Текст книги "Далеко в Арденнах. Пламя в степи"

Автор книги: Леонид Залата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

1

«Здравствуй, Тоня!

Если бы ты знала, как я обрадовалась твоему письму! Много раз перечитывала каждую строчку, будто снова побывала в Карачаевке и всех повидала. А больше всего рада за тебя. Иван вернулся, и все у вас идет теперь в любви да в согласии. Иван прошел через такой огонь, который иного превратил бы в пепел, если не тело, то душу, а он все перенес и к тебе вернулся. Береги свое счастье, искупи вину лаской и нежностью, твой танкист заслужил их, ох как заслужил...

Спрашиваешь, как живу. Сказала бы – молитвами, да не верю в бога, скорее надеждами, хотя и не знаю, на что уже мне надеяться. Не откликается Антон, давно, должно быть, земля легла ему на грудь, гоню от себя эту страшную мысль, а она преследует неотступно.

Колхоз наш поднялся на ноги. Получаем и технику, возвращаются мужики с фронта. А совсем недавно были у земли только бабы да коровы. Запрягаешь в ярмо буренку, а она так жалостливо смотрит, чуть не плачет.

На днях был суд. Поймали предателя, был при немцах полицаем, много горя принес людям. Наш, сивачевский, с моим Антоном в школе учился, представляешь? И как он удался таким?..

Отец на колени падал: поручитесь, люди, что угодно, лишь бы не смерть, один он у меня... А куда же ты смотрел раньше, родитель-неудаха? За кого просишь поручиться? Убивать не станет? Не будет вешать? Не будет, привязав к столбу, обливать на морозе, как это сделал со своим ровесником Жорой Яценко? А кто смоет кровь невинных с его палаческих рук?.. Когда зачитывали на суде все его злодеяния, волосы дыбом... Вы там, в Карачаевке, и не представляете, что творилось, когда фашисты и эти наймиты пановали на нашей земле... Повесили предателя на площади.

Выпадет случай увидеть товарища Самохина, скажи ему, что меня приняли в партию, и прибавь: пусть не сомневается, краснеть за меня не придется. Поручили мне быть женорганизатором в бригаде.

Приведется быть в Джагытарах – низкий поклон Ахану Усманову и его внучке. Много горя выпало ему, а радость одна – Кыз-гюль. Мне бы такую девочку при моем одиночестве на утеху.

Вот и все, Тоня, о моем житье-бытье в Сивачах. Сколько мы не виделись – год? Время летит как на крыльях!

Кланяйся деду Махтею, скажи – звенят его розы. Ходила вчера вечером на могилу Корнея, и стало мне грустно-печально, будто одна я осталась на свете, все меня забыли, не до меня в заботах. Конечно, неправда это – вокруг люди хорошие, работящие, и не чуждаются меня. В общем, минутная слабость, и поддаваться ей никак нельзя – заест. Вот пришла домой – письмо от тебя, и радость опять нахлынула в душу.

Верховодит ли у вас еще Андрей Иванович?

Надежда Щербак».

2

Фернан тупо разглядывал большие свои ладони.

– Он умер на моих руках... Кричу: «Рене! Рене!» – а он обмяк и падает, падает... Подскочил жандарм с дубинкой. Добивай, говорю, сволочь, чего вытаращился?

В который уже раз Фернан рассказывает, как он понес тяжелое тело Крафта прямо на карабинеров, и они расступились... Думал, живого нес, а вышло – убитого.

– Что ты расхныкался! – разозлился Денелон. – Кто такой в конце концов Крафт?

– Не смей! Мы вместе бастовали в Шарлеруа! Он был нашим человеком, рабочим. Ему свернули мозги, а ты... Крафт кричал: «Не стреляйте!»

– Не надо ссориться, братишки, – примирительно загудел Егор. – Эх, жаль, меня там не было!

– И твоих костылей, – добавил вполголоса Савдунин.

Довбыш шумно засопел.

– Это жестоко, Андрей, – сказал Щербак.

Партизанские командиры обсуждали последние события в Брюсселе и без конца чадили сигаретами. Облако дыма плыло из окна, как из трубы.

– Дьявол вас забери! – Герсон закашлялся. – Установили бы очередь, что ли... Задохнуться можно.

– Ты, Феликс, дыши через бакенбарды, они фильтруют, – посоветовал Савдунин.

Пришел начальник штаба. Левая рука на бинте, щека заклеена пластырем.

– С наградами вас, Франсуа! – с горечью усмехнулся Щербак. – Правительство поскупилось, зато жандармы оказались щедрыми... Боксом увлекались в детстве?

– Был грех. А что?

– Видел, как на Гран-плас вы послали одного в нокаут.

– Было время понаблюдать?

– К сожалению, нет, Франсуа, – признался Антон. – По мне как раз топтались чьи-то сапоги.

Балю извлек из кармана лист бумаги.

– Камарады! Правительство Пьерло, наверное, захочет утаить от народа правду о демонстрации в Брюсселе. Наш долг сказать эту правду во весь голос. Подготовлен текст листовки. Если не удастся напечатать здесь, передадим в «Драпо руж»[57]57
  Газета, орган Бельгийской компартии.


[Закрыть]. Прочитайте, Фернан...

Фернан выбросил сигарету, прокашлялся в кулак.

– «Всем! Всем! Всем!

25 октября 1944 года Брюссель снова услышал стрельбу. Кто стрелял и в кого стрелял? Притихшая Бельгия ждет ответа.

А стреляли жандармы, стреляли в народ, в безоружных участников мирной демонстрации. Тридцать восемь раненых, четверо убитых – таков итог «военной операции» мясника Пьерло.

Правительство кровавого диктатора и его послушных министров жестоко расправилось с участниками движения Сопротивления, которые четыре года вели мужественную борьбу против немецко-фашистских захватчиков и кровью лучших сыновей отстояли честь и свободу Бельгии.

Господин Пьерло этого не видел, он отсиживался в Лондоне. Сегодня премьер цинично заявляет, что вернулся со штыками и с их помощью останется у власти... Что ж, возможно, впервые он сказал правду.

Но кровь невинных патриотов, пролитая на улицах Брюсселя, не забудется. На жандармскую голову предателя Пьерло падет народное проклятие!»

Некоторое время все молчали, вновь и вновь обращаясь мысленно к недавним событиям в столице.

– Поправки будут? – спросил Балю.

– Все сказано верно, – произнес Герсон. – А не накличем ли мы этой листовкой еще какой беды?

– Мало тебя тыкали носом в брусчатку! – взорвался Денелон. – Поменьше бы оглядывался.

– Я не оглядываюсь, я смотрю вперед!

– Спокойно! – прикрикнул Балю. – Галльские петухи... Вперед и полагается смотреть. Феликс прав, именно поэтому мы и предлагаем напечатать листовку. Арденны должны знать правду.

3

7 ноября 1944 года Антон Щербак выстроил бойцов на площади городка Комбле-о-Пон. Он специально выбрал этот день. Ему хотелось хотя бы таким способом отметить праздник Великого Октября.

Стояла на редкость ясная погода, небо глубокое, чистое, покрытые багрянцем деревья замерли, освещенные прохладным солнцем, повисшим над отрогами далекого От-Фаня. Батальоны стояли спиной к солнцу, тени падали вперед, словно частокол. Антон почему-то обходил их поодаль, словно опасаясь коснуться ногами. Глухо бился в берега переполненный дождевыми водами Урт.

– Ами! Дорогие друзья по оружию! – голос Щербака взлетел над площадью взволнованно, звонко. – Мы честно и мужественно боролись с вами за свободу плененной нацистами Бельгии, за всеобщую победу над врагом. Настал час расставанья. Национальный Совет движения Сопротивления по требованию правительства решил распустить партизанскую армию. Что ж, мы выполним приказ. Но я уверен, что каждый из вас, вернувшись домой, останется преданным тем высоким гражданским идеалам, во имя которых мы проливали кровь в горах. Мы не спрашивали, кто ты: бельгиец, русский, француз, поляк? У нас была одна цель – громить ненавистного врага. Мы были братьями и останемся ими, где бы ни были и как бы ни сложилась у каждого из нас судьба. Да здравствует интернациональное братство!

После митинга батальоны торжественным маршем прошли по улицам Комбле-о-Пона. Жители бросали под ноги партизан цветы, американские солдаты отдавали честь.

Вечером в ресторане «Арденнский вепрь» собрались офицеры расформированного партизанского полка. Не было только Феликса Герсона, он сразу после парада отбыл в Аукс-Тур к больной жене.

Хозяин ресторана, близкий друг бургомистра Жюстена, не поскупился, столы ломились от бутылок и закусок.

Довбыш провозгласил себя дегустатором, снимал пробу чуть не из каждой бутылки, то кривился, то причмокивал, в выпуклых глазах его играла задиристая бесшабашность, и, возможно, только Антон знал: за этой бесшабашностью кроется безысходная тоска, потому что расставанье с боевыми друзьями Егор переживал болезненно, как ребенок.

Круглолицый Марше после первого же глотка вина вцепился в Савдунина.

– Посоветуй, Андре, что делать. Она – венчаться, и только, а меня тошнит от церкви.

Савдунин мастер на советы:

– Есть такой анекдот. Надумал один парень жениться, а невеста, значит, говорит ему...

Фернан, перегнувшись через стол, убеждал Денелона:

– Ты не бойся, Мишель, не святые горшки обжигают. Была бы шея, а хомут... Вот я, к примеру, кто такой я?..

Бургомистра тоже пригласили на ужин. Прослышав о том, что партизанский врач заядлый охотник, он подсел к Мишустину. За два года Иван Семенович так и не смог овладеть французским, плохо разбирал, когда частят словами. Темпераментный Жюстен, войдя в раж, забывался, строчил будто из пулемета. Мишустину оставалось лишь вставлять по слову:

– Такое дело... да, конечно... да, понял, понял...

Франсуа Балю сидел, склонив голову на ладони, словно бы задремал, на самом же деле чутко прислушивался к нестройным голосам за столом.

– О чем задумался, начштаба? – спросил Щербак, легонько тормоша друга за плечо.

– Бывший... Теперь, командант, добавляйте: бывший.

– Пусть так, – согласился Антон. – Но ведь и я экс-командант, иными словами – бывший.

Балю усмехнулся одними глазами.

– Меня всегда удивляло, как примитивно и грубо человек подчиняет почти все священные ритуалы на потеху собственной утробе. Именины – за стол, свадьба – за стол, поминки – опять за стол...

– Так ведь на том свете не дадут! – весело откликнулся Егор. – Там все будет иначе. Ни тебе ложки, ни рюмки... Вечный пост!

– Социально-бытовой атавизм, – голосом дельфийского оракула произнес Савдунин и театрально ткнул пальцем в Жюстена и Мишустина: – Вот виновники! Когда их предки впервые убили мамонта, они сообразили, что съесть его можно только сообща. Потом мамонты перевелись, а коллективное застолье процветает и поныне.

Неожиданно, рванув воротник, вскочил Денелон:

– Прекратите! Я больше не могу, я не верю вам! Вы только делаете вид, что вам весело, а на самом деле... – Голос Мишеля упал до шепота. – Мы же в последний раз...

За столом стало тихо.

– Ч-чертов хлопец, – слегка заикаясь, прогудел Довбыш. – А ведь он ухватил-таки истинную правду за хвост! Разве не так, братишки?

– Факт, – промямлил с полным ртом Савдунин. – Но я до сих пор не знал, что у правды имеется хвост.

Никто не засмеялся.

– Прошу налить! – произнес Балю.

– Все-таки налить?

– Вот именно. – Начштаба поднялся, расправил в тесном кителе плечи. – За Жозефа Дюрера, камарады!

– И за комиссара Жана! – добавил Фернан.

– И за Жана. Жаль, что я не знал его. За всех, кто не дожил до победы...

Просидели почти до рассвета. Вспоминали боевые эпизоды, последние бои под Комбле-о-Поном и Айваем, обменивались адресами, сувенирами, пели солдатскую песню Василька.

– Пти-Базиль, – задумчиво молвил Жюстен. – Помню, как хоронили его. Это был почти мальчик... Гравер так и выбил: «Пти-Базиль». А фамилию почему-то забыл.

Щербак растерянно взглянул на Довбыша:

– Ты знаешь фамилию Василька?

– Фамилию? Знал комиссар. Для меня он был просто Василек.

– Вот она, солдатская судьба, – сказал Антон тихо. – Как же я разыщу теперь его мать?

Настроение испортилось. «Мы же в последний раз...» Пусть в последний. Завтра, нет, уже сегодня все разъедутся кто куда. Франсуа – в Брюгге, у него там семья – родители, жена, сын. Мишель – в Льеж, надо его попросить, чтобы разыскал Люна. Марше – на ферму под Ремушаном, в примаки к молодице, на которую он засматривался во время своих интендантских вылазок. Феликс уже наверняка дома. Только Фернан остается в Комбле-о-Поне работать в типографии. Зная неусидчивую натуру сына, Анастази решила не отпускать его далеко от себя... Но ведь кроме них есть еще Довбыш, Савдунин, Ксешинский, есть полсотни ребят, готовых идти за ним, за Антоном, хоть на край света. Когда же наконец прибудет в Брюссель советская миссия? Как хочется увидеть хотя бы одного человека оттуда, с Родины!

От выпитого вина шумело в голове. Щербак вышел проводить бургомистра.

– Я слышал, вы будете работать в Федеральном комитете фронта независимости? – спросил Жюстен.

– Где-то и мне надо добывать свой кусок хлеба...

– Магистрат решил взять русских на содержание до самого вашего отъезда домой.

– Спасибо, Жюстен, вы настоящий друг, – поблагодарил Щербак. – Скажите честно: вам попало за ту листовку?

– В черный список занесли наверняка.

– Это опасно для вас?

Жюстен зябко повел плечами:

– Поживем – увидим. Чувствуете, как похолодало?

В тумане призрачно, будто привидения, вырисовывались контуры зданий и деревьев. Все поседело за одну ночь – на землю упал первый серебристо-серый иней.

4

Если бы не Фернан, я не нашел бы дороги. Собственно, никакой дороги здесь нет.

Тогда, в день гибели комиссара, мы шли вслепую, доверившись заросшему кустарником оврагу, шли из последних сил после жестокой схватки с эсэсовцами напротив моста через Урт. Я был ранен, ныло простреленное бедро, и каждый шаг был пыткой. Казалось, овраг никогда не кончится, над нами топорщились глыбы острых камней, вверху виднелась глубокая, как горная пропасть, полоска ночного неба. Фернан шел впереди, мертвое тело комиссара соединяло нас от плеча к плечу, как мост. Он был двужильный, этот маленький Фернан, упорно нащупывал ногой, куда ступить, подбадривал, будто знал, что стоит на мгновение остановиться – и я упаду, потому что передвигаюсь за ним разве что по инерции – уж больно шаткая опора страшного моста.

– Брось автоматы.

– Без них мы не бойцы, – хрипел Фернан.

Кажется, в тот миг, когда я почувствовал, что неодолимая усталость сковала мои движения и я уже не в силах сделать хотя бы шаг, он тихо произнес:

– Вот здесь мы и похороним нашего комиссара...

В Арденнах в то время стояло лето. Опьяняюще пахли травы, лес, залитый лунным светом, был неестественно синий.

Сейчас в горах поздняя осень. Уныло шумят сосны. Далеко внизу, за каскадом неприветливо серых террас, извивается пойма реки, за нею, по другую сторону, напротив Совиного урочища, горы расступаются, оскалив зубастую пасть хмурого, с отвесными стенами, каньона.

– Узнаешь? – спрашивает Фернан.

Вот она, плоская глыба под сосною, на краю обрыва. Молчаливый камень, равнодушный ко всему живому, – страж. Потемнели выцарапанные ножом, стертые ветром и дождем слова эпитафии. На сухом холмике – пучок порыжевших сосновых ветвей...

«Здравствуй, Коля... Прости меня».

«За что?»

«За то, что живой. За то, что ухожу домой, а ты остаешься здесь... Навсегда».

«Могло быть наоборот».

«Могло. Но случилось так, как случилось. Если бы я вспомнил раньше, что ты будешь возвращаться из Аукс-Тура...»

«Не мучай себя угрызениями совести».

«В неоплатном я долгу перед тобой. Пепел Клааса стучится в мое сердце. Пока живу...»

«Не надо клятв. Ты просто помни. Нам, мертвым, немного надо – чтобы нас не забывали. В памяти живых наша вторая жизнь».

Сосны шумят то сильнее, то тише, будто напевают какую-то мелодию.

– Лежит наш комиссар, – голос Фернана отрывистый, гортанный, как орлиный клекот. – Ничего не знает.

– Неправда, – говорю я. – Он знает все. Мертвые становятся частицей нас самих и идут с нами дальше.

– Мы поставим здесь обелиск. Чтобы место это было видно отовсюду! Если у него есть сын, он захочет побывать на отцовской могиле. Обещай, что приведешь его сюда. Слышишь? Непременно.

Фернан откручивает пробку с обшитой потертой фланелькой солдатской фляжки.

Мы глотаем по очереди жгучую жидкость, взгляды прикованы к черной, в коричневых прожилках, каменной глыбе.

Эхо дробит звуки прощальных выстрелов в скалах, рокочуще перекатывается в ущельях и угасает в лесу.

Мы спускаемся вниз, идем по крутым отвалам с террасы на террасу к Совиному урочищу. Я оглядываюсь назад. Уже не видно ни каменной глыбы, ни стройной сосны над нею, а я все оглядываюсь.

– Смотри под ноги, – бормочет Фернан. – Здесь катиться далеко.

Славный парень этот Фернан, стыдно вспомнить, что было время, когда мы с Егором не доверяли ему.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

1

Стучал с сухим шелестом по стеклам снег, в трубах завывал ветер, под его порывами мелко подрагивала в сенях щеколда. В хате было тепло и тихо, не верилось, что на улице лютый холод и, наверное, понаметало сугробы, все стоит белое – хаты, деревья, заборы, а скирды соломы надели пушистые шапки.

Уже сквозь сон Надежде почудилось, что в окно постучали. Прислушалась: может, ветер швырнул в окно охапку снега? Нет, все-таки стучат.

– Антон!..

То ли подумала об этом, то ли вскрикнула вслух. Вскочила с кровати, простоволосая, в одной рубашке, неверными от волнения руками нащупывала двери – в горницу, в сени.

Из черно-серого мрака шагнул через порог весь в снегу мужчина, слишком высокий, чтобы быть Антоном. Он что-то сказал, но ветер заглушил слова, сыпанул в сени облако жесткой ледяной крупы.

– Кто это?

Мужчина закрыл двери и совсем растворился в темноте.

– Не узнаешь?

– Андрей...

За краткий миг, когда она, ойкнув, припала к заснеженному полушубку, Цыганков успел поцеловать ее, губы ткнулись куда-то в подбородок, горячий, не остывший после постели, и нашел в себе силы отстранить Надежду.

– Простудишься...

– Откуда ты взялся?

Все время, пока Цыганков стряхивал снег в сенях, а она, на ощупь натянув на себя одежду, искала спички, чтобы зажечь лампу, и никак не могла их найти, хотя лежали они, как всегда, на припечке, все время счастливо повторяла:

– Откуда ты взялся?

– Говори уж до конца, – подхватил Цыганков, улыбаясь. – Взялся на мою голову.

Цыганков ехал с твердым намерением сказать Надежде, что так больше не может продолжаться, в конце концов, они давно не дети и если была необходимость проверить себя и свои чувства, то времени прошло уже предостаточно, он не мыслит жизни без нее, а вот что тут делается с ней...

Надежда чиркала спичку за спичкой, они ломались, а руки дрожали. Не было мысли о том, что скажет он и что ответит она. Главное – он оказался здесь, не забыл ее. Приехал неожиданно, нежданно. Впрочем, неожиданно – это правда, а сказать, чтобы совсем не ждала – зачем кривить душой: целый год прошел, как вернулась из Карачаевки, ждала его, не признаваясь в том даже себе, потому-то и не написала ни одного письма Цыганкову, хотя было расставание на Бугрыни, теперь уже далекое, когда ее, да и его тоже, будто подхватила и понесла весенняя круговерть.

Свет ослепил их.

– Ну, здравствуй, – произнесла Надежда, ступая непослушными ногами навстречу Цыганкову.

– Здравствуй, Надя. – Цыганков потер знакомым жестом горбинку на носу и широко улыбнулся. – А ты смелая. Двери открываешь, не спрашивая, кто за ними.

– Со сна показалось, что Антон, – призналась она. – Бегает, бывало, допоздна, а затем трогает окошко... Тихонько. Словно кошка лапой.

– Не подает голоса?

Заметил, как Надежда будто увяла на глазах, и смутился сам, понимая, что нечаянно коснулся живой раны.

– Попались мне как-то в газете стихи, – сказал Цыганков, упрекая себя мысленно за неосторожность. – Давно... Последние строчки врезались в память: «Как я выжил, будем знать только мы с тобой – просто ты умела ждать, как никто другой...» Не про тебя ли написаны?

Надежда грустно покачала головой.

– Нет... Так о жене пишут, о любимых... О материнском ожидании еще не сложили стихов.

Помолчали, пристально вглядываясь друг в друга, отыскивая следы перемен, произошедших за месяцы разлуки.

– Что же ты не написала? – выдохнул упрек Цыганков.

– Не смогла... А ты?

– Не знал куда. Казнился... Хотел бросить все и ехать к тебе, но Самохин, ты же знаешь, железный. Обозвал дезертиром... Спасибо Антонине, подбросила твой адрес.

– Подбросила? Ох, Тонька!

– Ты не рада?

Так они говорили, и каждое слово, каждый жест и взгляд были исполнены значения. Разговаривая, Надежда доставала из печи чугунок, протирала тарелки. Цыганков плескался у рукомойника, однако что-то уже изменилось: между ними, как не раз уже случалось прежде, возник третий, и этот третий слушал их беседу, сам невидимый и бессловесный, однако сковывал обоих своим тихим присутствием.

Цыганков хлебнул несколько ложек пахучего, настоянного в заустье борща, похвалил его, варево и в самом деле было вкусным. Надежда покраснела – какая хозяйка не радуется, когда хвалят приготовленную ею снедь. Сидела напротив, подперев обеими руками подбородок, счастливая оттого, что Андрей Иванович так аппетитно ест, расспрашивала о Карачаевке, рассказывала о себе, жадно вглядывалась в обветренное мужественное лицо Цыганкова, и чем больше вглядывалась, тем большая нежность охватывала ее. К нежности примешивался страх, однако был он, этот страх, каким-то удивительным, будто не она сама, а кто-то другой переживал за нее, предостерегал, а Надежда умоляла простить за счастье, которое переполняло ее и от которого она так долго и упорно убегала.

– Седеешь, Андрей.

– По всем законам природы.

Отложил ложку, потянулся за папиросой. Надежда поднесла ему огня и, когда Цыганков прикурил, повернула горящую спичку перед собой как свечу.

– Потуши.

– Я?

Цыганков дунул, наблюдая, как угасают огоньки в карих глазах Надежды, будто подул не на спичку, а на те огоньки, что вспыхнули в ее зрачках, засмеялся.

– Гадаешь?

– Примета.

– И о чем же она говорит?

– Не скажу... Померз в дороге?

– Наоборот, взопрел. Пешком шпарил со станции. Ни машины, ни подводы. А ждать до утра невмоготу.

Надежда словно ребенок всплеснула в ладони.

– В пургу! – Она даже поежилась от страха. – А заблудился бы?

– Я же к тебе шел...

Цыганков уже совсем было отважился начать разговор, ради которого и забрался в такую даль, чтобы раз и навсегда положить конец неясности в их отношениях, но Надежда, будто поняв его намерение, вскочила, тряхнула волосами, повязанными наспех синей ленточкой.

– Ой, что же это я? У тебя глаза сами закрываются! Наговоримся завтра. Пешком... Столько километров!.. Постелю тебе на печи, к утру отогреешься.

Цыганков порывался сказать, что не хочет спать, что глаза – это так, просто сомлел в тепле после четырех часов стужи, после миски горячего борща, но что-то в голосе Надежды было, а может, казалось, неестественным, и он подумал, что радости ее хватило ненадолго. Она лишь делает вид, что рада его приезду, иначе почему бы не написать ему хоть строчку? Конечно, рассуждал он, глядя, как она суетится, втаскивая на печь матрац и подушку, не выгонять же хозяйке гостя ночью в метель! Если ждала, то подошла бы и приветила по-родному, а не так – нечаянно прильнула. Минутный порыв, как и тогда, в Бугрыни, только там на прощанье, а здесь при встрече, и ничего особенного в том нет.

Радостное настроение, которым жил Андрей Цыганков с тех пор, как увидел у себя в правлении на столе конверт с адресом Надежды, растворилось в тревожном сомнении, почти уверенности, что чувства ее к нему – выдумка охотного к фантазиям одиночества. Старался не смотреть, как стелет Надежда ему постель, взобравшись на стульчик, иначе не достать обмазанного желтой глиной ложа печи, а глаза украдкой ловили каждое ее движение. Она почему-то замолчала, и это молчание было для него невыносимым. Мелькнула мысль, что Надежда просто боится его, потому и оборвала разговор, поспешив скорее отослать гостя в закуток печи, подальше от себя.

– Где у тебя вода? – спросил Цыганков, чтобы хоть как-то нарушить тягостную тишину.

– В сенях. Если не замерзла...

Ледяная вода остудила грудь, стало легче дышать и думать. Цыганков постоял немного во тьме, прислушался к гулу ветра во дворе и почти спокойный вернулся в горницу.

Надежда уже стояла в проеме двери в спальню, собственно, никакой двери не было, а был узенький, двоим не разойтись, проход, без притолоки.

– Напился?

– Наелся, напился, лег спать и укрылся, – сказал, усмехаясь, Цыганков. – Так говорил отец в бытность мою маленьким босяком.

– Маленьким? – переспросила Надежда так удивленно и искренне, будто и в самом деле не верила, что этот нынешний здоровяк когда-то был ребенком. – Ну, спи, маленький, скоро рассвет...

В стекла сыпал и сыпал снег, его шелест был похож на неразличимый шепот, в котором можно было уловить какие угодно слова, в зависимости от настроения, достаточно лишь прислушаться – потянутся беспрерывной цепочкой одно за другим, иногда призрачные и несуразные.

Надежде хотелось заснуть, но сон не приходил. «Сказал бы – люблю, но разве ты поверишь седому, подтоптанному?.. Я много думал... И судьбы наши схожи...» – Как это было давно! Не ответила тогда и одним словом не обмолвилась. Желанным было его признание, но слишком внезапным, породившим испуг. А потом полетели день за днем, и никто из них не отважился переступить запретную черту. Разве что на перроне, в последнюю минуту, когда она вдруг поняла: можно так и потерять Андрея навсегда... Но вот он снова рядом, и опять между ними черта, кто-то таинственно неясный... Не Антон ли из своей неизвестности?

И страшно Надежде. «Не суди меня, сынок, строго. Ведь я слабое существо, пребывающее в вечном трепете из-за своего одиночества, я всего лишь женщина, которой – чего там скрывать! – хочется обыкновенного человеческого счастья».

Надежда слышала, как переворачивается с боку на бок за стеной Цыганков. Вот он тихо, чтобы не разбудить ее, слез с печи, порылся в карманах, разыскивая папиросы. Горький запах табачного дыма дошел и до нее, щекотал ноздри, а снег за окном продолжал нашептывать неясные слова.

Босиком, неслышно Надежда подошла к дверному проему, не позвала, а скорее вздохнула:

– Андрей...

Если бы он не подбежал и не поддержал ее, она наверняка упала бы, так неожиданно обмякли ноги.

– Ты чего ревешь? – растерялся Цыганков. – Я чем-то обидел? Не надо было приезжать?

– Само плачется... Я слишком долго тебя мучила. И себя тоже... Помнишь, ты спросил на станции: сколько нам лет? Я, дурочка, ответила: семнадцать... А сейчас мне и в самом деле будто семнадцать. Девчонка я, глупая совсем... не знаю, что со мной происходит...

– Ты и есть девчонка, для меня конечно. Не плачь, пожалуйста, – все еще растерянно говорил он. – И люблю я тебя еще больше за то, что ты... Словом, все понимаю. Я так много хотел тебе сказать, чего только не передумал в дороге, а порог переступил – мысли смешались. Боюсь я тебя снова, робею.

Надежда притихла, прижавшись к его, груди, будто искала защиты от того, что творилось сейчас в ней самой, от давно забытого женского счастья, которому она так долго противилась. Цыганков подхватил ее, была она легкая и гибкая, словно и в самом деле девчонка.

И уже не было между ними третьего, он отступил в ослепительно яркую темноту...

Сивачевские петухи известили о приходе нового дня, молочный свет цедился в зашторенные изморозью окна. Все еще буйствовал приазовский ветер, кружила поземка. День пришел и ушел, удивительно короткий, и снова настала ночь, принеся наконец-то тишину, неправдоподобно звонкую, когда слышны чьи-то шаги в конце улицы и с деревьев и крыш падают в сугробы лишние комья снега.

– Ну, почему, почему? – в который раз в отчаянье допытывался Цыганков. – До сих пор я тебя понимал, два года жил надеждой... Слышишь? – Он вымученно улыбнулся. – На-деж-дой... Выходит, тобою жил. А теперь, когда мы вместе, когда ты – моя жена, разве не так? – ты снова откладываешь.

– Еще там, в Карачаевке, я хотела от тебя сына, – тихо говорила она. – Не решилась. Я ужасная трусиха... Ты мне снился неотступно, были минуты, когда впадала в отчаяние. И всякий раз меня что-то сдерживало. Не сердись, может, я сама тебя позову, непременно позову, только подожди... Я рада, что ты приехал, я счастлива, поверь, но дай мне еще раз разобраться в себе, потерпи, прошу тебя, Андрей...

Цыганков курил папиросу за папиросой, подставив лицо потоку струившегося из открытой форточки холодного воздуха.

– Разобраться, – глухо говорил он. – Что же тебе еще неясно?

– Что неясно? – удивлялась теперь Надежда. – Я самой себе неясна, во мне что-то неясно... Не готова я... Ну, ладно... Отойди от окна, простудишься.

– Спасибо за заботу, – жадно глотал дым Цыганков. – Ты ничего не пожалела для меня. А мне все мало, я, видите ли, захотел большего, думал: навсегда это у нас.

Она вздохнула:

– Ты не понял, Андрей, а я не знаю, как объяснить. Да и можно ли объяснить, если я сама... сама... Ну, что же ты там стоишь?

В полумраке под тонкой полотняной рубашкой призрачно белели ее плечи. Беспредельную, колдовскую власть имела над ним эта женщина.