Текст книги "Любовь нас выбирает (СИ)"
Автор книги: Леля Иголкина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
– Надя, извини, сейчас-сейчас – фактически выскакиваю из нее и вынужденно в свой кулак кончаю. – Успел! Твою мать!
Поддерживаю, фактически подпираю, вздрагивающую Прохорову всем своим телом у двери.
– Найденыш? Тшш! Ах, красивая какая! А когда кончаешь, просто-таки богиня.
– Ну, перестань, – слабенький удар по моему плечу. – Морозов! Перестань… Зверь! Зверь! Ты… Дикий! Ты – дикарь! Но, блин, Морозов, что мне делать? Макс, что? Молчишь, дышишь, трахаешь, а ведь я люблю тебя.
Плотоядно хищно ухмыляюсь, она же прохладными ладонями проходится по моим щекам, а затем подается вперед и прикладывается жаркими губами к моим сухим губам…
К дому Прохоровых добираемся поздно, к девяти часам вечера – думаю, там нас и не ждут уже особо, но Надька настойчиво тянет в гости, к своим.
– Ты уверена, что это вообще прилично? Может лучше позвонить и предупредить, что навестим их завтра? Поздновато…
– Завтра выходной – у родителей свои планы на субботу-воскресенье, а сегодня можно и подольше погулять. Не хнычь, как маленький ребенок! Ты ведь, да?
Пришлось! Естественно! Договорился с Олегом, что возьму себе два дня отгулов и по кукольной просьбе проведу их только с ней, в нашем доме. Живем с ней там сейчас, обитаем на той великолепной обустроенной площади, у ее деда, старика Прохорова. Спасибо ему за огромное жилое и отдаленное от людских глаз и молвы пространство. Там хорошо! Андрей был прав, когда утверждал, что это место создано исключительно для влюбленной пары.
– Остановите здесь, пожалуйста. У ворот, – Надька командует водителю. – Большое спасибо! Сколько с нас?
Расплачиваемся и выбираемся гуськом, друг за другом, из такси.
– Отец?
Замечаю на территории навороченного дома Прохоровых знакомую машину.
– Он что, тоже здесь?
– Понятия не имею, – сосредоточенно отвечает. – Папа сказал: «Приезжайте, я приготовил праздничный ужин». Я пыталась уточнить, что за праздник, он смеялся в трубку и говорил, что мама как-то агрессивно себя ведет и пытается ее у него вырвать, ему некогда, слишком долго объяснять – сами все увидим. И ты знаешь, – смущается, – я точно слышала там борьбу. Отец никогда не станет обманывать. Мама смеялась и кричала в трубку: «Надька, кукла, приезжай!».
– Надь, может неудобно, что я с тобой. Тетя Галя, наверное, не в курсе, – за каким-то чертом напоминаю ей про нашу долбаную конспирацию.
Кукла задумалась и наморщила лоб! Замечательно! Теперь я широко улыбаюсь! Меня сейчас все устраивает. Я, кажется, дотумкал хитроумный план Андрея. Наденька, кукленок, золотце, рыбка, детка, неразумное ты мое сокровище, тебя загнали в так называемый свадебный капкан. Это ведь то самое сватовство! Старые и добрые смотрины!
Мы заходим на придомовую территорию – тут много сооружений. У Андрея есть хобби. Когда он не начальник спасательного центра, то он – столяр, плотник, вероятно, краснодеревщик, и на все руки мастер. Во дворе замечаю старую беседку. Скорее, возрастную, ей много лет – двадцать четыре точно есть. У меня в памяти, по детству, отложился один великолепный эпизод вот в этом самом садовом сооружении.
– Наденька, – осторожно трогаю ее за руку, – посмотри туда.
Кивком указываю необходимое направление.
– Помнишь? Хоть что-нибудь, ну, хоть чуток? Постарайся, напряги свою память.
– Зверь, перестань! – пытается выдернуться и быстро проскочить место своей боевой славы.
Вспомнила! По выражению лица и опущенному взгляду понял, что Надьку одолели мемуары. Но, видимо, все же не тот эпизод. Кукленок однажды неосторожно навернулась с бортика этой беседки и в тот день больно приложилась спинкой об землю – вот так сильно отклонялась от меня, чтобы я не смог ее в губы поцеловать. Мы играли здесь в детскую игру – я отворачивался, как самый старший, а эти желторотики толкали меня кулаками в спину, мне же, после возвращения в исходное положение, предстояло угадать, кто такой смелый, и если вдруг мне улыбалось счастье, то долгожданный выстраданный приз – тот самый сладкий поцелуй в губы. Я перецеловал всех наших немногочисленных девчонок – свою сестру Наташку, Таньку, старшую дочь дяди Ярослава, потом перешел на младшего брата и пару раз прикладывался губами к щекам Смирняги – знаю, что сученок не хочет этого признавать, но детьми мы были нежнее и дружнее, и у нас с ним есть общие злачные воспоминания. А вот Прохорова, стервоза, никак не давалась, не шла в мои дрожащие руки! То звала своего отца, то мать, то покрасневшая позорно сбегала, то носила зеленый пятнистый окрас и, если уж откровенно, в такие периоды было противно к ней подходить, а не то, что прикладываться губами.
– Ты специально? – шипит.
– Я вот помню один эпизод, – настырно торможу нас возле этой беседки. – Мне семь лет, Надя. Я собираюсь во второй класс, самый крутой пацан из нашей банды. А тебе, – замираю на одну минуту и действительно подсчитываю, сколько в то время ей стукнуло, – кажется, полгода. Это однозначно лето, месяц, по подсчетам, июль…
– Ребенок не помнит себя в таком возрасте…
– Мне семь! Кукла, очнись! Я помню школьную программу, я хорошо учился и у меня были грандиозные успехи. Помню, как участвовал в олимпиадах, даже по трудовому воспитанию. Что-то там пилил, строгал и клеил!
– Я про себя сейчас, Морозов. Остынь, пожалуйста, отличник-медалист, – обходит спереди и становится ко мне спиной. – Обнимешь? Или такому в школе зверей не учат?
Просовываю руки и тут же прижимаю эту болтушку к себе.
– Надь, это ведь была наша первая встреча. Слышишь, детка? – мну и вздергиваю ее, чтобы не расслаблялась. – Я тогда тебя здесь в первый раз и повстречал. Ты…
– Макс…
– У тебя было очень красивое кружевное платье, как у принцессы, мама тебя вынесла к гостям, а на полулысенькой голове, – провожу подбородком, туда-сюда, по натянутой шапке, – был такой пластиковый обруч, или как это называется? Короче, огромадный неживой цветок на какой-то полосочке, чуть ли не посреди лба. Надь…
– Ты все это помнишь? – она очень удивлена, четко слышу по тону ее вопроса. – Ты не можешь, Максим, не обманывай меня. Такое дети не запоминают.
– Я помню, как ты пахла в тот день… Я старше, Надя, и это уже не детские воспоминания, это…
Нет! Не любовь? Не она? Не любовь! Хватит, Макс, закрути свой источник словесного снабжения! Она легко толкает меня в бок, а я вздрагиваю, как будто от летаргии оживаю, и по-стариковски кряхчу.
– Ты пахла яблоком! – незамедлительно выдаю.
– Хватит врать, Морозов, – звучит обиженно и с явным недоверием.
– Знаешь, почему запомнил, кукленок?
– Ну ври уже до конца тогда, раз не успокаиваешься.
– У мамы был яблочный шампунь. Я по детству никогда не мыл голову детской лабудой, пользовался взрослым шампунем, а так как в доме не было мужчины до моих полных пяти лет – родного отца очень рано не стало, я его практически не помню, кукла. А Юра вошел в нашу жизнь позже. Так вот, я нахально брал ее – мама отливала мне немного из общей бутылки в значительно меньшую емкость, чтобы я сам справлялся, без нее, а там был аромат такого, знаешь…
– … зеленого яблока? – смешно задирает голову и заглядывает мне в глаза.
Не могу игнорировать это, склоняюсь и прикладываюсь губами.
– Именно, кукла. Зеленого яблока. Ты…
– Максим?
– Что?
– Мне очень жаль, что я…
Молчим какое-то непродолжительное время вдвоем, словно что-то очень доброе волшебное вспоминаем, а потом вдруг:
– Идем-ка в дом, Прохорова, иначе я тут околею, пока будем предаваться приятным воспоминаниям…
Я помню ее улыбку! Ту, детскую, беззубую, слюнявую. Тогда я, как отъявленный чистоплюй, скривился и отошел. У Нади только-только проклевывались зубки, и она мощно выпускала водный поток на суд всей агукающей общественности. А вот я был однозначно неправ, когда, изувечив гримасой недовольства свою рожу, удалился, надо было тогда забронировать место рядом с нею, а не ждать…
– Смотри-смотри!
Она указывает на освещенное огромное окно. Там бродят ее родители – всегда смурной, до жути серьезный Андрей сейчас с очень доброжелательной улыбкой что-то готовит у плиты, а тетя Галя барражирует по кухне, придерживая высокий бокал, по-моему, с красным вином. Они смеются, о чем-то говорят, что-то обсуждают, строят долгосрочные планы, переживают, видимо, за неразумных нас.
– Вон дядя Юра и тетя Марина… – Надька суфлирует общую картину.
Отец, понурив голову и странно дергая плечами, сидит за столом, а мама стоит рядом с ним, положив одну руку на его вздрагивающее тело.
– Отец смеется!
Чему? Что его так забавляет? И мама очень ярко непринужденно улыбается. Что они там обсуждают? К чему готовятся?
– Там, похоже, праздник затевается. Надь, ты не готова? Это был бы замечательный повод. Сейчас вот, раз – и все…
– Максим, пожалуйста, не торопи меня, – обиженно произносит.
– Ты передумала, Найденыш? Я не то у тебя спросил, что ты хотела? Потому что я, правда, не пойму. Почему молчишь, детка? Ты подскажи, направь. Видимо, у меня с этим после тюрьмы какие-то проблемы. Не умею между ваших женских строк читать. Разучился! Напрочь.
– Я… Честное слово, – заглядывает мне в глаза. – Потерпи, немного. Мне… Господи! Я не простила саму себя, если ты понимаешь, о чем я говорю. И…
Темно, на улице в радиусе двух метров ни хрена уже не видно, но я знаю, какого цвета эти красивые глаза, знаю, как она смотрит в такие моменты на меня, как ждет, что я найду те самые важные для нее слова. Все знаю, Надя! Мы ведь очень давно с тобой знакомы, кукла, – ты знаешь меня двадцать четыре полных года. Прохорова, это высший срок! Высшая мера добровольного наказания – кем-то выписанная пожизненная связь!
– Я простил тебя! Мне кажется, этого вполне достаточно. Разве я не прав? Наденька? Пожалуйста! Задам еще раз тот вопрос: 'Ты выйдешь замуж за меня?
– Я…
Твою мать! Какая яркость! Входная дверь нараспашку, а в проеме наблюдается крепкая высокая фигура моего отца.
– Вы где были, охламоны? Макс? Что за на хрен? Сколько можно ждать? Надежда, ты замерзла, ребенок? Быстро в дом, – кричит куда-то внутрь, – Проша, ты был прав, там наши дети бродят! Заходим, проходим и рассредоточиваемся на всей площади. Не стоим в дверях!
Глава 20
– Вы встречаетесь? – мама очень смешно выпучивает свои глаза и шустро мельтешит таким вот безумным и до жути странным взглядом по мне и кукленку уже где-то в общей сложности минут пять. – Вы с Надей? С нашей Надеждой? Максим? Вы… О, Господи! Я не могу поверить! Вы – пара, ребята? Это что, правда? Никакой не розыгрыш? Все так и есть, не шутка? А? Что все молчат, как в рот воды набрали? Они ведь вместе? Ну, поглядите же. Держатся за руки, смотрят нежно друг на друга… Не пойму?
Недоумение и удивление она выдает на счет раз и всегда без каких-либо осечек, но весьма эффектно – этого, конечно, не отнять. Мама поднимает плечи, смешно крутит головой, искренне, по-доброму улыбается и по-рыбьи, как будто бы немая, открывает-закрывает рот.
– То есть… Галя? – переводит взгляд и обращение на Галину Николаевну. – Ты в курсе, дорогая? Знала или тоже испытываешь приятнейший шок?
Та незамедлительно перекидывает стрелочки на мужа:
– Андрей? А ты знал? Ты, по всей видимости, совсем не удивлен, и, по-моему, даже рад и, – осекается, затем прищуривается, присматривается, приподнимается на носочки, заглядывает ему в глаза, прочесывает тем самым женским сканирующим взглядом, и тут же выдает, – просто счастлив? В эйфории, что ли? Ты сияешь, Прохоров? Это как? Что за тайны? От жены и матери твоего единственного ребенка…
Назревает семейный скандал? Или тетя Галя пытается играть ту роль, которую ей назначил любимый муж, но, видимо, генерально с ней до конца не отрепетировал все кульминационные моменты – просто не успел, готовил всем праздничный оригинальный ужин и ошеломительный сюрприз. Уж больно светятся ее глаза, да и актриса она, впрочем, как и ее единственная дочь, весьма не очень. Обе в этом деле посредственны, а на наигранные эмоции абсолютно скупы! И слава Богу, иначе мы бы погрязли в царстве алчности, распутства и откровенной лжи.
Ну, а Прохоров, вообще, неоригинален и, как обычно, очень краток:
– Юра?
Папа впадает в ступор, но ненадолго, затем вдруг резко выплевывает то, что накипело и слишком долго искало выход в свет:
– И что? В самом деле? Марина, Галя, наши верные и преданные боевые подруги, эти дети, твою мать, – давно уже не дети. И… Не пошли бы все к черту, мои дорогие, настоящие и будущие любимые родственники! Нашли, в чем сомневаться, что додумывать, о чем сокрушаться и про что жалеть! Я – голодный! Это в настоящую минуту самый страшный и «грешный» грех. Мы будем сегодня принимать пищу, в конце-то концов, или как? Десятый час, а я еще не отведал то рагу, которое ты там накрутил, Проша. Сижу и нюхаю ароматы – ты нас ими потчуешь уже полтора часа. Имей совесть, зять Андрей! Что за свинство? Я знал, что ты жлоб, но что еще и пищевой палач – это открылось только вот совсем недавно. Я предлагаю всем пройти за стол и там под бокальчик… Кстати, сестричка, что мы там пьем?
Галя поднимает руку с винным бокалом, накручивает алкогольный шторм и издевательски отвечает:
– Ты ж не пьешь, Юрочка? С чего бы такой интерес к представленным напиткам?
– По-моему, у Камушка материнское помрачение и однозначно красненькое или я ослеп на старости лет? Что-то сестричка распоясалась и вышла из повиновения? Она злится, бесится и строит козни? Андрей? Мой дорогой друг, заметь, как сильно портят человека власть и занимаемая должность, как они порабощают слабые и неокрепшие натуры-души, каковыми являются все представительницы женского рода. Пора в этой связи какие-то меры принимать!
Прохоров степенно утвердительно кивает.
– Все, как всегда, задира. Но у Прохоровых полный паритет и иногда, – подмигивает тете Гале, – патриархат. Птенец, что скажешь?
– Без сомнения, – и салютует мужу бокалом. – Ты совершенно прав, мой патриарх Андрей!
– Значит, будем продолжать в том же цвете. Леди, родная? Чего ты так застыла? Марина, будь добра, отомри! Все по плану, по действующей инструкции, согласно нормативу. Дети уже здесь, сейчас будет ужин. Я ведь прав, мой брат и старый друг?
– Задира, ты правее, чем мое правое…
Тетя Галя толкает Прохорова в бок, тот резко замолкает и в знак согласия направляет руки вверх.
Надо отдать должное таланту моего отца в искусстве общения. Тут без сомнений. Он умеет разряжать обстановку. Легко, непринужденно, как бы играючи и заигрывая с напряженной публикой, быстро и резко отводит в сторону удар. Твою мать! Словно пластырь одним рывком содрал. Все в шоке, контужены известием, но уже отходят, ровно дышат, отгоняют накативший стресс и вселенский страх. Все, кроме нас с кукленком – мы с Надей в этот раз совсем не пострадали. Тут просто и логично – мы это помутнение в мозгах и сдвиг пространства вызвали, поэтому сегодня, здесь, в отчем доме у кукленка будем за все нечаянно содеянное по полной огребать. На этот вечер сюрпризов и неприкрытых удивлений, мы с Надеждой – та самая добровольно выбранная мишень.
– Чего вы замерли? Что тут такого? Дети, наконец-то, вылезли из своего подполья и открыто демонстрируют свою любовь. Любовь же? Надька? А? Чего застыли? – Юра не унимается и сам себя, по-видимому, назначает тамадой.
– Да, – Надежда шепчет, при этом судорожно перехватывает мою руку и скрещивает наши пальцы. – Я так рада всех видеть. Просто нет слов, прошу прощения. Это, действительно, самый настоящий сюрприз…
Поднимает взгляд на меня – ждет одобрения или разрешения?
– Мы встречаемся давно. Так получилось. Вы просто узнали об этом сегодня, но это не значит, что мы скрывались, просто не афишировали и подходящего повода как-то не было…
– Давно-недавно. Какая, в сущности, разница? Иди сюда, Максим! – Шевцов теперь пытается меня обнять, но я, увы, не отпускаю свою Надю.
Поднимаю наши руки и показываю, что с братанием и отеческими объятиями пока придется подождать.
– Кукла, ты как? – Андрей с улыбкой задает своей дочери вопрос. – Что-то ты какая-то не такая? Галь, погляди? Она как будто не родная нам.
– Что ты придумываешь? Иди сюда, ребенок.
Надя нехотя осторожно выпутывается из моего захвата и подходит к своей матери:
– Мамочка, привет! Спасибо, папуля, что пригласил. Приятно и так необычно…
Похоже, затянувшееся приветствие и шоковая встреча сдвинулись с той самой коридорной мертвой точки, и мы всей дружной компанией переходим на новый уровень семейной игры. Наконец-то все как будто нормализовалось, мой кукленок точно отошел от шока, я тоже, вроде в этом доме больше не скрытая от родительских глаз персона – обстановка душевная, спокойная, располагающая к пятничным посиделкам и праздной болтовне.
– Максим, поддержишь нас с Юрцом на кухне?
Прохоров спрашивает у профессионального повара? Еще бы! Почему бы и не помочь предполагаемому будущему тестю, если моя избранница надумает наконец-таки дать положительный ответ?
– Да, конечно, Андрей Петрович.
Я подстраиваюсь под его неуклюжий хромающий шаг, и мы неспешно следуем на кухню.
– Я думал, мы с тобой договорились, – прищурившись, шепотом напоминает, – просто «Андрей». Я – серьезно, Макс. Перестань! Расслабься! Все свои! Смирновых только вот не хватает. Да и мамы наши, конечно, немного подкачали, но тут, как всегда. Женщины! Что с этих нежненьких, впечатлительных и чересчур ранимых взять?
– Юр, – оборачивается к загадочно улыбающемуся отцу. – Что там у Смирного? Был не очень многословен, когда я ему звонил. Дышал, сопел в трубку, отнекивался, мол, в другой раз, Андрей…
– Климов тяжело заболел. Максим пробивает больницы, лекарства, аппараты. Пытается помочь семье. Ты ж его знаешь… Давай не будем сегодня, Проша, о грустном. Ей-богу, так задрала эта служба и жизнь. Баста! Были бы у меня внуки-внучки, я бы закинул великое спасение мира и посвятил всего себя своей обожаемой родне.
– Все очень неожиданно. Мы, – прокашливаюсь и зачем-то оборачиваюсь на оккупированную материнским вниманием мою Надю, – не ожидали с кукленком, то есть, с Надеждой, что сегодня тут будет такой аншлаг и внимание…
– Кукленок? Все хотел спросить, – Андрей издевательски смеется. – «Кукленок» – издевательская погремуха! Как ей? Это что-то новенькое! Смешное прозвище! Она разрешает так себя называть? Надя долго с «куклой» уживалась, а тут… Кукленок!
– Я об этом не спрашивал, само вышло и уже приклеилось – не отодрать, да она и не спорит…
Если уж откровенно, я думаю, Надька от этого прозвища уже основательно торчит, но об этом ее отцу не надо знать.
– Так! Сын мой! – Юра налетает сзади, обхватывает меня обеими руками и практически заскакивает на загривок, ломает спину и скручивает в бараний рог. – Что там? Как дела? Вы? Мы? Бл, Проша, охренеть! Кто бы мог подумать? Ты помнишь, как они несмышленой голозадой детворой нам давали жару?
Все! Прелестно! Понеслась! Нет, это не смотрины или сватовство. Это тот самый долгожданный уютный вечер родительских воспоминаний. Слишком длинный, по-семейному теплый и очень задушевный, потому что родной.
– Максим, – мама поймала меня на кухне при очередной смене блюд. – Ты как, сынок? Как твои дела? Как ресторан? Как твоя кухня? Ты ничего не рассказываешь, редко звонишь…
Я хотел бы чаще, но, видимо, нас с ней на вынужденном расстоянии держит по-прежнему моя неуверенность, прошлая с ней грубость и мой стыд.
– Все хорошо, нормально, мама. Как обычно. Работа, безусловно, нравится, наверное, потому что работаем на себя. Коллектив подобран мной лично, так что там вообще к ребятам претензий нет. А кухня? В данный момент я пересматриваю меню – к Новому году, на праздничную ночь, хочу внести некоторые изменения, мы… Отчаянно пытаемся пробиться. Стараемся и не отступаем. И, ты знаешь, у нас кое-что выходит и неплохо получается.
– Ты с Наденькой? Я весь вечер за вами наблюдаю. Господи, – прикладывает руки к своим щекам, смешно придавливает лицо и уточкой вытягивает губы, – кто бы мог подумать! Ну кто? Максим Морозов и Надежда Прохорова! Вы – красивые ребята. Молоденькие и… Господи! Немного смешные, невинно неуклюжие. Мы вас смутили, да? Надя, бедненькая, теперь сидит с Галей, не поднимая глаз.
Что ей ответить? Что еще сказать? После моего освобождения мы практически не видимся с матерью – все как-то мельком, впопыхах, в моменты родительского наставления или осознания-прощения, или в торопливые минуты, когда они с отцом в моей домашней камере проведывают меня. Я – плохой сын, неблагодарный, видимо, такой гнилой ребенок… Сука! Но:
– Мам, я очень хочу тебя обнять.
Она молча расставляет руки и ждет меня. Я подхожу, заключаю ее в свои тиски и осторожно приподнимаю. Она как будто ойкает, затем кряхтит и тихо приговаривает:
– Максим, Максим. Теперь вижу, что «все нормально»! Теперь спокойна, что ты не обманываешь, не врешь мне. Расскажи хоть что-нибудь, сынок. Мы так давно не виделись, зайчонок.
Зайчонок! Совсем не Зверь, а трусливый жалкий заяц – вот кто я, Надежда! Детское смешное прозвище, словно из той, прошлой, беззаботной жизни. Я не виделся с Шевцовыми… Давно! Мама права. С ней – семь дней, с Димкой – пять, с отцом – всего лишь три, а вот с Наташкой – два полных года с небольшим, в количестве трех месяцев! Я всегда считаю эти наши «дни». Не знаю, что это? Сыновий, братский долг или что-то не в порядке с совестью. Но не останавливаюсь и такой подсчет однозначно веду…
Не вру и не обманываю, но все-таки недоговариваю, а это почему-то именно сейчас сильно гложет сердце мне. Я ведь так и не смог сказать родителям, что окончательно разорвал все связи с бывшей, с ее трехлетним сыном, с не моим Ризо! Не сообщил отцу и матери о том, что не намерен обелять свою запачканную в сажу и копоть фамилию как раз из-за этого ребенка, чтобы не испортить ему жизнь. А вот сегодня, сейчас, здесь, на кухне у Андрея Прохорова, мне хотелось бы об этом со своей матерью поговорить. Не знаю, как начать, как поведать, даже не уверен стоит ли, но я очень хорошо помню наш эмоционально тяжелый разговор о безоговорочном доверии и о безуспешных попытках его заново получить. Господи! Он, этот разговор, наша с ней беседа на повышенных тонах, ни на минуту не затыкаясь, настоящим революционным манифестом прокручивается беспрерывно в голове.
– Мам, – мягко опускаю ее на пол.
– Да, Максим. Что, детка?
– Мы можем поговорить с тобой наедине? Сейчас, например, здесь? Это возможно? Или, может быть, на улице? Это предпочтительнее, я покурю, – усмехаюсь, – очень хочется курить, а Надька следит, фиксирует количество выкуренного, и я своими успехами пока не очень радую ее. Неподдающийся Зверь!
– Конечно. Если это удобно, давай выйдем. Максим! Ты меня пугаешь? Что-то нехорошее произошло? – испуганно задает вопросы. – Что-то криминальное? Господи, сынок!
– Нет-нет. Но это очень срочно, а для меня, к тому же, принципиально и чересчур важно. Я с отцом пока не говорил об этом, но, думаю, что придется. Но, – беру ее за руку и осторожно перебираю хрупкие музыкальные пальцы, – я помню о том, что ты мне говорила… Ну… Тогда… Когда я только-только освободился. Про доверие, помнишь? Про то, что я так необдуманно его утратил… Ну, со своей семьей…
– Господи, Максим, – она кривит свое красивое лицо как будто собирается плакать, – я пожалела миллион раз о том, что тогда тебе кричала. Я – мать, а ты – мой старший сын! Ты никогда не выходил из круга доверия. Это даже не обсуждается, зайчонок! Ты слышишь меня? Я… Прости!
– Что за слезы? – отец заходит на кухню. – Сын довел? Максим, сдирай штаны! Баста! Хватит мать изводить. Что такое, в самом деле?
Вижу, что не злится, а наоборот, улыбается и на публику играет.
– Родной, мы выйдем с Максом, – мама останавливается и подбирает подходящую причину нашего ухода, – на улицу покурить.
Отец изображает изумление и удивленно поднимает брови:
– Леди, с каких пор «вы» курите, родная? Это что-то новенькое или ты решила меня еще больше поразить?
– Юрочка, – она подходит к папе, притягивает его за шею и что-то тихо произносит в ухо, а до меня доносится только, – лады, родной?
Шевцов по-детски, молча, одобрительно кивает, затем направляет свой взгляд на меня и как будто о чем-то важном безмолвно предупреждает, а я опять слышу наставления Смирняги:
«Макс, не просри очередной удар!».
– Прохладно, – мама кутается в свое пальто и поднимает воротник. – Студёно. Стыло.
– Зима, – пытаюсь что-то сверхумное выдавить из себя. – По календарю и по расписанию…
– Максим, сынок, не юли. Пожалуйста, я тебя прошу. Ты…
Отец сказал ей? Никак в этом не разберусь. Тогда, после моего освобождения, или, возможно, позже? Сообщил «приятную» новость или нет? Он ей сказал, что меня лишили прав или только про развод успел доложить?
– Мам?
Она приготовилась меня, по всей видимости, очень внимательно слушать и понимать.
– Меня лишили родительских прав, мамуля. Еще тогда, когда я был в тюрьме. Если помнишь, мы с женой развелись, а потом Гриша…
– Господи! – прикрывает рот руками, запечатывает, намереваясь больше не издавать ни звука. – Что ты такое говоришь?
Сейчас она мычит и беспорядочно крутит головой, и от меня неспешно, ровным, чеканящим шагом, отходит. Отходит. Отходит. Отходит. Твою мать! МАМА, СТОЙ!
– Мам, я тебя прошу…
Остановилась, а затем с той же скоростью возвращается ко мне. Медленно, как будто бы с оглядкой и нескрываемой неуверенностью. Если честно, отпустило-отлегло!
– Максим… – вижу, слышу, чувствую, что она не понимает суть того, что я только что сказал.
– Так получилось! Мадина во многом меня обвиняла, чего я на самом деле не совершал. Но, – вставляю дымящуюся сигарету в зубы, освобождаю руки, чтобы ее схватить, – слышишь? Мам, слышишь? Просто до конца послушай.
Втягиваю адский дым и, прищурившись, смотрю на нее сверху вниз:
– Все это неправда! Наглая ложь и стопроцентная клевета. Есть надежные подтверждения, Велихов говорит даже о каких-то свидетелях и неопровержимых доказательствах, о том, что я ни в чем не виноват. Мам, все было сфабриковано, подстроено, сыграно, как по нотам. Ты понимаешь? Как по нотам! Ты же музыкант! Без фальши, четко, строго, в такт, ритм и темп. Я тогда, – теперь шепчу, жонглируя губами с сигаретой, – ничего не поджигал! НЕ ПОДЖИГАЛ!
– А ребенок, как же мальчик? Ризо… За что прав лишили? Как это, вообще, возможно. Ты вел себя некорректно по отношению к собственной семье, к ребенку, или что?
– Есть еще кое-что. Важное настолько, что с этим трудно спорить и что-то доказывать. Против такого даже в суде не попрешь. Только я тебя прошу, пожалуйста, давай спокойно? – громко вдыхаю и захлебываюсь никотином. Как чахоточный кашляю и вытираю слезящиеся глаза.
– Она лишила тебя прав! Господи, Максим, за что? Я так и знала. Все думаю, когда увижу внука, полгода ведь уже прошло – вы могли договориться о регулярных встречах. Ну, ладно, все понимаю, вы поругались, развелись, но я, действительно, не могу уложить в голове…
– Он не мой. Не мой ребенок, мама. Я для мальчика не родной отец! Там нет моих генов, нет того, так называемого, биологического материала, которое бы обеспечивало нам родство, а мне, соответственно, права, обязанности, финансовую помощь и эти долбаные субботние встречи. Пусто! Ноль! Абсолютно ничего!
Рванул слова и тут же замер, а без того хрупкая мать словно соляной столб застыла. Обмерла.
– Что-о? Ты… Как? Максим! – теперь она воротником, руками закрывает плотно уши и словно говорит сама с собой. – Это никогда не закончится, да? Зайчонок? Макс? Я совершенно ничего не понимаю… За что такое? Тварь!
Тут же одергивает себя:
– Прости-прости, я не хотела. Просто слов нет, одни, как говорится, нецензурные выражения.
– Сын не мой, он от другого человека.
– Господи! Она это специально, чтобы что? Что Мадина хочет? Пусть четко скажет, в конце концов. Бьет наотмашь, чтобы больнее было? Куда еще? Ты мне сердце рвешь! Как не твой, как лишен прав… Юра в курсе был? Отвечай!
– Он знал о разводе и о лишении меня родительских прав, – опускаю голову и прикрываю глаза, докуриваю сигарету и давлю ее в хрустальной пепельнице, любезно выданной Надеждой. – В тот же день, когда я вышел. Мам, честное слово, был не в форме, единственное, что смог… Рассказал отцу.
Решаюсь посмотреть в ее глаза – мама плачет, сильно, горько, слезы тихим сплошным непрекращающимся потоком идут из ее прекрасных глаз.
– Но о том, что я фактически ЗАКОННО лишен прав на ребенка, знают пока трое. Гришка, моя Надя и ты… Это и есть… То самое. Мам? Ты понимаешь, о чем я говорю? Я решился поговорить с тобой сейчас, чтобы оправдать выданное авансом твое…
– Доверие?
– Я не планировал, сегодня тем более, об этом говорить. Действительно, просто так совпало. Слышишь? Но я ведь должен был? Не сглупил? Правильно? В порядке?
– Все верно! Верно! А я верю тебе, сынок, – мама обнимает меня и укладывается головой на грудь, перебирает пальцами рукава куртки и уверенно проглаживает плечи. – Верю! Гриша, я и… Твоя Надя! – вижу, что улыбается, а глаза от слез блестят. – Это очень много значит. Правда-правда! Спасибо за откровенность, за мужество, за то, что не стал такое скрывать. Макс, это много значит для меня, как матери…
– Люблю тебя, мамочка. Надеюсь, что больше не подведу…
– И я тебя, сынок. И я тебя…
Спиной чувствую, что на крыльце сейчас мы не одни, кто-то за нами следит – уж больно зад и уши сильно горят:
– Марин, я не помешал? – отец тушуется, мнется и не решается к нашей сбитой куче подойти. – Может быть, уже поедем? Надька, похоже, устала, сидит чуть ли не на коленях у своего отца и монотонно перебирает ему рубашку. Думаю, сейчас кукла жалуется Андрею на тебя, – указательный палец бати направлен точно в мой правый глаз.
Вот дела! А впрочем, я не удивлюсь. Есть немного! Похоже, я физически укатал кукленка в той подсобке, затем этот долгий сюрпризный вечер откровений, нашего разоблачения в том числе, да и время зимнее – скорые сумерки и слишком долгая ночь впереди. Кукла слабая, по Наде это очень видно – мало бывает в обществе, всего боится, стесняется, плохо ест, но много пьет воды, музыка в ушах и скорый мелкий шаг на каждодневную пробежку, потом компьютер, согбенная фигура, суматошная ходьба по залу ресторана и на финал – опять я. Такой вот аскетический режим жизни Прохоровой Надюшки!
– Мы вас подвезем, сын, – Шевцов сразу обрывает мой возможный словесный выпад. – Не спорь, это не для обсуждения! На такси точно не поедете, а вообще, Макс, пора оформлять какой-то кредит и покупать машину, или, если хочешь…
– Пока обойдемся ногами, общественным транспортом и такси, но потом – обязательно купим, – отпускаю мать, осматриваю с ног до головы, а затем более-менее удовлетворенный результатом, ей шепчу. – Я сам ему все скажу, мама. Немного позже. Не волнуйся и не думай об этом. Ты как?
