Текст книги "Терек - река бурная"

Автор книги: Лариса Храпова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

– Да он уже в августовском мятеже крещен… Ну, все одно!.. Коняги у его нема, нехай мою берет… Кобылка добрая…

Часов в десять ночи, как было условлено, Василий, сидя в седле и держа на поводу вторую лошадь, стукнул в окошко к Литвийко.

За речкой в степи звенела тревожная тишь. Белел по подветренным склонам бугров и ериков крупчатый стеклянный иний; гулко, как на чугуне, отдавался стук копыт по подмороженной дороге. Можно было с уверенностью сказать, что до самого Ардона, кроме какого-нибудь шалого разъезда да голодного бирюка, никого в такую глухомань не встретишь.

Молчали. Антона все подмывало заговорить с Василием о Гаше, как-то выразить свою признательность за тот разговор, открывший ему верные пути к оскорбленному и озлобившемуся Гашиному сердцу. Но, как всегда, Василий сковывал его своей серьезностью и сосредоточенностью на собственных думах, которые казались Антону такими же огромными и непостижимыми, как сама жизнь. Он знал, что вряд ли еще когда-нибудь представится такой момент для откровений, но все же не решался нарушить молчания.

Поднимался ветер; на просторе он не гудел, а как-то посвистывал, бесшумно перекатывая по сухим лощинам комья курая, которые, беспокойно мелькая у дороги, пугали коней.

Впереди зажегся неяркий и трепетный огонек – где-то на краю Ардонского селения еще не спали.

Приближались к шумливой рощице белых акаций, откуда дорога спускалась вниз, к селенью и станице. На хутор другого пути, кроме как через село и станицу, не было.

Василий сказал, тяжело разжимая челюсти:

– В объезд поедем, от акаций свернем…

– Понятно… Речки нонче мелкие, копыта на бродах только и обмакнем, – словоохотливо поддержал Антон и вдруг решился:

– Дядька Василий!..

Но тут же запнулся, чувствуя, что пропали все слова, которые готовил от самой станицы. Кони их шли рядом, почти впритир, так что седоки порой цеплялись стременами. Василий заметил его конфуз, но не поспешил на выручку, как сделал бы деликатный Мефод, лишь длинно и тонко скрипнул седлом, приготовившись слушать.

Но Антон молчал.

Миновав островок акаций, свернули с дороги в открытую степь. Скоро снова зачернели дома оставленных в стороне села и станицы. Навстречу ветер донес пока едва слышный гул реки Ардон.

Неожиданно Василий спросил:

– А сколько тебе годов, Антон?..

– На Покров двадцать два сполнилось… Для чего вам?

– Да так, вспомнил что-то… Когда обженили меня мать с батькой, мне всего восемнадцать было. В любови этой самой я не больше телушки понимал… Нд…

Антон встрепенулся весь, чувствуя, что сейчас можно будет заговорить о желанном, но Василий вдруг прибавил с непостижимой горечью:

– А нынче я почти в отцы вам с Гашей гожусь…

И на Антона будто холодком из пропасти пахнуло, язык прилип к гортани. Он отшатнулся, всем нутром почуяв, как ни к месту сейчас хвастать своим счастьем.

Коня, учуяв воду, зафыркали. Река дымилась туманом, сквозь него пугающе чернела воща. Кони, несмело спускались по гулким камням, пили, едва касаясь губами текучей глади, тихо позванивая трензелями.

Антон пристально вглядывался в противоположный берег и уже не мог оторваться мыслями от того желанного и жуткого, что ожидало впереди.

За речкой поехали шагом, давая коням отдохнуть. Через час перешли на легкую рысь.

На хутор прибыли часа через два. Без труда отыскали хату Верки рябой: она стояла чуть на отлете, двором к речке, так что хуторских собак тревожить не пришлось. Подъехав к дому вплотную, увидели свет в квадрате окна. Кони, чутко поводя ушами, пошли неслышно. Осторожно раздвинув нагайкой кусты сирени, Василий заглянул в окно. По короткому хриплому звуку, вырвавшемуся у Василия, Антон понял: удача – и придвинулся к нему вплотную.

Сквозь чуть припотевшие стекла мутнела за накрытым столом ненавистная рыжеусая физиономия, политая жиденьким светом лампы. Рядом еще фигура с широкой спиной под малиновой шалью – женщина. Двое.

– А ты глянь, в хуторе-то не спят! – сказал вдруг Василий, оглянувшись назад.

Отсюда, со стороны речки, куда огородами выходило большинство хозяйств, ясно светились окна, обращенные во дворы.

– Эге, не у одной Верки нынче гости. Видать, и другие макушовцы гостюют тут…

– А что ж! Стаями блудят, – бормотнул Антон. – Все одно, теперь ему от меня не вырваться. Уж я ему нонче пообцелую рыло… – и, испугавшись молчания Василия, захлебнулся:

– Чего это вы? Не я что ль пойду?..

– Сам я, – угрюмо оборвал Василий.

Антон блеснул на него белой подковкой зубов:

– Не было такого уговору! – и уже сорвавшимся, молящим тоном:

– У меня на то ж больше права, поймите, дядька Василий!

Василий понял: возражать не стоит. Только ему, Антону, мог уступить он свое право на месть.

– Ступай ты, ладно! – сказал коротко. – Останусь во дворе… Да не забудь спытать у гада про Мишку, где он? В случае свистну – не мешкай. Бабу не трожь…

Спешившись, они проникли во двор, оставив ворота прикрытыми – на всякий случай. Гремя цепью, кинулась на них дворняга. Василий прыгнул навстречу, успел схватить за псиное горло прежде, чем оттуда рванулся лай. Нащупав железными пальцами тугой ременный ошейник, крутнул его так, что у собаки хрустнули шейные позвонки и толстый язык вывалился из пасти. Обнажив кинжал, Василий по рукоять всадил его в клыкастую чернеющую пасть. Пес, захлебнувшись кровью, пискнул по-мышиному, повис на руке. Вытаскивая клинок обратно, Василий услышал лязг металла о собачьи зубы и, содрогнувшись от гадливости, швырнул тушу на землю.

Не дожидаясь конца схватки, Антон пробежал на крыльцо. Размеренными я точными движениями, какие бывают лишь в момент наивысшего нервного напряжения, просунул в дверную щель кинжал; откинув крючок, бесшумно распахнул дверь.

Василий, тяжело дыша, вытер рукой потный лоб. Прошло минуты три, показавшиеся ему вечностью. Наконец, из дома донесся короткий, почти нечеловеческий вскрик; потом приглушенный грохот падающих вещей, звучный, как выстрел, хлопок двери. На коридор вышел Антон, остановился на верхней приступке, оглянулся на дверь.

Окошко уже не светилось; прежняя, но теперь более жуткая тишина отзванивала в ушах. Постояв, Антон поднял с порога ветошь, брошенную хозяйкой для ног, обтер клинок, привычным жестом затолкнул его в ножны. Сбежал с приступок, покачиваясь. Василий вывел из конюшни макушовского жеребца. Подойдя к Антону, в самое лицо спросил:

– Мишка где?

– У Кибирова в Змейке, – придушенно, но спокойно ответил Антон.

– А бабу куда девал?

– В чулан пихнул…

– Значит, текать надо, покуда не выбралась… Айда. А это трофей твой. Бери. Карачаевский, красавец…

Антон машинально тронул рукой козловую подушку седла и отпрянул: от седла, от сум, от всей конской сбруи пахнул на него тот же кислый спиртной перегар, которым разило от бившегося под его коленом Макушова.

XV

Слякотным декабрьским днем, под липучим, тяжело валившим снегом возвращались Савицкий и Легейдо с пятого съезда народов Терека. Еще пестрели в глазах их разноцветные башлыки многочисленных делегатов и разливался кумач плакатов, украшавших большой зал Коммерческого владикавказского клуба, еще гремели в ушах аплодисменты и звучал взволнованный голос Чрезвычайного комиссара, возвещавшего о конце бичераховского мятежа.

Еще три месяца назад, когда, казалось, весь Терек, каждая мать и каждый труженик проклинали казачество огулом, Серго предвидел день, когда придет просветление к трудовой части казаков. И вот ныне со съездовской трибуны горделиво прозвучали его слова о том, что командир Шариатской ударной колонны, разгромившей вместе с частями регулярной Красной Армии гнездо контрреволюции – Моздок, – тоже казак – Мироненко.

У Василия и Мефодия и сейчас радостно замирали сердца при воспоминании о том, как буря аплодисментов грянула в зале вслед за словами оратора:

"Победа наша была обеспечена силой сознания трудовых казаков, что их власть – власть всех трудовых масс"…

Борьба с бичераховщиной объединила с трудовым казачеством народ Большой и Малой Кабарды, довольно натерпевшийся от своих серебряковых-даутоковых, трудовые балкарский, осетинский, ингушский, чеченский народы.

"Мы не являемся властью ни чеченцев, ни ингушей, ни русских или грузин: мы – власть труда и бедноты без различия веры и национальности!" – так провозгласил пятый съезд устами своего пламенного трибуна.

Чувство душевной близости и понимания, с которым Василий и Мефодий уже когда-то ехали с первого учредительного съезда, снова владело ими. И, не замечая непогоды, забыв про усталость, они бодро покачивались в седлах. Василий улыбался, ощущая за пазухой легкое покалывание: это был подарок сыну – флажок на проволочном древке из гирлянды, которую делегаты разобрали на сувениры в память о победном съезде.

Лишь приближение к Архонке, а за ней и к Ардонской станице подействовало на казаков отрезвляюще. Мертвенное затишье стояло в этих станицах. Даже собаки не отзывались на стук копыт. И была в этой тиши, в этом безлюдье какая-то напряженная злоба, словно кто-то притаился и недобро глядит из-за угла.

Советская власть существовала здесь уже около недели, и трудовые казаки, в течение года терроризировавшиеся золотопогонниками, искали сближения с Осетинским Народным Советом, восстановленным в Ардонском селе керменистами. Но было ясно, что контра здесь еще не добита, она лишь всосалась, ушла в норы, подобрав за собой и окровавленные свои щупальцы.

Уже проезжая улицу, разделяющую станицу и село Ардон, Мефодий, случайно оглянувшись, увидел сквозь снежную пелену полотнище над забором крайнего двора. Была это обычная простыня, одубяневшая на морозе и деревянно колышимая ветром, но висела она так подчеркнуто вздернуто над забором, что не оставляла сомнений в намерении хозяина продемонстрировать свою приверженность белым властям. Глупая и бессильная дерзость озлобленного, потерявшего голову врага! Мефодий засмеялся, показывая Василию на простыню:

– Бесится кадет – флаг вывесил! Не знает, на каком сучке удавиться… Вот я ему зараз адресок дам…

Не успел Василий ответить, как Мефод вытащил наган и, приостановив коня, стал целиться.

– Брось, не дури, – не очень настойчиво произнес Василий.

– Я аккуратненько, не бойсь! – прищурился Мефод.

Меткий выстрел, прогремевший в тиши, словно гром, сорвал рогатину вместе с веревкой. Полотнище, как кусок легкой фанеры, бесшумно свалилось во двор…

За мостом, на улице села, догнали они обоз пятигорских делегатов, возвращавшихся к себе в отдел. С последней подводы их окликнули:

– Что там за стрельба была?

Казаки поравнялись с подводой.

– Кадета пугнули, товарищ! – весело козыряя, отозвался Мефод.

– Ага… А что, контры недобитой в этой станице много?

– Вытягивают ее помаленьку на свет божий. Керменисты тут орудуют, слыхали?

– Значит, толк будет.

– А в Змейке теперь как, скажите? – вмешалась сидевшая рядом с говорившим бородачом девушка с заиндевевшей челкой, выскользнувшей из-под платка на выпуклый белый лоб. Казаки видели ее на съезде в кругу пятигорчан, черноволосую, стриженую, не по годам деловитую, запомнили чудно звучащую для них фамилию – Цветодолинская.

– В Змейке похуже. Кибиров сам умотался, да его бандиты сидят в щелках не вышибленные, часа своего дожидаются, – покручивая ус, прищурился Легейдо на дивчину.

– Может, свернули бы к нам в станицу на отдых? Вон какой снежище, – сказал Василий. – Да через Змейку и поостеречься бы надо, охрану дадим…

– Ну, что, Лина, может быть, свернем, как думаете? – спросил бородач.

Девушка махнула рукой, засмеялась:

– Нет, не свернем! Сами знаете, что не свернем! И казакам:

– Спасибо. Спешим, дела ждут… Да и люди у нас не слабенькие, и оружьишко есть про запас у каждого.

Василий кинул оценивающий взгляд на передние подводы: делегаты – казаки пятигорских станиц, рабочие слободок и самого города – негромко пели, перекидывались шутками. Оружия не было видно – припрятали хорошо.

– Ну, глядите… В Змейской все ж советую поостеречься…

За Ардоном обоз свернул вправо, к мосту через Терек. Плотная стена снега через минуту скрыла замыкающую подводу. Василию показалось, что последними исчезли за снегом звездочки ослепительно ярких женских глаз, так напомнивших ему вдруг Гашины.

А к вечеру на другой день, после митинга, на котором читались решения съезда, из Змейки вернулся Устин Проценко, ходивший туда к родне, и принес страшную весть: кибировцы схватили пятигорчан; бородач, девушка с челкой и еще один делегат расстреляны за змейским мостом… Над дивчиной, говорят, измывались. Других захватили с собой, отступив навстречу приближающемуся Шкуро.

Василий схватился за голову. Преступной показалась ему вчерашняя беззаботность и безудержная радость, которая, оказалось, усыпила осторожность; со стыдом вспомнил ребячью выходку со стрельбой по тряпке. Вот так бывает, когда хоть на минуту дашь волю чувству, когда успех охмелит разум. Кто сказал, что винтовку уже можно переложить в левую руку? Ведь, и на съезде среди победного торжества звучал вразумляющий голос Серго, он говорил об опасностях, стоящих у колыбели Советской власти. Грозили вторжением потрепанные в мировой войне, злобные турецкие банды, благословляемые английским оккупационным командованием в Баку; вел турок из Летровска чеченский Бичер ахов, нефтепромышленник Чермоев; с севера подступала не меньшая беда: перед решительным наступлением на Москву Добрармия Деникина шла на Кавказ закреплять свой тыл. Враг был всюду, вне Терской области и внутри ее, в каждой норе, в каждой дыре. Кто же сказал, что винтовку уже можно переложить в левую руку?!

– Мефод, какие мы олухи с тобой вчера были! Мефод, Мефод, что мы наделали?!

– Отдал команду собираться: попытаем наскочить на Змейку, выловить гадов…

– Думаешь, они сидеть будут, тебя дожидаться?

– Э-э, да лучше сейчас все испытать, чем сидеть вот так, без дела, да казнить себя. Посылай человека в Христиановку… Пусть подбросят ребят на случай схватки.

Выехали до восхода луны, не дожидаясь керменистов, – мыслилось, что нагонят они в пути: дорога ведь одна. Перескочив через мост, у которого шумливо сливаются Дур-Дур с Белой, пошли на рысях. Василий – впереди, бок о бок с Мефодием. За ними – Гаврила Дмитриев со своей конной полусотней.

За обочинами дороги стеною белел заснеженный непролазный кустарник; слева он переходил в лес, убегающий вверх по отлогому склону Кабардино-Сунженской гряды. Где-то в глубине ночного леса одиноко и надсадно выл бирюк. Лихая скачка не развеяла тревоги, сосавшей Василия с самого утра. Сознание неотвратимости беды, навстречу которой они летели, все усиливалось.

Где ж, где оно, правильное решение?! Нельзя оставить в беде людей, товарищей твоих по делу! Но и спасти-то их тоже нельзя: станица Змейская – бывшая кибировская резиденция; до сих пор там двойное кольцо окопов вокруг, неприступные крутизной своих берегов ручьи и речки, бесконечные рукава Терека и Змейки, острова, острова, обледеневшие валуны, черные омуты с ледяными срубами… Достаточно бандитам выставить за мостом один пулемет и десяток людей – и целая армия, если она будет наступать с этой, николаевской стороны, может лечь костьми…

Что пересилит – разум или безумие? Почему молчит Мефодий? Почему не отговаривает? Ему ли, умнику, светлой голове, не ясно, что там, у змейского моста, еще не доскакав до станицы, они нарвутся на врага и будут смяты и отрезаны от этой единственной дороги. Почему молчит Гаврила? Почему молчит Иван? Ужель и их совесть так же нечиста, как его, и несет их та же безумная сила – желание стряхнуть с души бремя вины. Что пересилит – разум или безумие?

Надсадно воет бирюк, и вой этот не отдаляется и не приближается, будто зверь бежит где-то за белой стеной леса наравне с отрядом. Кони начинают спотыкаться – дорога пошла вверх. Еще один поворот, потом спуск, потом другой поворот, и за ним – змейский мост…

Кажется, даже не он, а Мефод первый сказал, что нужно скакать на выручку… А глаза-то у этой Лины, как звездочки… Как Гашины… За снегом скрылось все – и тулуп ее, и шаль, и даже лицо с челкой на лбу, а они все блестели. Как звездочки… А не есть ли голос разума обычная трусость, желание уйти от смерти? Где же, где оно, правильное решение?..

Вот и поворот… Глаза скрылись за поворотом… Нет, за снегом… Нет, все скрылось, а глаза блестели… Как звездочки. Бирюк бежит за кустами, воет… Стой. Как воет? На бегу? Нет, бирюк воет сидя, глядя на луну. Стой. Где луна? По времени она должна уже всходить… Вон там – за спиной…

Где-то далеко позади хлопает выстрел. За ним еще один. Тягучее волчье завывание прерывается, будто перерубленное. Отряд замедляет скачку. Отряд напрягает слух. Что это? Позади нарастает шум десятков копыт. Христиановцы.

Отряд останавливается, поджидает. Через десять минут из-за поворота, который только что пролетели, вырывается туча всадников. Еще через пять – горячий командиров скакун, клубясь паром, вертится вокруг коней Василия и Мефода.

– Зачем, Василий, совсем пошел умом?! Вай, умный люди, а на такую беду скачешь? Я – кавказский человек, сам – горячий кров, а такой безумный шаг еще не делал… Георгий сказал: бери людей, лети, как птица, выручай неумных казаков… Бандиты уже к Шкуро ушли, а за мостом их засада. Значит, силы задаром будешь на смерть. Зачем? Голова есть? Давай, заворачивай…

Горячий ком душит Василия, не дает вымолвить слова. Будто от сна пробудившись, он оборачивается к своему отряду, всматривается в черные фигуры. Над кустами показывается край полной луны, лица казаков призрачно голубеют. Все молчат, ждут его команды. "Как смертники!" – с досадой на их смиренность думает Василий. Воля окончательно возвращается к нему.

XVI

Весь день просидел Василий в ревкоме за широким поповским столом, подавленный и обессиленный. Перед ним лежал лист бумаги с загнутыми от долгого разглаживания уголками. Несколько раз брался Василий за ручку и снова откладывал ее. Дело не шло – от дум ли о последней неудаче, или оттого, что необычной была эта бумажка – первое в истории станицы Николаевской брачное гражданское свидетельство, – и предревкома не мог сформулировать текста, то ли еще почему-то… Но в этом «почему-то» Василий и сам бы себе не признался.

Лишь к вечеру на желтоватом листе старинной глянцевой бумаги, раскопанной в батюшкиных закромах, легли ровные, с чуть заметным подрагиванием выписанные строчки:

"Свидетельство,

выданное Николаевским станичным ревкомом жителю станицы Николаевской, Владикавказского отдела, казаку Литвийко Антону Андриановичу, рождения 1896 года, в том, что вступает он в законный гражданский брак с казачкой означенной станицы Бабенко Агафьей Кирилловной, рождения 1898 года.

Подписал председатель революционного комитета ст. Николаевской

В. Савицкий".

Легейдо, заставший Василия над не просохшей еще бумагой, был озадачен его болезненным видом и тем, что Василий вздрогнул на его оклик, в явном замешательстве низко наклонил голову, словно прятал лицо.

Мефод, прихрамывая, подошел к столу, заглянул в бумажку.

– Э-э, да тут никак свадьба наклевывается! – просияв, воскликнул он.

– Никаких свадеб… Время для свадеб неподходящее, – обычным, властно-угрюмым тоном отрезал Василий. – Да и сами они не хотят шуметь…

– Эге, ай поста страшатся?! Попа ж все одно нету, чего ж в пост не сыграть? Давай, давай, Василий, свадьбу им закатим пролетарско-революционную, чтоб ажник пыль вражинам в нос! – загорелся вдруг Мефодий и, подпаленный своей затеей, забегал по комнате:

– Как же без свадьбы! Люди в такую-то жизнь сбираются – в новую, советскую, ты сам посуди! А мы и не проводим ничем… Не порядок! Не допущу!.. Всем отрядом сыграем…

– Не время, Мефод! Какое нынче веселье…

– Врешь! Самое время веселью, нехай кадет от зависти лопнет! Нехай он слезой обливается, а мы сыгранем. Казак-то какой! Девка-то – красавица! Как же это без свадьбы?..

Василий махнул рукой, замолчал. Мефодий, считая дело решенным, крикнул в дверь дневальному:

– Литвийку, казак, покличь! У лабаза он на дневке стоит!.. Зараз я с им поговорю…

Антон пришел минут через пять, вытянулся у порога, опустив к колену австрийский карабин – получил его в сотне от самого Легейдо. На желтом, нездоровом еще лице – ожидание. За дремучим лесом ресниц – неспокойное влажное поблескивание крупных бездонных зрачков.

– Ты что ж это, женишься – и молчком?! Без свадьбы проехаться вздумал?! – всерьез накинулся на него Легейдо.

Антон опешил…

– Да мы, да…

– По-скотьи, значит, решили? Бумажку за божницу – и в постель, а? Либо поста боитесь? Так обождать надо было! Либо такие уж бедные, что и цебар-ки для дружек не поставите?! Либо при кадете веселье запретным считаете? Ну?..

Антон просительно взглянул на Василия. Но тот стоял к нему боком, глядел в окошко, высоко и напряженно вздернув плечи. Тогда, глотнув воздуху, Антон решился перебить командира:

– Поста не придерживаемся, хочь матери и будут против, это верно… Цебарка для друзей тоже найдется… Да и вообще я сам не против гульбы… Вот тольки… она… Гашка то есть, не согласная… Не время, говорит, нонче для шуму… Кадета побьем, тогда и свадьбу задним числом справим…

– Эва придумала дура-девка! Задним-то числом крестины справлять будем, а свадьбу нонче, нонче – и никаких… Значит, Гашка, говоришь, главная противница? Вот я на нее Марфу мою напущу!.. А до матерей, слышь, Василь, вдвоем с тобой пойдем… Сироты-то наши молодые, чай, отцами посаженными сгодимся!

Василий резко крутнулся от окна; бурая краска, выжигая скулы, кинулась, казалось, в самые глаза его:

– Замолчи, черт! – крикнул надтреснутым голосом и, прикусив до крови губу, добавил тише:

– Какая свадьба? Пятигорские из головы не выходят!

– Ну, это ты брось! – нахмурился Мефод. – На войне, как на войне! Либо ты не казак? Завтра, может, и мы там будем, а нонче, покуда живы, будем гулять… Вот и весь сказ…

Так и был решен вопрос о Гашиной с Антоном свадьбе. Ни мольбы, ни злые Гашины слезы не были взяты в расчет. Из матерей более упорной оказалась Софья; она и слышать не хотела, чтоб свадьбу справляли без венчания, да еще в пост.

– В Змейку в церкву везите, в город, куды хотите, а без венца не приму… Не будет им счастья без господнего благословенья… И где это видано такое – в пост свадьбу играть? Не приспичило, не горит, хай до рожества дожидаются…

Баба же Ориша, до судорог боявшаяся отпустить дочь в дорогу, кишевшую бандитами всякого рода, соглашалась на свадьбу "покуда без венца". Через нее едва-едва удалось уговорить и Литвийчиху. Василию пришлось даже привезти из Христиановского печать Дигорского ревсовета на брачное свидетельство и выдать его обеим матерям, как временное оправдание перед господом богом.

Давненько не играли в станице свадеб, а таких, как эта, и в помине не бывало. Бабы все языки источили, собираясь у колодезей и перелазов. Старухи со стариками, извеку копившие в тайниках душевных глухую вражду ко всему новому, выползали на улицы, сметая снег с завалинок, усаживались обсуждать новость.

– Светопреставление чистое – середь поста, без венца свадьба! Вот они, большевистские-то порядки… Срамота!..

– А куда матери-то обоих смотрят… Либо тоже бешеным бирюком покусаны?

– Нет, не бывало у нас еще такого-то… Дожились, спаси господи!..

– Еще и не до такого доживемся с большевичками-то, кум… Без причастия помирать будем, как проклятые… Во-о!

У бабенковского дома целыми днями крутился народ – одни из любопытства, другие по делу. Ведь в подготовку свадебного пира кипучей энергией Легейдо была вовлечена чуть ли не вся сотня с казачьими жинками вместе. В доме верховодила Марфа.

В сундуках у бабы Ориши нашлось немало отрезов, давно приберегавшихся для Гаши. Теперь в горнице допоздна тарахтела машинка – невесте шили белье, подвенечное платье. Девки-подружки пели песни, расшивая рушники и вылепливая из воска цветы.

Из кухни тем временем несло паленым – смолили поросячьи ножки для студня. Над сараем вился голубой дымок самогоноварни.

Все шло, как положено. И веселье было с девичьей грустью пополам. Но Гаша ходила по дому примолкшая, безразличная ко всему, не знала, куда приткнуться. И была то не обычная грусть невесты перед расставанием с беззаботным девичеством, и все это понимали и относили за счет конфуза из-за нарушения святой, веками соблюдавшейся обрядности.

– Брось, Гаша, – утешала ее Марфа. – Грехи-то все Мефод да я на себя приняли. А про церкву забывай, как ее и звали, все одно новые порядки будут, а при них попов – по шапке. Так что и другие, которые следом за вами пойдут, без венца обкручиваться станут. Вы хочь первые, да не последние… Ух, и повеселюсь я нонче, серчай не серчай…

Гаша скучно улыбалась в ответ, принималась за какую-нибудь пустяковую работу, которую тут же оставляла. С Антоном виделась немного и то на людях: он теперь служил, из казармы пускали редко, да и приличия ради не следовало жениху часто появляться в невестином доме. Встречаясь, украдкой обжигали друг друга жадными, тоскующими взглядами. Оба с нетерпением и тайным каким-то страхом дожидались конца суматохи; для страха этого у каждого была своя причина.

Как требовал обряд, утром в день свадьбы отправилась Гаша на кладбище поголосить над могилой отца, попросить родительского его благословения. Но как ни силилась она выжать из себя хоть слезинку – ничего не получалось. Сопровождавшие ее подружки ворчали: каменная-де она, бессердечная. Гаша отмалчивалась. Не плакала она и при обряжении, когда подружки, надевая на нее белое маркизетовое платье и фату с хрупким восковым венцом, пели грустные обряжальные песни. Гаша видела в зеркале свое лицо, посвежевшее и похорошевшее под белыми складками тюля; горячо и упрямо светились глаза; не действовали на нее самые жалостные мелодии.

Из горницы, где накрывали столы, в боковушку врывались отголоски праздничной суматохи, сбивавшие девок с минорного лада. Марфа – невестина свашка, – слетка подвыпив, весело ссорилась с невестиным дружкой Иваном Жайло, не уступавшим ей главенства над столом.

Иван, перевязанный рушниками поверх атласного бешмета, с цветами, сбившимися под самое горло, был преисполнен сознания важности своей миссии и действовал напористо, не отвечая на свашкино заигрывание. Попович, нареченный посаженным отцом невесты (крестный Гашин умер еще до войны), только что приволок от соседей дубовый раздвижной стол и деловито пристраивал его возле правой стены. Бабы, стряпавшие на кухне, тут же налетели на него – кто со скатертью, кто с блюдами. Спешили управиться до женихова приезда, чтоб сбегать домой приодеться.

Но больше всех, кажется, изморилась в суете невестина мать. Мало того, что не было венчания и выпадал целый цикл обрядов, – прибавилось еще одно нарушение: свадьбу играли на один дом. Баба Ориша совсем потеряла голову, не зная, что и как теперь делать: когда благословлять, когда поздравлять и надо ль хмель сыпать – обычно этот акт совершался у женихова дома при встрече молодых из церкви. Хватаясь за сердце и за голову, баба Ориша по десятку раз переспрашивала у всех, когда ж ей снаряжаться с хлебом-солью.

– Вы не сумлевайтесь, тетя Ориша, все само собой образуется. Я-то тут для чего?.. Я уж вам непременно тюкну, когда и что, – заверяла Марфа.

Бабенчиха утирала слезу в уголке глаза, шептала растроганно:

– Одна, одна ты у меня надежда, бабочка лепая… Ты уж меня, старую, по гроб обяжешь…

Как и предвещала Марфа, все образовалось само собой.

Не успели невесту за стол на лавку, покрытую шубой, усадить, как ввалились в хату хлопцы, караулившие у ворот женихов поезд.

– Едут, едут! Сейчас палить начнут!..

Через минуту под окнами грохнул первый выстрел, и вслед за ним открылась такая стрельба по невестиной трубе, что старая Бабенчиха упала без памяти на руки Евтею. По крыше забарабанили повалившиеся с трубы кирпичи. Бабы шарахнулись по углам.

– Знай наших! – орала на улице женихова свита.

– Задаром невесту возьмем! Поберегись!

Но к столу, под образа, уже бежал, прыгая по лавкам с пучком соломы на рогатине, невестин страж – Легейдов хлопец Павлушка: уже сомкнулись вокруг невесты дружка с дружкой и вся девичья свита.

Сбрасывая на ходу заснеженную бекешу и папаху, орлом влетел в горницу жених. Дружки и шаферы – следом за ним, как табун за коноводом.

Подняв глаза. Гаша обомлела: на Антоне белая черкеска с голубыми обшлагами, с голубым башлыком; вокруг тонкой талии – серебряный наборный ремешок с ослепительными ножнами. И никогда не был он так красив, и никогда не вздрагивало Гашино сердце так сильно, как сейчас. "Мой! Господи! Вот к чему был тот сон!" – чуть не крикнула она, заливаясь горячим румянцем.

Но дружки уже заслонили от нее жениха, и старший – Михаил Нищерет, – прихорашиваясь и одергиваясь, – под бекешей измял дружковские свои регалии – выступил вперед, к самому столу, на котором уже красовался украшенный птушками[41]41
  Птушки – птички из теста.


[Закрыть] и червонной калиной невестин каравай и стояли заветные бутылки, связанные красной ленточкой.

– Отдай невесту, страж!

Павлушка ширкнул в сторону старшего дружки пучком соломы и, не рассчитав, слегка задел Мишку по носу; под дружный хохот заученно крикнул;

– Наша дорогая, не купишь!

– А ну, спробуем! – входя в азарт, рявкнул Нищерет и – жмяк из широкого рукава черкески на подставленное Павлушкой блюдо румяную рогастую шишку.[42]42
  Шишка – свадебная сдоба.


[Закрыть]

– Мало! – взвизгнул хлопец.

Торг разгорался, веселый и бешеный.

Тем временем в боковушке привели в чувство слабосердную бабу Оришу, и Евтей под руку повел ее в горницу. Горница наполнялась гостями, зваными и незваными, коридор и кухня – любопытными. В толпе появился женихов шафер Данила, усердно пробивающий дорогу, за ним торжественно входила под руку вторая родительская пара – Литвийчиха с Легейдо. Софья, опустив глаза, сосредоточенно рассматривала свой каравай, который держала на рушнике, Мефод светлым ястребиным глазом окинул гостей; рука, державшая икону, невольно потянулась было к усам, вновь отросшим, завившимся в стрелки.

Выторговав, наконец, невесту, дружки вывели ее из-за стола, соединили с женихом и повели под родительское благословение.

Еще через полчаса свадьба пошла обычным своим чередом. Гости, хлынувшие за столы, уже сами повели всю церемонию. Дружки и свашки, жениховы и невестины, путаясь в очередности обязанностей, лишь поддавали жару в веселье.

Первые бокалы, как и положено, подняли за счастье молодых, за здравие родителей. Но были тосты и необычные, не слыханные на прежних свадьбах:

– За смерть кадетскую! Чтоб им сгнить, нам здравствовать!

– Дай, боже, одолеть супостатов, чтоб по весне за землицу приняться. Соскучилась, поди, по доброй рученьке…

– Чокнемся, сват, за власть свою народную, хай, живе она да красуется…