Текст книги "Далеко в Арденнах. Пламя в степи"

Автор книги: Леонид Залата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

24

Площадь перед мельницей давно не видела столько народа. Полицаи еще с рассвета выгнали из хат и стариков, и детей, а чтобы никто не сбежал, перекрыли улицы.

Шло время, но громкоговоритель на столбе упорно молчал. Безжалостно жгло солнце, от сотен перегретых тел в безоблачное небо плыло марево. За грязными, покрытыми паутиной окнами мельницы слышался гул паровых двигателей.

Наконец громкоговоритель захрипел, прокашлялся, и диктор сообщил «уважаемым господам», что «гауляйтер Украины, проявляя добрую волю, желает обратиться к ним с программной речью».

– Гляди-ка, а мы и не знали, что он добрый, – не сдержался старый Супрун.

Люди вокруг засмеялись.

Услышав смех, Смола угрожающе взмахнул нагайкой.

Тем временем из громкоговорителя раздался голос гауляйтера. Чужие, отрывистые слова падали в толпу, как лай раздраженной дворняги: гел-гел, гел-гел...

Но вот заговорил переводчик, и то, что он сказал, поразило криничан в самое сердце. Выходило так, что немцы побеждают на всех фронтах. Армия фюрера давно могла бы захватить и Москву, но не делает этого лишь из гуманных соображений. Дело в том, что большевики заминировали Москву и угрожают взорвать столицу вместе с населением. Сейчас немецкие войска готовят большую операцию, после которой Красной Армии ничего не останется, как сложить оружие.

Над огромной толпой нависла напряженная тишина. Слишком уж жуткими показались слова из громкоговорителя.

И вдруг эту тишину, словно взрыв гранаты, встряхнул звонкий девичий голос:

– Вранье! Товарищи, не верьте! Все это выдумки! Немцев давно прогнали от Москвы!

Все кругом загудело, заходило ходуном, в стоголосом гомоне утонуло хрипенье громкоговорителя.

Альсен, сидевший до сих пор неподалеку на тачанке, – вытирая платочком пот, наклонился к Ковбыку и что-то сказал ему раздраженно. Полицаи бросились в толпу, прокладывая себе дорогу нагайками. Но попробуй найди того, кто кричал, в такой уйме людей. Первым это понял, пожалуй, сам гауптман, он поднялся на тачанке, грозно взмахнул над головой стеком.

– Ти-хо! Слушать дальше!

Толпа нехотя стихала. Полицаи остановились, все еще вглядываясь в людские лица.

Снова стал слышен хриплый голос из громкоговорителя.

– ...Если украинцы сначала встретили новый порядок в Европе с недоверием, то сейчас они уже полностью поддерживают хозяйственные начинания немецких эмиссаров. Жители городов энергично помогают восстанавливать предприятия, крестьяне охотно трудятся на полях. Они понимают...

Что понимают крестьяне, так и осталось неизвестным.

Огромной силы взрыв встряхнул воздух. Следом за первым взрывом прогремел второй – немного послабее. Из окон мельницы посыпались стекла, остановились двигатели, в оконные проемы повалил пар – лопнули котлы.

В один миг все на площади смешалось. Толпа всколыхнулась, хлынула к мельнице. Люди обтекали здание, не решаясь заглянуть вовнутрь. Запричитали женщины.

Пожалуй, впервые в жизни гауптман растерялся. Как только прозвучал взрыв, он соскочил с тачанки и кинулся к мельзаводу. Перепуганный денщик хватал его за руку, умоляюще заглядывал в глаза:

– Герр гауптман, куда вы? Там опасно!

«И в самом деле, зачем я бегу?» – опомнился Альсен. Увидел Ковбыка.

– Что случилось, господин Ковбык? Вы можете мне объяснить, дьявол вас забери, что случилось?

Староста молчал. Он сделал неясное движение руками, будто всплеснув ими, и показал глазами в небо. Гауптман тоже посмотрел вверх. Прямо на него, покачиваясь в воздухе, опускалась стайка белых листков.

Листовки! Только их и не хватало. Все события этого дня сразу же выстроились в голове коменданта в один ряд. Все связалось в один узел. Теперь по крайней мере понятно: взрыв на мельзаводе не случайная авария, а подготовленная диверсия! Быть может, приуроченная к этой неумной затее с трансляцией речи гауляйтера.

– Вызвать комендантский взвод! – бросил он денщику.

Ноги отяжелели, перестали слушаться. Горячая волна злобы ударила в голову. Гауптман выхватил пистолет и принялся расстреливать в упор снижающиеся белые листки. Полицаи лезли в толпу, стегали нагайками тех, кто подбирал листовки. Никто не мог понять, откуда они берутся. Будто рождались где-то под солнцем и падали, падали...

Точно в назначенное время Матвей Супрун оголил кончик бикфордова шнура и чиркнул спичкой. Убедившись, что огонь побежал внутрь обмотки, засыпал шнур шлаком. Дрожал не от страха, а от нетерпения – давно ждал такой минуты и был счастлив.

Когда прогремел взрыв, Матюше показалось, что на него валится стена. Грохнули внизу сорванные с петель двери в кочегарку, с мышиным шорохом посыпалась глина. Вторым, точно рассчитанным взрывом на жестяной крыше в небо над мельницей, над площадью взметнуло пачку листовок. Проводив их пылающим взглядом, Матюша поспешно заковылял по ступенькам в разрушенную кочегарку.

На площади тем временем началась облава. Полицаи и комендантский взвод окружили часть людей, оказавшихся у здания мельзавода, притиснули их к высокой кирпичной стене. Кто попроворнее, лезли в разбитые окна, надеясь скрыться от неминуемой расправы, однако повсюду шныряли солдаты с карабинами в руках, угрожающе кричали: «Цурюк! Цурюк!»

Начался повальный обыск.

25

Взорвать мукомольное предприятие подпольный райком намеревался еще с весны. Перед тем как покинуть Черную Криницу, Бугров сказал Маковею:

– Это крайне необходимо! Завод работает день и ночь. Считай, целую фашистскую армию кормит.

...Комсомольцы перебрали множество вариантов. Матюша стоял на своем:

– Две-три гранаты в котлы – и точка! Беру на себя.

– Ну а дальше! Дальше что? – спрашивал Василь.

– Дальше иду и докладываю: «Задание выполнено!»

– Сомневаюсь.

– Что-о?

– Сомневаюсь, говорю, что тебе удастся доложить. Разве что попросишь фрицев: подождите, не трогайте, ока отрапортую.

– Очень смешно! – обиженно загудел Матюша. – Ладно, пусть будет по-твоему. Что ты предлагаешь?

– Гнат Петрович говорил, что диверсию необходимо провести осторожно, без лишних жертв. Это приказ партии!.. Нас и так мало. Иван уходит в плавни к Логвиненко... Между прочим, Гнат Петрович требовал строгой конспирации, однако разъяснил, что это не означает – прятаться от людей за семью замками.

– К чему ты ведешь? – спросила Таня.

– Давайте дадим объявление: кто хочет записаться подпольщики – обращайтесь к Василю Маковею, – засмеялась Маруся.

– Придумай что-нибудь поумнее, – не поддержал шутки Маковей. – А веду к тому, что надо найти общий язык с рабочими мельницы. Без их помощи нам не обойтись... Да и зачем обходиться?.. Те же люди, наши сельчане... И еще одно. Взрывчатка есть, а что толку, когда ни шнура, ни детонатора... Где взять их? Может, Маруся знает?

– Знаю... В Азовске.

Маковей вздохнул.

– Больше негде. Завтра с утра и отправляйся...

–

...С машинистом паровой мельницы Кононенко Василь нашел общий язык быстро.

Илья Лукич, пожилой, седой уже человек с широкоскулым морщинистым лицом, до войны был приятелем старого Маковея. Любили ходить вместе на охоту. Зимой бродили знакомыми с детства балками, оврагами, добычу делили всегда поровну.

Как-то подстрелили только одного зайца, посмеялись и, чтобы не нарушать раз и навсегда условленного порядка, разрезали куцехвостого пополам. Так и пришли домой – из одного ягдташа высовывались уши, а из другого – задние ноги.

– Можешь рассчитывать на меня, – сказал Илья Лукич, – у самого руки давно чешутся. Я их еще в восемнадцатом бил, а теперь, видишь ли...

Заговорили о кочегарах.

– Павлушке верю, как себе, – сказал Кононенко, – был в истребительном батальоне, в армию не взяли из-за бельма на глазу. А Симеонов – этого надо остерегаться, не нашего поля ягода.

Михаил Симеонов появился в Черной Кринице вскоре после того, как пришли немцы. Приехал с женой, откуда – никто не знал. Поселился в заброшенной мазанке, жил тихо, незаметно.

Когда Илью Лукича привели под конвоем на мельницу, Симеонов был уже там, вертелся около Капгофа, местного немца, которого Альсен назначил директором предприятия. Нехитрые обязанности кочегара Симеонов исполнял старательно, после смены торопился домой, ни для кого не было секретом, что он побаивается жены, дебелой и на редкость горластой женщины. Илья Лукич не любил его, хотя толком и не знал, что за человек этот Симеонов.

Павел Чубко, которому он открылся после разговора с Василем, не называя, естественно, имени Маковея, сказал о Симеонове:

– Шкура! Другого слова и не подберешь. Не доверяйтесь ему, Лукич, сторонитесь беды.

– Доверяться не собираюсь, а поговорить не мешает.

...Перед концом смены машинист облазил с масленкой двигатель, осмотрел карданы, ремни и, вытерев паклей руки, зашел в кочегарку. Симеонов как раз набрасывал в топку уголь, стоял около манометров обнаженный до пояса.

Илья Лукич скрутил цигарку.

– Дай прикурить.

Симеонов молча выхватил клещами из топки уголек.

– Шабаш?

– Чубка где-то черти носят.

Илья Лукич поддел ногой кусок угля.

– Антрацитик. Не тот, правда, что был у нас до войны, но все же... Видимо, власти ценят наш заводик, раз не жалеют угля.

– Хлеб подороже угля.

– Важный, так сказать, объект... А табачок, между прочим, удался. Хочешь?

– Можно.

– А мы, значит, в этом деле помощники.

– Что?

– Помощники, говорю.

– Не нравится?

– Почему не нравится? – пожал плечами машинист. – Разве я это сказал?

– Да нет, ты лишнего не скажешь. А теперь, Лукич, я тебе скажу. Не разводи вокруг меня политики, катись-ка она корове под хвост! Не для того я в глухомань забился, чтобы жить и все время оглядываться. Коммунисты что-то не поделили с Гитлером, мне до этого нет дела. – Симеонов сплюнул прямо в пламя, распахнув двери топки. – Живу, никого не трогаю. Хочу, чтобы и меня оставили в покое. Вот это и вся моя нынешняя политика, господин-товарищ машинист. Надеюсь, мы поняли друг друга?

– Нынешняя, значит, – не удержался Илья Лукич. – Чего же тут не понять. Только откуда ты взял, что я хочу втравить тебя в политику?

– По глазам вижу, – буркнул Симеонов, отводя взгляд.

Помолчали.

– В глухомань, говоришь, забился... А родом-то откуда? Или это тоже – политика? Симеонов присвистнул.

– Где был, там уже нет.

Илья Лукич, изображая усталость, зевнул, бросил в топку самокрутку.

– Когда-то наш сельский батюшка говорил: «Каждому человеку уготовано господом богом нести свой крест – кому тяжелый, кому легкий». А ты, значит, уже отрекся и от тяжкого, и от легкого. Пусть другие несут его. А в этом ведь своя политика. Можешь с ней и выжить, а можешь... – Илья Лукич весело засмеялся, похлопал кочегара по голому плечу. – Ну что ж, извини за откровенность. Не со зла я все это. Живем и работаем рядом.

Кононенко поднялся по ступенькам вверх, в машинный зал, и здесь его прорвало:

– Гнида! Хочешь выжить за чужой спиной? Посмотрим...

Готовясь взорвать котлы, подпольщики действовали осторожно, никто из посторонних в кочегарку не заходил, а все подготовительные работы делал Павел Чубко во время своих дежурств. Однако Симеонов то ли заметил неладное, то ли что-то заподозрил, вскоре зашел в машинное отделение будто бы за тем, чтобы сообщить о подтекающих трубах, а в конце разговора сказал:

– Кажется, Лукич, ты обиделся на меня? А зря. У меня ведь тоже есть свой крест... И не легче твоего, быть может. Я мог бы на твои вопросы ответить в другом месте. Но это уже была бы политика, которой я, как ты уже знаешь, избегаю...

На этот раз промолчал машинист. Рассказал обо всем Маковею после смены.

– Похоже на угрозу, – сказал Василь. – Ну что же, и мы не станем с такими ловкими «политиками» церемониться.

На заседание подпольного райкома Василь впервые пригласил Кононенко.

– Знакомьтесь, товарищи, – с улыбкой сказал он. – Машинист паровой мельницы Илья Лукич Кононенко, о котором я вам уже рассказывал. А это члены нашего райкома.

Илья Лукич улыбнулся, сердечно пожал всем руки.

– С кем же здесь знакомиться? Росли на моих глазах... Вот только не знал, что вы и есть тот самый «районный комитет»... Помнишь, Маруся, как сердилась на меня: «Зачем зайца застрелили?» Сколько тогда тебе было?

Маруся смутилась, вздохнула:

– Помню, Илья Лукич, все помню. Давно это было, словно в какой-то другой жизни.

Она только что вернулась из Азовска, принесла и шнур, и детонаторы в той же самой камышовой кошелочке под камбалой.

На этот раз путешествие прошло без особых приключений, в дороге никто не обратил на нее внимания – много людей бродило в поисках еды в то голодное лето. Меняли одежду на продукты, на мыло, на самодельные спички. Кто в город, кто из города...

Она была еще под впечатлением последней встречи с Бугровым. Чуть не лицом к лицу столкнулась с ним на улице в Азовске. Одет по-городскому, в фуражке. Даже не поздоровался, а узнал же, видела, что узнал. Наверное, так надо.

И лишь позже, когда стемнело, он разыскал ее у знакомых...

– Диверсию проведем на дежурстве Симеонова, – говорил тем временем Маковей. – Сразу же распустим слух, что в угле оказалась мина замедленного действия, заложенная при отступлении советских войск.

– А если уцелеет? Ну, этот Симеонов? – спросила Таня. – Он же выдаст!

– Предвидено и это, – объяснил Илья Лукич. – Я-то ведь тоже буду поблизости.

– Не перестарайтесь, – предупредил Матюша. – Разом с котельной может и машина полететь к черту в зубы!

Василь наклонился, шепнул ему на ухо:

– Спокойнее. Девчат напугаешь.

– Они у нас не пугливые.

Василь имел в виду прежде всего Таню, видел, что не сводит с него тревожного взгляда. Хотя он и не говорил, что будет вместе с Кононенко на мельнице, но наверняка она догадывается.

Все в тот вечер обговорили до мельчайших подробностей, а утром выяснилось, что план придется пересмотреть еще раз.

От знакомой машинистки из комендатуры Маруся узнала, что завтра, в годовщину войны, по радио будут передавать речь гауляйтера Украины, поэтому всех криничан сгонят на завозную площадь у мельницы. Прибежала к Маковею.

– Гляди-ка, что надумали гады! – выругался Василь. – Наверняка будут снова пугать своими победами. Армия фюрера и так далее... Ну что ж, перенесем операцию на завтра, устроим им небольшой фейерверк... Ты, Маруся, иди на водокачку к Климчуку за листовками, а я предупрежу Илью Лукича...

Машинист схватился за голову:

– Завтра же дежурит Павел!

– Придумайте что-нибудь, Лукич, сами понимаете, Павлу нельзя.

– Легко сказать: придумайте. Но что? Немцы насчет смен аккуратисты!

Двадцать второго июня рано утром Кононенко прибежал к директору мельницы Капгофу.

– Что делать, Оскар Францевич? Чубко заболел, сестра записку принесла... Что-то с животом, из туалета не вылазит, а Симеонов уперся: не буду две смены подряд работать, и точка! Понимаете: супруга у него ревнивая...

– При чем здесь супруга? – вспылил директор. – Прикажете остановить завод?

Толстый Капгоф рывком поднялся из-за стола, редкие тараканьи: усы гневно зашевелились.

– Не могу же я доложить господину гауптману: останавливаю завод, потому что у одного кочегара понос, а другой боится собственной жены! Кто их не боится, но прежде всего – дело! Позовите сюда Симеонова! Впрочем, я как раз иду в котельную.

Илья Лукич побаивался, что директор заставит его, машиниста, подменить Чубко. Но, к счастью, кочегар испугался одного взгляда Капгофа и, пробормотав, что это, конечно, непорядок, но если сам господин директор нашел необходимым обратиться с просьбой, то он, Симеонов, отработает и еще одну смену.

Удовлетворенный Капгоф заглянул в топку и милостиво пожал грязную руку кочегара, а Кононенко облегченно вздохнул. Прошлой ночью, когда дежурил Чубко, взрывчатка была заложена и старательно замаскирована, бикфордов шнур вывели через глухую стену во двор, к свалке шлака. Оставалось ждать назначенного часа.

26

– Герр гауптман! Герр гауптман!

Ганс долго тряс коменданта за плечо, удивленный тем, что застал шефа не в постели, а за столом: то ли рано встал и не позвал его, денщика, то ли так и спал, полураздетый, опустив взъерошенную голову на руки. Такого еще с ним не было.

– Господин староста просит разрешения поговорить с вами.

Бруно Альсен хмурым взглядом обвел комнату, мундир на подлокотниках кресла, шкатулку с сигарами. Надкусив одну, сплюнул огрызок под ноги, поднес спичку, бездумно следя за полетом синих колец в открытую форточку. Курение было нарушением давно установленного ежима – до завтрака он обычно не позволял себе баловаться табаком.

– Пригласи. Впрочем, нет, убери сначала!

Пока Ганс метался по комнате, комендант надел мундир и причесался. Мысли тяжело бродили в голове. Вчерашний день окончательно развеял его надежды на спокойную жизнь. Взрыв разрушил котлы до основания, а установить новые не так просто, да и где их взять? И эти проклятые листовки! Каким-то необъяснимым способом подкинутые над толпой, будто их сбрасывали с самолета. Настоящие, печатные. Где?.. Кем?.. О написанных чернилами он даже не доложил по начальству, утешая себя, что это, мол, детская забава. А теперь придется докладывать обо всем сразу.

Зимой на совещании комендантов в Азовске он отказался от отдела гестапо в Черной Кринице. Он считал себя человеком гуманных взглядов, каким и полагается быть запаснику. Присутствие в районе гестаповцев казалось ему излишним и могло только обострить его взаимоотношения с населением. Тогда с ним, собственно, и не спорили, было указание налаживать контакты с аборигенами Южной Украины, на которую где-то там, в Берлине, была возложена роль основной житницы гитлеровского рейха. Тем более что гестаповцев недоставало в районах, прилегающих к фронту, где все более угрожающий размах набирало партизанское движение.

Да, тогда ему не возражали, а теперь, глядишь, и посчитают слишком беспечным. Жди гостей.

По правде говоря, гестаповцев он и в самом деле недолюбливал, ему хотелось быть полновластным хозяином в районе, а когда под боком эти пройдохи – только и знай, что озирайся по сторонам.

Вчера после взрыва он приказал арестовать всех, кого застали солдаты комендантского взвода на мельнице. Арестованных было слишком много, в помещение набилось столько сельчан, что пришлось прежде всего выяснять – кто из них попал на завод уже после взрыва, а кто находился там до него. Смола доложил, что погиб кочегар Симеонов, ранен машинист Кононенко и один из рабочих, которые в это время засыпали зерно в бункер.

До поздней ночи, вспоминая недобрым словом Шефнера, застрявшего в Азовске, он лично допрашивал арестованных.

Все в один голос повторяли легенду о минах замедленного действия, которые закладывали красноармейцы осенью, покидая Черную Криницу.

Он никогда не имел дела с минами замедленного действия, не очень разбирался в их применении, однако его брало сомнение: выходит, адская машина ждала своей минуты около девяти месяцев – странный какой-то расчет был у большевиков. В этой версии было мало убедительного. Да и взрыв произошел не когда-нибудь, а как раз во время речи гауляйтера, и тут же появились листовки. Нет, все это похоже на заранее подготовленную диверсию.

К такому выводу склонился Бруно Альсен, когда денщик впустил в кабинет Ковбыка.

– Хочу доложить, господин комендант, – староста почтительно снял соломенную шляпу. – Через несколько дней уборочная, а комбайн не ремонтируется.

– То есть как – не ремонтируется? – гаркнул гауптман. – Да я три шкуры спущу!

Ковбык переступил с ноги на ногу.

– Разрешите сказать... Вы арестовали механика, а больше некому...

– Механика? Какого еще механика?

– С мельницы. Маковей его фамилия.

– Маковей... Так, так. Разве это он занимался комбайном?

– Он самый, господин комендант. И больше некому, святой крест! Я уже ломал голову, никто не соображает по комбайнам. А колос наливается...

Гауптман задумался. Действительно, среди арестованных, которых он вчера допрашивал, был и Маковей, русый паренек с хмурым, негодующим взглядом. Он тогда еще подумал: «Ишь как может смотреть! Вот из таких и получаются фанатики».

Отпускать арестованных он не собирался. Наоборот, имел намерение сегодня же вызвать из Азовска гестапо, там есть специалисты, которые заставят заговорить любого молчуна. Но как же быть с комбайном? Ко всем бедам не хватает еще и уборочную завалить. Достаточно и того, что выведена из строя, и, судя по всему – надолго, мельница. А что, если... если обойтись без гестапо? В конце концов... Нет, слишком опасно, можно не только погонами, но и головой поплатиться. В лучшем случае – фронт, передовая. Однако при расследовании будут непременно искать козла отпущения – и первая кандидатура... Он тряхнул даже головой, прогоняя эту мысль. А не написать ли рапорт с просьбой о переводе в другое место? Пожалуй, не помешает. А дату – задним числом...

– Господин Ковбык, как вы считаете: по каким причинам произошел взрыв на мельнице?

Глаза старосты забегали по комнате, не отваживаясь встретиться с испытующим взглядом коменданта.

– Люди болтают, – заговорил наконец Ковбык, – будто большевистская мина ждала своего времени. Созревала, значит, как дыня на бахче, ну и... лопнула.

Гауптман понимал, что Ковбык не настолько глуп, как хочет показаться, и все же ухватился за его слова.

– Ну что ж, раз сама лопнула, тогда нет необходимости держать крестьян, тем более женщин, под замком. Правильно я говорю, господин староста?

– Истинно, – поддакнул Ковбык. – Святой крест!

У старосты были свои причины хитрить. Комбайн висел на его шее, и пусть все летит к чертям, только бы поставить на ноги эту машинерию. Впрочем, была у него и еще одна затаенная мысль, в которой он сейчас не хотел признаться и самому себе. Кто угадает, как она, жизнь, обернется, глядишь, когда-нибудь будет и выгодно пустить слух, что это он, Ковбык, уговорил коменданта отпустить арестованных криничан. Было бы лучше, если бы такие времена никогда не наступили, но все-таки...

– Ганс! Скажи фельдфебелю Кранцу, что я велел выпустить арестованных. Кроме двоих, Маковея и... подскажите-ка, староста, как зовут машиниста с мельницы...

– Кононенко, господин комендант!

– Кононенко... Этих немедленно ко мне!

...У Василия екнуло сердце, когда двери камеры открылись и длиннолицый фельдфебель, заглянув в листок бумаги, объявил:

– Маковей, Кононенко – к коменданту! Остальные – нах гаузе – по домам. Шнель!

Василь толкнул машиниста локтем. Неужели Альсен все же дознался об организаторах диверсии? О подготовке операции было известно очень маленькому кругу людей. Василь ручался за своих голевой.

– Больше выдержки, юноша, – прошептал Илья Лукич. – Возьми себя в руки.

Кровь ударила в лицо Маковея. Действительно, еще ведь ничего не известно. Тоже мне подпольный секретарь... Поучись у Лукича – идет спокойно, будто и нет рядом конвоиров с карабинами за спиной: веселиться не с чего, но и тревожиться рано.

Правда, машинист Илья Лукич Кононенко знал не все. Не знал хотя бы того, что не сегодня-завтра по дороге от Сиваша к Маковею заедет связной партизанского отряда. Народным мстителям нужно оружие, а подпольщики накопили его уже немало. Винтовку в то лето в степных бурьянах было найти не трудно, а патроны лежали в окопах кучами. Как-то детвора разрыла в глинищах целый ящик. Сначала собирали оружие по собственной инициативе, потом делали это по приказу Бугрова.

Василь упрекал себя в том, что не сказал пароль Матюше, его ведь отпустили. Мог бы встретить и связного, передать ему оружие и договориться о Климчуке, не вечно же бедолаге сидеть на водокачке...

– Господин староста, это и есть те люди, которые интересуют нас?

– Да, господин комендант! Так точно!

– Вы можете идти.

Альсен склонился над столом, подписал какую-то бумагу, а когда поднял голову, серые глаза его смотрели холодно, но без того гнева, который обуревал им вчера во время допроса. Жестом руки отпустил конвоиров.

– Наши специалисты убедились, что на заводе в самом деле взорвалась мина замедленного действия, – скрипуче начал Альсен. – Ответственность за смерть кочегара Симеонова и ранения рабочих... Вас, кажется, тоже зацепило, господин машинист?.. А также за уничтожение имперского имущества я с вас снимаю.

И снова впился пронзительным взглядом в лица арестованных. Но ни Василь, ни Лукич не выказали радости, слушали спокойно, будто других слов от него и не ждали.

«Где он научился так хорошо говорить по-нашему? – раздумывал Маковей. – Может, тоже из бывших колонистов?»

«Причастны ли эти двое к диверсии? – думал Бруно Альсен. – Седой уж слишком спокойно ведет себя, лицо отчужденное, как у глухонемого. А молодой смотрит смело, словно бы его жизнь и не зависит от моего решения».

– Вызвал я вас для делового разговора, – Альсен откинул крышку шкатулки с сигарами, но передумал и достал из кармана пачку сигарет: – Курите.

Кононенко и Маковей молча переглянулись, взяли по сигарете.

– Вы, Маковей, должны за три дня закончить ремонт комбайна, – гауптман поднял три пальца. – Ни одной причины не беру во внимание, в случае задержки с ремонтом – расстрел... А вы, Кононенко, получите в канцелярии документы и поедете в Азовск за котлами. Не раздобудете там – отправитесь в Мелитополь. Думаю, что рана у вас не серьезная и не помешает выполнить служебные обязанности... Ежедневно звоните мне. Даю вам неделю. Капгоф займется восстановлением помещения. Через месяц завод должен работать. А я, – он сделал паузу, гневно прищурил глаза, – я позабочусь о том, чтобы не оказалось больше мин с замедленным действием.

...Илья Лукич и Василь шли улицей спокойно, не торопясь, словно не избавились еще от гнетущего состояния неизвестности, докуривали немецкие сигареты.

– Выходит, Альсен на нашу версию клюнул, а, Лукич?

Кононенко бросил окурок, сплюнул.

– Нет, Вася, не поверил. В глазах у него – злоба и тоска, как у побитой собаки. Не такой он дурак, этот выхоленный немчик, чтобы всяким россказням верить. Война идет, юноша, самая жестокая из войн. Голова у коменданта не пустая. Не поверил, но сделал вид, что поверил, потому что сейчас ему так выгоднее. Мельница может карьеру испортить, а тут еще уборочная... Хитрит, сволочь! Знает, никуда не денемся. Комбайн придется сделать. На пока. А то влипнем. Мы его потом еще сто раз поломаем.

Маковей усмехнулся:

– А что его ремонтировать? Я уже целый месяц одну деталь поставлю, другую сниму... Вот котлы гробанули – это дело! Как же вы с котлами?

– Поеду, конечно. Но пока суд да дело... Заводик-то стоит?

– Как рана, Лукич? Болит?.. Матюша словно в воду глядел.

– Пустое. Бросился в кочегарку посмотреть на Симеонова, здесь меня и стукнуло железкой по ключице. Рана, Вася, заживет, а вот осторожными мы должны быть теперь вдвойне. На виду мы теперь у оккупантов. Под надзором.