Текст книги "Любовь нас выбирает (СИ)"
Автор книги: Леля Иголкина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
– Максим…
– Благодарю за честность, – подхожу к ней ближе и все-таки пытаюсь развернуть к себе малыша. – Ризо, ну? Детка, повернись ко мне? Малыш, в последний раз.
Мимо! Он совсем не смотрит на меня, а если вдруг встречаемся с ним взглядом, то он кривит рожицу и трет уже слегка заплаканные глаза.
– Можно? – спрашиваю разрешения у бывшей, чтобы поцеловать головку сына.
Она кивает, тогда:
– Будь добра, повернись ко мне спиной, хочу видеть его личико.
Мадина поворачивается, а Ризо сейчас как раз на меня смотрит. Я склоняюсь в последний раз к этому ребенку и очень тихо говорю:
– Прости меня, сынок, если вдруг обидел или не был или не буду рядом в твой самый важный в жизни момент, или… Я не знаю, заранее у тебя за все, за все прошу прощения. Слышишь, детка? – глажу осторожно по темным волосам и одновременно прикладываюсь к ним губами. – Не обижайся на меня… Я тебя люблю!
– Мами, – он ноет и отталкивается от женского плеча, затем приподнимается и все-таки протягивает мне обе руки, – мами, мами…
– Ризо, зайчик, прости меня, родной мой, и прощай, – знаю, что голос дрожит, глаза бешено блестят, чувствую, как сильно дергаются мои губы, даже блядские ладони скрипят и напоминают про семидневный масляный ожог. – Золотко мое, прощай. Детка, будь мужественным парнем, настоящим мужчиной, маму береги и охраняй. Ну-ну, чего сопливишь щеки и ладони? Как не стыдно – такой уже большой! А ну-ка прекращай! Ризо, Ризо, сыночек… Я прошу, не надо плакать. Все будет, сыночек, хорошо!
И в этот момент, где-то вдалеке, но в то же время рядом, на лестнице на наш второй этаж, я краем глаза замечаю Надю, наблюдающую за нашим наспех выдуманным прощанием с моим фиктивным сыном. Она как будто черта из преисподней случайно встретила – глаза так широко раскрыты, что даже страшно, как бы идеальные яблоки с голубой каемкой с черной точечкой посередине, не выкатились на до блеска выдраенный ресторанный пол, а сжатые до побелевших костяшек кулачки стопроцентно уже искусаны ее острыми зубами – держит крепко возле рта, от лица не отпускает. Этого я точно не ожидал! Твою мать… Ни хрена ведь не сказал, да, блядь, и не должен был. С чего бы? Обойдется, тем более что по факту никого у меня и нет. Она ничего не знает о Ризо, о моем… Не-сыне! Зато прекрасно помнит, что произошло тогда, между нами, в том заезженном от наших частых посещений гостиничном номере…
– Максим, я…
– Ты выйдешь за меня?
– Мы ведь ничего не знаем, а вдруг не получилось и я не беременна…
– Это совершенно не меняет содержания моего предложения. Выходи за меня. Найденыш, хочу, чтобы ты стала моей женой.
Зачем опять все это прогоняю? Морозов успокойся и иди, зверь, спать!
– А если я беременна…
– Тогда я очень рад! Надя, куколка, я так хочу ребенка. Сына или дочку. Да без разницы, если честно. Надь?
– МНЕ ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ!
– Найденыш, это же хорошо. Молодая мамочка. Подумай о нашем малыше…
– Как я скажу об этом отцу?
Нашему ребенку сейчас было бы… Сколько? Сука! Сколько? Не могу посчитать, сбился в этих годовщинах. Наверное, только пять…
Они уехали через пятнадцать минут после моего расклеившегося прощания – Ризо сопел уже на Велиховском плече, а Мадина настойчиво наигранно пыталась долбаную скупую слезу пустить, я в тот жалостливый момент невоспитанно и бестактно отворачивал морду, сам же одновременно с этим действом высматривал ее, неосторожно обиженную золотую куклу Прохорова. Нет! На лестнице ее больше не было, значит, ушла, покинула место временной дисклокации и несостоявшейся нашей битвы взглядов, а у меня на один-единственный с ней разговор шансов больше тоже нет!
– Максим?
Я даже подскочил от неожиданности на стуле.
– Ты здесь один?
– Надь, я думал, что ты уже слиняла в свой отчий дом. Ходишь слишком тихо, как будто привидение…
– Напугала? – смущенно спрашивает.
– Если честно, то – да! Даже сильно, кукленок. Я просто не ожидал еще кого-нибудь здесь увидеть. Вроде бы все на этот день, всех обслужили и раскидали, все закончилось, прошло, – рассаживаюсь заново на том же стуле и уточняю, – у тебя еще какие-то дела, почему не идешь домой?
– Это твоя семья, Максим? Это была жена и твой ребенок…
Я ждал, что спросит. Ждал и знал!
– Не хочу с тобой этот пласт своей жизни обсуждать. Давай закончим на этом, прошу не нагнетай и без того безумный круговорот событий…
– Как их зовут? Пожалуйста, хотя бы это расскажи. Мне хотелось бы узнать немного об этом, об этой женщине и сыне…
– Зачем? На хрена это лично тебе? – с ухмылкой рассматриваю ее лицо.
– Это ведь тебя касается, – начинает что-то мямлить, – значит, важно…
– Надя, это касается меня, но не тебя, – резко все ее попытки обрываю. – Как это связано с тобой? Семья в прошлом – мы в официальном разводе, а на сына у меня больше нет прав. Что еще?
– Мальчик очень сильно на тебя похож.
Боже! Ну вот опять! Врет ведь, глядя мне в глаза! Врет ведь и не краснеет, вот же маленькая золотая дрянь! Похож? Серьезно? Он даже генетически не мой, кукленок! По всей видимости, Надежда Андреевна Прохорова плохо выучила полученное домашнее задание о непоправимом ущербе наглого вранья, придется преподать иной урок этой соплячке.
– Думаешь? – прищуриваюсь и даю последний шанс на искупление.
– Да. Очень сильно, практически одно лицо, – широко улыбается.
Нет! Ни хрена не догоняет! Ну, что ж! Борзо ухмыляюсь и дергаю верхней губой – скалюсь и свою атаку на нее открыто демонстрирую и предупреждаю. Я ей придумал наказание – накажу ее не больно, а так, как умею. По-мужски! А там, с утра, все обсудим и о том, что между нами сейчас произойдет, поговорим, а через будущие женскую задержку, тошноту и головокружение выработаем совместный девятимесячный план с перспективой дальнейшего продолжения рода Морозовых. Сука! Да я на ней женюсь! Не отверну – уверен, и ей, засранке лживой, больше от меня не отвертеться, не сбежать…
– Это очень странно, Надя, – медленно приподнимаюсь и начинаю подходить к ней. – Очень-очень…
– Почему? – не боится зверя и никуда не двигается.
Глупышка маленькая? Поздно детка, Зверь уже загнал тебя в свой капкан, через мгновение будет «есть».
– Он – брюнет, Надежда, с темно-карими глазами, а я голубоглазый шатен. В чем наша абсолютная схожесть, кукленок? Расскажи, я с удовольствием послушаю…
– Я… Мак…
– Думаю, что ты просто утешаешь нерадивого папашу, Надя, – плотоядно ухмыляюсь, – но не стоит, я не в претензии, у него есть еще родная мать. Сынок в нее. Надь, чего ты испугалась? Пугаю? Сильно?
– Ничего. Не боюсь, нет-нет, не боюсь тебя, – пытается по-детски вздернуть подбородок.
– Иди ко мне тогда, не убегай. Не бойся, кукла. Не надо… Наденька, иди ко мне.
– Я не убегаю, – стоит на месте жертвенным созданием и с опущенной головой спокойно ждет меня. – Просто… Мы тут одни?
– Какие-то проблемы? Что-то раздражает?
– Не знаю…
– Пойдем ко мне? Хочу тебя, – подхожу и тут же демонстрирую всем своим напором, как это долбаное желание велико. – Пойдем мириться… Надя? Слышишь? Ты согласна быть со мной?
– К тебе?
– Угу, – обнимаю ее дрожащее тело и подтягиваю к себе.
Лбом утыкаюсь в женскую макушку и шепчу:
«Прости, прости, прости за то, что совершу».
– Я… Максим?
– Да, детка?
– Я должна тебе сказать, – сводит плечики и, кажется, от этого еще структурнее, мельче, тоньше, оттого любимее и роднее. – Я… Я…
– Ну же. Что, кукленок?
– У меня не было после тебя никого, и я никак не предохраняюсь. У тебя…
Вот оно! Так ведь и знал. На то и был мой расчет…
– Я успею, – степенно заверяю.
– Максим?
– Выйду, не переживай. Ну, – немного отклоняюсь от нее и заглядываю в женские испуганные глаза, – слышишь? Успею, я высуну…Надежда?
Пытаюсь в губы поцеловать – выходит, даже сама под ласку подставляется, постанывает и начинает несмело отвечать.
– А презервативы? У тебя есть? Там в той аптечке?
– Увы, женщина, не захватил. Ты же видела, там только «жар, боль и ожог». Бежать в аптеку или ближайший супермаркет? – пытаюсь даже демонстративно на часы посмотреть.
– Не надо. Но…
– Не в тебя?
Улыбается! Ах ты мой любимый, кукленок! Иди сюда…
В мою халупу заваливаемся, как озверевшая пьяная компания – еще на лестнице я стал срывать с нее какой-то жуткий верхний балахон, прикусывал кожу, целовал губы, нос, щеки, ерошил пропахшие кувшинкой волосы, наконец, сдернул черную резинку и на волю распушил этот старушечий пучок. Прохорова до моей кровати добрела в одном спортивном бюстгальтере и безразмерных темно-синих штанах.
– Ты не хочешь со мной разобраться, кукла? – целую тепленькую дрожащую шею, а руками охаживаю ей зад. – Хотя бы попробовать раздеть… Я уже запарился…
– Можно? – шепчет, словно с какой-то долбаной опаской.
– Надь, ты забыла, что ли? – перевожу руки ей на поясницу и вдавливаю всю в себя. – Иди сюда. Не бойся, что такое? Что за дрожь, Найденыш? Чувствуешь, как я хочу тебя.
Еще раз притягиваю, крепче, яростнее, и похотливо ерзаю по плоскому животу. Там все уже стоит по команде «Смирно!» с самого утра и той ее неспешной возни с оладьями на ресторанной кухне. Надо разрядить «бойца» иначе случится грязный взрыв, наружу выйдет что-то невообразимое и размажет все живущее на матушке-земле, потом не соберем костей, а Гриша тупо не возьмется за мою отмазку – в наличии был злой умысел и тайный детородный план:
«Извини, братан, но тут ты стопудово пропал».
Она осторожно подцепляет нижний край моей футболки и, наконец-таки, стягивает верхнюю часть с меня. Тут же обрисовывает вензеля татуировки и пытается каждый язычок нежно поцеловать, шурует язычком, затем губами прихватывает кожу на плече, одновременно руками трогает мне грудь, неосторожно или все-таки специально задевая пальцами соски:
– Мне нравится, очень. Красиво же! Максим, очень необычно. А тебе?
– Надь… Не хочу говорить. У тебя такие чуткие прохладные ладони, если честно, я замлел. Не хочу… Идем туда. Извини…
Если мы сегодня – нет, то я незамедлительно солью, как маменькин сопляк, себе в штаны. Она, по-видимому, что-то подобное тоже ощущает, потому как на ее лице сейчас читается какое-то искреннее недоумение и присутствует тот самый неприкрытый страх – обидел, оборвал, был нетактичен, в чем-то с куклой поспешил, подрезал, где-то обогнал? Что? Что, Надя? Хотя, не надо, не отвечай! Плевать! Надоело с девчонкой цацкаться! Подхватываю ее под зад и тут же прохаживаюсь губами, языком по гладкой женской коже в районе выдающейся груди. Кайф! Кайф! Кайф!
– Идем в кровать, идем в кровать, – шепчу, как заведенный, и целую выступающие из чашек, словно холодец, качающиеся полушария. – В кровать, кукленок! В кровать… Не хочу ничего ждать… Устал!
Хочу мерзавку наказать! Собой! Телом! Сердцем и душой! Жадно, страстно, зверски… Адово! Накачаю спермой до краев – встать не сможет, ноги не сведет, а завтра точно не уйдет – никуда не отпущу, никогда, все обойдется, все будет хорошо… Упрашиваю, облагораживаю и сам себя к плотскому ответу призываю… Зверь, что ты вытворяешь, твою мать!
Осторожно перемещаюсь на этом слишком хрупком теле – Прохорова глухо стонет, словно у нее болит – ее ломает, как будто кто-то слишком злой выкручивает суставы, разрывает жилы и кромсает плоть.
– Максим, помедленнее… Больно! Не могу…
Да я не двигаюсь вообще – пока вот даже не вошел, Найденыш! Опять обманываешь? Ну зачем? Нет, ничему ее злодейка-жизнь не учит. Просовываю руку между нами и осторожно, чтобы не спугнуть, касаюсь выступившей на половых губах вязкой влаги. Пока не очень много, но она там однозначно есть, значит, Надька настроена на наше скорейшее продолжение – размазываю смазку по всей промежности очень аккуратно, стараюсь желанный вход не задевать – принципиально оставляю без внимания. Кукленок повторяет все мои движения, дублирует, копирует, практически всем телом за моей рукой след в след идет. Охренеть! Это вот оно? То самое единение душ, сердец и тел, или меня просто клинит от холостого воздержания, и я просто надрачиваю и чушь юношескую плету?
– Что с тобой? – все-таки интересуюсь. – Найденыш, ты вся дрожишь. Страшно, холодно, противно? Что? Не молчи?
– Отвыкла… Я отвыкла. Извини, пожалуйста. Словно в первый раз… Боюсь немного. Что это такое, так всегда?
За что? За что она все время извиняется? Чего боится, я ведь с ней! Осторожно прикладываю губы к ее шее и невесомыми поцелуями подбираюсь к проколотому ушку, одновременно с этим не прекращаю движения на влажных лепестках:
– Наденька, не молчи… А так?
– Ммм… Прия-я-ятно.
– Как ты, кукла? – перехожу на плечи, ключицы, вздрагивающую грудинную пластину. Прихватываю очень осторожно, чтобы ничего «не поломать». – А если так?
Ускоряюсь там внизу, а наверху свои игры с шеей, грудью не прекращаю, если по чесноку, такой возней сам себя караю, а ведь изначально план был несколько иной. Не получается с ней жестко – физически и, похоже, что эмоционально, слишком хрупкое и «неНадежное» опасное создание, а еще… Меня притормаживают ее слишком широко распахнутые глаза! Она не сводит с меня взгляд. Я наклоняюсь – она мне вторит, следит, подсказывает, не дает свернуть; задаю вопрос – ресницами мгновенно отвечает, а если просто хорошо и чем-то наслаждается, то Прохорова веки медленно и синхронно прикрывает. Все! Я окончательно сдаюсь!
– Я…
– Шейка, кукла? А мои «укусики»… Хорошо? Хочешь? М? Организовать? – приподнимаюсь и с улыбкой спрашиваю.
– Да-а-а.
Стараюсь не укладываться всей своей махиной, удерживаю тело на весу над ней – помню о женском пунктике про «мне очень тяжело, Максим, будь человеком, не прессуй».
– Надь?
Толчок, удар лобков и мое вглубь легкое продвижение…
– Мммм…Я… Ма-а-акс… Ммм…
– Тшш, тшш, – целую подбородок, нацелившись на губы. – Все ведь хорошо. Ты меня забыла, детка! Вот в чем дело, кукленок! Но… Тшш.
Она гюрзой выкручивается и пытается найти удобную лишь для нее позицию – царапает ногтями руки, впивается в предплечья, по взгляду вижу, что нацелена на пресс. Действую на упреждение – перехватываю ее руки и раскладываю куклу на кровати, как на «крест».
– Нет, – пытается освободиться.
– Да, кукленок. Ты не будешь здесь руководить, – пока увещеваю, успеваю войти и выйти – Прохорова стонет и скулит. – Здесь – точно нет!
– Больно…
– А так, – не проталкиваюсь на всю длину, так слегка ее внутри касаюсь. По затуманенному взгляду понимаю, что Надька поплыла. Значит…
Неглубоко, в спокойном ритме, без излишеств в половых изощрениях, я завожу нашу на эмоциях, тогда по неосторожности, остановленную «игру». Толкаюсь «по-доброму», но плотно, словно свай вколачиваю – не болит, не тянет, немного шепчет, стонет, вибрирует и слегка искрит. Я разговариваю только с телом – оно не может врать, там для меня открыто, гостеприимно —
«Макс, добро пожаловать, все для тебя».
По отклику, по всем ее движения вижу, осознаю и понимаю, что она действительно… Ждала, ждала, ждала! Меня?
– Надя…
– Тяжело дышать… Пожалуйста…
С улыбкой переворачиваю нас, укладываюсь на спину, но из маленького тела не выхожу – она там цепко держит, узкая девчонка, а я особо и не настаиваю, лишь меняю наши главные и второстепенные роли, отпускаю «связанные» ручонки и, ухмыляясь, предлагаю:
– Найденыш, твоя очередь! Играй!
Все для нее – я, мое тело, моя душа, вся жизнь… За что тогда? Надь, слышишь, что ты натворила?
Она приподнимается все чаще, резче, амплитуднее, мощнее – Прохорова откровенно трахает меня, имеет Зверя в разных позах, доминирует, господствует и покоряет. Имеет так, как ей заблагорассудится – не возражаю, если у нее на меня такие силы есть! Но…
– Хватит, кукла, – подминаю под себя, на секунду покинул ее, но только лишь, чтобы поплотнее уложить. – Напрыгался, Найденыш? Нарезвилась? Наигралась, кукла? Дайте теперь и мне чуток тебя вкусить…
Мы – молодые, бешеные, на эмоции несдержанные, а сейчас еще и чересчур голодные. Я, лично, шесть лет ее не «ел». Помню все, как ей нравится, когда остановиться, когда все заново начать. Я трахаю, деру ее безбожно, жестко, яростно – игры, сука, кончились. Зверь хочет жрать! Нет, ни хрена не понимает, доверяет, улыбается – отошла, согрелась в моих руках и стала осторожненько подмахивать? Вот это де-е-е-ла! Не боится? Зря! Я действую широко, размашисто, от всей своей подлейшей души. Целую, кусаю, лижу и всасываю, потом причмокиваю и смотрю на то, что натворил. Я «изуродую» ей тело – шутки кончились, я, блядь, детей хочу. Прости, Надежда, но…
То бешено долблю ее, то резко останавливаюсь – смотрю, как плачет, как просит, как скулит, затем опять… Мы ходим с этой хрупкой женщиной по той огненной линии, взявшей начало с пламени моего плеча… И…
– Открой глаза. Хватит, Прохорова, играть, – шиплю и не останавливаюсь – бьюсь и под собой ее размазываю. – Смотри на меня! В ГЛАЗА!
– Я… Максим…
Толчок – стон, вскрик, скулеж и вой.
Еще раз:
«За первый год, который не со мной!».
Удар:
«А это за второй!».
Еще один рывок:
«На третьем я скулил – ждал, верил и еще надеялся, хотя и был с другой…».
– Максим, не могу больше… Я… Мне кажется, вот-вот…
Глубокое проникновение. Визг, затем нытье и рваный выдох ртом:
«Четвертый… Там огонь!».
Удар, удар, удар:
«Пятый, шестой…».
И… Изливаюсь, не выходя из маленького тела, пульсирую и кайфую от ее ритмичных сжиманий.
– Максим, ты не вышел, – отталкивает от себя, а я по-хамски напираю. – Обещал, обещал…
– Прохорова, успокойся, рот закрой! – шиплю.
* * *
*Голден (golden, с англ.) – золотой.
*Фроузен (frozen, с англ.) – замороженный.
*АЗ-5 (техн.) – кнопка аварийного глушения реактора. Нажимается в самый критический момент, когда в реакторе начинает развиваться какой-либо аварийный процесс, остановить который другими средствами нельзя.
Глава 16
Первый день…
Без нее… Покинула, ушла, сбежала, бросила, перед этим очень сильно плакала, практически истерила, икала, выла, ныла, затем ревела и кричала, материлась, билась, даже била, а сейчас я – в мертвой тишине один. Аналогичное наказание – было, было, было, а Надежда, как и все обиженные женщины, совсем не оригинальна, повторяет ту свою изощренную карательную меру – пытает и наказывает. Это же хорошо? Ничего нового под нашей с ней Луной. Я ведь проходил уже такое, как говорится, сидя за «одной и той же партой», все помню достаточно хорошо, но не извлек тот самый жизненный урок, за это получил незамедлительную «работу над ошибками» и вполне заслуженные, даже выпрошенные «два» балла.
Второй.
Нет, не ломает – просто очень тошно и противно, не могу на свою харю в зеркале смотреть, так бы и растерзал надменную зверюгу. Макс, Макс, Макс… Что ты натворил? Вы пошли мириться, а по итогу устроили то самое несанкционированное побоище… Что это такое? На хрена?
Третий.
Вошли в отработанную и филигранно слаженную рабочую колею. Завтрак. Обед. Ужин. Добро пожаловать! А вам у нас понравилось? Если – да, то приходите еще, приводите друзей, будем очень рады, до новых встреч, друзья! Возьмите новое меню! Все бесплатно! Можно даже несколько буклетов… Это будет с нового месяца, а пока вот так… А где шеф? Максим! Что вам надо, господа?
Четвертый.
Этот уже не помню абсолютно – слишком пресно, видимо, прошел. Тут все застыло и закоченело, но рубцеваться ране не позволю – у Надьки ведь еще не зажило?
Пятый…
Это сколько? Пятерка – вроде бы «отлично» означает в школе или Прохорова придерживается иной системы оценивания результатов? Не могу – это слишком, Надя. Откровенный перебор! Целая рабочая неделя проскочила, прошмыгнула, пять дней жизни мимо, а от кукленка – ничего, ни слова, ни звонка, лишь короткие смс-ответы на мои вопросы:
«Наденька, как наши дела? Как ты?» —
«Сообщение доставлено и прочитано».
Ну и на том спасибо. Это все? Финал?
Без нее… Сука! Я ведь не согласен, точно не подписывался. Кто меня спросил? Мы такое в ту ночь с ней не обсуждали, я бы однозначно запомнил, ну уж точно не забыл. Сама решила? Это мы еще посмотрим, маленькая дрянь!
Сегодня шестой день, как Прохорова оформила официальный больничный, о чем предусмотрительно сообщила в кадры и бухгалтерию, мне вот только запамятовала сообщить. Ладно, проехали, меня ведь уведомили, все передали, значит, никаких проблем. А теперь вот на законных основаниях эта женщина не показывается на своем рабочем месте – болеет, лечится, находится на своем дневном стационаре, беспокоится о здоровом климате в нашем трудовом сплоченном коллективе, чтобы, не дай Бог, никто не заболел. Просто охренеть!
– Что скажешь, Макс?
Гришка фоном звучит где-то на окраинах моего не затыкающегося сознания – не отвечаю, сейчас, если откровенно не до него и не до признательных записок от бывшей жены – не до ее извинений, покаяний, слез и прочей лабуды.
Надя заболела. Вот что важно! Сделала вид, сымитировала, просимулировала и отыграла – так будет правильнее сказать.
– Макс?
Мы поругались той ночью, хотя должны были страстно помириться – за этим я тянул ее в кровать, думал, раз – и все сначала. Твою мать! Мы сильно поругались, очень, до крови – в прямом и переносном смысле этого слова. У меня кровоточит сердце и душа, а у кукленка разбитые и счесанные локти, щека, плечо и коленки. Мы…
– Морозов? Прием. Какого хрена я сижу здесь и рассматриваю твою блаженную рожу? Макс?
Он видит все и это все, естественно, тут же отмечает – такое скрыть практически нельзя, да я и не прячусь уже особо – то, как я без конца поглядываю на входную дверь, затем на лестницу или на кухню, говорит о том, что я тупо жду ее. Везде, как озабоченный, ищу ее! Жду, как брошенная хозяином избитая собака. Провожаю взглядом открытие двери, прислушиваюсь к женским голосам, улавливаю тихий смех или какое-то рядом шевеление. Везде-везде высматриваю, а ее здесь нет:
«У Прохоровой больничный»
– такой был весьма лаконичный ответ на мой вопрос об ее отсутствии на рабочем месте.
– Макс, у нее ведь уважительная причина. Перестань. Там какой-то чудо-грипп.
«Звериный напор и неконтролируемое желание» – ЗННЖ, по-видимому, сокращенное название для только что полученного агрессивного штамма этого супервирусного заболевания или мой шустрый головастик достиг цели, и она несколько иначе больна. Только бы глупостей не натворила эта кукла.
– Мы будем раскручивать так непредусмотрительно слитую информацию твоей бывшей? – Велихов интересуется. – Даешь «зеленый свет»? Морозов, мы в седле, коняка бьет копытом, а я свистка твоего жду.
– Нет, – отрезаю и откидываюсь на спинку стула. Сижу, уставившись в одну точку. – Нет, Гриша! Не хочу. Не будем. Пусть мальчишке повезет. Я уже за это отсидел.
Нади нет! Нади здесь нет! Вот что гложет! А со мной что тогда? Я чего так об ее законном отсутствии распереживался? Не люблю ведь – сам предположил и даже в этом уверен был. Только лишь наказать хотел за ложь ее, даже ту беспечную с предположением о моей похожести с неродным сыном? И все? Точно, Максим? Да…
– Еще раз, – Велихов щелкает пальцами перед мои лицом, пытается сосредоточить друга на общем сверхсекретном деле, – «нет», значит, «нет»? Однозначно «нет»? Или ты завтра проснешься с новым планом и мне грести придется в десять раз быстрее? Морозов, я пока не прошу у тебя собственноручно подписанного бумажного отказа от наспех выдуманной мести, но, видимо, придется попросить, чтобы ты не пошел на приступ и не устроил нам здесь непоправимый пиздец…
– Где подписать, Гриш? Готов! – тянусь за салфеткой на столе. – Бумага мягкая, но подпись будет уверенная и твердая. Поверь! Я ведь уже сказал – НЕТ! Решение не изменю, что бы там уже не случилось…
Он передал мне так называемую «прощальную» записку от Мадины на следующее утро, после нашей с бывшей и Ризо эмоциональной встречи. Велихов приперся в восемь часов утра ко мне наверх и застал сидящим с ногами на собственной разобранной кровати с ярко-алыми частыми пятнами на лавандовой простыне. Гришка скривил морду и нагло поинтересовался:
«По девочкам пошел, развратник? Паспорт-то хоть у нее спросил, там есть полных восемнадцать лет или мне готовить новую защиту от разбушевавшихся родителей? Максим, это жесткая статья, а таких уродов на зоне не любят…».
Я не слушал это «бла-бла-бла», ведь это была кровь моего кукленка… Она разбилась. Сильно! Твою мать, я такого в жизни не видал! Найденыш упала с кровати – так выдиралась и уходила от меня, а я, зверюга, не отпускал, держал за тонкие ручонки, хватал голени, сжимал щиколотки и оставлял следы на бедрах, затем подхватывал под коленками, наверное, ломал ей неосторожно ребра… Я ловил ее по всей этой огромной комнате, она пыталась ускользнуть, все время повторяя:
«Это была не любовь, не любовь, ты не любил – ты трахал и измывался над моим тщедушным телом, обещал, ты ведь обещал, сказал же, что простил… Я поняла! Все ложь! Это наказание? Наказание? Что молчишь? Это ведь оно? Ты наказал меня? Доволен? Наслаждаешься? Я наказана? Я что вещь? Кукла? Кукла Прохорова? Я – кукла! А ты – Зверь! Зверь! Зверь!».
Что я должен был ей на это все ответить? Не сориентировался, если честно, в тот, наверное, критический момент по всей сложившейся обстановке, поэтому и действовал крайне агрессивно и на упреждение. Мы с ней практически абсолютно голые носились по всему жилому-нежилому огромному пространству, я просил остановиться, умолял выслушать меня, понять, в конце концов:
«У нас ведь все серьезно, Найденыш. Все будет хорошо! Слышишь, Наденька? Куда ты? Что с тобой? Я… Я… Надя, я прошу тебя, остановись!».
Она же, как затравленная, удирала, а я, как озверевший, нагонял, а потом, когда уже практически поймал, схватил и подтащил к кровати, то спокойно и мягко уложил девчонку на страшно дергающийся живот, скрутил, навалился массой ей на спинку и стал шептать на ухо:
«Прости меня!»,
она наконец-таки обмякла и вроде успокоилась, и на мои слова ответила, что ей – все, как обычно:
«Слишком тяжело дышать!».
Я отступил, а этого совсем не надо было делать. Твою мать! Она дернулась в последний раз, высоко подпрыгнула, соскочила и всем своим тельцем упала на землю плашмя, навзничь, как птица с отрубленными крыльями – просто ушла в пике. Ойкнула, запищала, ласково вспомнила свою «мамочку», а затем громко задышала и стала неуклюже, как марионетка с распущенными шнурками, подниматься на ноги… Надя разбилась о холодный пол в холостяцком логове у бешеного Зверя! Там было очень много крови, словно я ее пил-пил-пил и все никак не мог напиться, насытиться и насладиться. Худые руки – полностью, два локтя, две кисти – внутренние части нежных ладоней изорваны в лоскуты, потом увесистая гематома на одном плече, а на щеке какая-то круглая ссадина, счесанные под чистую, тоненькие коленки и даже стопы – все было в крови… Не знаю, что у нее по ребрам, там не дала себя осмотреть, просто ни на шаг не подпускала. Скулила, хныкала и дула на обрабатываемые собственноручно раны раствором «бриллиантового зеленого». А потом…
Утром я проснулся один – точь-в-точь как шесть лет назад, в растерзанной кровати с кровавыми следами, напоминающими мне о том, что вчера, совсем недавно, здесь был не один. Как подорванный на квестах, искал записку или хоть какое-нибудь сообщение – нет, ни хрена! Молча, без объяснений и ругни. В этот раз Надя ушла тихо, «по-английски», а что она еще должна мне объяснять, и так все ясно. Я… Грубо ее взял, вероятно самовольно наградил ребенком, сказал, что нужно время, а сам себя, да и ее, его же и лишил. Последнее, что помню, это ее заплаканные глаза, обработанные раны, случайные зеленые, не слишком яркие, кружочки возле губ и внутреннего уголка правого глаза, и жесткие шипящие слова:
«Так нельзя! Нельзя! Нельзя со мной! Я не заслужила – больно! Перебор! Не кукла, я – не твоя. Я – живой человек и у меня есть права, мнение и чувство собственного достоинства! Я – не вещь, Максим! Не вещь! ТОЧНО НЕ ТВОЯ!».
– Я не буду, Гриша, просто не буду мстить этим людям. Там прекрасный мальчишка, пусть и не родной, но он мой сын. Я так считаю, этого права у меня никто не сможет отнять. Если мы с тобой закрутим эту карусель, то размотает всех, а кого-то даже вырвет, поэтому…
– Просто предложил, Максим. Хороший повод, да и Мадина на эмоциях хорошо так размахнулась, выдала все, что под присягой не смогла. Знаю, – отводит взгляд в сторону, на меня не смотрит, – что не мое дело, но, что там было? Она… Что она написала в той записке?
– Просто извинилась, покаялась, а бумагу залила щедро слезами, Велихов. Плохой почерк и очень корявый язык – не родной, поэтому сплошное косноязычие. Там бесконечное повторение одного заезженного линялого слова «прости, прости, прости меня». Я, – выдыхаю и подаюсь вперед, – простил, Гриша. Уже все. Там прошло! У меня другая…
– Смотри, – он быстро возвращается глазами ко мне, а затем указывает на центральный вход. – Это же…
Андрей Петрович Прохоров, собственной персоной. Вот и эшафот!
– Гриш, нам пора… – хочу выпроводить друга.
Знаю, что отец Надежды не начнет при нем разговор, но все же подстраховаться не мешало бы.
– Что у него с ногой? Хромает жутко, словно свинцовую культю волочит.
– Страшная травма на пожаре. Давай, пожалуйста, – поднимаюсь со стула и окликаю Прохорова, ищущего меня. – Андрей Петрович, добрый день.
Он замечает, вероятно, объект своей суровой ненависти и теперь направляется в нашу сторону с одной лишь целью линчевать меня.
– Добрый день, – подходит и тут же протягивает Велихову руку. – Григорий, привет!
– Здравствуйте, Андрей Петрович!
Прохоров мягко улыбается ему, причем только глазами – Надька тоже так умеет, неоднократно замечал их абсолютную схожесть в таких вот маленьких, казалось бы, очень незаметных деталях, но тем не менее, именно они делают нас привлекательными в глазах других людей и они, определенно, от отца у нее есть.
– Макс, здорово, – со мной братается, обнимает по-мужски и хлопает по плечам.
Странно! Очень! Обычно Прохоров скуп на эмоции и дружеские объятия – так Юра говорит.
– Присаживайтесь, пожалуйста.
– Да, не откажусь.
– Мне пора, – у Велихова взыграло, наконец-то, чувство такта, долга, и он спешит откланяться.
– Помешал?
– Нет-нет. Я уже поел, пора и честь знать. Максим, все, как всегда, отменно, превосходно. Тот самый высший класс! Спасибо, брат.
Замечаю, что он и Смирняга только ради тарелки с супом сюда и попинаются – от пуза уложат еду, а затем сразу же спешат по своим неотложным делам.
– Макс, пока, – пожимает мне руку, наклоняется к плечу и шепчет в ухо. – Перед будущим тестем не плошай.
Вмазать ему, что ли, или все-таки не стоит? Вот же неразрешимая дилемма у меня.
– Андрей Петрович, кофе, чай или…
– Макс, для родственников и друзей, просто «Андрей», обойдемся без отчеств. Не стоит добавлять ненужное почтение, – тихо произносит. – Лады?
