Текст книги "Терек - река бурная"

Автор книги: Лариса Храпова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Прикрываясь концом пухового платка, Гаша тоном знатока говорила окружающим девкам и бабам:

– Городских барынек из себя представляют, а глянули б, какие нонче моды в городе… Эдаких шляп там сто лет уже не носют… Окажи, Проська, видела хочь одну такую?.. Курячьи гнезды – да и только.

На крыльце урядник прочитал списки десятников и дневальных на рождественскую неделю. Гаша за болтовней прослушала, освобождены ли от службы лучшие станичные гармонисты Федя Нищерет и Петро Григорьев – ведь без них праздник не в праздник будет!

– Чи Петра да Федьку заналыгачили? Не слыхали? – стала приставать она к бабам. Потом заметила, как начали приплясывать подмерзшие в своих тонких ботинках Мария и Липа, и принялась хохотать во все горло.

На крыльце появился дядька Василий Савицкий, по обычаю снял шапку перед обществом. Головой – черной, цыганской – чуть за узорчатый нашив крыльца не цепляется. Руку протянул – всех стоящих по правый бок загородил. Пар изо рта, как из банного оконца, валит. А голос пронесся над народом, густой и зычный:

– Граждане казаки! На ваше уважение ставится нынче вопрос о власти!..

– Почему не по чину круг открываете? – взвился из толпы, сгрудившейся вокруг Халина и Полторацких, тонкий и резкий, как звук пилы, голос.

– Дойдем и до чинов! Дай вступление произнести! – не сбавляя темпа, продолжал Василий. – По всей стране нашей, России-матушке, сейчас народ в Советы своих депутатов выбирает, власть им вручает…

– Наша сторона – Терек-батюшка! – снова крикнули с макушовской стороны. И тогда с противоположного края площади, где у правленческого плетня стояли сторонники Савицкого и Легейдо, раздался озорной окрик Ивана Жайло:

– Оглоблю тебе в дыхало! Заткнись!

Урядник из-за спины Василия погрозил ему рукояткой нагайки.

– Социалистическая революция дала народу право самим управлять государством…

– А мы не народ, мы – казаки! – снова с того же, с макушовского, края.

– Брешет тот, кто это гавкнул! – повышая и без того напряженный голос, крикнул Василий. – Вот с этого самого крыльца я много раз говорил вам, казаки, как произошло Войско Терское… Мы такой же народ, как и все прочие. И такой же нелад царит промеж нас: есть у нас богатеи, которые от жиру свиней каймаком кормят, а есть, которые к весне с голоду пухнут…

– Макушов вон размолом саман замешивает! – тонко крикнула из бабьего гурта низенькая, упрятанная в толстый полушалок Паша Дмитриева.

– Цыть, баба, голосу вам покуда не дадено! – одернули ее из толпы казаков.

– Брешешь, нонче революция! – озорно огрызнулась баба.

Круг глухо зашумел, задвигался.

– А раскладку реквизиций возьмите! Кто большую долю несет? Макушов, положим, или трудовые казаки, как Дмитриев, Жайло, Нищереты? Опять же они… Кому хужая земля при разделах достается? Опять же трудовым… Где ж оно, равенство казачье, о котором вам вон те кулаки зудят?!.. А как наши денежки войсковые тратятся? Вы знаете? Кто контролирует Войсковую управу… Не мы с вами, рядовые казаки… А денежки-то платим мы… А воинскую службу возьмите… Докуда и бедняк, у которого, кроме бабы да детишек, нема ничего, и богатей, у которого, положим, мельница на родниках да хоромы рубленые, одинаковую справу будут снаряжать?!

– Верна-а! – раздалось из задних рядов.

– Как на службу казака снарядишь, семье – хочь в петлю! Разор чистый!..

– А за мельницами когда надзор общество установит?!.. Дерут семь шкур!

– Макушов надысь по три копейки за пуд надбавил…

– Грабят средь бела дня, вражины!

– Нам бы по крайности хочь одну вальцовку для опчества?

– Ишь, чего захотел, голоштанник! А ахтамабиль тебе, как у наказного атамана, не подать?!

– Не шибко гавчь, кровопивец, власть наша идет!

– Инородцев уравнять тоже надо! Докуда им без земли маяться!

– Нехай на своих усадьбах с… ся, а очкурами зады утирают!..

– Может, и осетинцам землицы отрядишь?!

– А в лесу докуда беспорядок будет?!

– Докуда Полторацкие чинарь да карагач для фабрики вырубать будут?!

– Почто кобеляка Анохин мальцов наших в зубы тычет!

Сход уже не мог успокоиться. Трещал костром, клубился паром. И будто сухого хвороста бросал в него Василий громовым своим голосом:

– Только наша власть – Совет трудящихся людей, избранный нами, решит все вопросы. Он и землю справедливо переделит, он и мельницы национализирует, и в лесном хозяйстве порядок наведет…

– Правильна-а! Даешь! – взревел весь край от правленческого плетня. Разноголосо закричали и бабы. Среди них – Гаша, кричала больше смеха и озорства ради, чем для дела:

– А большевики, они вовсе на анчихристов не похожи! Обнаковенные…

– Купили тебя в городе, девка! – откачнулась от нее Проська.

– А забыла, как от абреков они нас оборонили?! Прибегли б нагишом до станицы! – во весь голос кричала Гаша.

На крыльце приступкой ниже Савицкого появился с обнаженной головой Попович. Опершись рукой на шашку, стал ждать тишины. И только когда голоса поредели, сказал, раскланявшись в три стороны:

– Все вы меня тут знаете, граждане казаки. Еж-ли выбрали атаманом, значит, верили, а верили, то и теперь поверьте…

– Верим! – опять с того же края, от плетня.

– Не сбрешу я вам. Как на духу скажу: что Василь Григорьевич говорил – это правда. Совет нам избирать надо…

– Продался атаман! – басовито крикнул Константин Кочерга. За ним раскрыли рты Анисьины, замахали папахами Полторацкие.

– Почем купили тебя, Евтей?

– Дорого ль большевики дали?

Евтей выждал минуту и, не повышая голоса, продолжал:

– Атаман не продался, вы его продали… Продали эту должность, от веку казаками выбираемую… Попрали нашу вольность… Вот я всем здесь говорю, граждане казаки, продали они вашу вольность… Не завтра-послезавтра назначат вам атамана, если Совет не выберете…

– Как назначут?! – единым вздохом выкрикнул круг.

Отчаянно работая локтями, к крыльцу через толпу стал пробираться коротконогий Савва Полторацкий.

– Граждане казаки! Господа казаки! Чуток внимания… Буду вам бумагу читать…

Долго волновался, криком надрывался круг, прежде чем Савве удалось, наконец, заговорить.

– Уполномочен объяснить кругу, – кричал он надтреснутым голосом, который так не вязался с его коротенькой фигурой, – …объяснить кругу, чем вызвано решение Войсковой управы назначать станичных атаманов…

На площади утихало, и голос у Саввы мягчал, делался вкрадчивей:

– В такое грозное время, господа казаки, чи то, граждане казаки, в такое грозное время, когда антихристы-большевики Россию Германии продают, когда Войско Терское в смертельной опасности, когда мы потеряли зверски убитого незабвенной памяти Михаила Александровича Караулова, – Савва быстрым мышиным движением короткой ручки осенил себя крестом, шумно втянул морозный воздух, – в такое время нужна крепкая власть… Выбирать недосуг, когда супостат на пороге… Враг будет изгнан – и демократия восстановится… А вот тут я вам бумагу зачту… Воззвание строевой казачьей секции Пятигорского отдела ко всему воинству терскому…

Словно не надеясь, что его будут слушать, Савва спешно выхватил из-за пазухи длинную желтоватую бумагу. Пальцы у него дрожали, мешала папаха, которую он не знал, куда приткнуть. Наконец, урядник, пожалев его, пришел на помощь – взял папаху и засунул себе за бекешу.

– "Граждане казаки! – начал читать Савва, и, убедившись, что слушают, стал успокаиваться, вдохновляться. – Триста лет существует Терское войско, оно потом и кровью отвоевало каждую пядь этой земли. Когда здесь были глухие дебри, непроходимые леса и безбрежные степи – не было охотников до земли, а теперь, когда жизнь стала под защитой казаков безопасной, земля стала плодородной, так и охотников на нее находится много…".

– Верна-а! Иногородним – подай, осетинам – подай!

– "Нам, истинным сынам Терека и потомкам славных дедов и отцов, необходимо призадуматься, чтобы зря не разбросать доставшегося наследства…"

– Верна-а! Не отдадим земли!

Быстрым манерным шагом взбежал на крыльцо Халин, нагайкой с щегольской рукояткой сдвинул на затылок папаху черного курпея.

– Граждане казаки! Вы только вдумайтесь, что они вам тут наговорили, этот Савицкий да Попович! Они за то, чтоб войско было распущено, чтоб казачье сословие уравнять с осетинами, ингушами, чеченами… Да за что ж тогда наши отцы воевали! За что кровь лили! Это они потом своим нашу землю удобряли… Не Совдепы нам, а Учредительное собрание нужно, чтоб свою краевую власть создать. Нашего Терско-Дагестанского правительства сейчас держаться надо. Не пристало нам с жидовской Россией сливаться… Нам юго-восточный союз всего казачества нужен. Своя держава!

И все на круге вдруг перемешалось. Навостренные было умы снова смутились, заколебались тревогою. Казаки загалдели. Макушовские приспешники, рассыпавшись по всей толпе, загорланили, заглушая остальных.

– Долой Совдепы! Йод зад "товарищей"!

– Продают нас жидам!

– Да здравствует Учредительная собрания-я!

– Да здравствует наше казачье Терско-Дагестанское правительство!

На крыльцо вспрыгнул Семен Макушов. Сорвав с пояса шашку вместе с ножнами, он закрутил ею над головой, призывая к молчанию.

– Граждане казаки! Ввиду беспорядку при круге станичное правление приказует всем разойтись… Вопрос о власти переносится до другого разу… Разойдись!..

Над потрясенной толпой на секунду повисла зловещая тишина. Потом все всколыхнулось, загудело пуще прежнего.

– Не расходись, казаки! Это – самочин!.. – крикнул что есть мочи Василий. – Поодиночке нас передушить хотят!.. Стойте!

Что произошло в следующую минуту, он понял не сразу. Его оглушил выстрел, раздавшийся откуда-то из самой гущи народа. Пуля, сорвав папаху, звякнула о железный болт, торчащий из-за ставни. Дико завизжали бабы, кинувшись с площади в проулки… И словно смеясь над общим испугом, с церковной колоколенки весело рассыпалась в воздухе пулеметная дробь…

…В ночь под новый 1918 год прискакавший из Христиановского керменист сообщил: Владикавказский Совдеп разогнан белоофицерской бандой, партия во Владикавказе уходит в подполье…

VIII

Антону повезло. В первый же день во Владикавказе он встретил знакомого казака из Архонской станицы – Кондрата Дидука, и к вечеру уже сидел в пьяной компании в доме на Владимирской слободке. Было здесь и двое осетин. Кондрат, приведший Антона, сказал:

– Не сумлевайся, они свои – из личной кибировской сотни…

Размышлять об этих осетинах, затесавшихся среди казаков, Антону некогда было – хотелось есть. Арака, поднесенная хозяйкой, мордастой рябой бабой, была скаженной; и после первого же стакана, выпитого на пустой желудок, Антона разморило. Да и вся компания уже основательно подвыпила. Отодвинув стол к самому порогу, посредине комнаты устроили круг. Подоткнув полы черкесок, казаки под собственный напев отплясывали лезгинку. Один из осетин, головастый, сутулый, ловко отбивал такт костлявыми пальцами по дну деревянной хлебницы. Рыжеусый казак, наклонившись к самым ногам танцующих, гулко хлопал в ладоши и лихо покрикивал в такт:

 
А не мы ли казаки,
А не мы ли терцы,
– А не мы ли казаки,
Побили чеченца,—
 

подхватывали остальные.

Второй осетин стоял в углу у порога, скрестив руки с огромными, мясистыми, как у палача, ладонями, растянув в улыбке длинный рот. Ему хорошо было слышно, как Антон, сидя за опустевшим столом, говорил Кондрату заплетающимся языком:

– Вот, значит, как я виноватый стал… Шукают меня теперича али нет, не знаю… А девка у меня в станице осталась – раскрасавица…

Притулившись к самому уху Антона, Кондрат нашептывал ему убеждающим тоном:

– Ясно – шукают… Ты им теперича как политический факт нужен, понятно? А ежели свои выдали, не разобравшись, виноватый ты есть или нет, то энти, босяки осетинские, станут они тебе разбираться! Открывай шире! Они тебя за поджигателя национальной драчки выдадут – и все тебе тут! Как ни брыкайся, из петли не высигнешь…

Антон слушал и пил, и чем больше пил, тем сильнее ощущал жалость к себе, Гаше, матери. На пятом стакане он заплакал мутными пьяными слезами, полез целоваться к Кондрату.

– Не выдавай, дружок!.. Помнишь, как на ярманке в Змейке мы с тобой у цыгана грабли сперли?..

– Через то дело мы и знакомцами с тобой сделались, только это у нас, в Архонке, было… Мать твоя в работницы наниматься приезжала…

– Ага, ага, на ярманке… Снег валил…

– Да нет, пшеница спела…

– Ну, ты не продашь, дружок?..

Подошел осетин с огромными лапами, все с той же блаженной улыбкой на страшенной физиономии:

– Да продлит твои дни, казак, господь наш общий Иисус Христос… Слыхал я, что славный ты джигит, от смерти бежал из гнезда красной заразы, да не жить ей дольше, чем ужалившей пчеле!..

– Садись, Гаппо, – потеснился Кондрат и сказал, обращаясь к Антону:

– Послухай, послухай, что он тебе скажет. Он сам такой: он от смерти сбежал… Конокрадом был, а теперича вот – любимый адьютант у полковника Кибирова…

Осетин еще шире растянул рот. Подсаживаясь к Антону, дружески положил руку ему на спину. Антону почудилось, будто меж лопаток ему шлепнули горячую и сырую свиную ляжку. Пьяно икая, он ерзал на лавке, старался высвободиться из-под руки, но она крепко давила его. Еще пуще давили речи осетина:

– Выход у тебя, славный джигит, один; в отряд к нам, к полковнику Кибирову. Пусть тебя не сосет червь сомнения: славой в борьбе с красной заразой навеки себя покроешь. Да и платит хицау[10]10
  Хицау (осет.) – хозяин.


[Закрыть] хорошо…

– Платит, Антошка, даже дюже хорошо, не сумлевайся, – криво усмехаясь, подтверждал Кондрат. – Как куда пришли, сейчас жителев за глотку: кормить, поить моих людей!.. Да и другого добришка перепадает…

– А земля? – неожиданно трезвея, поинтересовался Антон.

– Чего земля-то? – не понял Кондрат.

– Землей, говорю, ваш хицау наделяет? Я бо хлебороб-об, а не абрек, мне обносок с людей не треба… Мне земли бы…

– А-а! А то как же! Земля непременно будет… За то и воюем. Тольки помни, лопоухим и тут может не достаться. Народищу вон сколько, а земли в нашем крае в обрез…

– А большевики вон всем обещают, – осторожно произнес Антон.

Тут осетин с Кондратом разразились таким громким и искренним хохотом, что он почувствовал себя совершенным простофилей, настоящим "лопоухим".

– Вот дите! Вот дите! Душа андельская, – надрываясь, кричал Кондрат.

– Ких-кох-хох-хох, – горлом квохтал осетин.

Насмеявшись, он еще доверительней прижал Антона мясистой лапой.

– Хорошей души человек ты, молодой джигит. Только все тебе скажут: большевикам – чтоб не было покою их праху! – верить нельзя. И ты им не верь, молодой джигит. Разве ты не знаешь, как много разных народов живет в нашем крае и как мало у нас удобной земли. Какая земля, в горах, где живут многочисленные, как муравьи, ингуши? Нет земли. Они хотят земли. Большевики обещают ее. Но если одних только ингушей пустить на плоскость, ее уже не хватит… А еще чеченцы, а еще хевсуры, а еще осетинские магометане… Ты думал об этом, молодой джигит? Нет, не верь большевикам! Земля должна остаться у казаков и еще у осетин-христиан, которые, не в пример неверным ингушам, издавна служат русскому царю…

– Это само собой, за службу мы всегда платим, – снисходительно и небрежно вставил Кондрат.

Антон слушал, и пьяные слезы обиды за свое легковерие, за то, что не усомнился тогда в том студентике с въедливым голосом, закипали в душе, хватали за горло… В самом деле, как это сам он не мог додуматься – хватит ли земли всем, кто ее хочет?! Их вон сколько, запертых в этих проклятых горах, сидит! Всем по крохе – и поминай, как земля звалась. Истинно "лопоухий".

– Есть у полковника Кибирова и кабардинская сотня, и осетинская, и казачья – все головы отчаянные, – как из-за стены доносился до слуха Антона мерзкий голос Гаппо. – Одну целиком из абреков собирали. Ай, как боятся ее красные! А сам полковник Кибиров – не какой-нибудь босяцкий командир – царский офицер, русскому оружию на фронтах немало славы добывал… Кибиров и другим прославился: он абреку Зелимхану – ездить ему на том свете на собственной широкой спине – двери в ад открыл… Он – самый главный из всех – начальник гарнизона… Не пропадешь у него, иди…

Антон смутно чувствовал, что разговор идет решающий, но в голове, как в махотке с запаренными отрубями, было мутно, горячо…

…В сотне, где на каждые пять рядовых приходилось по офицеру, Антону выдали новую черкеску, короткий австрийский карабин, три гранаты. Потом и конь нашелся. В обязанность Антона в первые дни входило вместе с Кондратом Дидуком сопровождать офицеров в их разъездах по городу, наблюдать за порядком на собраниях и митингах, которых в городе проводилось множество.

Смутное было это время. В центре России – Москве, Петрогоаде – совершилась социалистическая революция. На Северный Кавказ о ней дошли только слухи. Большевики пока не стремились к власти – не готов был многоплеменный край к социалистическому перевороту, – и Владикавказский Совет рабочих и солдатских депутатов, в котором на одних скамьях с большевиками сидели меньшевики и эсеры всех окрасок и оттенков, уживался со множеством других городских и областных властей: Думой, Войсковым кругом, Терско-Дагестанским правительством, различными горскими комитетами. Реальней других была власть военщины, имевшей в своем распоряжении части "дикой дивизии" и казачьи полки, вызванные с фронта, и части гарнизона, наполовину, однако, разложенные уже большевистскими агитаторами.

Антон и раньше, бывая во Владикавказе, диву давался, как много там военных. Теперь же город буквально кишел ими. Впрочем, как скоро убедился Антон, кибировские офицеры, несмотря ни "а что, чувствовали себя здесь неважно. Гарцевали они больше в центре: по Александровскому проспекту, вокруг дома Кибирова, мимо Управы Войска Терского, Кафедрального и Военного соборов, мимо дворца барона Штейн-геля, где, по словам Кондрата, доживал свои последние дни Совдеп Терской области. Севернее Московской улицы и южнее дома Симоновых ехали уже неохотно, с опаской: там начиналось царство самооборонческих участков, созданных рабочими и ремесленниками для борьбы с грабителями. На заставах Шалдона, Молоканской и Курской слободок командовали выборные рабочие комиссары. И если на Александровском проспекте из окон и ворот на офицеров поглядывали еще благожелательные обыватели, улыбались нарядные барышни, то на окраинах, в перерытых окопами улочках могли и освистать, и разоружить, а то и камень в спину пустить.

На втором месяце службы Антону на себе пришлось испытать это "гостеприимство" рабочих окраин.

В промозглый декабрьский день сотня, в которой числились Антон с Кондратом, получила приказ перевезти в казармы оружие со складов Кадетского корпуса. С хмурого неба сыпалась колючая крупка. Перед дорогой казаки хлебнули согревающего. Ехали на грузовиках, горланили песни, бухая в такт прикладами по днищам кузовов. Ни одна собака не тявкнула на них, когда проезжали по Тифлисской дороге через Молоканскую слободку.

Погрузились быстро, торопясь выехать дотемна. Но как только втянулись в слободку, большущая толпа молоканцев в картузах и папахах, в кожухах, свитках, поддевках, высыпала на дорогу с ружьями наперевес.

– Именем комиссариата слободки, стой! – рявкнул из толпы могучий басище. Слух Антона так и полоснуло это "именем!". Машина, чуть не натолкнувшись на впереди идущую, резко затормозила и оста-навилась. Антон упал грудью на ближний ящик, лязгнув зубами. Оказалось, что на переднем грузовике, пытавшемся лезть напролом, молоканцы распороли топором скат. Завязалась громкая перебранка. Отряд самообороны требовал сдачи оружия. Срывающимся от бешенства голосом командир сотни стращал моло-канцев именем самого Кибирова.

– По какому праву, я вас спрашиваю, гражданская самооборона вмешивается в дела гарнизона? Личный приказ начальника гарнизона – перевезти оружие в казармы…

– Ну, а нам это не наруку, господин хороший! – отвечал ему хриплый раскатистый бас начальника молоканской заставы.

– Да какое вы право имеете! Вот я прикажу стрелять по вашей банде…

– Насчет прав советую помолчать…

Пока начальство переругивалось, самооборонцы уже окружили грузовики, пооткидывали борты. Офицеры с последних машин попрыгали на дооогу, залегли в кювете, готовые отстреливаться. Но команды "Огонь!" так и не последовало. Сотенный, надеясь, что оружие все равно удастся вырвать обратно приказом властей, не решился на перестрелку.

Антон с Кондратом и двумя прапорщиками отбивались прикладами и сапогами от пятерых здоровых парней, которыми командовал черномазый кузнец в фартуке поверх стеганки, душно пахнущий печным угаром. Отбрыкиваясь, Антон угодил в крепкий подбородок кузнеца кованым каблуком. Тот в полной невозмутимости обтер кровь с подбородка, не спеша протянул огромную ручищу и, подцепив растерявшегося Антона за ремень, скинул его с кузова на дорогу.

"Ах, ты, зараза пучеглазая! Как он меня!" – уже ночью в казарме вспоминал Антон этот жест, сгорая от стыда и ненависти. Снова и снова в памяти всплывала отменно-спокойное лицо кузнеца, немигающие глаза, в которых не мелькнуло даже гневя. Антон не мог понять, почему так больно задело его это спокойствие, лишь смутно угадывал, что обошлись с ним, как с гадом. Вот так, наверное, – без гнева и злобы – умный и сильный человек отшвыривает ногой собачонку, пытавшуюся его укусить.

И накипала у Антона обида, наливались злой силой кулаки.

Гарнизонный фельдшер, прикладывавший примочку на его разбитую щеку, гадко хихикал, подливая масла в огонь.

– Рабочий классик, господин казак! Строгий классик, шутить не любит… Эка он вас… Первый раз с ним ознакомились? Ничего. Еще будете иметь счастье. Казачков он особливо своим вниманием метит. Не любит-с, да.

Антон с ненавистью глядел в неумное, криворотое, синее от множества ножевых шрамов лицо врачевателя, с трудом преодолевая желание ударить по нему.

Ночью в казарме опали плохо. И на офицерской, и на казачьей половинах вполголоса обсуждали происшествие. Рассказывали, в какое бешенство пришел Кибиров, узнав о захвате всего оружия. Кинулся лично звонить на молоканскую заставу, требовал возвратить ружья и патроны. На это Кувшинов, начальник заставы, ответил прямо-таки издевательски: ничего-де поделать не можем, население, обороняясь от всяких абреков, пожелало вооружиться. Злобясь, рассказчики добавляли широко распространившиеся уже слухи о том, что действовали молоканцы не иначе, как с ведома Совдепа и самих Буачидзе и Кирова. Все находили, что большевики слишком обнаглели и пора бы им дать по зубам.

Кондрат, потерявший в нынешней стычке коренной зуб, злой и распухший на одну половину лица, расслышав о зубах, принялся кричать со своих нар, что уже сегодня нужно к чертям разогнать соседей по казармам – Самарскую пешую дружину, запросто допускающую к себе большевистских агитаторов. Заглянувший в казарму дежурный подхорунжий авторитетно заверил его: придет-де и этому час.

Антон угрюмо слушал; в голове становилось все мутней, на душе тоскливей. Столько творилось кругом непонятного, необъемлемого, о чем он и не подозревал, сидя в своей станице.

Бурлил Терский край. От Кизляра до Пятигорска трещал старый уклад, гремели бои, лилась кровь.

В Грозной солдаты гарнизона были заодно с рабочими, помогли им передать всю власть в руки Совета, создать свои боевые дружины. Обычной водой залить этот пожар нельзя было, и в ход пошла грязь. Самые дикие слухи, пущенные офицерством, гуляли по чеченским аулам, один за другим погибали от пуль провокаторов уважаемые люди Чечни. Обвинялся во всех бедах Совет. И когда обманутые чеченцы пошли походом на этот самый Совет, большевики, посчитав невозможным стрелять в народ, вывели революционные части из города. Вслед за ними во главе с русскими офицерами в Грозную вошли части "дикой дивизии" для расправы с рабочими.

А вдоль линии железной дороги тем временем шли настоящие сраженья. Чеченцы разбирали пути, валили эшелоны, били солдат, возвращавшихся с турецкого фронта; ведь шейхи и муллы называли солдат большевиками, которые идут жечь мирные аулы. Бои шли у чеченцев и с Сунженскими казаками из-за убитого провокаторами шейха Дени Арсанова.

Так проводилась в жизнь намеченная контрреволюцией программа межнациональной борьбы.

Антону, Кондрату и сотням таких, как они, невдомек было, что чем больше распаляется их зло на чеченцев, ингушей, осетин, тем менее реальной становится их мечта о земле, о мире…

Вольготно было кибировцам на обеих Осетинских слободках, где гнездились бежавшие из своих частей осетинские офицеры. С нетерпением ждали офицеры избавления от Совдепа, народных комиссаров и красноармейцев и встречали единомышленников с распростертыми объятиями. Немеренная лилась в слободках арака, беспробудно кутили, обнявшись в пьяном откровении, осетинские и казачьи офицеры. А ночью, отпугивая собственный страх, они стреляли по кладбищу, где, по слухам, собиралась на сходки осетинская беднота, и вдоль пустынных улиц по случайным прохожим.

Редко в эти дни засыпал Антон трезвым. У дружка его Кондрата знакомые были и на Владимирской слободке, и на Нижней и Верхней осетинских. Отслужив свои часы, они пробирались, держась улиц побезлюдней, на одну из окраин, и, засев у знакомых за араку, просиживали до света. Для размышлений времени оставалось немного, и Антон в тайниках души радовался этому.

Однажды их разъезд поехал наводить порядок в железнодорожные мастерские, и здесь на рабочем митинге Антон увидел Георгия Цаголова. Большевики в эти дни все силы прилагали к тому, чтоб рассказать трудящимся об Октябрьской революции, разъяснить им декреты Советской власти о мире и земле. Слов, которые Цаголов говорил толпе, Антон не слыхал – от ворот цеха до платформы, служившей трибуной, было далеко. Но он хорошо видел стремительную, подавшуюся вперед тонкую фигуру, знакомые быстрые движения руки и головы, и ему сразу вспомнился тот их разговор о справедливости, о равенстве, о земле… Кажется, и сейчас он говорил об этом, потому что из взволнованной разгоряченной толпы то и дело слышалось:

– Верно! Землю тем, кто ее обрабатывает! Да здравствует товарищ Ленин!

– Мы хозяева заводов – никто другой, и наша ленинская власть хочет мира для народов!

Антон замер в седле, не спускал глаз с оратора. Потом чуть тронул вперед коня – хотелось продвинуться ближе. Но пристальные, откровенно враждебные взгляды очутившихся поблизости рабочих остановили его. Вот оно, то "счастье", которое пророчил ему криворотый фельдшер! Морда его коня почти уткнулась в замасленную кепку невысокого парня, тянувшегося на цыпочках. Тогда от толпы отделилось трое с красными повязками на рукавах: дежурные – не дежурные, пикетчики – не пикетчики. Направились к казакам. Антон сделал вид, что не замечает их.

– Осади назад! – грубо и властно крикнул один из подошедших.

Антон повернулся, смерил его недобрым взглядом; и снова, как тогда, на Молоканской слободке, натолкнулся на спокойные, откровенно чужие глаза.

– Осади, осади, давай! Вон у ворот ваше место, оттуда и гляди, коль боишься беспорядков…

– Ты не очень-то! Ишь, чисто хозяин какой разговаривает! – тонким, срывающимся от ненависти голосом крикнул за спиной Антона Кондрат.

Антону вдруг не по себе стало от этого бессильного визга, он даже удивился, что рабочие не расхохотались в ответ. И, не разворачивая коня, он отступил к воротам. Оттуда еще раз оглянулся на Цаго-лова и пожалел, что не слышит его, – интересно, что он там нового о земле придумал?

– А гляди-ка, как его слухают все, – в раздумье сказал он Кондрату, испытывая желание рассказать ему о своем спасителе. Но Кондрат ответил с такой злобой, что Антон тут же передумал.

– Не хочешь ли и ты послухать? Эх, дурья твоя голова! Да это известный бандюга гуторит – Цаголов. У красных осетинцев он – первая голова… Ну, и дурак же русский народ – стоит и слухает осетина… Нет, ты глянь на них – рты аж раззявили!..

Возвращаясь из мастерских, Антон все же не удержался, сказал:

– Что-то муторно мне тут, не сбег бы я до станицы…

– Ну, ты! – прикрикнул Кондрат. Потом сам задумался и тоже признался:

– Да и мне скушно стало. Сволочи эти черномазые, совсем пораспушались… Вот-вот кинутся. Лячко вон вчерась рассказывает: ингуши из Базоркина в Балту через город обоз гнали с кукурузой – нечего жрать стало ихним сородичам… Так, эта сволочь из мастерских да с заводу с винтовками их, ингушей, значит, сопровождала, чтоб наши не обидели… Ух, гады! Я б им! Моя бы власть, я бы показал, как с абреками-нехристями якшаться. Айда, Антоша, до нас, в Архонскую… Ни ингушов там нема, ни этих чертей. До дому тебе еще рано, погуляешь у нас… Девки у нас – во-о! Араки тоже – море цельное. Снимемся завтра с пикета и прямиком в форме, с оружьем утекем. Хозяина завсегда себе найдем, сейчас их, что тебе собак невешанных…

…Одна из самых зажиточных станиц Владикавказского отдела – Архонская – кишела офицерами. Заваруха никого здесь не смущала: по-прежнему гуляли на свадьбах, крестинах, поминках, до утра светились окна богатых домов, на разные лады пелась угарная "Пей, душа, покуда пьется".

Особо неистовый разгул пошел с того дня, как долетела в Архонку весть о разоружении в городе Самарской дружины и разгоне Совдепа, попытавшегося объявить о переходе к Советам всей власти.

Началась у Антона беспробудно-пьяная жизнь. Засыпая в объятиях какой-нибудь подгулявшей бабенки, он все реже вспоминал Гашу и мать, все меньше думал о возвращении в родную станицу…

IX

Снова в доме Савицких разыгрался скандал. Утором старуха внесла со двора заиндевевшую за ночь махотку с куриной замешкой, а сноха возьми да и поставь ее на горячую загнетку, чтоб оттаяла. Махотка треснула по дну, как из ружья выстрелили. Савичиха в ярости хлопнула молодуху попавшейся под руку чаплейкой. Удар пришелся как раз по локтевой кости – Лиза взвыла от боли. На шум выскочил из своей комнаты Михаил в одном сапоге (другой сапог и портянку он держал в руке), услыхал, как Лиза кричит: «Ироды вы – за копейку убить готовы!» – и набросился на нее.

– Это кто же – ироды?! Гадюка ты красная! Говори, морда жидовская, кто ироды?!

Старуха подвывала Михайле, бегая вокруг:

– Ишь ты – за копейку! Да оно, может, без копейки рубля нету… Не ты его наживала, стерва!..

Грязная портянка звонко хлестала Лизу по шее, лицу, рукам, прикрывающим голову. Медная подковка сапога до крови ободрала ей плечо.

Вырвавшись, наконец, и убежав в свою старую хатенку, Лиза долго плакала. Расплакался и прибежавший с улицы одиннадцатилетний Евлашка.

– Давай к бабушке Григорьевой уйдем, – уговаривал он мать, размазывая сопли по смуглому лицу. – А то они тебя опять забьют… Вот скажу я отцу, чтобы они боялись… Зачем ты завсегда молчишь – пусть отец поругает своих Савичей…

– Что ты, сынок! – встрепенулась Лиза; даже слезы высохли от испуга. – Что ты, родненький! Да разве ж можно тятьке такое сказать? Да и не вздумай, голубонько мой! Случится у нас в доме смертоубийство страшное, перебьются тятька с Михайлов И так уж говорят люди про наш дом разные страсти…