Текст книги "Далеко в Арденнах. Пламя в степи"

Автор книги: Леонид Залата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

27

Солнце давно уступило место бледному месяцу, но земля все еще дышала теплом, как пепел только что потухшего костра. Глубокое безоблачное небо похоже было на решето, в дырочки которого струится свет далеких миров. Около яслей хрустели сеном кони, фыркали, звенели поводками; цикады наполнили вечер такими безумолчными трелями, что уши привыкли не улавливать их, грустно кричали в пшенице перепелки, словно в такую тихую летнюю ночь сон не брал и их; за бугром, наверное на шоссе, гудела машина; далеко-далеко, где-то, пожалуй, над Чонгаром, взметнулся ввысь луч прожектора, похожий на язык огромного чудовища, и будто слизал на краю неба притихшие звезды.

Полевой стан занесло далеко от села, за старинные курганы, под лесополосу. Черным треугольником маячил на фоне ночного неба курень. Днем нежил желанной прохладой, но по вечерам из него убегали, потому что под крышей за день накапливалась духота.

Под копной взвизгивают, заходятся грудным, зазывным смехом девушки. Но вот забренчала балалайка, и поплыла над утомленной степью тоскливая мелодия:

 
Не вейтеся, чайки, над морем,
Вам некуда больше лететь...
 

Неподалеку, примыкая к лесопосадке, стояла тракторная будка, пылал ветошник. У костерка ходил вооруженный часовой. Там – немцы.

На уборочную в село прибыли солдаты на кованных железом возах. Альсен все же выпросил в Мелитополе несколько самоскидок, теперь до восхода солнца криничанские поля просыпались от стрекота косилок, запряженных здоровенными бельгийскими першеронами. Размахивали кнутами раздетые до пояса, в зеленых штанах, коневоды.

Картина эта была поразительной. Колола глаза, будто жнивье босые ноги. Старый Супрун не мог уснуть по ночам, перед глазами мельтешили чужеземные косари. Когда же это было видано, чтобы на родном поле, с давних времен политом соленым потом криничан, хозяйничал чужак, зайда, да еще явившийся сюда с оружием в руках!

Супрун лежал на охапке свежего сена, дымил трубкой. Подсохшее разнотравье кружило голову. Зеленый щетинник перемешался с бархатно-желтыми метелками таврийской полыни, с лазурно-синими султанами душистых, как мед, васильков. Были здесь и тугие, повитые колючими листьями стебли молочая.

Супрун выбрал один стебелек, обчистил, повращал в ладонях. С детства у него привычка жевать молочай. Черт знает что! Не сказать, чтобы дюже нравилось, наоборот, горько во рту, а почему-то приятно. Свое, от земли...

Пилип Фалько, рыжеволосый старик, потомственный сельский портной, опершись на локти, тоже держал во рту какую-то травку. Полицай выгнал в поле и его, не пощадили преклонный возраст.

– Дай бумажку, – сплюнул Фалько и полез за кисетом.

– Нету, Пилип. У меня трубка, – отозвался Супрун. – Да вон сбочь тебя клок белеет.

На розовую головку чертополоха чья-то рука и в самом деле надела вдвое сложенный лист бумаги. Фалько подцепил его пятерней, оторвал вместе с чертополохом, поднес к глазам.

– Гляди-ка, мужики! Написано что-то. Небось прокламация.

Со всех сторон поднялись головы. Кто-то пробормотал:

– Вам, дед, не спится, так вы... Откуда этой прокламации взяться среди степи? Старый, а как ребенок.

– Много ты понимаешь. Может, выросла тут! – осерчал Фалько. – А ну, кто зрячий – читай!

– Подай-ка, дед, мне, – сказал Супрун. – Трубкой подсвечу... Ей-богу, люди, Пилип правду говорит... Подсовывайтесь поближе, кричать не буду, не на трибуне...

– «Товарищи! – начал читать он вполголоса, напрягая зрение. – Пусть не удивляет вас немецкая «помощь» на уборочной. Оккупанты пригнали к нам и солдат, и лошадей, чтобы поскорее собрать и увезти хлеб. Районный комитет призывает вас всеми способами мешать вывозке зерна на станцию. Помните: каждый килограмм хлеба в руках врага – удар по Красной Армии, по нашим отцам, братьям, сыновьям! Товарищи, прячьте зерно где придется, закапывайте в землю для себя, для своих детей. Все остальное уничтожайте! Пусть лучше сгинет наше добро, чем попадет в руки ненавистного врага!»

– Ух ты! – послышалось из темноты. – И есть же вот такие горячие головы!

– Выходит, есть, – сурово сказал Супрун. Он давно уже догадывался, что к листовкам имеет отношение и Матюша, но не признается, чертов сын!

– Жалко: вырасти и сожги!

– Жаль – это одно, да ведь за такое дело сразу смерть.

– А ты ремень подтяни, чтобы штаны не соскочили.

– В Кончаках расстреляли за пшеницу. Слышали? Там трактористом был отчаянный парень. Облил трактор горючим, поджег и пустил о в поле. Попробуй подступись! Занялась степь пожаром...

– И что ему за это?

– Парню ничего, скрылся. А невиновных расстреляли. Фашист разве простит? За хлеб наш уцепился он мертвой хваткой. Может, и вся война из-за хлеба.

– Думать надо...

Заговорили все сразу.

– Немцы не зря приехали сюда, это верно.

– Помощнички... Помогал Иван из чужого в свой карман.

– Дай отмолотиться – подметут.

– Молотить будем до снега. Один только комбайн на току, да и тот полдня работает, а три ремонтируется. Барахло, а не машина.

– Не такое уж и барахло, скажу вам, просто ребятам спешить некуда.

– Ну, ты про хлопцев не очень-то болтай. Не дай бог на чужое ухо...

Фалько все же раздобыл бумажку, закурил, огонек при затяжках выхватывал из тьмы его морщинистое лицо, пряди рыжих волос, не признававших седины.

– Не понимаю я, мужики, что советует этот комитет? Воровать пшеницу, что ли? За свои семь десятков я огурца с чужой грядки не принес, а теперь на такой грех...

Супрун выбил о колено трубку.

– Какой же ты непонятливый, Пилип. Не воровство это, а, если хочешь знать, святое дело... Разве тебе своих внуков не жаль?

– Почему же, для них я... моя кровь, – смешался Фалько. – А только немец, он хоть и немец, а тоже не дурак, все не возьмет. Вон лошадь не корми – и та откажется тащить воз. А мы все ж таки люди... Что-то оставит на жизнь.

– А как же, только и думает, как бы Фалько обеспечить! Жить-то будешь, но... кхе-кхе... к бабе не захочешь.

Взорвался такой смех, что возле яслей испуганно всхрапнули кони. У копны тоже смолкли, будто кто-то положил на струны балалайки руку.

– Да ну вас! – разгневался Фалько. – Спать пора, глаза слипаются.

Не спали, однако, еще долго. Думали.

...Хлопотной эта ночь выдалась и для Грицка Калины.

Постелив пиджак на охапку пшеницы, он с нетерпением ждал, пока угомонятся степняки. В бок давил комок земли, пока возился с ним, шаря под пиджаком, в ухо залез остюк... Исцеляющий степной воздух был наградой за все неудобства ночи, да и о каких неудобствах может думать десятилетний мальчишка, выросший среди этой степи и привыкший спать, как солдат в походе. Не заметил, как и задремал.

Проснулся, будто толкнули кулаком в бок. И сразу обмер. Какой стыд! Матюшка поручил ему важное задание, так и сказал: «Очень важное!», а он, Грицко, едва не проспал, уже восток светится.

Огляделся, напялил на себя пиджак и крадучись нырнул в лесополосу.

28

Как ни ломался комбайн, а гора пшеницы на току все же вырастала. Дед Крыхта подбирал лопатой края бронзового пшеничного кургана, что-то бормотал себе под нос.

У него были свои причины для недовольства. Каждый раз, когда степная дорога дымилась под колесами машин, он в сердцах втыкал лопату в кучу зерна и лез в карман за табаком. Не мог спокойно глядеть, как экспедитор Пауль, розовощекий немец из хозяйственного взвода, присланного на уборочную из Азовска, запускает руки в золотящийся на солнце, выпестованный на чужой земле и чужими руками хлеб.

«Ишь как радуется! – бормотал Крыхта, пыхтя желтым табачным дымом. – Бери, хватай, чтоб тебя самого нечистая сила схватила!»

Когда подъезжала машина, девчата, оставив веялку, шли грузить зерно.

Пауль заискивающе улыбался им и садился в холодок есть дыни, к чему имел пристрастие, вероятно, большее, чем к девушкам. Прежде чем разделать плод на скибки увесистым ножом, который всегда висел у него на колечке у пояса, он подолгу вертел дыню в руках, осматривая со всех сторон. Заметив что-то новое в привлекательно желтой коре, пускал в ход нож, аккуратно выбирал семечки на крыло машины. Пока ел, семечки подсыхали, а лоснящееся его лицо излучало бездну удовлетворения и сытости. Потом в руках появлялся бумажный конвертик. Ссыпав туда семечки, он подписывал конверт, сверкал белозубой улыбкой в сторону девчат, словно благодарил за обретенное счастье.

– Мутер, фатерлянд! Понимайт?

При этом Пауль показывал жестами, как его «мутер» там, в «фатерлянде», закладывает в грядку семена криничанских дынь...

Василь Маковей дневал и ночевал у комбайна.

Сейчас он сидел на мостике и перебирал в памяти события последних дней.

Освободившись из-под ареста, Василь успел-таки встретить партизанского связного. Передал ему часть оружия, отправил с ним к Днепру Ивана Климчука. Полицаи разыскивают его и по сей день.

Завидовал Ване – теперь уже среди своих, возможно, и в бой ходил. А здесь? Правда, мельзавод стоит и, похоже, будет стоять долго. Охрана отныне круглосуточная. Илья Лукич все еще в Азовске, а может, и еще где. Возможно, и звонил Альсену, как тот наказывал, но не спросишь же. Комендант злой, кажется, и кони в его тачанке бегают теперь резвее. Василю приказано не отлучаться с тока. Работы по горло. Он делает все возможное, чтобы ее всегда хватало в избытке. Старенький двигатель, уцелевший от «ХТЗ», и потрепанный «Коммунар», который еще до войны обрекли на списание, все время останавливаются. То в барабане вдруг затарахтит, то порвется собранный из кусков шкив.

Дед Крыхта, неизменный, со времени создания колхоза, шорник, доставал из замасленного ящика шило и тонко нарезанную сыромятину, садился скреплять ремни. Делал это он не торопясь, сыпал прибаутками, материл известно кого.

Не однажды комбайн ломался и в присутствии экспедитора. Пауль, однако, мало обращал внимания на простои. Они не касались его прямых обязанностей – отгружать готовое зерно. Но самодовольство немца раздражало Маковея. Хотелось заехать ему в морду или хотя бы плюнуть в безоблачно голубые вытаращенные глаза. Чтоб ты подавился этими дынями!..

Шофер, пожилой солдат, почти не покидавший кабину, был молчалив, но по прибытии всегда говорил «Гутен таг!», а при отъезде – «Ауфвидерзеен!». Чем-то он привлек внимание работающих на току.

Вчера шофер, пока нагружали машину, неожиданно полез на «Коммунар», заглянув в бункер, прислушался грохоту барабана. Спустившись на землю, разгреб мимоходом ногой полову, покачал головой.

Маковей с тревогой следил за ним. Неужели заметил? Похоже, что солдат этот что-то смыслит в молотьбе. Если так, то наверняка догадался, почему около трети зерна пошло в отходы!

Шофер вернулся в кабину и, нажав на стартер, усмехнулся Василю, подмигнул: не бойся, мол...

Маковей перевел дыхание, долго смотрел машине вслед. Думал: выдаст или нет? Если бы хотел, то донес бы сразу. Выходит, и среди немцев есть люди как люди. В конце концов, не все подряд отпетые. Сказать бы Матюше об этом...

Шум возле куреня прервал раздумья Василя, он поднялся, оперся на поручни мостика. От лобогреек с вилами и кнутами бежали косари, девчата оставили валки и как были с вилами и граблями – тоже кинулись к куреню.

Еще не поняв, что там могло произойти, Маковей набрал в грудь воздуха, закричал:

– Бросай работу! К куреню!..

У куреня молодцеватый лейтенант Битнер, командир хозяйственного взвода, гарцевал на жеребце среди толпы криничан, его лицо исказилось от ярости, он держал в руках обломки проволоки и все норовил наехать конем на старого Супруна.

– Ты бригадир! Ду виновайт! – орал Битнер, путая русские и немецкие слова. – Пойдешь трибунал! Айн, цвай – капут!..

Сбить Супруна с ног ему не удавалось: Люди наступали на жеребца со всех сторон, умное животное прядало ушами, чувствуя что-то недоброе, пятилось, натянув узду, ржало. Тогда разгневанный офицер поднял жеребца на дыбы и обрушил его вниз. Тяжелое копыто опустилось Супруну на плечо. Схватившись руками за грудь, старик упал. Упал вместе с ним и лейтенант – то ли сам не удержался в седле, то ли помог кто-то.

...Маковей прибежал к куреню в ту минуту, когда Битнер уже лежал в пыли, пытаясь выхватить из кобуры пистолет. Василь ткнул коня вилами в бок, жеребец отпрянул и попал под пули ослепленного бешенством Битнера.

На выстрелы заторопились от косилок солдаты...

А началось все с того, что на одной из жаток уже на первых гонах лопнула коса. Погонщик выругался и развернул упряжку к лагерю. Не успел он доложить о происшествии офицеру, как то же самое случилось и с другой жаткой.

Обеспокоенный Битнер сел на жеребца и тихой рысцой поехал в нескошенное поле. Вблизи остановившейся жатки он обнаружил стальной прут. Это показалось ему подозрительным. Вскоре он нашел такой же обрубок проволоки под второй жаткой.

Лейтенант решил, что находки его не случайны, и взъярился: в запасе осталась одна-единственная коса. Жатки прислали из Мелитополя с небольшим запасом частей. Да и кто мог подумать, что чья-то рука может рассовать между стеблями пшеницы куски проволоки!

«Славянское варварство! Саботаж!» – негодовал растерявшийся Битнер...

Когда солдаты, стреляя в воздух, прибежали к куреню, там, кроме их лейтенанта, никого уже не было. Офицер сидел в пыли, взлохмаченный, без головного убора, сжимая в дрожащей руке разряженный «вальтер». Неподалеку бился в предсмертных судорогах его конь.

Придя в себя, Битнер приказал оседлать другую лошадь и ускакал в село с твердым намерением добиться у гауптмана Альсена разрешения расстрелять через одного этих туземцев, осмелившихся противиться офицеру великой Германии.

...На таврические степи опять надвигалась ночь, густая, круто замешенная на запахах трав, как и вчера. Впрочем, не совсем такая – не слышно девичьего смеха, молчит балалайка. Расплывчатые тени крадутся за скирдой от комбайна к току, исчезают в лесополосе, сгорбившись под тяжестью мешков.

Дед Крыхта крестит их вслед прокуренными кончиками пальцев.

– Бог в помощь! Не трудодень теперь кормит – трудоночь...

И пристально всматривается старческими глазами в сторону спящих немцев. Там тихо.

Не спит и Василь Маковей, переворачивается с боку на бок. Чем кончится сегодняшняя стычка у куреня? Битнер не успокоится, не зря поскакал в село. Ну, прутья еще не доказательство, хотя, если поразмыслить, не сами же они выросли в пшенице?.. Эх, был бы Гнат Петрович, посоветовал бы, что тут делать. Последний раз Маруся видела его в Азовске, а где он сейчас? Пока доберешься, много воды утечет, а может, и крови...

29

– Не торопитесь, герр лейтенант, ваш гнев я полностью разделяю, а вот предложение... – Бруно Альсен говорил рассудительно, почти спокойно, стараясь переубедить этого зеленого петушка, как он про себя называл молодого офицера. – Расстреляем мы, как вы говорите, десяток потомков скифов, и почти наверняка не тех, кого следует. А кто останется в поле? Остальные ведь разбегутся от страха... Там, – гауптман кивнул на потолок, – не знают никаких Супрунов, там знают нас с вами и спрашивать хлеб будут с нас. Ломают жатки – пусть косят косами, серпами жнут, дьявол их побери! Мы должны и об этом не забывать. Кроме того, часть нынешних крестьян осенью будет отправлена в фатерлянд. Извольте ознакомиться с приказом: отрядить сорок остарбайтеров для использования внутри Германии. Вы думаете, легко выполнить этот приказ?

Битнер медленно отходил.

– Я вас понимаю, господин комендант. Но у меня свои задачи, и я отвечаю сейчас за сохранность техники.

Альсен налил в рюмки шнапса.

– Прозит! Цель у нас одна. Придет время – всех расстреляем. Но сегодня нужен хлеб, нужны рабочие руки. В приказе предписано: мобилизовать физически здоровых юношей и девушек. А если выявятся добровольцы, сообщить в гестапо. Для чего бы это, как по-вашему? – Комендант опрокинул в рот еще одну рюмку, крякнул и, не дожидаясь ответа, пояснил: – Добровольцев, а их, как правило, единицы, берут на особый учет. Понятно, не затем, чтобы награждать за усердие. Дело в том, что каждый доброволец прежде всего вызывает подозрение как потенциальный диверсант, большевистский или партизанский агент, что в общем-то одно и то же. А если он, так сказать, глуповат – пойдет дальше, станет нашим осведомителем. Факт добровольного служения целям Германии компрометирует его перед остальными соотечественниками....Я надеюсь, лейтенант, на вашу сдержанность. Сейчас в наших интересах промолчать. Однако – до поры!.. Договорились? Давно не имел собеседника, с которым можно потолковать запросто... А коктейль удался! Как на ваш вкус? Не стесняйтесь!

– Что вы мне посоветуете, герр гауптман? – спросил Битнер, чувствуя, что в голове начинает кружиться и от шнапса, и от всего услышанного за этим столом, – Не могу же я как ни в чем не бывало возвратиться в поле! Помимо всего, мой мундир запятнан...

В серых глазах Альсена вспыхнули озорные искры.

– Беда поправима! Ганс, где ты там?.. Возьми мундир господина лейтенанта и хорошенько вычисти... Чтобы ни пятнышка!

«Сопливый мальчишка! – мысленно выругался Альсен. – Когда под угрозой карьера и кое-что помимо нее, поневоле забудешь о самолюбии».

Выпроводив Битнера, комендант приказал найти Ковбыка и Смолу. Последний недавно приступил к обязанностям начальника полиции, поскольку Шефнер приглянулся кому-то в Азовске.

30

Ковбык появился в степи на бедарке до восхода солнца. Люди еще спали – разбудил криком, поношениями. Чуть не с кулаками набросился на Супруна:

– Сдурели! Окончательно сдурели! Кому перечите? Немцу? Да он всесильный, полмира подмял под себя. А вы ему прутья в колеса... Благодарите бога, что господин комендант заступился. В Гавриловке за такие штучки расстреляли каждого десятого. Смотрите, допрыгаетесь и вы!

Ковбык уже хрипел от крика.

– Свирид Михайлович! – мял в руках черную бороду Супрун. – Зря вы, извините, голос надрываете, ей-бо, зря. Какие-то прутики торчали в пшенице, разве наша вина? Позавчера на мине арба подорвалась – столько крику не было, а тут какие-то прутики... Дети с ними, видать, по полю бродили, может, и обронил кто. Так теперь за эту забавку и со стариков головы снимать? Может, и мину мы подложили под себя?

Староста погрозил кнутом из бедарки:

– Смотри мне! Перебрось лобогрейки на «немецкую» делянку! Да ребят погоняй, чтобы повыдергивали эти самые прутики. А немцев – на нашу, понял?.. Вот так. Теперь про кузнеца скажи: где он, не видно что-то. Ай слег?

– Журба?

– Журба на ладан дышит, про другого говори.

– Кузнец один.

– Один никто в кузнице не работает. Кто был подручным?

– Понятия не имею. Может, из городских кто нанимался? Заработал на харчишки да и отбыл.

Супрун проводил старосту ненавистным взглядом: догадались поменяться делянками! Не иначе, этому прихвостню пришло в голову, кумекает, сволочь... А Журба молодец, знал, когда заболеть. Не потому ли наведывался к нему на днях Матюшка? Скрытный сын, пора бы уже поговорить с ним напрямик.

...Битнер перебросил жатки на взгорок за мостиком. Пшеница здесь невысокая, прихваченная солнцем и довольно чиста, лишь кое-где желтели головки конского щавеля. Бельгийские тяжеловозы шли в упряжке легко, словно играючи.

Лейтенант старался не показываться на глаза криничанам. После стычки у куреня, которая закончилась для него далеко не так, как ему хотелось, разговаривал только с Ковбыком.

Ждал: вот-вот еще раз, как вчера, порвется коса. Но солнце поднималось все выше, косилки безумолчно стрекотали, и он понемногу успокоился. Правда, один агрегат так и стоял со вчерашнего дня, но пусть об этом болит голова у старосты, с одного легче спросить, чем с толпы непокорных.

Зато в логу до самого вечера работала лишь одна лобогрейка. Мужики время от времени находили между сегментов поломанных кос железные прутья и потихоньку, чтобы не нажить беды, прятали их в земле. Вслух проклинали бурьяны – сорняк в самом деле разросся здесь так, что всаднику на коне не проехать.

–

Грицко Калина привез воду из села, а с ней известие, которое быстро облетело степь:

– Больного Журбу приставили к горну...

– Ковбык привел полицаев, схватили под руки и потащили...

– Не зря говорят про полицию и старосту: «Одна шайка – одна нагайка».

За обедом Василь шепнул Марусе:

– Пусть Калинка заглянет ко мне! А ты все на валках? Скажи девчатам, чтобы не очень старались. Лишь бы день до вечера.

Грицко налил в ведро воды, принес к комбайну. Маковей напился, спросил вполголоса:

– В село когда едешь?

– Сейчас запрягаю.

– Вот бумажка. Передашь Матвею. Ему, никому больше. В случае чего – съешь, порви, чтобы никто не прочел. Зайдешь в больницу. Медсестру Таню найди. Скажешь ей, чтобы не опаздывала она.

– Куда? – не утерпел Грицко.

– Гм... Ну, конечно, на свидание. – Маковей засмеялся. – Все понял? Беги к коняге.

До больницы было с километр крюку, однако Грицко промолчал. Злился на себя: давал слово не расспрашивать – и снова вырвалось.

– Кому водички? Эй, холодная вода! Налетай!