Текст книги "Терек - река бурная"

Автор книги: Лариса Храпова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

– А тебе какая печаль?! – вступилась Савичиха, настораживаясь. Нинка, как ужаленная, отдернула от Мишки руки.

– Говорю, погоди, – мрачно повторил Василий и встал, закрывая спиной оконце. В сумеречной кухне стало совсем темно. Михаил, кольнув брата зеленым бирючьим светом ненавидящих глаз, тоже поднялся.

– Я думал ты только враг, а ты еще и крыса, – тихо и хрипло сказал Василий и с нажимом повторил: – Мелкая, подлющая крыса. А еще ж тебе, крыса, Савицкий фамилия! Гордая фамилия – наша фа-милия! Подлюга, как же ты наших дедов, запорожских вольнолюбов, обмельчал?! Детоубивец, спекулянт, мародер – и это Савицкий! Тебя не убить, тебя… Ух, ты… – Василий задохнулся, прижимая к груди кулаки-свинчатки, двинулся на Михаила.

Девки с визгом метнулись от корыта в горницу. Савичиха, пятясь задом к печи, полезла в угол за совком.

– Ты и рта не разевай, ступай сейчас за мной, – тяжело дыша, говорил Василий. – Я тебя свезу в Христиановское, народный суд за убийство судить тебя станет! За тебя, подлюга, хороший казак муку на душу принял… Дите убил, ирод!.. Ступай за мной…

– Гляди, когда б не так! – тонко крикнул Михаил, выхватывая из кобуры наган. С грохотом повалилась двинутая им лавка, с загнетки посыпались горшки. Выстрела Михаил не успел сделать: железный кулак, тяжелый, как гиря, и стремительный, как пуля, вышиб у него наган, разбив суставы пальцев. Обливаясь кровью, Михаил рванулся к наружной двери, но брат успел схватить его сзади за пояс, согнуть в пояснице. Тогда, изловчившись, он ударил Василия в пах головой и, падая, потащил за собой на пол.

Борьба была молчаливой и яростной. Лишь Савичиха истошно орала над ними, плохо видя впотьмах, кого бить совком. В горнице кричали девки. Уже выбиваясь из сил, задыхаясь под мощным телом брата, Михаил нащупал перекладину на лавке и мертвой хваткой зажал ее руками. Теперь Василий не мог вытащить его из кухни – лавка стряла в дверях.

Изощряясь изуверским умом в поисках спасения своему меньшому, Савичиха распахнула дверцу горящей плиты. Красное пламя осветило широкую спину Василия, подмявшего под себя Михаила. Подхватив из плиты полный совок раскаленных угольев, старуха сыпанула их на спину старшего. Глухо взвыв, Василий вскочил, рванул с себя враз задымившийся бешмет. Угли посыпались на лицо и руки Михаила. Тот дико заорал, забился.

Так, кричащего и трепыхающегося, Василий выволок Мишку на коридор и потащил на задний двор, где стоял его привязанный к плетню конь. Сзади, толкая его рогачом, хватая за ноги, бежала мать. Седые патлы выбились из-под платка, злые слезы обливали лицо.

– Ратуйте, люди! – кричала она на улицу. – Он его нехристям продал, кровинку мою! Пусти его, проклятый супостат! Изведу всех твоих. Не жить твоей Лизке и гаденку твоему. Пусти его! Убью!.. Ратуйте, люди! Батюшки святы, он за него тысячу получил у нехристей… Продал, продал, проклятый!..

Даже тут, в беде, дальше торгашества, дальше денег ее разум не шел.

И тогда, затрясшись от омерзения, Василий обернулся к матери и бросил чуть ли не под ноги ей взмокшего и жалкого Михаила…

К себе на пасеку он уехал совершенно раздавленный, поеживаясь от ощущения гадливости. И сейчас, при воспоминании об этой истории, его передернуло… Он косо взглянул на Цаголова, неохотно ответил на его вопрос:

– Об Литвийко ничего точно не знаем. Говорят, будто в Архонке или в Ардонской станице его видели…

– Жаль… Он мне понравился тогда… Добрый казак… Честный, открытый. Такие нам нужны…

– Мякишь, а не казак! Другой бы давно решился на возврат… – Василий почему-то запнулся, доканчивая: – Да и невеста его тут ждет…

– Путаница в голове – теперь не редкость, – задумчиво сказал Цаголов. – Сейчас каждый боец нам дорог, а ты, Василий Григорьевич, не очень-то дорожишь ими, как видно. Терпения нету убеждать?

– Убеждают делом, – отводя нечаянное нравоучение юноши, холодно отрезал Василий.

Всю обратную дорогу он был молчалив, недоволен собой. Уже у самой пасеки с неожиданным ехидством спросил у Поповича:

– Ну, а о Цаголове что ты думаешь? Ведь осетин, с которым равняться не изволишь…

Попович, помолчав, признался:

– Что Цаголов?! Покуда – орленок, орлом будет! – но тут же застроптивился, отступил: – Да и какой он осетин, всю жизнь промеж русских…

XVII

Перед светом Антона разбудил гам людских голосов, врывавшихся снаружи. Открыв глаза, увидел: Кондрат в одних подштанниках свесился в раскрытое окно и кричал куда-то в серо-зеленый сумрак:

– Походом на них, гадов! Давить их! Огнем пожечь!

– Почто орешь?! – одернул его Антон.

– Ингуши с Бардубаса на наших в Тарской напали… Горит Тарская. Бежим к правлению, – давясь от волнения, бросал Кондрат. Он судорожно натягивал шаровары, крутил взлохмаченной головой. Его лихорадка передалась и Антону – он сам долго не мог попасть ногами в штанины.

На площади перед правлением, не слезая со взмыленного коня, надрывался криком растрепанный, как галка в бурю, плюгавенький казачишка:

– Истребляют, братушки, наш род казацкий! Детушек не жалеют. Баб да девок на косах вешают! Кровушки той льется… Спасайте, братушки!..

Хрипло галдела толпа, надвигаясь на правление. Там на крыльце в шароварах и исподних белых рубашках уже маячили атаман, с десяток офицеров и членов правления. Казаки лезли на них, потрясая кто винтовкой, кто кинжалом в ножнах.

– Ведите нас! Бить будем нехристей! Спасать своих!..

С ближних проулков и улиц в толпу врезалось несколько верховых.

– Ведите!

– Оружие нам! Нечем их бить…

Офицеры призывали к тишине. Когда чуть поутихло, заговорил атаман:

– Гнев ваш, казаки, святой!.. А этого налета на наших давно ждать надо было, потому как больше-вики да их комиссары руку ингушей да чеченцев держали… Теперь вот с их благоволения полилась кровь невинных казацких детей. Я, казаки, гневлюсь с вами со всеми и призываю всех, кто оружие может держать, идти в город до Совнаркома, требовать, чтоб ружья да пулеметы нам дали, и бежать на выручку Тарской…

– Правильно-о! Оружия нам!..

– Гибнут наши братья! Оружия…

– Господа казаки! Господа казаки… Слушайте! Вот тут из Ардонекой станицы как раз верховой прискакал. Говорит, что там тоже на Тарскую собираются…

– Даешь на Тарскую!

– Оружия!

Офицеры, подогревая страсти, кричали с крыльца:

– Осетин несколько с Ардона уже выступили. Тоже на помощь Тарской идут…

– Почто нам осетины, сами управимся, – хвастливо отвечали из толпы.

– Осетины эти тоже крещеные…

– Хай идут!

– А ведет их Угалык Цаликов.

– Свой! Этот ингушам покажет…

– Казаки, слушайте офицеров! Стройтесь в шеренги по призывам! Тринадцатый год – сюда, до крыльца: четырнадцатый – до ограды…

…Горячее июньское утро катило к полудню, когда нестройные шеренги пестро вооруженных пеших и конных архонцев и ардонцев ворвались, сметя Владимирскую заставу на городскую окраину.

Антон и Кондрат шли в пешем взводе, которым командовал Григорий Дидук.

Крепко стиснув в кулаке ремень карабина, того, с которым бежал от кибировцев, Антон катал под скулами желваки, молчал. В голове билась одна обиженная мысль: "Брехал все-таки студентик, а я и уши распускал по ветру… Не случись он тогда, не блукал бы я нынче, как бездомный пес".

Он вспоминал свою первую встречу с Цаголовым, страстные слова, которые и заставили его заварить всю ту историю с разоблачением убийцы, и все больше досадовал на себя за доверчивость: "Ишь ты, мир промеж казаков да горцев сулил, а разве ж он мыслим, этот мир. Вот сызнова напали ингуши. Нет, не приручишь их… А говорил-то как! Говорил! Глаза, как у черта, полыхали"…

Казаки, хватившие перед дорогой горького, дерзко смеялись над испугом владимирских слобожан, горланили в пути старые строевые песни:

 
…То не соколы крылаты
Чуют солнечный восход —
Царя белого казаки
Все собралися в поход…
 

Под нестройные выкрики дошли до Апшеронских казарм, где стоял теперь Владикавказский красноармейский полк, остановились… Офицеры отдали вольную, строй стал рушиться.

Оказалось, что в Совнарком уже послана депутация для переговоров об оружии, нужно дожидаться ее. Казаки рассыпались по улице; иные уселись под красными кирпичными стенами казарм, другие полезли, подсаживая один другого, на черепичные загаты стен. Оттуда был хорошо виден весь огромный и пустынный казарменный двор. Солдат не было видно: кажется, обедали. Лишь одинокий часовой в зеленом линялом картузе с красным бантом стоял меж двух накрытых брезентом пушек.

– Вот бы, братушки, нам эти орудия! – сказал кто-то из казаков.

– Пулеметы пусть нам дают… Пулемет, он истребляет, а пушка – пужать только.

– Эй, часовой, может твои орудия по горобцам приспособлены?!

– А что ж ты караулишь их?.. Либо соседи воровитые?

Солдат не отвечал, лишь с любопытством поглядывал на высунувшиеся из-за стен головы, наряженные, несмотря на июньское пекло, в черные папахи.

Меж казаков отирался тот самый казачишка, который ночью взбудоражил Архонскую.

– Чего же ожидать, братушки? Ведь там же кровь наша льется, – говорил он плаксиво.

Казаки хмурились, все больше наливаясь злобным нетерпением.

Прошло с полчаса, а из депутации никто не возвращался. В кружке офицеров, толпившихся у ворот казармы, шло спешное совещание, и один из ардон-цев, стоявший ближе к ним, услыхал, как там сомневаются в успехе переговоров с "товарищами".

Ардонец кинулся к своим:

– Чего дожидаемся-то, братушки?! Комиссары, они и не думают оружье нам выдать… Им с руки, что наша кровь проливается.

– Правильно, чего дожидаемся?! Айда сами до солдат, чай они крещеные… Дадут оружье…

– Уговорить треба солдат… Хай пулеметы уступят…

– А, может, и сами зараз пойдут на ингушей…

– Эй, часовой, открывай ворота!..

– Крест у тебя есть за пазухой? Открывай!

Офицеры поддержали казаков. Архонский сотник Жмурь, короткий, свитый из жил, ухватив толстые чугунные прутья ворот, так тряхнул их, что все их суставы отчаянно взвизгнули, заскрежетали.

– Открывай, ежли крещеная твоя душа?!..

Из казарм во двор посыпали солдаты, без картузов, кто с ложкой в руках, кто с недоеденной краюхой.

Ворота открыли. Казаки кинулись к солдатам.

– Братушки! Спасайте! Выручайте… Бьют нас нехристи-азиаты…

– Айдате с нами русскую кровь спасать… Истребляют нас ингуши…

Антон наметил себе белобрового приземистого солдатика с крупинками каши на губах, подступил к нему:

Ты – русский человек, скажи? Хрест висит на пупке?.. Так неужели ж откажешься подсобить?..

Солдат моргал белыми ресницами, пятился под натиском казака, а тот размахивал руками – того и глядя схватит за горло.

– Слыхал, как они на Тарскую ночью, как волки, набросились? Там бабы да детишки нонче со страху голосят… Казаки еле фронт держат – подмоги ждут…

– Да я… ничего, готов, лишь бы начальство велело, – бормотал солдат, вытирая губы.

Рядом солдаты тоже мялись:

– Мы-то всегда готовы… Пусть только начальство велит…

– Да как же начальства ждать, братушки?.. Там же полымем все горит…

– Нет, видно, вы сами нехристи, ежели при смерти братьям подсобить не хотите!

– Прикажет начальство, хоть сейчас пойдем!..

– Откажите только нам ваши пушки, а мы и сами справимся…

– Пулемет хочь один дайте…

– Патронов дай! – приставал к своему солдату Антон, и тут увидел, как Кондрат, воровито выскочивший из дверей казармы, набивает патронами свою сумку.

Солдаты начали поддаваться на уговоры, нырять в казарму за винтовками и патронами.

Какой-то распоясанный горлохват в вылинявшей гимнастерке, вскочив на брезент, натянутый между пушек, заорал:

– Да чего дожидаться начальства, худы иху мать! Все они нас ингушам продадут… Кати пушки со двора!

Толпа словно только и ждала этого сигнала. Солдаты и казаки ринулись к орудиям: десятки рук потащили на землю тяжелый брезент, обхватили колеса…

– Ну-у, взяли-и!

– Ну, пошла, пошла-а… Взяли еще-о!..

Резкий и тягучий звук автомобильного рожка на миг прервал работу.

Из ворот прямо на пушки катил открытый автомобиль. На заднем его сиденье, откинув назад голову, полустоял чернобородый человек в штатском. Другой – в гимнастерке, стянутой желтыми ремнями, в очках с тонкой белой оправой сидел, подавшись вперед. В стремительной и подтянутой, будто готовой к прыжку фигуре чернобородого Антону мелькнуло что-то такое знакомое, что сердце у него ёкнуло: "Цаголов!". Но вокруг загалдели:

– Ной! Ной Буачидзе прикатил…

– Кто этот Ной?! – почти крикнул Антон. Белобровый солдат стал бестолково объяснять:

– Это который председатель Совнаркома… А с ним – это военком Бутырин.

Антон вместе со всеми кинулся к машине, но толпа вокруг нее сомкнулась так быстро, что он оказался в последних рядах, почти у порога казармы. Он прыгнул на ящик из-под патронов, навалился на плечи соседей.

– Оружия, комиссар! Ингушей бить!

– Лаешь, оружия! – кричали вокруг.

Стоя одной ногой в машине, другую поставив на колесо пушки, Ной будто повис над толпой, видимый и слышимый отовсюду. Голос у него был глухой, зато слова – ясные, веские:

– Вас провоцируют, товарищи! Не двигайтесь с места, ибо ваше вмешательство приведет лишь к обострению положения и к новой вспышке войны, вместо ее прекращения, – кричал Буачидзе, напрягая грудь. В уголке его рта показалась и побежала, прячась в бороде, змейка крови.

Солдаты и казаки с жадным любопытством наблюдали за тем, как на их глазах человек борется со смертельным недугом. И сами не замечали, как безотчетно покорялись этому хворому комиссару, его уму, его воле, его правде.

– Ингуши аула Бардубаса напали на станицу Тарскую, чтобы возвратить земли, поинадлежашие их отцам и дедам. Вы знаете, что ингуши-горцы задыхаются, гибнут без земли… Совет Народных Комиссаров по справедливости решил возвратить им земли станиц Тарской, Сунженской, Аки-Юртовской. Фельдмаршальской… Но это не значит, что он одобряет нынешнюю попытку ингушей самовольно, не дожидаясь, когда мы доведем дело до конца, захватить землю… Земельный вопрос, товарищи, очень сложный… Чтобы переселить казачьи станицы, Тарскую и другие, нужно найти равноценную для них территорию, а это без национализации земли, только что начатой в Терской области, нельзя осуществить… Терский Совнарком заверяет вас, товарищи, что ингушско-казачий конфликт будет ликвидирован мирным путем… Помните, ваше вмешательство будет означать начало всеобщей казачье-горской войны в нашем крае… А это будет гибелью нашей революции! Помните, сейчас вас подняли те, кому на руку ссорить русско-казачье население с горцами.

"Ага, равноценную территорию", – с радостным облегчением повторял про себя Антон. И вдруг, повинуясь какому-то подсознательному чувству, он резко обернулся. Прямо в глаза ему холодно глянуло и двинулось вперед, круглясь мазутным пятнышком, маузерное дуло. Выстрел грянул у самого уха Антона, болью отдался где-то в глубине мозга. Антон с ужасом увидел, как качнулся и, наклонившись над толпой, начал падать Ной Буачидзе. В воздухе мелькнула и скрылась его бледная рука, зажавшая окровавленный носовой платок.

– Не смутьянь народ! – отчетливо произнес за спиной голос Григория Дидука.

Обернувшись, Антон неподвижными глазами смотрел, как топчутся вокруг Дидука офицеры, как в руках его еще дергается тяжелый маузер. В лицо Григория он не мог глядеть… "Не дали договорить! Не дали! – кричало в душе Антона. – Почему? Почему?! Ведь про землю говорил…"

Все перемешалось в Голове. Жалко и темно барахтались в ней обрывки мыслей, своих ли, чужих ли – трудно понять. Одно было ясно: идти обратно к Дидукам нельзя – нестерпимо глядеть на Григория, у которого вместо глаз – холодные пятна маузерных дул. Остального ему пока не было видно, как не видно дна сквозь мутную дождевую стремнину.

Так бывает, когда над горной речкой пронесется грозовой ливень. Со дна ее поднимется ил и песок, вольются грязные дождевые ручьи, сбежавшие с крутых берегов, и смешается все, и не узнать былого прозрачного горного потока. Ревет бурная грязная стремнина, и не веришь, что когда-то здесь осядет грязь и еще прозрачней, еще чище станет река.

Густой людской поток стремительно несся в сторону Архонки – от возможной расправы за самочинство и убийство председателя Совнаркома. Не было прежних удало-злых песен, лихих выкриков и абреческих посвистов – лишь мерный шорох большой массы людей, смущенных тяжелым раздумьем.

XVIII

Ночь пришла на смену июльскому дню после коротких синих сумерок. Темнота и прохлада спустились с гор. Осетинская слободка обезлюдела. Будто вымерло все. Даже лай собак с окраин долетал в центр слободки, как далекое эхо.

В этот час особенно боязливо и тревожно поскрипывала калитка во дворе Дзалиевых. Много раз нынче ее открывали, чтобы пропустить людей, пробиравшихся по слободке неслышными воровскими шагами. Сам хозяин, Бола Дзалиев, мутно белея во тьме офицерскими погонами и расточая вокруг кисловатый запах араки, встречал гостей у ворот. Во дворе, перед крыльцом, стоял еще один человек, лицо которого было скрыто в тени. Человек вполголоса спрашивал у приходящих пароль.

Бола нетерпеливо всматривался в темноту, припоминая, кто из приглашенных еще не пришел. Архонский представитель прапорщик Дидук здесь, ардонец полковник Данильченко здесь, осетинские офицеры из Гизеля и Ольгинского и офицеры-главари участков самообороны центра здесь. Даже никогда еще не бывавший на тайных сборищах в доме Дзалиевых полковник генштаба Соколов пришел точно в назначенный час. Говорили, что он совсем недавно познакомился с полковником Беликовым и сразу же предложил тому объединить своих Сунженских казаков с офицерскими силами, затаившимися в самооборонческих участках центра.

Из-за тополя, черной свечой торчавшего на углу улицы, вынырнуло три всадника – самооборонческий разъезд. Бола быстро прикрыл калитку, приник к широкой поперечной щели, пробитой клинком. Мерно цокая по булыжникам, разъезд проехал у самой калитки. Двое осетин в папахах, один русский – в красноармейской гимнастерке, картузе. Они о чем-то весело говорили, негромко пересмеиваясь. Бола задохнулся от ненависти, слушая, как осетины в угоду этому русскому, красному, изощряются на чужом языке. "Гяуры проклятые, да не будет счастья вашим нечестивым родам… Хорошо бы узнать, не из нашей ли они слободки?.. Если это один из сыновей голоштанного Батраза, то он по злой памяти может заинтересоваться моим домом. Сегодня это будет некстати… Не надо было выпускать этого Батразова щенка, прибрать еще тогда, когда стало известно, что он по ночам на собрания бедняков на кладбище шатается… Ах, мой бог Уастырджи, зачем умные мысли приходят всегда поздно?.. Но, видно, догадываются о чем-то эти красные: каждую ночь пять разъездов с Шалдона присылают… А сколько осетин с нашей слободки переманили на свою сторону, проклятые!.."

Дождавшись, пока разъезд исчез в темноте, Бола осторожно открыл калитку. Не прошло и пяти минут, как из-за того же тополя бесшумно выскользнули две фигуры: большая, сутулая и приземистая, широкая от густо присборенного в талии казачьего чекменя. Бола, встряхнувшись, привычно вытянулся, подобострастно подался корпусом вперед. Он сразу узнал: маленький, наряженный архонским казаком, – это полковник Беликов, в дни январской анархии бывший одним из начальников Владикавказского гарнизона, а теперь тайный глава контрреволюционных вооруженных сил Владикавказа; высокий – бывший апшеронский унтер, телохранитель Беликова.

– Долгие годы да будет ваш путь победоносен, ваше высокоблагородие, – певуче округляя слова, произнес Бола и зашарил за спиной, ища щеколду. Калитка открылась с тонким писком и телохранитель, первым проходя во двор, сказал недовольно:

– Опять твоя калитка на Всю слободку визжит…

– Мазал ее, большой хицау, истинный господь, свиное сало не жалел…

– Предаст когда-нибудь, запомни…

– Все в сборе? – не слушая перебранки, коротко к резко спросил Беликов и снял папаху, с видимым удовольствием обнажив круглую бритую голову.

– Все, ваше высокоблагородие… Их высокоблагородие полковник Соколов – тоже…

– Хорошо. На часах стой сам…

Бола с поклоном проводил Беликова в заднюю половину дома, где в большой, освобожденной от мебели комнате, на полу, застланном вдоль стен коврами, сидели гости. Лампенка с выкрученным до отказа фитилем, стоявшая на фынге[15]15
  Фынг (осет.) – низкий круглый столик на трех ножках.


[Закрыть] посреди комнаты, едва освещала замкнутые, угрюмые лида.

При появлении Беликова все молча встали. Полковник расшаркался перед собранием и, найдя глазами Соколова, направился к нему.

Бола вышел на веранду, бесшумно прикрыв за собой дверь. Человека, спрашивавшего пароль, он отправил за калитку, сам сел на корточки у самой двери. Из щелей вместе со светом на веранду просачивались голоса. Бола уже изучил каждый из них – привык слушать через замочную скважину за дверьми. Вот он видит, как Беликов усаживается на треногой скамейке подле фынга, слышит, как он произносит, кривя длинный тонкий рот:

– Ну, господа, поздравляю вас с удачным началом: вчера наш Моздокский съезд избрал казачье-крестьянское правительство во главе с Георгием Бичераховым…

Сдерживаемые аплодисменты заглушили последние слова полковника. Когда он заговорил снова, в каждом его слове так и сквозило удовлетворение, и Бола казалось, что Беликов улыбается кончиками своих тонких губ.

– Господа, это знаменательное событие совпало с не менее знаменательным: славная Добровольческая армия генерала Деникина заняла Тихорецкую, разметав тридцатитысячное скопище красных… Великая армия все ближе к нашим многострадальным рубежам. И большевики не выдержали, отправили своего Кирова в Москву за помощью. Он выехал из города, облегчив тем самым нашу с вами задачу. Судьба, господа, решительно поворачивается к нам лицом, конечно, не без должного усилия к тому с нашей стороны…

– Вашего личного, господин полковник, да останется ваше имя навеки в памяти благодарного человечества! – захлебнувшись восторгом, крикнул кто-то из офицеров.

– Господа…

Голос Беликова заглушил шумок аплодисментов. Бола отчетливо представил, как полковник, скрестив руки на груди, кланяется круглой бритой головой во все четыре угла.

– Господа… Я есть только слуга нашей идеи, идеи, которая нынче собрала в этот дом нас, русских и казачьих офицеров, и вас, господа осетины… Не стесняясь ложной скромностью, я готов признать, что немало сделал для подготовки нашей грядущей победы на Тереке… Теперь близок день, когда, освободив край от красной заразы, мы перестанем, наконец, собираться, подобно татям нощным, а заговорим о своих заслугах с высокой трибуны… Каждый видит, как сложны условия нашей работы во Владикавказе, в самом сердце врага. И тем не менее мы сумели удержать за собой силы, организованные в самообороне, соединить их с казачеством, подготовить взрыв, так сказать, изнутри… Немалую работу мне довелось проделать среди учащейся молодежи, и вот она, моя гордость, – "соколиный батальон". Сейчас, господа, наши силы, то есть те, которые непосредственно займутся головой большевизма – Владикавказом, пока Георгий Бичерахов не развернет Котляревский фронт, а сотни полковников Кибирова и Серебрякова не развернут своих действий в левобережной Осетии, составляются из… из четырех казачьих сотен с двумя орудиями, из отрядов самообороны, из десяти осетинских сотен…

"Хотя бы взвод отдал под команду, – облизнув пересохшие губы, с завистливой злобой подумал Бола, как и десятки других осетинских офицеров, оставшийся после развала царской армии "не у дел", – хотя бы взвод, жариться тебе на том свете на собственном сале, шайтан гололобый!"

– Подобным успехом, господа, мы обязаны тому, что умело воспользовались враждой между плоскостными осетинами и ингушами. Наши агенты "со знанием дела" толковали осетинскому народу национальную политику "товарищей" и сумели завоевать его прекрасное сердце…

– До конца преданное России – единой, неделимой! – звонким мальчишечьим голосом выкрикнул ольгинский офицер Аликов. Бола увидел в щель его губастое лицо с круглым мягким подбородком и скрипнул зубами: "Хорошо болтать, когда у тебя отряд – тридцать душ во плоти и крови, и в твоей власти кровь их плескать… У-у, шайтан, мне бы власть! И я бы за единую, неделимую кричал, убей меня Уастырджи!"

– Осетинское офицерство, как показало недавнее собрание в Ардоне, готово выступить на нашей стороне. Мы можем им верить, так как они уже недурно проявили себя в этом инциденте с наркомом Буачи-дзе… Кстати, акт, свершенный доблестным казачьим офицером Дидуком, как никогда пришелся ко времени… Он вырвал из рядов большевиков наиболее крупного их вожака как раз накануне нашей решительной схватки с ними. Думаю, господа, что его отсутствием и растерянностью в красном лагере объясняется такая явная глупость Совдепа, как возврат оружия верным нам гражданам улиц Червленной и Офицерской… Когда началось их разоружение, некоторым нашим показалось, что большевики что-то подозревают. Оказывается, это был лишь шаг навстречу ингушам, которым так хочется обезоружить самооборону…

Неожиданно резко скрипнула калитка, Бола сильно вздрогнул и сел на пол веранды.

– Хицау, поспеши сюда, – по-осетински звал его дозорный…

Бола, подрагивая коленками, поднялся.

– Чтоб бог покарал весь твой род! Зачем кричал? – злобно зашипел он на парня.

– Гляди, гляди сюда!..

Вдоль стены соседнего дома двигался человек. Его войлочная шляпа в темноте белела, как гриб. Приблизившись к дому Дзалиевых, он вдруг качнулся к самым окнам, озираясь, присел.

– Мой бог, Уастырджи, – пробормотал Бола, опуская руку на рукоятку кинжала. – Что надо чужому волку?

– Шпион! – уверенно сказал дозорный. – А за углом, может быть, целая волчья стая…

Но человек оказался всего лишь заблудившимся пьяницей. Ругаясь, Бола приказал дозорному оттащить его под соседский забор. Сам, злой и раздраженный, ушел в дом.

Когда он снова устроился на своем месте под дверью, говорил незнакомый, хрипловатый и тихий, но властный голос. Бола догадался, что это полковник Соколов.

– Ежели эльхотовцы Чермена Адырхаева взорвут железную дорогу и тем самым устроят панику в тылу у красных на Котляревском фронте, полковник Рощупкин нависнет над Владикавказом со стороны Сунжи, полковники Кибиров и Серебряков устроят диверсии в левобережной Осетии, успех нашей с вами операции внутри Владикавказа несомненно обеспечен… Но вот что, господа, меня смущает: слабая согласованность между всеми нашими частями – раз, каждой части с центром нашего заговора – Моздоком, с вооруженными силами казачье-крестьянского правительства – два… Я считаю: чтобы все шло, как мы предполагаем, – я говорю предполагаем, ибо точной дислокации мы еще не намечали, – чтобы все шло так, как задумано, нам необходимо единое командование, а его я могу усматривать лишь в лице главнокомандующего вооруженными силами повстанцев…

Бола злорадно хихикнул в кулак, котя и сам не знал, почему его так радует намек Соколова на нежелание признавать над собой главенство "равного по чину Беликова.

"О, эти большие начальники не уступят друг другу, даже если у них общий враг… Вот мне бы власть!.. Зачем, бог, обидел меня", – стискивая зубы, думал Бола.

Там, за дверью, после слов Соколова притаилась нехорошая тишина. Наконец, голос Беликова:

– Я считаю, что данному собранию необходимо снарядить депутацию в Моздок. Пусть казачье-крестьянский совет сам решит о назначении командования "благословит наше выступление…

Молчание. Потом отдельные голоса:

– Верно…

– Все будет выглядеть законно…

– Да это и необходимо, господа.

– Я считаю, что депутацию мог бы возглавить полковник Данильченко, – предложил Беликов. – Как вы сами, господин полковник?

– Премного буду тронут оказанной честью, – молодцевато откликнулся голос Данильченко.

– Добро, – согласился Соколов. – В придачу к нему, я думаю, пойдут прапорщик Дидук и сотник Зинченко. Как, господа?..

Бола задохнулся от зависти. "И тут они, урысаг шайтан, обошли… Почему молчат там осетинские офицеры? Они бы не хуже справились с делом к нашему Бичерахову… Ох-хо-хо, власть бы мне!.."

XIX

Запрокинув голову, озорно потряхивая серьгами, отчаянно фальшивя, Гаша лихо и беззаботно выкрикивала слова песни:

 
Там у броду, там у броду
Брала девчоночка воду.
Казаченька да коня наповает
Сам с девчоночкой размовляет…
 

Девки, сидевшие рядом с ней на завалинке анисьинской хаты, смеялись, поплевывая каленые подсолнухи, нетерпеливо глядели на противоположную сторону улицы, на халинские ворота, за которыми скрылся со своим баяном Григорий Анисьин.

Сиреневые сумерки заполнили станицу. От бугров тянуло сырой прохладой, пропахшей папоротником, подвинувшей мятой. Звенели комары. В канавах надрывно турчали лягушки.

– Ой, скушно без хлопцев, – зевая и потягиваясь, откровенно сказала Проська Анисьина. – И чего они там засели? И Анютка куды запропала? Давай, Гашка, нашу разбивательскую затянем:

 
Ой вы, дружки, вы подружки.
Вы не делайте того,
Вы не делайте того,
Не любите никого…
 

Девки дружно и бойко подхватили:

 
Ни дворянов, ни купцов,
Ни офицеров-обманцов.
Полюбите вы, девчонки.
Молодого казака.
 

С горячей початкой в руке вышла из халинского дома Григорьева молодуха, конопатая и смешливая Анютка, которую девки посылали в разведку. Торопливо жуя, Анютка доложила:

– Так что, девоньки, без музыки вам нонче гульбу гулять… Там хабары до утра пошли. Халин с Моздока приехал, началась, говорит, эта… гражданская война…

– Э-э-э, да она давно началася! – притворно зевнула Гаша.

Анютка зыркнула вдоль улицы, понизила голос и, радуясь, что первая узнала новость, начала выкладывать:

– А это уже настоящая, видать, девоньки… Этот самый крестьянско-казачий съезд, куды Халина посылали, слышь, казачьим правительством себя объявил, а главой его – осетинец Бичерахов… меньшевик, слышь, инженер какой-то… Наши-то радуются: ну, шабаш теперича анчихристам-большевикам. Макушов, девоньки, сам не свой сделался: до Моздока, кричит, немедленно выступать нам треба, подсоблять Бичерахову… Там на Прохладную походом пошли…

– А не брешешь? – заикнулась было Гаша.

Анютка обиженно дернула розовым облупленным носиком, огрызнулась:

– Почем купила, потом и продаю… Слова не прибавила, истинный крест… Халиха подле коридора на таганце початку варит. Погоди, гуторит, молодайка, разговеться кочанчик дам, своя небось не поспела, а у нас ранняя… Ну, початка варится, окошко на коридор открытое, а мне и любопытно, я глаз в чугунок, а ухо в окошко…

Анютка куснула от душистого початка мелкими крысиными зубками, роняя белые крупки зерна, аппетитно зачмокала:

– Ну и, слухай, девоньки, Макушов, значит: немедленно на подмогу. А Халин ему: со своими треба кончать, там и без нас посправятся. От самого Бичерахова указание имею, чтоб, значит, "а месте дожидаться, в городе свои события будут. А к нашим станицам его полковник Кибиров прибыть должен…