.).


[Закрыть] .

Заплаканная Франсуаза пришла в комендатуру за разрешением похоронить тело мужа.

– Даю вам на погребение шесть часов, мадам, – сказал дежурный офицер Пробст. – Ваш муж преступник, поэтому никаких процессий и речей. Священник наверняка тоже будет ни к чему, ведь мсье Викто́р коммунист, не так ли, мадам?

У Франсуазы хватило здравого смысла промолчать в ответ.

Офицер понял, что сболтнул лишнее, и миролюбиво добавил:

– Впрочем, мы не мстим погибшим. На том свете ваш супруг может заниматься политикой сколько угодно. А на этом... на этом пока мы здесь хозяева. Так и передайте... своим.

Пробст тут же решил, что повторит эту свою остроту в кругу офицеров за бутылкой вина. Он знал, что женщину арестуют, как только она возвратится с кладбища домой, возьмут тихо среди ночи, чтобы не привлекать внимания соседей.

Пробст хотел было уже отпустить мадам Франсуазу, но вдруг его осенило. Он принялся пристально разглядывать стоящую перед ним полноватую, с осунувшимся от горя лицом женщину, внезапно вспомнив о том, что такие толстушки обычно не выдерживают пыток и вскоре «раскалываются», начинают выкладывать все, что знают, а иногда и сверх ожидаемого. Парни в СД делают свое дело как заправские специалисты.

– Примите мое сочувствие, мадам, – сказал он, сжав губы, будто скорбя. – У нас, у мужчин, сейчас одна работа – стрелять друг в друга. А где стреляют, там и падают.

Щербак не знал о подлой провокации, устроенной штурмбанфюрером Зицем, но, услышав от Герсона о гибели Викто́ра, вызвал начальника разведки Фернана и приказал ему до наступления темноты вывезти Франсуазу за город.

...Переодетый агент, посланный на кладбище проследить, не придет ли кто из незнакомых мужчин прощаться с покойником, доложил начальнику СД, что мадам Викто́р до самой темноты стояла на коленях около могилы, а затем побрела домой.

Зиц выслушал агента и отправился в офицерский ресторан, приказав доложить ему, как только приведут арестованную.

Через два часа у штурмбанфюрера иссякло терпение, он сел в «фольксваген» и поехал на улицу Сен-Мари, где за буковым леском, на отшибе, стоял домик машиниста.

Ему доложили, что мадам Франсуаза не возвращалась с погоста. Зиц сорвал злость на сидевших в засаде эсэсовцах и помчался в штаб, чтобы отдать приказ на облаву.

Переправившись на лодке через Урт у его слияния с Амблевом, Фернан всю ночь вел Франсуазу горными тропинками. Ему стоило немалых усилий убедить жену подпольщика оставить свой ненадежный очаг. И в дороге они время от времени продолжали этот неприятный для обоих разговор, начатый у хмурых ворот кладбища.

– Пьер пал в бою. Над ним надругались, даже над мертвым. Разве ты до сих пор не поняла, почему так зверствуют боши?

– Не знаю, не знаю, – отрешенно бормотала Франсуаза в каком-то отупении. – Пьера больше нет, и мне все равно...

Ей было тяжело подниматься в горы, она то и дело останавливалась, чтобы отдышаться.

– Мы поступаем сейчас так, как завещал Пьер, – сказал Фернан. – Мы должны выполнить последнюю его просьбу.

– Пьер хотел, чтобы я ушла к партизанам? – Франсуаза, пожалуй, впервые осмысленно посмотрела на Фернана. – Это правда?..

...Щербак хотел переправить Франсуазу в Гент к ее дочери, но женщина противилась, заявив, что не собирается никуда уходить. Вся ее жизнь прошла в Арденнах, а теперь, на старости лет, в чужие края?..

Дальнейшую судьбу Франсуазы решил неожиданно подвернувшийся Мишустин.

– Такое дело, товарищ лейтенант, – заговорил он, смущаясь своей неловкости, – лазарет без медсестры – не лазарет. Женские руки при уходе за ранеными ничем не заменишь. А жить у меня есть где. Тепло, тихо...

Мишустина поддержал начальник штаба, рассудив, что если уж в партизанском лагере появилась женщина, то пусть она будет где-нибудь подальше от строевиков.

Щербаку пришлось сдаться.

– Будь по-вашему, – сказал он Мишустину. – Зачисляй, такое дело, медсестру в свой штат... А адъютанта моего скоро выпишешь? Что же ты за эскулап? Раны лечишь, а от какого-то несчастного прыщика избавить человека не можешь...

В эту же ночь на базу Либерте прибыл связной из Центра с приказом. Главнокомандующий Диспи сообщал, что по решению Фронта независимости Бельгии все разрозненные партизанские отряды, в том числе «Тайной Армии», объединяются в единую ударную силу. Этим же приказом генерал Пир, руководивший подразделениями «Арме Секрет» в Высоких Арденнах, назначался командующим всей «Тайной Армией».

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

Майские дожди щедро напоили землю. Зазеленели, закучерявились поля. Полезло вверх сеяное и несеяное. По озимой бродили дети, с корнем выдергивали осот, молочай, сочные стебли донника, охапками выносили свои трофеи к лесополосе. На плантациях подсолнуха и кукурузы шуршали тяпки. Повитель хищными объятиями душила всходы, каждое растеньице приходилось обихаживать вручную. А солнце висело в зените немилосердно щедрое, и земля накалилась, будто жаровня, от нее поднимался густой дурманящий запах.

Звено Надежды растянулось цепочкой. Проворная Оришка вырвалась вперед. Улька как ни старается, все же отстает, останавливается на миг, плюет на ладони – и снова вдогон... Катя и свой ряд ведет, и на материн словно нечаянно заступает.

– Притомилась, Кыля?

Кылына еще круче гнется над тяпкой, под синей кофтой покачиваются тяжелые груди. Дышит с присвистом. «Да-а, сдает кума, а когда-то была девка на загляденье!» – с грустью думает Надежда.

К куреню шли молча. Хотелось скорее отобедать и упасть в холодок на измятое сено, прислушиваясь, как сладко и томно гудит тело.

Приехал на буланой кобыле Гаевой, заглянул в бочку, есть ли вода, покрутился около куреня, должно быть надеясь увидеть Ульку, – она не вышла – и рысью помчался куда-то в поле.

Надежда потрепала Ульку за розовое, обгоревшее на солнце ухо.

– Ой, больно!

– А ему не больно?

Улька надула губы:

– Пусть не думает, если Клим, то на нем сошелся клин.

– Опять поссорились?

В начале весны, когда сеяли кукурузу, не хватило вдруг зерна. Клим Гаевой схватился тогда за голову.

– Как же так? Все было рассчитано по норме. Скажут: пропил.

Улька хихикнула и притихла. Все помнили, какими правдами и неправдами доставал посевное зерно председатель колхоза Архип Бескоровайный. Закрома пусты, фашисты все вымели начисто, увезли даже семена.

– А ну-ка, сватаные-пересватаные, признавайтесь, кто воровал?! – закричала вдруг Оришка. – Посмотрите друг другу в глаза! Понемногу таскали, пока не растаскали, да?

– Ищите, у кого кур много! – робко подсказала Улька.

– При чем здесь куры?

– А вот пойду и посмотрю, чем кормите. Не святым же духом? Верно, Клим?

Поднялся шум.

– Стойте! – крикнула Надежда. – Кулаками будем правды доискиваться, что ли? Может, сеяли гуще, чем положено, разве под маркер выдержишь норму? Соберем по початку, по два в складчину и досеем.

– А он у тебя есть, скажи, есть? – затараторила Мария Карпуха. – Может, от казахов привезла?

– Ох и жадюга же ты, Маруська!.. Тьфу! – ругнулась в сердцах Кылына. – Сколько знаю тебя, все такая – никак человеком не станешь. Я и за Надежду внесу, чтоб у тебя язык отсох!

Когда возвращались в село, Гаевой догнал Надежду.

– Спасибо, выручили. И вообще... Испугался я, даже стыдно... Жаль, что я в самом деле не пьющий...

Бригадир закашлялся, в его синих глазах мелькнуло что-то далекое, строгое.

– Под Ростовом меня... Когда второй раз брали. Теперь не то что пить, разговаривать трудно.

– А ты покороче!.. Я понятливая. – Надежда приветливо улыбнулась. – Сколько тебе годков, Климентий?

– Двадцать восемь. А что?

– Двадцать восемь, а оброс на полста. Не парень, а репей колючий. И Ульяну зря обижаешь.

Гаевой провел рукою по щекам, смутился:

– Скажете тоже. Это она меня... Как не куснет, а все вроде бы голодная.

На другой день Клим вышел на работу в новой рубахе, старательно выбритый, и все вдруг сделали открытие, что он молод еще и даже красив, а сизый рубец на шее не такой и страшный, чтобы прятать его под бородой. Только на Ульку эта перемена подействовала как-то странно. Она начала сторониться бригадира, делала вид, что не замечает его присутствия. Вот и сейчас не вышла из куреня, хотя хорошо знала, что Гаевой приехал ради нее.

Женщины дремали, подложив под головы натруженные руки. Улька что-то нашептывала на ушко Кате. Сквозь щели в курене тянулись вниз золотые нити.

«Сама липла к нему, а теперь в кусты, – с непривычным раздражением думала Надежда об Ульке, растирая меж пальцев лепестки васильков. – Нет, от судьбы не убежишь... Только мне и удалось... «Сколько лет нам с тобою, Надя?» – «По семнадцать». И боль в глазах, и такие желанные жесткие губы. Ох, Андрей, почему рассудок и чувства так часто не находят общего языка?»...

Снова застучали копыта, послышалось фырканье лошади. К куреню приближались чьи-то шаги. Улька встрепенулась:

– Спим, Катя, слышишь? Мы давно спим.

Должно быть, думала, что приехал Клим. Но вместо Клима голову в курень просунул Архип Бескоровайный. Прищурился, вглядываясь в сумрак, кашлянул.

– Дремлете, матриархи?

– Сало завязываем, Архип Семенович, – за всех ответила Надежда. – Как здоровье?

– Посвистываю.

Бескоровайный снял соломенную шляпу, утерся подолом рубахи, как полотенцем.

– Ох, и хорошо здесь у вас! Зимой тепла вдосталь, летом – прохлады. Гаевой не приходил?

– К подсолнухам подался, – сказала Улька.

– А ты откуда знаешь? – подморгнул ей председатель колхоза. – Эй, сонное царство, слушайте новости! В МТС трактора прибыли – раз, – начал он загибать пальцы, – водокачка заработала – два, мыла на редиску выменял – три. Живем, а?

– Ой, Коровайчик! – вмиг подскочив, вскрикнула Оришка. – А про мыло ты не бре?

– Божиться не стану, потому как с иконами не в ладах с детства. А вот управитесь с кукурузой до воскресенья – по куску мыла получите. В виде премии.

– Смотри, меня не забудь.

– Тебя забудешь...

Бескоровайный весь сиял, радуясь удачному разговору, под конец закашлялся от радости. Его одутловатое лицо с синими морщинистыми мешками под глазами засветилось доброй улыбкой. Надежда знала: у него больное сердце, врачи запретили работать, но он махнул на все рукой и сказал, что согласен умереть где угодно, лишь бы не на печи. Мотался на бедарке по бригадам, никогда не повышал голоса, а на провинившегося смотрел ясным взглядом апостола, и этого его взгляда все боялись больше, чем крика. Когда сердце жарким комком обжигало грудь, Архип Семенович гнал коня к лесополосе, подальше от людских глаз, и отлеживался в лебеде, сцепив зубы, постанывая, как раненый медведь в берлоге.

– Свежие газеты привез, – сказал Бескоровайный. – Оно, знаете, очень даже любопытное дело – газетку почитать. Мир велик, и в нем всякое творится...

Он пошел к бедарке. Конь встретил его веселым ржанием.

– Кремень.

– Это кто кремень – дядя Архип? – усмехнулась Катя. – Да тетка Горпина плачет от этого кремня. В хате настоящий зверинец: еж, галка, заяц, даже безглазый крот – где он только его и откопал... И все калеки.

– Чудной! – прыснула Улька.

– Душа жалостливая.

– Себя пожалел бы, – подала голос Оришка.

О газетах забыли.

...Вечером снова приехал Клим Гаевой, пружинисто соскочил на землю, бросил повод на гриву буланой.

– Баштан на славу, – сказал он, лишь бы что-то сказать. – А вот подсолнухи бедноваты.

На Ульку будто и не смотрел, однако видел каждый ее шаг. А она мурлыкала себе под нос какую-то песенку, радуясь в душе, что это из-за нее бригадир дал такой крюк. От бахчи к селу была прямая дорога.

«Ну, чисто тебе дети», – подумала Надежда. Она сунула забытые газеты в кошелку, взгляд ненароком зацепился за набранный большими буквами заголовок: «ПИСЬМО ИЗ ГИЛЬЗЫ».

«Отбили четвертую атаку. Кончаются патроны. Мы окружены, отступать некуда. Прощайте, живыми фашистам не сдадимся.

Ст. лейтенант А. К. Щербак, М. С. Агеев, О. Б. Орбелиани».

Внизу было что-то напечатано от редакции, но глаза Надежды затянуло туманом. Смуглое лицо стало серым, как пепел, в висках застучало: «А‑Ка-Щербак... А‑Ка-Щербак...», ноги порывались куда-то бежать, но будто прилепились к земле, и не было сил их оторвать.

– Антон!

Ей казалось, что она вскрикнула на всю степь, и было странно, что никто не услышал этого крика. Лишь буланая на миг подняла голову от молоденькой травки и повернулась к ней. Недоуздок сполз ей на уши, и было похоже, что кобыла внимательно к чему-то прислушивается...

2

Была ночь, но в окнах редакции районной газеты «Красный Октябрь» все еще теплился свет. Помещение редакции находилось за зданием школы, окруженное кустами сирени. В воздухе висел аромат позднего цветенья.

– Я слушаю, – сказал устало редактор. Он сидел за столом, заваленным бумагами. От зеленого абажура, прикрывавшего керосиновую лампу, падала на стены тень. Над лампой бесшумно кружились ночные бабочки.

– А я вас знаю, – сказала Катя.

Редактор бросил взгляд на ее руки, лицо его посветлело.

– Катя... Сахно? – Он усмехнулся, довольный своей памятью. – Да, мы о вас писали. Ох, и попало же тогда нам от вас!

Катя смущенно опустила голову.

– А чего же вы... будто я не как все. Девчатам в глаза стыдно было глянуть. Подумаешь – руки...

– Ну, не скажите, не скажите, – покачал зажатым в руке карандашом редактор. Он встал из-за стола, приземистый как подросток, с густой шапкой будто чужих, поседевших волос и с чужими, не свойственными его порывистой молодой натуре морщинами у глаз.

Надежда со страхом смотрела на редактора, читавшего Антоново письмо. Последнее, посмертное. Из редакционной приписки в газете она уже знала, что неподалеку от села в терновнике, за несколько дней до вступления в Сивачи советских войск, погибло трое разведчиков. Недавно дети нашли там сплющенную гильзу от ракетницы, из нее торчал кончик пожелтевшего листка бумаги.

– Зачем оно вам? – сказала Надежда так, будто продолжала ранее начатый разговор. – Отдайте мне. Вам оно ни к чему, а для меня...

Редактор удивленно, словно только сейчас заметил, что в комнате есть еще кто-то третий, повел в сторону Надежды утомленными глазами.

– Письмо от сына. Вот... в газете, – продолжала

– Минуточку! Вы присядьте, – редактор, кажется, начинал что-то понимать. – Как ваша фамилия?

– Щербак.

Какой-то миг редактор смотрел на Надежду недоверчиво.

– Не ожидал, никак не ожидал. Ведь мы лишь вчера опубликовали. И так быстро, – бормотал он. – Да вы не волнуйтесь, сейчас налью воды.

Он хлюпнул из графина в надтреснутый стакан и выпил сам.

– Выходит, разведчик старший лейтенант Щербак погиб, освобождая родное село... В воскресном номере дадим целую полосу...

– О чем вы говорите? – вмешалась Катя. – Тетя Надя, Надежда Егоровна пришла, чтобы...

Редактор густо покраснел.

– Извините, заговорился... Вы должны рассказать мне о сыне все-все... Это богатейший материал! Говорю вам как журналист!

Он снова увлекся, начал доказывать, как важно, чтобы о героическом подвиге земляка узнали все, это воспитывает...

– А письмо отдадите?

– Письмо? – Редактор запнулся. – Видите ли, его забрали в музей. Письмо и гильзу, в которой оно находилось. Экспонат! Конечно, у этих архивариусов не так просто вырвать, что попадает им в руки, но копию... копию снимем, это точно, я обещаю.

Он положил перед собою лист бумаги и потянулся за карандашом.

– А теперь скажите о сыне. Что-нибудь, все равно что.

Надежда вздохнула.

– Антон.

– Антон?

– Да, Антон, а что?

– Позвольте, позвольте, – всполошился редактор. – Вашего сына зовут Антоном? Но погиб ведь Анатолий. Анатолий Константинович Щербак! Откуда вы взяли, что это ваш сын? Ах да, в газете мы дали одни инициалы... Это наша ошибка.

Смысл слов редактора не сразу дошел до Кати. А когда в голове ее прояснилось, она бросилась к нему и на радостях поцеловала.

– Значит, это не он? Наш Антон жив? Слышите, тетя Надя? Жив!

Но Надежда ничего не слышала. Над ней склонился встревоженный редактор...

3

Почти два месяца, начиная с 10 апреля 1944 года, союзная авиация усиленно бомбардировала стратегические пункты Бельгии и Северной Франции. Воздушные армады миновали укрепленные районы Атлантического вала на недосягаемой для зенитной артиллерии высоте и обрушивали мощные, всесокрушающие удары по аэродромам, мостам, железнодорожным узлам и шоссейным магистралям.

Командующий группой армий «Б» генерал-фельдмаршал Роммель не без оснований считал, что за активностью союзной авиации скрывается что-то значительно большее. По секретным каналам связи с Берлином и ставкой главнокомандующего немецкими войсками на Западе генерал-фельдмаршала Рунштедта штаб Роммеля вел тревожный обмен мнениями о времени и месте возможной высадки десанта.

Начальник абвера в Бельгии полковник Гискес, ссылаясь на агентурные данные, полученные из Лондона, утверждал, что высадка десанта планируется через пролив Па-де-Кале в районе городов Булонь и Дюнкерк, резервный вариант – Антверпен, в третью очередь называлось еще устье Сены, где целью союзных войск мог быть большой и удобный порт Гавр.

Ни полковник Гискес, ни те, кому он докладывал, пока не догадывались, что они стали жертвой тонко и умело проведенной дезинформации.

В ночь на 6 июня началась операция под кодовым названием «Оверлорд». Началась она, казалось бы, вопреки здравому смыслу, через Ла-Манш, в неудобном по мнению армейских специалистов для высадки десанта месте, да еще и в неблагоприятную погоду, однако там, где ее меньше всего ожидали гитлеровцы.

Вслед за тремя воздушно-десантными дивизиями под прикрытием корабельной артиллерии и бомбовых ударов авиации на побережье Нормандии высадились части 1‑й американской и 2‑й английской армий.

Генерал-фельдмаршала Роммеля это известие застало далеко от фронта, у себя в доме, в Герлингене, куда он приехал отпраздновать свой день рождения. Выслушав по телефону начальника штаба генерала Шпейделя, Роммель пробормотал что-то наподобие: «Какой же я идиот!», бросил трубку и приказал срочно подать машину.

В штабе ему доложили, что морские десанты уже соединились с воздушными, создав единый по фронту плацдарм. Опорные пункты и береговая артиллерия гитлеровцев были смяты огневым валом наступающих со стороны моря.

Роммель срочно перебросил в Нормандию шесть пехотных, три танковых и одну моторизованную дивизии, приказав любой ценой отбросить десант к побережью. Позвонил Рунштедту:

– Я устрою им второй Дюнкерк!

Роммель сам не верил своему хвастовству, он понимал, что время победных походов вермахта бесповоротно ушло. Ему помнились африканские пески, на которых расцвела его военная слава, но именно в этих песках она и увяла, и чем дальше, тем больше он склонялся к мысли, что никакой славы и не было, а была огромная авантюра, за которую рано или поздно придется расплачиваться по законам неумолимой военной логики.

День 19 июня породил в душе Роммеля надежду. Сильный шторм, налетевший с Атлантики, уничтожил почти 300 десантных судов, и Роммель о отправить в Берлин триумфальное донесение о небывалой в истории войн «бескровной победе».

Однако похоже было, что союзники собрали в Ла-Манше флот всего мира, – через четыре дня высадка с еще большим упорством возобновилась.

К концу месяца в Нормандии оказалось уже 25 дивизий и войска продолжали прибывать. Сдался Шербур – важный порт на полуострове Котантен.

3 июля Гитлер приказал Рунштедту сдать командование генерал-фельдмаршалу Клюге.

Роммель это известие воспринял как приближение собственной катастрофы. «Последний звонок, – подумал он. – На очереди я...»

Как только пришло сообщение о событиях в Нормандии, на подпольной квартире в одном из рабочих районов Нижнего Брюсселя на экстренное заседание собрался Центральный Комитет Бельгийской компартии. На этом заседании были выработаны тактика партии и задания партизанской армии в новых условиях. В корпусы и полки отправились проинструктированные Диспи связные.

...В середине июня в расположении 4‑го партизанского полка «Урт-Амблев» появился Филипп Люн. Уже по одному тому, что в горы прибыл Люн, которому законы конспирации до сих пор запрещали это делать, Антон Щербак понял: случилось что-то чрезвычайное.

Карие глаза под густым чубом Люна светились весело и молодо.

– Ну здравствуй, здравствуй, дружище! – воскликнул он, обнимая Антона. – Давненько не виделись. Это от меня... А это от Николь... Между прочим, просится к тебе сестрой милосердия. Возьмешь?

Антон был рад неожиданной встрече с Люном, человек этот издавна вызывал в нем чувство светлой зависти и уважения.

– Знакомься, – сказал он. – Это начштаба Франсуа Балю.

– Слышал про вас, – Люн окинул Балю внимательным взглядом.

– Я о вас этого сказать не могу.

– Камушек в мой огород, не так ли, Франсуа? – улыбнулся Щербак.

Люн примирительно взял Балю под руку.

– Не гневайтесь на него, он не повинен в этом. Так надо было. А вы тут неплохо устроились! Запасной выход с острова есть?

– А как же! Иначе это была бы западня для нас самих, – усмехнулся Балю. – Дюрер все предусмотрел.

– Дюрер... Я хочу побывать на его могиле, – лицо Люна помрачнело. – Сколько еще будет таких могил...

– Ну, хватит тебе, Филипп, – тихо произнес Щербак. – Не терзай душу. Скажи лучше, с чем прибыл?

– А вы что – ничего не знаете?.. Правда, не знаете? Ну и дела... Вся Бельгия гудит об этом, а вы... В Нормандии высадились союзники!

– Наконец-то! – вырвалось у Антона.

Лицо Балю озарилось, но тут же он вскипел:

– Шкуру с этого Марше спущу! Не может раздобыть каких-то несчастных батареек... Живем как в лесу!

– Так ведь мы и живем-то в лесу! – весело воскликнул Щербак. – Оставьте, Франсуа, тут такое известие... Айда под крышу, обмозгуем это дело... Иван! У нас гость. Соображаешь?

– Так точно, товарищ лейтенант!

– Ну, и действуй соответственно...

– Есть!

Войдя в штабной барак, Антон сразу потянул Люна к карте:

– Показывай.

– А что показывать? Нормандия – вот и все. Пока никаких подробностей.

– Что на Востоке, показывай!

Люн засмеялся:

– Я знал, чего ты сразу потребуешь, поэтому разузнал, что мог. Ну, давай уж, давай свою карту. Вполне возможно, что данные устарели, но, как говорят, чем богаты, тем и рады... Так... Ставь кружочки... Одесса... Черновцы... Луцк... Гомель... Псков. Пожалуй, все, что мне известно. Эва! Чуть не забыл – Рим!

– Рим – это из другой оперы, – сказал Щербак, обводя на карте красным карандашом названные Люном советские города.

За Рим вступился Балю:

– Недооцениваете, командант. Рим – столица, а столицы берут не каждый день.

Шульга принес бутылку коньяка.

– Давай, Ваня, разливай и о себе не забывай, – сказал весело Щербак. – Выпьем, друзья, за Нормандию, за Рим, за Псков и Гомель... Если бы здесь был сейчас Довбыш, он, конечно, выпил бы прежде всего за Одессу.

– Тельняшку свою уже до дырок заносил, – хохотнул Шульга. – После войны, говорит, я ее в рамочку застеклю и повешу на самом видном месте.

– Смешно, да не очень, – сказал осуждающе Щербак. – У человека морская душа, Ваня. Это нужно понимать.

После инструктивного совещания с командирами подразделений Щербак и Люн пошли на партизанское кладбище.

Лесная опушка была покрыта зарослями дудника. Низенькие холмики могил утопали в густых травах, усатые побеги опутали деревянные обелиски. «Как быстро затягивает раны земля! – подумал Антон. – Могилу комиссара не просто будет и отыскать».

– Сальве, Жозеф! – тихо сказал Люн. – Дульцет декорумст про патриа мори![39]39
  Здравствуй, Жозеф! Приятно и почетно умереть за Родину! (лат.)


[Закрыть] И все же я был бы счастлив, если бы ты сейчас стоял рядом со мною.

Над зубчатым горизонтом висели кучевые, похожие на снежные шапки, облака. В кустах жимолости свистели коноплянки. Казалось, время замедлило свое течение, презрев людскую суету.

Потом они шли лесом, и небо голубело над ними маленькими озерцами. Мир отгородился от них жесткими стволами деревьев, лапчатыми ветвями, переплетением кустарников. Звонко долбили кору дятлы, в бурьянах шуршали ящерицы.

– Давно хочу спросить тебя, Филипп, откуда ты знаешь латынь? – поинтересовался Антон.

Люн проследил за черным дятлом, который безбоязненно вертел головкой в красной шапочке, разглядывая нежданных посетителей круглыми, как пуговицы, глазками.

– У нас латынь плохо ли, хорошо знает каждый гимназист, – сказал он. – А я все же как-никак лиценциат[40]40
  Лиценциат – научная степень в зарубежных университетах.


[Закрыть] филологии. Но это было давно, еще до Испании. Мертвый язык. Какая несправедливость! И неправда. Мудрая и милозвучная речь, речь Овидия, Горация, Вергилия, Ювенала... Я был просто влюблен в латынь.

Какое-то время они шли молча.

– Охотно остался бы у тебя, Антуан! Вспомнил бы прошлое... – Люн вздохнул. – Боюсь, разучился уже стрелять. Николь возьмешь?

– Ты что – серьезно?

– Просится. Женщина она боевая, но в последнее время что-то скисла.

Щербак подумал, что вдвоем с Франсуазой Николь могла бы совершить целый переворот в хозяйстве Мишустина. Но тут же вспомнил разговор с ней в Пульсойере, когда она перевязывала ему простреленную ногу, ее стремление всегда быть рядом с мужем.

– Нет, – сказал он. – Передай мадам Николь, что я отказал в ее просьбе.

Люн остановился, положив руку на плечо Щербака. Глаза у него были глубокие и темные, в уголках около носа притаились морщинки.

– Ни о чем Николь не просила. Это я прошу, неужели тебе не ясно?

– Яснее некуда, – буркнул Антон. – За тобой что – лежка?

– До этого пока еще не дошло. По крайней мере не замечал. А я воробей стреляный.

– В чем же дело?

Люн пожал плечами:

– Интуиция. Человек не может слишком долго ходить по канату. И если что... Николь тогда... Сам понимаешь.