Текст книги "Терек - река бурная"

Автор книги: Лариса Храпова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

– Поговори-ка еще, аспид! Эй, Ахсар!

В просвете двери, как из-под земли, выросла тонкая фигура парнишки.

– Тут с Легейдо останешься, – сказал ему Василий. – Покажете, в случае чего, чем пулька пахнет. Я пошел с хлопцами…

В теплушках, набитых солдатами, как бочки сельдями, жизнь кипела и ночью. У дверей, расцвеченных огоньками цигарок, пассажиры спешили перед длинным перегоном надышаться свежим воздухом, поразмять ноги. В иных вагонах при тусклом свете блиндажных коптилок заканчивалось позднее чаепитие. А где-то в конце состава, разрывая ночную тишь, визгливо и лихо разливалась хмельная гармошка.

Казаки неторопливой походкой, чтоб не привлекать к себе особого внимания, подошли к одной из кучек, топтавшейся на грязном снегу у неосвещенной теплушки. Солдаты курили, слушали, как кто-то, давясь булькающим хриплым кашлем, рассказывал:

– А кабы не отчаянность моих ребят, сидеть бы вам еще тут до скончания века… Дровишек-то как ловко для вас раздобыли. Мои ребята трое суток тут гибли, промокли, без жратвы. Успели всякого наглядеться… Заприметили, между прочим, как начальник таскает откуда-то полена, когда офицерью угодить хочет… До вас два паровоза один спальный протащили с важной какой-то птицей – так, боже мой, как начальник распинался! На собственной спине поленья таскал… Ну, а когда вы подъехали с порожним тендером, видим мы: и нам не выехать, коли не будет топки, и давай действовать. Прижали начальника до стенки: давай, гад, те поленья, которые важному персоне таскал. Я, бекает, с собственного дому их таскал, потому как тот персон мог меня запросто к праотцам отправить… Ну и мы, говорим ему, тебя запросто можем отправить, так что неси и нам с собственного дому… Ну, а дальше сами видели…

– Видели, – низким простуженным голосом произнес солдат, стоявший к казакам ближе других. – Всегда так и надо: стеной друг за дружку стоять, не то и теперь офицерье нами помыкать будет… Ребят-то своих хорошо разместил?..

– В тесноте, да не в обиде… Коль не обстреляют еще где-нибудь туземцы, завтра-послезавтра к Кубани подкатим…

– Какие теперь туземцы. С Кавказа, считай, уже выехали…

По тону, уверенному и чуть снисходительному, Василий учуял, что солдат этот – один из заводил, каких в то время народная инициатива выдвигала повсюду, и потянулся к нему прикурить. Пунцовый отсвет раздутого огонька на миг осветил немолодое мужицкое лицо, заросшее светло-русым волосом, тяжелый пористый нос, край небольшого умного и зоркого глаза. Василий поймал его взгляд и уже в темноте загадочно произнес:

– А иного табаку у тебя нет, солдат? Больно ядовито воняет.

– Иного пока нет. Какой от царя остался, тот и докуриваем, – вглядываясь в него, раздельно проговорил солдат.

– Плохой табак, прямо скажу… Сам царь им, видно, в своем сортире блох выкуривал!

– А то! Самому ему… кхе-ххе… заморский с заграницы за хлебушек наш кровный выписывали. А нам – махра, и то пополам с травкой, – прокашлял тот, что рассказывал о начальнике станции.

– Сдуру выписывали с заграницы-то: у нас, на Кавказе, табак повкуснее растет…

Из-за спины Василия услужливо высунулась рука Ивана с увесистой крепко набитой торбой, от которой в сырой воздух потек сладкий аромат турецкого табака. И тотчас плотное кольцо солдатских тел сомкнулось вокруг казаков, десяток жадных рук потянулся к торбе. Василий для пущего соблазна встряхнул ее, повертел перед носами.

Но солдат, у которого он прикуривал, резко оттолкнув от торбы руки товарищей, грубовато и в упор спросил:

– Ну? И чего в обмен хочешь?

– Догадываешься, небось?.. Чтоб волю отстоять от контры, оружие нам надо, – рискуя, напрямик пошел Василий.

Наступило молчание. Вокруг казаков тяжело и настороженно задышали не видные во тьме люди, от которых зависел сейчас успех всего дела.

– Ага! Об оружии не ново, – медленно проговорил, наконец, солдат-заводила. – На всем пути всякого рода меняльщики привязывались: одни с контрой, другие против нее… Гм… всякие были… Ты вот чего!.. – солдат сделал шаг к Василию и решительно опустил руку на его кулак, сжимающий завязку торбы. – Ты вот чего! Убери-ка свою приманку, не сбивай ребят на грех… Оружие нам самим потребно будет… Понял?

– Ясно… Нд…

– Мы не из тех, которые с фронта шарахались без памяти и ценную вещь на землю кидали… Хоть война и у нас в печонках, да мы вовремя узнали, для чего еще винтовка сгодится… Вот всю дорогу приглядываю, чтоб какой из ребят не соблазнился…

– Верно рассудил, оружье сейчас – вещь первейшая, без него, небось, землю в деревне у себя от мироедов не вырвешь… Сам откуда будешь? Крестьянин?

– Наполовину… В экономию к помещику по сезонам нанимался, а у самого полдесятины при хате… А ты, я вижу, мужик дошлый! У вас тут как, землю уже делили?..

– Какой там черт, делили!.. Контра нам всенощную готовит, резню то есть поголовную, а у нас и в руках пусто, – вмешался из темноты Иван.

– Ну? А как у вас с властями? Под Гудермесом ехали, видели, как чеченцы с казаками бьются… И унять их вроде некому?..

– …То-то и есть, что некому…

– Ну?!

В разговор вступали новые и новые голоса. Василий будто невзначай развязал торбу, и солдаты, тоже будто невзначай, этак механически, полезли в нее. Шурша бумагой, закуривали, жадно захлебывались ароматным дымом. И никто словно не замечал что состав стоит, и паровоз не дает долгожданного гудке отправления…

Кончилось тем, что заводила – звать его оказалось Фролом Голубовым, – подобрев от сладкого курева и интересного разговора, сказал Василию:

– Как подсобить вам оружием, я знаю. Только тут потрудиться малость придется…

– Трудом мы никаким не гнушаемся, говори…

– Слышишь вон, песни орут?.. Гнусного вида людишки какие-то, пристали к нам в Баку… И военные вроде бы, матросы среди них есть, а не ндравятся они нам никак… Только и слышно от них: мы туды, мы сюды, нам ни царизм, ни коммунизм, мы вольные люди, анархия… И песни у них все какие-то непотребные, про Марусь да про цыплят… Всю дорогу самогонку выменивают и жрут без просыпу… Вот коли с ними хочешь связаться, мы с нашими ребятами с удовольствием подмогаем…

– Эге, анархисты, значит? Хотелось бы на них поближе глянуть, – заинтересовался Василий. – Об этой птице мы покуда только слыхали.

– Вот и глянешь… У этих, ей-ей, не грех оружьишко вырвать. И даже, скажу, не только себе, но и нам доброе дело сделаешь… Решаешься? Людей у тебя сколько?..

– Со мной здесь шестеро…

– Да нас вдвое больше… Хватит… Главное, я думаю, тут нахрапом влезть… Они с самого вечера пьянствуют – им теперь небо с овчинку… Коль ты со своим ростом перед глаза ихи явишься, ты им архангелом Гавриилом покажешься, не меньше. А мы тут из-за спины твоей дула выставим. То-то комедия получится!..

– Неплохо придумал… Сколько их там?

– Человек двадцать будет… Спробуем, что ли?

– Айда, где нам не пропадать!.. А табак на! Ребятам сгодится…

Кто-то из солдат услужливо подхватил из рук Василия торбу и полез в вагон прятать ее, незло переругиваясь с товарищами, кинувшимися было запастись щепоткой-другой. Голубов стал созывать своих. Сколько их собралось, казаки впотьмах не различали, но чуяли, что не дюжина, а побольше. Пришли и от соседних вагонов узнать, в чем дело. Когда Голубов, Василий и другие казаки зашагали вдоль состава на звуки гармошки, за ними с готовностью двинулась чуть не рота солдат, тоже имевших зуб на бесцеремонных и наглых анархистов…

На востоке теплилась мутно-румяная заря, когда отряд Савицкого подъезжал на рысях к станице, везя под седлами и в переметных сумах двенадцать разобранных австрийских карабинов, с десяток браунингов и наганов, коленкоровые торбочки с патронами. Добыча была доброй, настроение у всех – отличное. Всю дорогу зубоскалили, вспоминая подробности стычки с анархистами.

Разговорились, наконец, и христиановские парни. Обижались, что до настоящего дела их не допустили.

– В следующий раз при таком случае черкески с себя снимите. Российский солдат эту форму не любит, – примирительно сказал Василий и, скупо улыбнувшись, добавил:

– А вообще понравились вы мне: дисциплину понимаете… За то на память об нынешнем деле я вам по хорошенькому браунингу выберу… Да и Цаголову в "Кермен" порекомендую…

Парни переглянулись. Ахсар, неплохо говоривший по-русски, громко прищелкнул языком:

– Какой умный ты начальник! Ой, какой умный! Угадал, о чем мы желали. А желали мы в "Кермен", а нам говорили: молодые совсем. Надо расти. И мы хотели дела, чтобы расти… Когда отец мой говорил мне: ходи до Гаврилы – кунака нашего, ему ночью дело надо сделать, я, как собака носом, понял – важное будет дело. И сказал товарищу: давай до Гаврилы ходим, может быть, расти будем… И правда, дело важное было, да ты, начальник, не пустил нас, плохо сделал: товарищ коней поставил, меня на паровозке поставил. Какой тут нам дело!..

– И за конями смотреть – дело нужное, и машинистов на прицеле держать – тоже необходимое. Не горюй, – утешил парня Легейдо. – А вел ты себя молодцом, это я без всякого могу подтвердить… Василий Григорьевич скажет Цаголову, может быть и примут вас в "Кермен"…

– Давай скажи! Ради бога скажи! Мы еще расти будем. Мы к вам ходим, как позовешь, – серьезно взмолился парень.

Казаки добродушно потешались над мальчишеской горячностью осетин. Потом разговор перекинулся на станичные дела; похвалялись, как будут теперь отбиваться от макушовцев в случае открытой схватки…

И никому из них невдомек было в то утро, что схватка с белым офицерством, грозившая вылиться в большую трагедию революции – национальную войну – уже отдалена без оружия и крови усилиями большевиков.

В то время как Савицкий, рядовой революции, неискушенный в вопросах большой политики, игнорировал участие в явно контрреволюционном Моздокском съезде, мудрое око ленинских выучеников Кирова и Буачидзе и в этом съезде узрело трибуну для пламенного призыва к народам, к их здравому разуму и чистому сердцу.

Когда Рымарь и Пятирублев распространяли по станицам свое воззвание и тайное предписание атаманам, большевики тоже готовились к участию в съезде.

В Моздок – городишко казаков-богачей и помещиков-овцеводов – Киров явился во главе пятигорских делегатов, Буачидзе – во главе владикавказских. Горстке отчаянных храбрецов предстояло вырвать у вооруженной до зубов контрреволюции массы трудящихся казаков и горцев, помешать вовлечению их в братоубийственную войну. Для этого пришлось даже отказаться от постановки на съезде вопроса о немедленном признании власти Советов (такое требование могло бы отпугнуть делегатов трудящихся, оставить большевиков в одиночестве) и пойти на тактический союз с меньшевиками-интернационалистами и левыми эсерами, которым также грозили обнаглевшие черносотенцы.

К "социалистическому блоку", сколоченному усилиями Кирова, Буачидзе, Фигатнера, Бутырина, Такоева, примкнули и правые меньшевики и эсеры, в тайне надеявшиеся протащить на съезде любезную их сердцу идею созыва "учредилки".

Так началась эта бескровная битва за трудящиеся массы, за обладание их разумом. На каждом заседании съезда звучали яркие и убедительные речи Кирова, этого человека, вылепленного из энергии и революционной страсти, обладавшего талантом, просто и понятно говорить о сложнейших вопросах. С каждым выступлением все больше симпатий завоевывал его ясный и близкий сердцу каждого труженика лозунг мира между народами, все доверчивей и горячей принимали его делегаты. Уже через несколько заседаний большевикам удается добиться, чтобы съезд отказался от похода на чеченцев и ингушей, то есть подрубить корень, который питал все остальные планы Моздокского казачьего совета.

А Киров выступает еще и еще – делегаты уже соглашаются считать свой съезд только первой сессией Народного съезда Терской области и назначить вторую сессию в Пятигорске, в городе, где есть Совет, руководимый большевиками, и их военные силы.

В конце концов, инициаторы съезда – полковник Рымарь и есаул Пятирублев с окружением – покидают его, а остальное офицерство, боясь окончательно оттолкнуть от себя рядовых делегатов, вынуждено аплодировать Кирову и соглашаться с его предложениями…

Обо всем этом Василий Савицкий узнал через несколько дней после даргкохской вылазки от близкого друга Цаголова Колки Кесаева. Кесаев же передал Василию и слухи о подготовке во Владикавказе большого Войскового круга.

Когда из Моздока возвратились обозленные неудачей Халин и Козлов, Василий уже агитировал за новый Народный съезд в Пятигорске. С приездом Халина по станице пополз слух о том, что большевики задумали заманить в Пятигорск казачьих главарей и устроить им там темную. Изо всех сил бился Василий, разъясняя станичникам, что и слух этот и созыв Войскового круга во Владикавказе одновременно со съездом преследуют одну цель: отвлечь казаков от съезда, сорвать его. А когда в одно из февральских воскресений собрался станичный круг для выборов делегатов на съезд и на Войсковой круг, на нем царила такая неразбериха и такое недоумение было на лицах казаков, что хоть кричи от отчаяния. Едва-едва удалось Василию голосами фронтовиков протащить в список свое и Легейдово имя. Вместе с ними снова были выкрикнуты фамилии учителя Козлова и прапорщика Халина. Только кого из них куда выбрали – понять на этом кругу было невозможно. Этого, как оказалось, и добивались макушовцы.

На следующий день, оформляя в правлении делегатские мандаты, Василий и Мефодий поняли, какую шутку сыграли с ними подкулачники. В мандатах значилось, что казаки станицы Николаевской такие-то "отряжены станичным кругом на общевойсковой круг и уполномочены принять войсковое имущество от войскового правительства"…

Макушов, не в силах скрыть злорадства, усмехался, крутил на палец ус, обнажая под ним вялую червевидную губу. Ждал он вспышки гнева, скандала, но уверен был, что ослушаться воли станичного общества казаки, несмотря на всю их строптивость, не посмеют.

Однако, к его разочарованию, никакого скандала не произошло. Читая поданные писарем бумаги, Василий и Мефодий всего лишь на мгновенье скрестили взгляды. И этого было достаточно, чтобы понять друг друга. Василий, дивясь собственной выдержке, спросил:

– А как же съезд? Халин с Козловым поедут?

– Нам казачьими делами заниматься треба, а не с осетинами да ингушами перебрехиваться. Вот вас для дела и отрядили… А ежели будет на то распоряжение Войскового правительства, то на съезд найдем кого послать, не ваша забота, – уклончиво ответил Макушов.

Выйдя на коридор провожать казаков, он деловито осмотрел их коней, набитые харчами хурджины и еще раз наставительно сказал:

– Послужите обществу по-казачьи… С осетинами яе якшайтесь, до добра не доведут…

– Дурак! – ругался Мефодий, выехав за станицу. – Чисто дите, своей шутке радуется, а того не разумеет, что не нам, а себе худо сделал…

– На общество надеется, не думает, что можем его ослушаться, да и рад, что от нас хоть на время избавился. Постарается за наше отсутствие окапаться основательно… Встретить нас будет чем…

– Это само собой; строптивых за порог, смирных под ноготь…

– Ну, держись теперь, Мефод! Дела нас дожидаются не шутейные, – без улыбки сказал Савицкий.

Доехав до мельницы Полторацких, казаки, не сговариваясь, разом повернули коней к мосту через Белую речку, на северо-запад, туда, где меж Сунженских холмов дымился голубой просвет Эльхотовских ворот. Из ворот дорога вела прямехонько на Пятигорск.

XII

Пятигорский Народный дом распирало от людских тел, от многоязычного гама. В огромном зале, где от дыханья сотен людей и от мокрой одежды в воздухе стояла густая испарина, волновалась разноголосая толпа. Делегаты сидели группами по фракциям, которые сложились на Моздокском съезде из представителей народностей и партий.

Казаки выделялись на общем фоне своими черными форменными чекменями и бекешами: побросав в проходах и на спинки стульев сырые бурки, сидели кабардинцы и балкарцы; плотной дружной группкой теснились осетины; несколько отчужденно держались укутанные до глаз в домотканные верблюжьи башлыки немногочисленные представители карачаевцев; где-то среди них затерялись ногайцы.

Пестрым, зыбким и, пожалуй, самым подвижным был левый край зала, где сосредоточилась фракция иногородних: рабочие, горожане и крестьяне из станин и слобод.

Впереди, перед самым настом для президиума, в несколько рядов сидели представители всех социалистических партий Терека, объединенные по инициативе большевиков в единый блок.

По немногим знакомым липам Василий и Мефодий узнавали, где какая партия. Среди эсеров они увидели Халина и Козлова и, ориентируясь на них, всегда определяли, где сидят и как ведут себя эсеровские делегаты. Своих видели вокруг Кирова, Буачидзе, Фигатнера.

Решить, к кому примкнуть на съезде, оказалось делом нелегким. И очень пожалел Василий, что нет сейчас рядом с ним Георгия Цаголова: где-то на далекой турецкой границе, в Саракамыше, занимался он ликвидацией фронта, сбором оружия для будущей армии революции. Среди осетинских делегатов близко знакомых больше не было. О Мамсурове Василий знал только понаслышке; христиановского же своего соседа Симона Такоева, с которым был немного знаком, избегал: числился тот в меньшевиках.

Поотершись среди делегатов, Савицкий с Легейдо под вечер надумали идти к самому Кирову, разместившемуся вместе с товарищами в одной из выделенных для делегатов комнат Народного дома.

Только что кончилось вечернее заседание, принявшее повестку дня и избравшее президиум и секции для разработки проектов Конституции области и решения о земле, но в конце длинного коридора, где были комнаты большевистских делегатов, продолжал толкаться народ. С бумагами в руках суетились машинистки, обвешанный телеграфными лентами бегал длинноногий и сутулый, похожий на жердь, телеграфист, в самом углу, наступая друг на друга, горласто спорили кабардинец и осетин:

– Идем к Ною, идем! Он знает! Он тебе скажет! – убеждал осетин.

– А у нас Бетал есть, зачем мне твой Ной?.. Бетал не хуже скажет, – отбивался кабардинец.

– А у нас еще и Симон есть, и Георг есть, и Колка есть… Зачем своими хвалишь?.. Хочешь братом быть – зачем споришь?..

– Брат – это когда все есть ясно и по правде…

– Мы и будем по правде… Идем к большевикам!..

Пружинистым шагом прошли в крайнюю комнату двое рабочих, по фуражкам судя, пятигорские железнодорожники. Туда же с портфелем под мышкой прошмыгнул старичок, крутившийся в зале среди меньшевиков.

– Похоже, будто тут штаб съезда складывается… Вишь, все сюды тянется, – пряча в усах довольную ухмылку, сказал Мефодий.

– Не теряются наши, прибирают к рукам руководство, – удовлетворенно подтвердил Василий.

Дверь открыли без стука, ожидая, что у Кирова непременно будет прихожая.

В тесной, заставленной кроватями комнате было полно людей – по одежде судя, кабардинцы. Киров, головастый, крутолобый, сидел на одной из кроватей напротив молодого, похожего на него комплекцией, невысокого и плечистого кабардинца. В одной руке – обрывок телеграфной ленты, в другой – карандаш, тот самый, которым он стучал по графину, председательствуя на заседании съезда. Глаза блестят, на скулах румянец возбуждения. Остальные, сидя на кроватях и стоя в проходах, слушают его высокий и гибкий, захлебывающийся страстью голос:

– Честное слово, это здорово, товарищ Калмыков! Всеми путями, в том числе и тем, что вы придумали, добиваться братской солидарности… И именно вокруг идеи Советов, Республики рабочих, крестьян, казаков и горцев. И главное, чтоб все время на подъеме, с искрой, понимаете? Чтоб люди успели почувствовать, вкусить, как хорошо это чувство – дружбы, локтя! Пусть надолго сохранится у них вкус к совместным делам… Именно здесь, на съезде, они должны и головой и сердцем познать силу братства, силу пролетарского интернационализма. Создавайте, создавайте атмосферу этого радостного подъема, дружелюбия и благожелательности… Ею особенно нужно окружить делегации чеченцев и ингушей, о которых здесь так много говорят дурного и несправедливого…

– Что-то их нет… Если не приедут, съезд много проиграет, да и о них еще хуже будут говорить, – сказал молодой кабардинец, которого Киров назвал Калмыковым.

– Приедут, непременно приедут… Нужно верить в это. До казачьего Пятигорска им нелегко добраться. Еще не остыли окопы под Гудермесом, еще теплы угли сожженных аулов, еще небо пылает над грозненскими промыслами, и их муллы – все эти Узун-хаджи и Нажмуддины и нефтяной плутократ Чермоев – не преминут бряцать оружием, звать к мести и пугать местью со стороны казаков… Трудно в такой обстановке нашим товарищам? Трудно! Потому не будем спешить с осуждением… Будем ждать и будем готовить им добрую встречу…

– Пусть едут! Мы, люди Кабарды, первые протянем им братскую руку! Верно я говорю, друзья? – Калмыков резко встал, повернулся к остальным кабардинцам.

– Верно, Бетал, говоришь!

– В братстве – наша сила!

– Мы всех горцев хотим любить! – посыпались со всех сторон возгласы.

– Ах, какие вы молодцы, товарищи! – порывисто вставая, воскликнул Киров. – Как здорово вы рассудили!

– Когда ты к нам в горы на Золку приезжал, мы так же о тебе говорили! – с улыбкой сказал огромный костлявый старик, сидевший с чабанским гарпуном меж колен.

Киров засмеялся, быстрым, легким движением руки откинув назад прямые темно-русые волосы и вместо рукопожатия крепко потискал калмыковские плечи. Кабардинцы, прощаясь с ним за руку, стали расходиться.

Не успела закрыться за ними дверь, как Киров, все еще веселый, возбужденный и благожелательный, стал усаживать казаков, гремя в проходах тяжелыми неповоротливыми табуретами. Савицкий назвал себя и Мефодия.

– Слыхал о вас от Цаголова и Кесаева! – рассматривая их живыми улыбающимися глазами, сказал Киров. Рукопожатие его большой легкой ладони было стремительным и крепким. Широкий ремень, прихватывавший толстую суконную рубаху, поскрипывал при каждом движении и добротно пахнул новой кожей. Мефодий с удовольствием вдыхал этот знакомый, обыденный в казачьей жизни запах.

Василий, солидно устроившись на табуретке, без вступлений начал:

– Где нам нынче лучше быть – в блоке, либо в казачьей фракции? Либо там и там? Затем и шли, чтобы вместе решить…

Кирову явно нравилась и его немногословность и сама постановка вопроса. Глаза его, как показалось казакам, еще больше заблестели. Привычным жестом он просунул под ремень левую руку, правой пригладил волосы. Василий, воодушевляясь, продолжал:

– По партийности нашей нам как будто в социалистическом блоке должно быть. А у казаков нынче дела такие: станицы Троицкая, Ассиновская, Михайловская, Луковская, Нестеровская, Карабулакская, э-э… да все не перечтешь, делегатами – прислали трудовых казаков, много фронтовиков… Они и ушами и душой к социалистам льнут, к большевикам прислушиваются, да старая боязнь перед есаулами покуда верх берет… А можно б было левое крыло отмежевать…. Есть там один прапорщик из Марьинской, кажись, станицы – Данилов. Надежный, в Моздоке был. С ним бы дело и завернуть…

– Хорошо было б! На первом съезде трудовые казаки немало нам помогли. Нельзя и нынче допустить, чтобы они на сторону есаулов подались, – тряхнул головой Киров.

– Вот и мы же так мыслим, – подал голос Мефодий.

– Ну, а раз так, значит, надо считать вопрос решенным: быть вам до конца в казачьей фракции… От этого вы не перестанете быть коммунистами. Так я рассудил?.. А связь с нами держать будете самую тесную!..

Уходили Василий и Мефодий удовлетворенные и решением, и самим приемом, получившимся хоть и коротким, но душевным. Киров дошел с ними по коридору до самого порога их комнаты. Дом постепенно утихал, укладывался на покой. Коридор пустел, и лишь за дверьми в комнатах еще слышались голоса. Тихо было только в пустовавших пока комнатах ингушской и чеченской делегаций. Киров и Буачидзе, лично распределявшие помещения, отделили их от казачьих комнат кабардино-балкарскими. Здесь все было предусмотрено, чтобы избежать возможных столкновений.

Прощаясь, Киров неожиданно сказал:

– Хорошо сделали, что зашли. Не то сам бы к вам пошел. Собирался… Так надо для дела.

И все трое понимающие, по-мужски сдержанно засмеялись.

…С утра съезд слушал доклад по национальному вопросу. Докладчик, молодой владикавказский журналист Дмитрий Коринев, подготовленный Кировым, был горяч, взволнован. Сидя в президиуме, Киров хорошо видел, как реагирует на его выступление зал, как заражаются, его волнением впечатлительные кабардинцы и темпераментные осетины. Из их рядов время от времени раздавались возгласы одобрения.

– Ты не ошибся, избрав этого парня, – шепотом сказал Кирову Буачидзе, сам заслушавшийся докладчика. Глаза его жгуче, нездорово блестели, он ежеминутно покашливал. Киров с тревогой взглянул на него: "Весна идет, сляжет…" – но не сказал ничего и глазами показал на неподвижную, будто затаившуюся, черную массу казаков.

– Да, там лед еще не тронулся, – понял Ной его молчаливый намек.

– Но учти, воды и под этим льдом уже бурлят..

В самый разгар доклада из-за кулис к Буачидзе на цыпочках подошел сутулый, похожий на жердь телеграфист.

– Вас к аппарату… Из Владикавказа! – громко выдохнул он в самое лицо председателя. Ной пробежал глазами обрывок поданной ему телеграфной ленты, шепотом сказал Кирову:

– Опять ультиматум… Гм… но не от Терско-Дагестанского… От кого же? Да, вот: Войсковой круг шестого состава. Заявляет о неправомочии казачьих делегатов и отзывает их на свою сессию.

Киров через плечо Ноя тоже прочитал телеграмму, прищуренными глазами посмотрел в зал, покосился на соседей по президиуму – рядом сидел левый эсер Орлов, за ним – интернационалист осетин Симон Такоев – потом быстрым, решительным жестом накрыл ладонью горячую сухую руку Буачидзе, лежащую на красном сукне стола.

– С ответом погодим!.. Я думаю… – он еще раз посмотрел в зал, словно взвешивая что-то. – Я думаю, это дело нужно предоставить самим казакам… Пусть на ультиматум ответят они. Это, кстати, поможет до конца выяснить позиции их фракции, а трудовым казакам – отмежеваться от есаулов…

– Прекрасно! – горячо одобрил Буачидзе. – Но ответ должен быть дан сегодня же.

Киров кивнул ему и, стараясь не загреметь стулом, осторожно встал и ушел с телеграфистом за кулисы. Оттуда, показывая ему в зал, он тихо попросил:

– Вон тех справа, в седьмом ряду, видите? Черноусый, огромный, головой над всеми высится – Савицкий. С ним рядом – коренастый, усы посветлей, – Легейдо; за ними – казачий офицер, смуглый, калмыковатый, в газырях красные пыжи. Приметный. Это Данилов. Всех троих попросите в телеграфную. Я там их жду.

…В обеденный перерыв в малом зале на первом этаже состоялось экстренное заседание казачьей фракции. Делегаты рассаживались по отделам, станица к станице.

То, что в большом зале выглядело сплошной черной массой, здесь оказалось вовсе не таким однообразным. Среди добротных щегольских офицерских и атаманских черкесок мелькали порыжевшие в походах чекмени фронтовиков, простые сатиновые бешметы трудовых казаков; рядом с холеными пышноусыми есаульскими лицами – сухие, овеянные ветрами и спаленные солнцем лица хлеборобов.

Рассаживаясь, казаки бесцеремонно жевали на ходу вытащенные из походных хурджинов краюхи хлеба; перекликались, взбудораженные недавним бурным обсуждением национального вопроса. В зале тотчас установился терпкий и въедливый запах кожи и лошадиного пота, который всегда и всюду сопутствовал казаку. За столом, стоявшим на сцене, торопливо размещались члены фракционного бюро.

Данилов, попавший в бюро еще на Моздокском съезде, собирался председательствовать. Был он по-татарски скуласт, энергичен, с сильным басовитым голосом. Ему после коротких переговоров с Кировым поручили держать в руках "экстренное заседание". Моздокский полковник Рымарь, председательствовавший в бюро на прошлом заседании, пытался было взять у него бумажку с телеграммой, но Данилов дипломатично вывернулся:

– За неявкой Базалея и за болезнью горла у Штепо, господин полковник, черед до председательства мой…

Спорить на глазах у целого собрания было невозможно, и Рымарь отступил. Есаулы сразу учуяли, что у них вырвали инициативу.

– Можно ж было до сбору договориться со Штепо о замене, – злобно прошипел на ухо Рымарю акиюртовский атаман.

По рядам казаков то и дело пробегал возбужденный говор. Слова Данилова, предложившего ответить на ультиматум своим ультиматумом, в котором объявить Войсковой круг неправомочным органом, упали на неостывшие страсти, как капли дождя на раскаленный в летний полдень гранит. В зале поднялся гвалт, трещали стулья. И не сразу можно было понять мнение собрания.

– Нам станичные общества приговоры давали! Как это нас неправомочными обзывают!

– Сам он, этот круг, неполномочен! Собрались три калеки!

– Долой Войсковой круг!

И тут же, стараясь всех перекричать, вступали другие:

– Верно! Неча тут торчать! В Войсковом круге казачьи дела решать надо-ть!

– Тут нас туземцы вкруг пальца обернут!

– Большевики их руку держат! Ишь, о равенстве глаголют!

– Они нам тут покажут – вона их понаехало!

– Хай нас отзывают на круг! Едем до Владикавказу!

Василий дивился спокойствию, с которым Данилов стоял на своем председательском месте. Сложив руки на груди так, что ладони уходили в подмышки, он шевелил торчащими наружу большими пальцами и будто смеялся над всеми. На скуластом лице с натянутой черной кожей – ни гнева, ни нетерпения. Спокойно смотрит в зал чуть прищуренными глазами, покачивается на одной ноге – другая стоит на высокой перекладине под столом.

– Ах, подлец, запорет дело! – в сердцах сказал Мефодий. Василий тоже начинал волноваться. И вдруг, будто подстерегши секундную паузу, Данилов разогнулся и молниеносным движением – так рубят в бою врага – хватил шашкой в ножнах по столу.

– Молчать! Где вы есть!?

Внезапность председательской выходки подействовала так, как не подействовали бы сорок грозных призывов к порядку. Крики оборвались мгновенно, будто застряли в глотках. Казаки замерли.

Василий увидел, как у соседа справа трепещут на вытянувшемся лице белесые ресницы, а у Мефодия приоткрылся от изумления рот, и подумал: "Вот те тактический прием!"

Данилов, не давая никому опомниться, произнес вдруг спокойным обыденным тоном, который удивил всех не меньше его властного окрика:

– Где вы есть? Не в своих станицах на сходах, а на демократическом съезде. Вам даны наказы с анархией покончить. А потому давайте решать вопрос согласно демократии. У кого слово – выходи сюда. Говори. Не прячься за спиной станичников – не к лицу казаку…

Охотники говорить с трибуны отыскались не сразу. Возникла томительная непривычная пауза. Данилову пришлось снова повторить свое предложение.