Текст книги "Любовь нас выбирает (СИ)"
Автор книги: Леля Иголкина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
«У тебя больше нет сына… Смирись, Максим! Нет, сына, нет сына».
– У меня недельная задержка, Зверь, – Прохорова плачет в трубку. – Я думаю, что беременна, меня еще тошнит и кружится голова, грудь болит и она стала больше, я стала задыхаться – может у меня астма? Я… Что мне делать, Максим? Что мне делать? Зверь, ты слышишь?
– Мы предохранялись, может, что-то с циклом? Где ты?
– У нас, на месте…
Я все понял, значит, она сейчас находится в той комнате, в отеле.
– Я на смене.
– Как всегда. Я так и знала, тебя никогда нет со мной рядом…
– Я ведь не сказал, что не приеду. Немного позже, Надь! Ну, перестань, как закончу, так и приеду, – пытаюсь не нервничать и не паниковать, чтобы ее не будоражить, там, похоже, полный фарш и Найденыша корежит только от одной мысли о моем ребенке…
А я, как ударенный отбивным молотком, улыбаюсь и присаживаюсь на рабочую поверхность.
– Сука, Макс, не тормози линию, – мне любимые адские коллеги по печи кричат. – Чего застыл, Морозов? Твоя постоянная баба ждет, когда ты ей подашь на стол «Дофин».
Пошел на хрен, ушлепок!
– Надь…
– Отец меня убьет, убьет, убьет. Что я им скажу? Господи…
– Ты тест хоть делала или только купила? У врача была?
– Я боюсь… Зверь, я не хочу, слышишь, не хочу сама.
– Надя, я приеду, – вскидываю руку и засекаю точное время, – где-то через три с половиной часа. Выдержишь? Потерпишь?
– Все равно ведь без тебя не смогу. Буду здесь.
– Я обязательно приеду. Наденька, люб…
Она ведь сбросила тот чертов вызов.
Глава 15
– Вкусно, шеф. Я бы сказал, – Смирняга, кажется, задумался. – Сейчас-сейчас, немного подожди…
Век воли не видать, если сучий потрох не по-бабски подкатывает глаза и лениво откидывается на спинку стула, и, похоже, этот наглый гад слишком тщательно сейчас подбирает хвалебные слова – мне стало как-то неудобно от такого внезапного признания, высказанного фактически посторонним мужиком.
– Странно аппетитно, Максимка, мой любезный брат. Как-то… Божественно, что ли? Ты – кулинарный бог, Зверь? Тебя словно кто канонизировал недавно, ты как-то очеловечился, честное слово, стал ласковее, покладистее и еще ручнее. Кто-то истинно «женский» ушко почесал? В своей, пусть и недолгой жизни, ничего вкуснее не употреблял, а я много ресторанов повидал, фуршеты там всякие, пикники-поляны, застолья на капотах мажористых автомобилей, например; в конце концов, из рук прекрасных дам жрал без зазрения совести – пару раз было дело. Кажется, время каяться пришло. Мать, прости меня за такое внезапное откровение, и, как говорится, слава Богу, что не слышит она сейчас меня, а то не сносить головы – я ощущаю, как у бати снова чешется рука и вытягивается из петель ремень, но… Там есть мой «маленький» Сережа. Такое дебильное чудило, твою мать. А ведь я говорил, я ведь говорил, что «Лёшенька – ваш скромный аленькЫй цветочек», он занят делом, он гнет металл и тут же девок портит. Бля, ну внуков же они хотят! – торжественную речь окончил и вспомнил про меня. – Фух! Макс? Чего ты там застыл? Вкусно, говорю. Алло, гараж! Вольно, Морозовское отродье, как мой старик частенько повторяет.
– Что-что? – ухмыляюсь и тут же отворачиваюсь, чтобы перевернуть зарумянившиеся «мамины оладьи». – Ты сам-то понял, что сейчас тут нагородил?
– Странно аппетитно, говорю, – по-детски изумляется. – А че не так? Аппетитно и это очень странно, Морозов, ведь я не барышня, а значит и не должен вестись на твои жесты неприкрытого внимания и определенно топорного заискивания, типа ухаживания, подлизывания, м-м-м-м, – кивает головой на мою готовку. – Стараешься, комплИментируешь Прохорову, нашу Голден*, а для кого-то, правда, и Фроузен*, Леди? С ложки кормишь или сиську предлагаешь, а она-то хоть берет или так – губами только елозит, да язык тебе показывает. Хотя, а на хрена? Я бы вот точно не взял! Да и откуда у тебя, умудренного жизнью и зоной мужика, возьмется сиська? Да уж! Ну, разве что только тараканья…
– С чего ты взял? – переворачиваю оладий, на полном серьезе задаю вопрос, но к вынужденному посетителю специально не поворачиваюсь – он ведь, сука, прав. Еще чуть-чуть и все по моим глазам прочтет.
– Что именно, мой друг?
Я попался! Сам себя сейчас загнал в тот самый пятый угол – Смирнов у нас детектор, он ведь раскрутит на голую правду, думаю, что сегодня мое признание он выудит минут за пять.
– Что я к кому-то подмазываюсь или за кем-то ухаживаю, или комплименты растачаю! К чему ты все это говоришь? Я вот не пойму, ведь не было никаких признательных показаний, а ты решил…
– Про Надежду сейчас разговор ведем? Сам себя сейчас спрашиваю: «На хрена ты, Лёшик, с вопросом сентенцию извлек?». Короче, тебе, по-видимому, не ясно, как я, дебелый лоб, просек, про ваши, я так понимаю, уже новые отношения? Об этом сейчас спрашиваешь? Это интересует?
– Лёш, давай не будем о ней, – вспоминаю нашу недельную откровенную беседу по душам с кукленком. Сколько было недовольства и обиды с ее стороны как раз по поводу вот этого «дебелого лба» Смирнова!
– А чего? – подходит ближе, ставит на рабочий стол свою тарелку. – Чего не будем? На свадьбу хоть пригласите? Признаюсь открыто и без зазрения совести, что хочу нажраться твоей французской бурды и напиться нашего родного самогона. И, ты знаешь, вместе со своим отцом – ни разу ведь в дрова бухим не видел, может он вообще не пьет, так только с матерью бокальчик белого винца или пивко под матчик? Твою мать! Чего я, собственно, сегодня, как пришлепнутый, трещу? Нет! Стоп! Я передумал…
– ЛёшА!
– Макс, перестань. Здесь далеко не дети, а ты уже неделю, как подорванный торчишь на кухне, – размахивает руками, словно обозревает весь заполненный рабочий горизонт, – хотя имеешь целый штат рабов, которые постоянно крутят то котлеты, то рулеты, то бифштексы, то какую-то сливочно-ванильную, но вкусненькую, чушь. Кстати, что это такое? Нет, не отвечай, не порть мне устаканившееся впечатление от еды. Поэтому… Ты ей хоть жабьи лапки не готовишь, Зверь, всяких там гадов и прочих пресмыкающихся не жаришь-не печешь? Не надо, если вдруг, говорю на будущее, – не трави девчонку, ей еще рожать, да и эти гурманские блюдА сближению не помогут, возможно лишь вызовут рвотный рефлекс, а нам того не надо, если это не… Та-да-да-дам! Тот самый, Макс, минет. У нее же на лбу написано: «Я – Прохоровская золотая кровь и кушаю исключительно манну небесную и теми самыми молодильными яблочками питаюсь, а пью исключительно и только литрами, возможно, баррелями, Морозовскую кровь». Ты…
– У нее имеются проблемы с питанием, разве ты не видишь? Смирняга, это не смешно, она очень плохо ест, только бегает и спортом занимается.
– Вижу-вижу. Вижу, что печешься слишком о ней – верный знак, Морозов, верный-верный, поверь более опытному в этом отношении другу. Ты что, личный диетолог, задроченный зожник или этот, как его? Да хрен с этим «людями»! Мне все ясно без твоих оправданий и ее опущенных глаз и томных вздохов: «Морозов, ах-ах, ну, Макс, ага-ага, еще-еще и давай-давай».
– Смирняга…
– Макс, Макс, Макс. Попался зверь в силки и крутит шею, словно подмазывает охотнику, поймавшему его. Ты… – замечает кукленка, выходящего из служебного помещения, – а вот и наша умница-красавица VIP-клиентка нарисовалась где-то на девять часов! – Надя! – горланит. – За стол!
Вот же урод дебильный!
– Надя! Кушать подано, Максим нажарил целую горку классных оладий, иди сюда. Тут для сладких девочек подготовлена «Морозовская фуа-гра».
Она оглядывается, словно воровка-золотая ручка, и быстро, нигде не останавливаясь в зале, направляется к нам.
– Мне уйти? – Лешка шепчет на ухо. – Мешаю?
– Мы… Твою мать, Смирнов, она просто перекусит и пойдет к себе работать. Так тут заведено!
– Ухожу-ухожу. Все ясно, – укладывает свою ладонь мне на плечо, похлопывает пальцами и очередное глубокомысленное напутствие выдает. – Не просри удар, Морозов. Мне кажется, сейчас мяч с той пресловутой наружной шнуровкой как раз на твоей половине поля – уж больно у золотца виноватый и испуганный вид. Она тебе должна, я думаю, приблизительно, исключительно по моим грубым подсчетам, сто двадцать два развратных поцелуя в губы? Угадал или хотя бы близко, холодно или горячо? Извини, брат, совместные кредитные ночи не считал – тебе там стопудово виднее, но записную книжечку для уточнения цифр все-таки достань. Есть же такая? А?
– Прелестно! Тебе бы космические корабли мастерить – цены бы им не было тогда. Такая точность и баланс! Лёшка, мой милый друг, смойся райской птицей с моего обзора и не отражайся в наших зеркалах. Стань призраком! Ты наелся, претензии к подаче есть или хочется чего-нибудь хорошего шеф-повару добавить? Я слушаю.
– От души, все чинно-благородно! Мед-пиво пил, по усам и бороде текло, и ты знаешь, сука, даже в рот попало. Спасибо, брат, уважил и накормил, – вдруг резко становится серьезным и задает один вопрос. – Сегодня, Макс? Сын сегодня приезжает?
Я так и не сказал Смирнову о том, что у нас с мальчишкой нет никакой родственной составляющей. Просто не успел или не захотел – не пойму, да и зачем ему об этом знать – тут, сука, гордиться особо-то и нечем.
– Да, – кривлю рот и отворачиваю голову в противоположную от него сторону. – Она и Ризо придут сюда в восемь часов вечера, если не соврала, конечно. Хотя Гришка заверяет, что сам их привезет.
– Помощь нужна?
– В чем и с чем? С бабой и маленьким ребенком? С ней я самостоятельно разберусь. Нам нечего делить – мы в разводе, я всего лишь хотел мальчишку напоследок посмотреть, обнять, поцеловать и попрощаться.
А про себя, как заведенный, уже седьмой день долдоню – так привыкаю к новому образовавшемуся положению, свыкаюсь с мыслью, чтобы ошибок больше таких не произвести:
«Сын не мой! Ризо – не мой сынок! Запомни! Запомни! Запомни! Ребенок чей-то, но не мой, не мой, не мой! Он будет счастлив, Макс, но без тебя!».
– Решил все же сдаться?
– Не хочу травмировать ребенка. Вот и все. С матерью ему будет надежнее и гораздо лучше, чем со мной. И потом, Зауров решил его официально усыновить, – быстрее подгоняю слабенькие оправдания.
Самое интересное, не знаю даже, смешное или все-таки прискорбное, что меня не угнетает или злит факт той самой пресловутой супружеской измены, ее кочевой жизни по мужским постелям, – хрен с ней, со всем этим, с Мадиной, на худой конец, видимо, я чем-то ей не подошел. Возможно, финансово, или темперамент не такой, или член короткий, маленький и вялый или, наоборот, чересчур большой, изогнутый, кривой, может, я был слишком назойлив или холоден, фригиден, без той каменной эрекции, но, сука, с открытой же душой. Что ей нужно было? Если не хотела или так противен был, неприятен, просто по антропометрическим данным не подходил, зачем все это провернула, зачем через двенадцать месяцев стала мне законной женой? А самое главное, на хрена такая вычурная многоходовка? Хотя и это больше не интересует – хочу просто попрощаться с Ризо и в последний раз потрогать его маленькие тоненькие ручонки, взъерошить темную макушку, в нос и щеки поцеловать, посадить на шею… Сука! Я лишился ребенка, но хочу, чтобы мальчишка меня все-таки запомнил на свободе, открытым и добрым человеком, а дальше просто пусть живет с той лишь мыслью, что мужчина, который вроде как бы был ему отцом, пусть не очень долгий срок, сейчас находится на воле и он – живой. Я – не его папа и никогда им, как оказывается, не был. Ни с Надькой им не стал, ни с официальной и законной женой:
«Пап, если ты меня слышишь, за что мне это все? Я… Больше не выдержу такое горе, больше не смогу детские обиды проглотить. Уж больно… Чересчур!».
– Привет, Лёшенька! – Надя прерывает наш спонтанно образовавшийся разговор со Смирновым.
– Моя маленькая девочка, хочет к папочке на ручки, – Леха замечает мой взгляд и тут же осекается, – хотя ты знаешь, Надежда-Голден Леди, пожалуй, не стоит. Второй день спина, как проклятая, болит – застудил в кузне, когда облагораживал заказанные тобой решетки. Не подниму, кукла! Придется обойтись простым рукопожатием. А Макс вот говорит, ты кушать стала лучше, он, смотри, какие тебе оладушки напек. Зверь, я возьму один, для Наденьки тут слишком много, детка тупо лопнет, нашу золотую куклу разорвет…
Прохорова всю эту «шалость» читает, как тот первый детский «Букварь»:
– Максим, спасибо большое. Я, – протягивает руку к аппетитной немного дымящейся горке тестяных лепешек, – поделюсь, если ты не против, с большим и серьезным дяденькой. Смирнов, закрой глаза и открывай рот!
– Ну, прелесть же, а не кукленок! Макс, – открывает рот и закрывает один глаз, – снимаю пробу, дабы наша царственная золотая особа пищеварительно не пострадала. За твое здоровье, Прохорова! Макс, за нашу дружбу! Надя?
Она практически заталкивает ему в глотку самый большой оладий, словно специально выбрала из ассортимента одинаковых и средних по своей фактуре, один нестандартный по размерам – мучной громила из остатков мной грандиозно напоследок был «отлит». Смирнов активно шурует челюстями, а затем, прожевав, делает громкое глотательное движение, потом вдруг, как безумный, открывает и очень странно жутко выпучивает глаза:
– Макс! Ты – Бог! Бог! Бог! Я буду тебе поклоняться! Господи, я, пожалуй, на колени перед тобой стану и все-таки задержусь еще на сладкий стол… – и тянется уже за стулом.
– Смирнов, тебя ждут потные и грязные мужики, поезжай-ка в свою кузню. Не мешай тут, на моей кухне не мелькай – ты слишком задержался, братец! Наденька, – обращаюсь к кукле, – ты все, закончила свой утренний моцион?
Знаю, что бегала – здоровую привычку не отнять за несчастную одну неделю, да и не надо, ни к чему «нам» это. Все-все знаю про нее – носится, как оглашенная, потом с большим трудом ноги передвигает – изматывающие тренировки плюс кукленок очень плохо ест, и я вот, действительно, седьмой день кормлю ее практически насильно – сижу, как цербер, и внимательно слежу за тем, как она уминает то, что предложу. Прохорова ест! Кое-что с огромным аппетитом и нескрываемым наслаждением, – мои блюда ей однозначно впрок, она заинтересовано двигает столовыми приборами, прокручивает тарелки, один раз видел, как по-шпионски облизывала кромочку, ну, то, что осталось по бортам; а вот сегодня, не знаю почему, решил ее порадовать очень вредной пищей. Вспомнил старый, но проверенный временем, мамин рецепт из моего безоблачного детства – оладьи с малиновым вареньем. Я всегда их просил, когда хотел успокоиться или просто полакомиться чем-то необычным. Там все просто, но для меня, как для ребенка, это был самый настоящий деликатес.
– Ладно, детки, не скучайте без любимого и неповторимого папашки. Я улетел, но, – Смирнов останавливается у выхода из кухни и высокомерно вполоборота разговор ведет, – обязательно вернусь. А провожать, Надежда, меня не надо. У тебя есть твой… Макс! Он…
– Смирнов, пока. До следующей ближайшей встречи, я так понимаю? – задаю прощальный вопрос.
– Куда я денусь с нашего батискафа! Прохорова, кушай хорошо и не хворай.
Ушел! Наконец-то! Твою мать! У Смирнова нервная система речь совсем не контролирует и, если уж по чесноку, то я очень сомневаюсь, что хоть какое-то подобие контроля там вообще когда-либо было и, вообще, природой предусмотрено. Подозреваю, что наш верный ЛёшА родился без той самой кнопки «АЗ-5»*. Ее там определенно не было и нет! Он чешет языком, как дышит, а дышит он размашисто, потому что чересчур большой по габаритам. У Лешки полных метр девяносто пять роста и сто килограммов весовых очков. Он – гигант, сильный, здоровый, задиристый и однозначный балагур, но у него, как и у всех простых людей, бывают периоды какого-то депрессивного затишья, и я точно знаю, что Смирнов тогда, мягко говоря… Очень-очень неадекватно себя ведет! Они с Гришаней в такие часы разгильдяйства, распутства – откровенного разврата, пускаются в тот самый пьяно-угарный загул, а там, как говорится, держите этих гадов семеро, Велихов и Смирнов могут вполне объявить маленькому городишке свою собственную бескровную войну. Смирнов – сила, храбрость, смекалка, стратегия и долбаная тактика, а Велихов – всегда беспроигрышный, а в нашем общем случае, еще и бесплатный юридический отмаз.
– Очень вкусно, Максим, – кукленок приземляет меня словами благодарности, – ты меня кормишь, словно подготавливаешь на убой.
Я хочу тебя съесть, кукленок! Правда-правда. Но держусь… Еще не время – я к этому не готов. Думаю, что просто растерзаю Прохорову, когда дорвусь! Сердце, душу, тело – разорву, раскрошу, а кости выгрызу, стану, как безумный, жадно лакомиться каждой частью, просто выпью ее личность до последней капли крови – сотру маленькую девчонку с лица земли и даже глазом не моргну. Я убью ее своим напором и боюсь, что те последствия от таких необдуманных и преждевременных действий мы никогда не разгребем с ней – там будет стопроцентно все без шансов, а я так точно не хочу. И не могу… Я – не зверь, как бы она меня не называла.
– Нет. Ты просто ешь, как надо, Надя. Я тут абсолютно не при чем, – подхожу к ней, сидящей на стуле, и опираюсь руками по обеим от нее сторонам стола, шепчу ей в задранный пучок, непроизвольно ртом захватывая острые волосяные нити, – ты такая красивая… Наденька, Найденыш, просто красавица, не могу глаза от тебя отвести – ищу все время в зале, здесь, на кухне, я ведь иногда заглядываю к тебе в кабинет… Наденька…
А потом за каким-то хреном внезапно добавляю:
– Моя? Мой Найденыш? Находка ведь моя?
– Максим, пожалуйста…
Целую ей макушку:
– Я не сержусь, кукла. Слышишь, Найденыш? Все прошло. Я же уже сказал, все быльем поросло и однозначно в прошлом, а кто его помянет, тому, что?
– Глаз вон! – бодро, но все же тихо отвечает.
– Молодец! – двигаю тарелку со сметаной. – Попробуй с этим, так еще вкуснее.
– Правда? Макс, правда?
– Клянусь!
– Я о другом сейчас спрашиваю, Зверь! Ты, правда, не сердишься и стараешься начать все сначала, – ловко проворачивается на этом стуле и наполненными влагой глазами пытается допросить меня. – Я… Максим! Прости меня, пожалуйста.
– Надя, Надя, – беру ее лицо в ладони, – уже не сержусь, но… Пожалуйста, не надо повторять одно и то же, это слишком больно, ты словно заново заставляешь нас проживать тот день, а я хотел бы все-таки забыть и не раздирать те уже немного поджившие сердечно-душевные раны.
– Я понимаю, – опускает глаза. – Ты все помнишь – ничего не забыл. Обманываешь и скрываешь, со мной, как с нахалёнком, ведешь себя. Не можешь? Это не работает… Прошлое, которое нужно отпустить, держит и не отпускает. Система на неоднократные запросы не отвечает или я, дура, не понимаю принцип действия этого долбаного аутотренинга…
Ты сбежала в то утро от меня – это трудно вычеркнуть из летописи нашего совместного недолгого существования, вот что я не могу забыть, вырвать из чертогов своей сучьей памяти. Хрен с той «папской» ложью – Прохоровы о нас не знали, значит, в настоящем я лохом не буду и сразу, незамедлительно и тут же, посвящу твою семью в наши отношения. Тут торжественно клянусь!
Вот не могу забыть, что… Надеюсь, все же временно, как говорят, «пока»! Не могу извлечь из мозговых извилин, как проснулся утром в душной одинокой комнате, в том задрипанном отеле, без тебя, но с чокнутой запиской с красивым ровным, очень аккуратным почерком на твоей подушке о том, что:
«Все в порядке, Зверь, это – ложная тревога, тест – отрицательный, я сделала сама, просто очень рано встала, мне не спалось, а ты так сладко дремал. Теперь все отлегло и меня немного отпустило, фух-фух, родители заволновались, куда я подевалась, извини меня…Н. XXX».
– Нет, кукленок, не понимаешь. Ты, – поднимаю ее лицо, меня интересует только женский взгляд, хочу видеть все, о чем она думает или мечтает, в каких облаках сейчас витает, чтобы сопоставлять с тем, что по факту, в реальности, говорит, – мне нужно время, Надя. Тут… С этим придется смириться. Не просто все. Ты ведь отказала тогда, не приняла предложение, а затем по-тихому ушла – не нужен был, а все то время, что мы были вместе, ты со мной, как с дешевой и легкодоступной игрушкой, играла? Я предложил тебе в тот вечер, накануне, не думая о том, что… Понимаешь? Господи, как объяснить-то? Я! Так! Хотел! Тебя! «Именно» и «только»! Хотел независимо от обстоятельств и результата теста! Понятно? Мне было все равно, что там по факту проявилось бы… Ты мне нужна была с моим ребенком или без – неважно, в тот момент мной двигало только одно желание – сделать прекрасную женщину своей по закону и без скитаний по этим жутким номерам! Хотел жить с тобой под одной фамилией и крышей, не скрываясь, не стыдясь, открыто, широко, практически нараспашку, потому что… Любил! ЛЮБИЛ ТЕБЯ! А ты сбежала, словно из-под ареста, как будто я, чмо недоразвитое, силой удерживал все те три месяца восемнадцатилетнюю девчонку с целью своего сексуального удовлетворения и больше ничего… Сука! Словно я законченный зверь, маньяк с извращенной на удержание фантазией! А вчера ты вдруг выдала, что якобы… Я, как оказалось, «твоя первая любовь»! Так ведь с любимыми не поступают или я не прав? Надь, ты не дала нам шанса, а он у нас именно тогда и был, ты, словно от чумы, бежала и скрывалась, я для тебя кем тогда был… Мужик-тиран, деспот, урод, измывающийся над слабой хрупкой женщиной?
– Прости меня, – кривит прекрасные черты и выпускает слезы. – Максим, пожалуйста… Я не думала, я очень боялась, испугалась, что…
Вот и я боюсь, что испорчу своим сумасшедшим напором то, что еще возможно воскресить и возродить, то, что живо и никак не сдохнет. Не сдохнет мое большое чувство к тебе! Но это ведь не любовь, не она, проклятая? Твержу и понимаю, что сам себе брешу! После всего, что со мной произошло, я однозначно разучился кого-либо любить – забыл, как это, все вычеркнул, что знал, а дисковый накопитель с этим чувством острым колющим предметом запортил-заштриховал. Сам себе не верю, что сейчас способен на нечто большее, даже по отношению к ней.
Осторожно вытираю своими искалеченными пальцами ее проявившиеся водные артерии, а она укладывает свои руки поверх моих ладоней и спокойно задает отвлекающий от важной темы совсем другой вопрос:
– Как твои руки? Ты даже больничный не оформил – сразу, не отлежавшись, вышел на работу. Болят? Я могу сегодня на них взглянуть?
Снимаю их с ее лица, раскрываю внутренней частью наружу и демонстрирую всю пеструю имеющуюся рваную картину. Заросло, конечно, но затем все заново «обуглилось и обварилось» – новую кожу немного тянет, но сильной нестерпимой боли точно нет. Прохорова склоняется над ними и каждый шрам целует:
– Не будет больше болеть, Максим, я помогу – все исправлю. Обещаю! Не будет, не будет, только, – шепчет между поцелуями и всхлипывает, – не обижай меня, пожалуйста, и не отталкивай. Я… Я… Такая дура! Дура! Дура! А ты – очень хороший, Максимочка, я…
– Надя, перестань. Что ты делаешь? Твою мать, зачем?
Пытаюсь осторожно выкрутиться, но кукла не сдается – целует и облизывает, по крайней мере, я чувствую, прикосновения ее языка к новой очень тонкой, еще не огрубевшей, мягкой коже. Она как будто по-щенячьи обрабатывает мне ладони – приятно, черт возьми, но я чувствую, что это все неправильно, неверно, так абсолютно не хочу, потому что именно так сейчас происходит с ней. А «с ней» ведь все совсем не так должно быть, с ней у меня было все иначе – живо, быстро, динамично, жарко, как на проснувшемся вулкане, все клокотало, полыхало, ревело, заносило, сносило и прятало под пеплом от людских глаз и грязной чужой молвы.
– Я прошу тебя… Максимочка… Прости, пожалуйста.
– Шеф!
Да, блядь! Вырываю резко руки и отскакиваю от Надежды – на кухню заваливает мой слишком рьяный до работы и своих обязанностей молодой помощник.
– Максим Александрович, прошу прощения, – замечает заплаканную Надю, – привет, Надежда! Вы будете корректировать процесс? Полуфабрикаты я уже проверил, линия запущена – ребята на местах, по цехам распределил, уже одиннадцатый час, а в зале появились посетители. Вы присоединитесь к нам или…
Он смущен и без конца оглядывает беглым взглядом сильно расстроенного маленького «шефа по дизайну и декору». Прелестно! Плюс один добавленный в копилку посвященных-избранных, как говорит кукленок – вот и еще один!
– Да. Через пять минут подойду. Запускайтесь без меня.
Надька тут же подлетает с кухонного стула, отворачивается от нас, скрывает свое испорченное настроение и быстро смахивает слезы, затем, словно мне одному, с низко опущенной головой полушепотом говорит:
– Я пойду к себе. Там у сайта наметилось хорошее продвижение и, к тому же, бонусом я подготовила дневной пост в блог с твоим новым меню и фотографиями. Кое-что пришлось отретушировать, исправить и додумать – я позволила себе дорисовать то, чего на самом деле у нас пока нет, но Лёшенька над этим уже работает – так что, без обмана. Новое видение, прости, я вынуждена была немного подкорректировать то, что раньше выставила. Прошу прощения, я вас покину. Всем хорошего дня! – обходит моего помощника и практически сбегает из слишком крохотного для нас двоих помещения, а я свой рот пренебрежительно кривлю и дергаю раскромсанными, не до конца ею зализанными руками.
Откуда и зачем ты появился со своими посетителями и заново сегодня раскочегаренной пищевой цепочкой-линией? Откуда? Ты же тоже мужик! Где солидарность или чувство такта? А впрочем, о чем я говорю?
Какой на хрен, просто «ах, твою мать» тяжелый день выдался у Зверя… Паскудство, да и только! Надька совершенно не выходит в зал, не бродит с улыбкой и очередными предложениями между столами, не разговаривает с посетителями, не рекламирует нас, не предлагает попробовать «вот это и вот то», не шастает, с интересом разглядывая кухню, не просит у меня свой кофе, не доедает нажаренные оладьи, не ищет свой перченный черный шоколад. Такое впечатление, что ее здесь нет, она ушла, покинула на остаток дня «Накорми зверя». Я все же пару раз осмеливался подняться к ней в кабинет и проинспектировать, пусть и за приоткрытой дверью, ее «большую» сегодняшнюю работу. И там действительно было на что посмотреть! Кукленок сосредоточенно стучала по клавиатуре, разглядывала что-то безумно интересное на экране компьютера, просматривала негативы – где только в наш век цифровых технологий их нашла, неоднократно тихонько чертыхалась и подпирала по-стариковски голову. Я видел, как она периодически вставала с кресла, при этом подпрыгивала и осуществляла легкую разминку, нагибалась, крутила бедрами, растягивала плечи, массажировала виски и… иногда вытирала влагу на щеках. БЛЯДЬ! ОПЯТЬ?
Мадина приперлась ровно в двадцать два ноль ноль, с тем самым лётным опозданием на два положенных часа – рейс задержали, естественно с Ризо и в сопровождении чересчур серьезного, словно на шпионском спецзадании, Велихова. Они вошли в хорошо опустевший от посетителей ресторан, а я, увидев их торжественный проход по залу, на кухне, как пришибленный, присел – так за целый день и не подготовился к последней встрече с сыном, все рабочее время своим Найденышем «болел», сторожил ее покой, выпрашивал хоть какого-нибудь Прохоровского внимания, в результате свое нестабильное эмоциональное состояние упустил, профукал. А сейчас уже пора прощаться с сыном, с той прежней фиктивной жизнью. Не готов – по-моему, вполне прозрачно и очень даже очевидно, а значит, просто не смогу все это пережить, не выдержу, не перенесу и, вероятно, наломаю сегодня дров…
– Добрый вечер, Максим, – она держит на руках сонного мальчишку и униженно, не поднимая глаз, здоровается со мной. – Здравствуй! Извини нас за опоздание, но не моя вина – не принимала нас ваша земля, неблагоприятные погодные условия и полный топливный бак.
Голос мягкий и негромкий, тон бархатный, а скорость подачи слов очень медленная, уверенная и спокойная, словно гипнотизирует меня, но акцент, не портящий всю суть повествования, все-таки у женщины остался. Такое не изжить! Мадина – хороша, тут этого не отнять, а я врать не буду! Сколько ей лет? Столько сколько Наде? Такая же по возрасту или немного моложе, старше? Не помню, ни хрена не помню, наверное, не знаю, и не хочу уже вникать. Ни к чему – не стоит. Мы с ней ведь не очень благополучно расстались!
– Я вас оставлю, – Велихов кивает головой, указывая мне, где будет ждать ее. – Мадина?
– Спасибо, Григорий.
Я молча киваю другу, без слов благодарю и прошу его подождать вон там.
– Максим? Все нормально? Все будет хорошо? – Гришка еще раз у меня уточняет.
– Да, – одними губами произношу, голос начисто пропал – лишился последний линии своей обороны. Чувствую, на хрен размотает-развезет!
Что дальше? Вот она, передо мной, вот сын, который не родной, что я должен дальше делать – сам настаивал на встрече, а сейчас просто онемел, нечего добавить и сказать. Стою и по-дурацки, молча, лупаю глазами.
– Ризо, сынок, спустись на землю, – пытается ребенка поставить на ноги, а он, наоборот, ползет, как ящерица, по ее хрупкому телу и ручками тянет за подобранные в высокую прическу смоляные волосы. – Ну-ну, смотри, кто здесь? Детка…
Я становлюсь на одно колено и протягиваю к нему руки:
– Ризо, сынок, прошу. Подойди ко мне, малыш…
Мальчонка вертится и отворачивается, укладывая голову на ее плечо, тут же начинает жалобно скулить, канючить и о чем-то на чужом мне языке мать свою просить.
– Мадина, я не понимаю, что он говорит, и почему такое поведение.
– Он тебя забыл, Максим. Два года ведь прошло – он тебя не видел. Я…
– Совсем не говорила обо мне, даже не вспоминала, словно и не было ничего? За что ты так со мной? Обидел? – перебиваю, слишком больно слушать о том, как сын быстро вычеркнул меня из своего ближайшего окружения.
Я не сержусь – он ведь очень маленький, ему трудно принимать какие-нибудь слишком взрослые и не по его возрасту решения, Ризо будет плыть по течению, которое ему благополучно изберут.
– Извини, – мне в глаза совсем не смотрит, лишь щекой прижимает детскую макушку и как-то крутится вокруг своей оси, как будто укачивает и без того сонного сына. – Извини меня, я не хотела. Я…
– Он не мой? Мадина… – хочу узнать об этом именно от нее.
– Я не хотела, – еще раз слабое оправдание повторяет.
– Он не мой? – задаю вопрос. – Ответь, пожалуйста, мне важно, я не смогу вас отпустить, зная, что…
– У нас с тобой не получалось, Максим. Не знаю, в чем было дело, но я не беременела, мне нужно было родить гражданина этой страны. Пойми меня, там у нас…
– Азат Зауров? Это ведь его сын? – спрашиваю сразу в лоб и прямо, зная, что при ее положительном ответе на этом и закончим, я точно не стану дальше продолжать.
