Текст книги "Далеко в Арденнах. Пламя в степи"

Автор книги: Леонид Залата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

От недавней неуверенности Герсона не осталось и следа. Он мысленно хвалил себя за то, что выполнил приказ команданта точно и не встрял в рукопашную, как Денелон. Потерь в его батальоне было намного меньше. Широкие, кучерявые бакенбарды Герсона, делавшие его похожим на портового матроса, подпрыгивали и дергались, когда он смеялся.

– Командант! Я преждевременно похоронил Жана, – сказал Балю. – Жив ваш адъютант. Я рад...

Щербак опустил руку ему на плечо.

– Вы заслужили порицание, товарищ Балю. Начальник штаба должен помогать командиру руководить боем, а не лезть, как говорят у нас на Украине, вперед батька в пекло.

– Командант, это было просто необходимо. Для меня. Иначе... – Балю запнулся.

– Идите, Франсуа, – сказал Щербак. – Идите. И пришлите ко мне Савдунина...

3

Второй день мы стоим в Комбле-о-Поне. Это небольшой городок, расположенный как раз там, где сливаются Урт и Амблев, административный центр коммуны. Впервые за четыре с лишним года на шпиле ратуши затрепетал бельгийский флаг.

Жители встретили партизан радостными возгласами, с балкончиков частных домов под ноги бойцам женщины бросали цветы. На улицы высыпало все население – от детей до стариков. Были объятия, были и слезы.

Бургомистр, белоголовый, представительный мужчина с орлиным носом, одетый, будто дипломат, и темпераментный, как торговец, произнес речь. Людская толпа подхватила его слова:

– Да здравствует свобода!

Несколько человек бросились с топорами к виселицам. Кто-то принес канистру с бензином. На площади у набережной запылал костер.

Шестьсот пленных под конвоем прошаркали сапогами по грязным улицам, понурые, еще не привыкшие к новой роли. Увидев гитлеровцев, горожане притихли, зашептались.

– Боятся! Долго еще будут бояться, – заметил Савдунин. – Глубоко засел в здешнем обывателе этот страх.

– Не совсем так, – возразил Антон. – Помнишь, в Пульсойере ты удивлялся, что никто и носа не показал на улицу, когда мы нагрянули... А сегодня? Нет, Андрей, в Арденнах уже повеяло ветром свободы!

Четким строем, как журавлиный клин, не очень высоко в густом предвечернем небе прогудела на восток девятка тяжелых бомбардировщиков.

– «Галифаксы», – определил Савдунин. – Вот была бы каша, если бы по городку сейчас врезали.

Я подумал о том, что с такой высоты, пожалуй, можно разглядеть толпу людей, но отличить партизан от немцев – вряд ли.

– Что делать с пушками? – спросил Савдунин. – Хоть музей трофеев открывай. Ни одного снаряда! Обеднели фрицы! Потому-то и не пустили пушки в дело.

– Пушки каши не просят, – сказал я. – Герсон за голову схватился: пленных-то кормить придется! И разместить их где-то надо. В графский замок отвести их, что ли?

– Я отдал Герсону две сотни «шмайсеров» и штук тридцать карабинов. На радостях. Как рыжий рыжему, – весело доложил Савдунин. – Правда, патронов кот наплакал... А вот он и сам! Феликс, у тебя что – зубы болят?

– Тут не только зубы... – Герсон сплюнул вслед колонне. – Что я – полицейский?

– Вот что, Феликс, – сказал я. – Кажется, утром вы вежливо признали во мне командира, поэтому выполняйте приказ. И не хнычьте, вам это не к лицу.

– Я подошел попрощаться, – проворчал Герсон. – Только и всего.

Возможно, не следовало вспоминать утренний инцидент. В конце концов, Феликс Герсон мог бы пересидеть войну у себя на ферме под Аукс-Туром, однако взялся за оружие. Припекло, видно, не утерпел. А слабость была минутной, даже Балю и тот... Слишком заманчиво было принять условие немцев – разойтись без боя, без лишней крови. Заманчиво, если думать только о себе. Но на войне думать о себе – шкурное дело. Умереть сейчас, когда гремят, возможно, едва ли не последние выстрелы в Арденнах, когда победа так близка и счет идет уже не на годы, а на дни или часы, – и страшно и обидно. Но и жить невыносимо, сознавая, что в решающий момент не выдержал, струсил и под пулю, которая предназначалась тебе, подставил другого, а он конечно же не меньше тебя мечтал о счастливом будущем и сделал, возможно, больше тебя ради победы...

Митинг закончился. Темнело. Жители зазывали партизан к себе домой. Савдунин пошел к машинам с трофеями, ко мне протиснулся бургомистр.

Он вытер платком взмокшую шею и сказал, что магистрат хотел бы взять на себя похороны погибших героев, если, конечно, мсье командант не принял какого-либо другого решения. На завтра все будет подготовлено к церемонии погребения. Бургомистр уверял, что по убеждениям он социалист и остается другом своему предшественнику, которого в прошлом году схватили боши и бросили в концлагерь. И что он рад приветствовать в моем лице мужественную и мудрую Советскую державу.

Мы уточнили место и порядок захоронения павших товарищей, и бургомистр откланялся.

Я вспомнил про группу Фернана и приказал Денелону послать ему смену. Юный комбат козырнул, но с места не двинулся.

– Вам что-то не ясно, Мишель?

– Командант, – сказал Денелон. – Шульга умер. Его не довезли...

– Где он?..

Невыносимо больно было смотреть на обескровленное лицо Ивана. Больно и жутко: на нем застыло какое-то удивленное выражение, будто парня настигла внезапная радость и эта радость была последним, что он почувствовал в своей короткой жизни.

И снова – который раз! – передо мною возникла некая очередь, выстроенная в воображении Николь... Замыкал теперь эту очередь Ваня Шульга. Он мечтал о солдатской ране, бывает же такое? А она оказалась смертельной. Жестокая ирония!

Я поцеловал друга в холодные губы...

Балю занял под штаб двухэтажный дом на рю де Льос, тот самый, где прежде размещался штаб штандартенфюрера Энке. Теперь здесь расхаживал по комнатам Франсуа, деловито распределяя их между несуществующими отделами.

– Будут, – заверил он, опережая мой вопрос. – Мы не можем больше обходиться без аппарата управления. Полк вырос, батальоны разбросаны...

– Не тесно здесь? – поинтересовался я.

Мы одновременно вспомнили наш приземистый барак на базе Либерте, покрытые овечьими шкурами топчаны, бессонные ночи у верной карбидки и улыбнулись.

– Я пытался дозвониться до Ксешинского, – сказал начштаба. – Если тамошняя телефонистка не наврала, Збышеку сейчас приходится несладко.

– Что – с Пульсойером есть связь?

Словно в подтверждение моих слов зазвонил телефон. Балю схватил трубку.

– Збышек? Как ты догадался?.. Телефонистка? Передай ей от имени командования благодарность. Как ты там?

Лицо начальника штаба то хмурилось, то прояснялось. Мне хотелось поскорее взять у него трубку.

– Рвутся к мосту? Ясное дело!.. Молодец, хвалю! У нас здесь тоже было жарко. Шестьсот пленных... Шестьсот, говорю... Спасибо. Передаю трубку команданту.

Я слушал далекий, едва различимый голос Збигнева и вспомнил, что последний раз говорил по телефону три года назад в Тирасполе, за несколько дней до начала войны.

– Помощь не требуется?.. Для подстраховки!.. Сам справишься? Ну, смотри. Держи нас в курсе. Мост береги, теперь мы с фрицами поменялись ролями. До видзенья, комбат!

– Что я говорил?! – Балю был в восторге. – Збышек – настоящий офицер. Талант! Жаль, если после войны он снова возьмется за ножницы.

На сердце было тяжко.

– Франсуа, – сказал я. – Нет больше в живых Ивана... Не довезли до перевязочного пункта... Слишком много потерял он крови... И у Мишеля Денелона немало хлопцев полегло... Жаль ребят.

Начальник штаба дрожащей рукой стащил с головы берет и подошел к окну.

– Мальчик, совсем мальчик, – едва слышно молвил он. – Когда же это кончится?

Я вышел, оставив его в горьком раздумье. Мне не терпелось поговорить с Довбышем. Он лежал в местной клинике, которая по договоренности с магистратом стала партизанским госпиталем.

Егор встретил меня слабой улыбкой. Было непривычно видеть матроса, беспомощно распластавшегося под простыней. Густой румянец на щеках и горячий блеск в глазах выдавали жар. Правая нога напоминала деревянную колоду, которую зачем-то обмотали бинтами и подвесили на опору. Я видел его рану днем, когда комбата несли на носилках. Пули буквально прострочили голень. Залитый кровью ботинок до сих пор стоял у меня перед глазами.

– Склеили? – угрюмо спросил я.

– Ага, – улыбаясь чему-то, отозвался Егор. – Ваньку с Манькою. Для взаимной радости. Резать хотели. Ну и пришлось, значит, провести среди персонала кое-какую разъяснительную работу... Если здешний костолом завербовал тебя в союзники, считай, что твоя миссия провалилась.

Он перехватил мой взгляд, обращенный к соседней койке. Из-под простыни виднелся русый стриженый затылок, слышалось сонное посапывание.

– Куликов, – объяснил Егор. – Балаболка, каких поискать. Не мешает полюбопытствовать, не родичи ли они с Савдуниным. По линии трепа... А вообще – железный братишка, это он вытащил меня. Ну и чесануло его осколком гранаты.

В окно был виден вечнозеленый остролист. В его ветвях посвистывала синица.

– Збышек ухитрился дозвониться, – сказал я. – Ему там жарковато приходится, но моста он не уступает. Настроили фрицы блокгаузов на свою голову!

– Збышеку палец в рот не клади, – прогудел Егор и вдруг пристально посмотрел на меня: – Антон, только правду... Сколько?

– О чем ты?

– Сам знаешь.

– Двадцать шесть, – сказал я. – Как бакинских комиссаров.

– Много. – Довбыш дернулся и застонал от боли. – Дорогая цена. Небось половина моих парней. Драться могу, а чтобы малой кровью...

– Успокойся. Ты все сделал, как нужно было. А кровь... Войны без крови не бывает. Парней, конечно, жаль. Но помнишь, у Василька:

 
Пускай в бою погибнуть мне
Начертано судьбою.
Что ж, на войне как на войне —
К бою!
К бою!
 

Егор вздохнул.

– Оправдать все можно, да только от рассуждений наших не легче. Вот я думаю: сложили головы братишки, а возвернутся из всяких там Лондонов буржуи, гарпун им в печенку, разве вспомнят о них добрым словом?

– Парни головы сложили не за буржуев, – сказал я. – За свободу.

– Чью?

– Не дергайся, вредно тебе... За нашу, конечно. И за свободу бельгийского народа... И наши хлопцы и бельгийские патриоты. Фашизм, Егор, везде фашизм, и уничтожать его надо, где бы ни завелась эта нечисть. Так диктует пролетарская солидарность... Балю допрашивал пленных. Удалось установить: часть эту перебрасывали на Восточный фронт. Понимаешь? А мы сказали: дудки, господа фрицы! Не позволим! Об этом ты не думал?

– Точно! – оживился Егор. – Не думал. Выходит, мы своим помогли! Хоть малость, а помогли. Здорово, а?

– То-то же. А говоришь: не легче.

Я не стал рассказывать ему о Ване.

Пришла медсестра, маленькая, с добрым морщинистым личиком.

– Анастази, – сказал Егор, он, видимо, успел перезнакомиться со всем персоналом госпиталя, – это наш командант Антон Щербак.

Она подняла на меня ласковые глаза.

– Я слышала о вас, товарищ. Мне рассказывал сын...

– Наш начальник разведки Фернан, – подхватил Довбыш.

– Вот как! – воскликнул я. – Приятный сюрприз, мадам. Фернан не только отважный боец, а еще и мой друг. Думаю, он скоро будет здесь, я послал людей сменить его в дозоре.

За дверями меня ждал врач, дородный мужчина с животом Ламме Гудзака.

– Мсье командант, я не ручаюсь за вашего э-э... офицера.

– То есть?

– Ему необходима срочная ампутация ступни. Если начнется гангрена, придется отрезать по колено. А он...

– Что он?

Врач испуганно посмотрел на двери, понизил голос:

– Мсье э-э... Довбыш заставил меня наложить шину, угрожая пистолетом... Это недопустимо по всем нормам. Это, наконец, возмутительно! Велите ему... Вы же командир!

Так вот какую «разъяснительную работу» провел здесь Егор! Что ж, на него это похоже.

– Командир распоряжается подчиненными, когда они в строю. Понимаете?

Толстяк обиженно покачал головой.

– Заберите у него хотя бы оружие! Надеюсь, на это у вас достаточно прав?

– Сколько угодно! – согласился я с врачом. – Но мсье Довбыш и без пистолета не даст резать ногу. Уверяю вас.

Я пошел, ощущая спиной его растерянный взгляд.

– Если появятся признаки гангрены, – сказал я уже в дверях, – пришлите за мной.

Над Арденнами нависла тьма. Дыханье ветра приносило из посадок запахи распустившейся ночной фиалки. С юга доносился глухой рокот артиллерийской канонады.

В штабе меня ждал Балю. Он сказал, что бургомистр в честь освободителей устраивает суаре (званый ужин) сан фасон (без церемоний). Мне никуда не хотелось идти, я собирался написать докладную для Люна. Да и вообще казалось кощунством садиться за праздничный стол, когда под холодными сводами морга еще лежат непохороненные тела павших друзей.

Франсуа развел руками.

– Пить не обязательно. Однако уклониться от приглашения...

Внизу меня ожидал сюрприз. У подъезда стоял трофейный «опель-капитан». За рулем молоденький француз из батальона Мишеля Денелона.

– Как вы считаете, Антуан, командир полка имеет право на персональный выезд? – торжественно спросил Балю.

Я мысленно отметил, что начальник штаба впервые назвал меня по имени.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1

В окно видны кусты желтой акации, забор и часть заросшей спорышем улицы. Через дорогу ковыляют гуси. Лапки до колен красные, словно обожженные. Надежде кажется, что это не гуси, а она сама ступает босыми ногами в серую и горячую, будто неостывшая зола, пыль.

Когда боль становится невыносимой и голова наливается тяжестью, в сознание приходит некое видение...

У больничной ограды появляется девушка. Она всегда приходит под вечер, словно знает, что именно в это время Надежде особенно невмоготу. У девушки красивая шея, льняные волосы и большие глаза. Девушка стоит напротив окна, расчесывает волосы самодельным деревянным гребешком и пристально глядит на Надежду.

– Ты кто такая? – спрашивает Надежда. – Как тебя зовут?

Девушка лишь моргает, на миг прикрывая глаза тяжелыми ресницами, и Надежде остается думать: явь это или сон?

Вечером прибегает Катя с гостинцами в узелке, пропахшая полем, загоревшая до черноты, сверкает ослепительно белыми зубами.

– А вот и я! – весело говорит она. – Вы, наверное, ждали маму? Мама придет завтра.

Больничная палата наполняется запахами хлебов.

Катя пристраивается на краешке кровати, развязывает узелок, и начинается давняя игра.

– От зайчика...

– От серого?..

– От косого...

– Ушастого?..

Надежде приятно слушать девичий щебет.

– Повадилась ко мне гостья. Вон стоит... Ни звука с губ. Может, немая?

Катя с болью вздыхает:

– А, Галя... Не немая она, тетя, тронутая. Чем это вы ее приворожили? Сторонится она людей... Галя, есть хочешь? Убежала...

Катя закрывает ладонями продолговатое лицо и припадает к Надежде, загоревшие плечи вздрагивают в беззвучном рыдании.

– Из Отрады она... Так и ходит от села к селу, будто кого-то разыскивает. Фашисты мать убили, а ее...

Солнце давно село, в палате темно. На дворе шумно – где-то стучит повозка, гогочут потревоженные гуси.

Катя взахлеб рассказывает об уборке хлеба. Тот клин, за лесополосою, где случился пожар, обмолотили. Ток теперь за бахчой. Из МТС прислали «Коммунарчик». Плохонький, но все-таки комбайн. Бескоровайного вчера так скрутило, что думали... А он отлежался и смеется. Синий, как баклажан, а рад жизни. Ткнул в небо фигу – чья, говорит, взяла? Вот дядько!..

Надежда слушает, забывает о саднящей боли в ногах. Катя выкладывает пупырчатые огурчики.

– С вашего огорода. Ведро набрала, мамка завтра в рассол их... Попадаются и желтяки.

Она сидит лицом к окну, в темноте только и видно, что ее зубы, похожие на низочку жемчуга.

– Задумала я, тетя, на тракториста выучиться. Райком комсомольские курсы затеял. При МТС. А мама сердится. Будешь, говорит, вечно в мазуте.

– А мы вдвоем против нее, глядишь, и сдастся.

– Помните, Антон хотел на трактор? А тут служба приспела...

Помолчали. В голове Надежды смутно созревает догадка.

– Какая у вас нежная кожа...

– Была когда-то нежная...

– Нет, тетя, и сейчас нежная, тонкая... А мои рученьки... – Катя вдруг всхлипывает. – Зачем я такая... Антону?

У Надежды перехватывает дух:

– Катя!

Но Кати уже нет, она за окном. Слышно, как стучат у ворот ее туфельки.

Надежде приятно – еще одна душа болеет за Антона, верит в его возвращение. Любит... И тревожно – кого любит? Ее сына! Да где он? Четвертый год... Чудная. Был бы жив! А руки как руки, девичьи, трепетные, горячие. Лишь бы вернулся!..

Надежда засыпает далеко за полночь с мыслями об Антоне, о Кате, однако снится ей Галя. Она сидит на подоконнике и шепотом зовет: «Мама! Мама...»

Сон такой яркий, что, проснувшись утром, Надежда невольно тянется взглядом к распахнутому настежь окну. На подоконнике – пучок небесно-синих васильков.

2

В конце августа в район Урт-Амблев прорвались передовые части 1‑й американской армии. Вышло так, что на окраине Комбле-о-Пона первыми встретились им бойцы из роты Довбыша.

Пока обменивались взаимными приветствиями, пока солдаты, смешавшись с партизанами, угощали их ромом и виски, кто-то пустил слух, что в городе размещены переодетые в гражданское советские парашютисты, которых маршал Джо[45]45
  Так американцы называли И. В. Сталина.


[Закрыть] сбросил в Арденнах для выполнения секретного задания.

Спустя двадцать минут американский полковник Гордон сидел напротив Антона Щербака на рю де Льос и от души хохотал, рассуждая вслух о том, какого бы переполоху он наделал таким сообщением в штабе корпуса.

Полковник сносно владел французским, однако густо сдабривал его английскими словами. Это был великан лет за сорок с румянцем во всю щеку, без кителя и в защитной панаме, которую сразу же бросил небрежно на стол.

– Айм глэд ту мит ю! Хау эбаут э сигарэт?[46]46
  Рад встретиться! Не угодно ли сигарету? (англ.)


[Закрыть]

Щербак взял сигарету, с интересом присматриваясь к американцу. Балю курить отказался:

– Ноу, ай доунт[47]47
  Я не курю (англ.).


[Закрыть].

– О! – встрепенулся полковник, разворачиваясь всем корпусом к начальнику штаба. – Ю спик инглиш? Йо пранансиэйшн из эксэлэнт![48]48
  Вы говорите по-английски? У вас отличное произношение! (англ.).


[Закрыть]

Он застрочил, словно из пулемета, ошалело поводя выпуклыми, синими, как недозрелые сливы, глазами. Балю еле успевал переводить.

– Полковник высоко ценит мужество и заслуги бельгийских франтиреров. Он слышал о них, однако собственными глазами видит впервые... Особенно его удивляет присутствие здесь, в Арденнах, русских. До России так далеко. Он хотел бы побывать после войны в этой загадочной стране... Полковник говорит, что это, видимо, очень трудно – прятаться в горах, в лесах, когда кругом враги...

– Пардон, господин полковник! – Щербак остановил словоохотливого американца жестом руки. – Я хотел бы уточнить важную деталь: мы не прятались в горах, а воевали с фашистами. И этот городок, жители которого так гостеприимно встретили вас сегодня, взят с боем. Кстати, господин полковник, командование партизанского полка просит вас принять шестьсот гитлеровских солдат и офицеров, взятых нами в плен.

Гордон застыл с открытым ртом, переводя взгляд со Щербака на Балю.

– Сикс хандрид?[49]49
  Шестьсот? (англ.)


[Закрыть] – наконец выдавил он из себя.

– Именно шестьсот, господин полковник, – подтвердил Балю. – И мы не знаем, что с ними делать.

Начальника штаба явно забавляло недоверие американца.

Полковник повернулся к горбоносому адъютанту в лейтенантских погонах, который до сих пор молча сидел позади шефа, и выразительно щелкнул пальцами.

– Эрвин, э ботл ов скотч виски, плиз![50]50
  Эрвин, будь добр, бутылку шотландского виски! (англ.)


[Закрыть]

Адъютант вышел к машине и вернулся с бутылкой.

– Дыа сэз! Дыа фрэндз! – Полковник торжественно поднял рюмку и, щурясь, посмотрел на нее против света. – Ай выш ту прэпоуз э тоуст. Хиаз ту зэ хэлс ов ол прэзэнт! Фо пис энд фрэндшип![51]51
  Уважаемые господа! Дорогие друзья! Я хочу предложить тост. За здоровье всех присутствующих! За мир и дружбу! (англ.)


[Закрыть]

Балю перевел.

– Что ж, за дружбу грех не выпить, – сказал Антон. – А до мира, к сожалению, еще далеко. Как вы считаете, господин полковник, когда все это закончится?

Полковник задумался.

– Новэмба – дисэмба, – сказал он. – Ноябрь – декабрь, не позднее. Айк в Париже, Монти[52]52
  Айк – генерал Эйзенхауэр; Монти – фельдмаршал Монтгомери.


[Закрыть] в Брюсселе, а кто будет в Берлине? – Он захохотал и расстегнул воротник. – Хот[53]53
  Жарко (англ.).


[Закрыть].

– Душно, как перед дождем. – Балю распахнул окно. – Небо затянуло... Так вы примете от нас пленных, господин полковник?

Гордон недовольно поморщился:

– Сдадите тылорвикам, это их забота. Они скоро будут здесь. Тумороу монин – завтра утром.

Полковник объяснил, почему не может задерживаться: его цель – Льеж... Распорядился принести еще одну бутылку и собственноручно водрузил ее на стол.

– Примите это в знак уважения к вам, господа! Гуд бай, мистер Щербак, гуд бай, мистер Балю!

Американцы вежливо попрощались.

Утром Ксешинский доложил, что подразделения Гордона миновали Пульсойер, сделав привал на станции лишь на полчаса. Мост в Эсню в руках немцев. Последний мост по дороге на Льеж. Полковник опасается, как бы мост не взорвали, и просит партизан отвлечь охрану нападением с тыла.

Щербак дал согласие.

Поздно ночью Збышек еще раз вышел на связь. Заикаясь от волнения, он сказал, что звонит из Эсню. Ударом двух групп с фронта и с тыла фашисты выбиты за пределы станции, мост захвачен целым и разминирован, по нему пошли танки Гордона. Полковник восхищен и просил передать о своем удовлетворении операцией штабу партизан.

– Спасибо, Збигнев, не подвел... – сказал Щербак. – Но не расслабляйся. Сейчас не разберешь, кто где. После Гордона к нам здесь уже стучались эсэсовцы. Гляди в оба!