Текст книги "Терек - река бурная"

Автор книги: Лариса Храпова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Василию и Евтею в эту ночь с трудом удалось сколотить небольшой обоз и вывезти лазарет. Все, кто держался на ногах, ушли пешком.

Проводив обоз до конца улицы, Гаша возвращалась домой. Рука ее еще ощущала тепло прощальных рукопожатий, которыми не обошли ее ни Гордей Лукич, ни дядька Платон, ни другие, с ее помощью вернувшиеся к жизни. Не попрощался лишь Тихон: к утру он должен был вернуться, пригнать обратно бричку с Уркой, чтобы забрать Антона, Дмитриева, Паченко, Литвишко и других, валявшихся в сыпняке по домам. Завтра намечали перевезти и семьи, уходящие вместе с отрядом.

Объятая недобрым предчувствием, станица затаилась без сна. На улицах было безлюдно, но чудилось, будто кто-то невидимый бродит по ним, поскрипывая снегом, тревожа собак, то и дело разражающихся заливистым испуганным лаем.

Гаша часто выходила на крыльцо, прислушивалась к далекой стрельбе, кутая в шаль мерзнущие плечи. У соседей напротив кто-то ходил по двору с зажженной лампой, желтый глазок ее, угрюмо мигая, колесил за плетнем. Рядом, в макушовском доме, где поселились четыре семьи беженцев, не умолкая, плакал ребенок.

Постояв на крыльце, Гаша возвращалась, садилась на порог боковушки. Возле Антона, уже который день не отлучаясь ни на шаг, сидела Софья. Она считала, что виновница болезни Антона – Гаша, занесшая в дом заразу, и молчаливо, без сцен и упреков, старалась оградить сына от ее ухаживаний. Гаша, тоже чувствуя себя виноватой (не уберегла! Себя скоблила и мыла керосином, а о нем забывала), не навязывалась со своей помощью; подбегала к Антону, лишь когда он звал ее, пытаясь ласкаться в бреду, разыскивал на одеяле ее руки, косу…

Далеко за полночь пришла вдруг Марфа, растерянная, заплаканная. Спрашивала, не осталось ли старой упряжи в хозяйстве, быков нечем заналыгачить; кто-то, с целью, видать, унес со двора упряжь, приготовленную Мефодом с вечера. Сунулась было Марфа со своей бедой к соседям – перед носом ее позахлопывали двери.

– Стервы, ждут своих с деникинцами, – говорила она, сморкаясь в край платка. – У Чирвы араку уже гонят, сама видала котел под сараем… А Анисьины девки без стыда кричали через плетихи Нищеретам: ступайте до своих керменистов, там за вас осетинских красавиц выдадут… А еще давеча Лиза у нас была, жалилась: Савичиха в хате побелку затеяла. К чему это? Пасха идет ай рождество? Дожидается своего бирюка Мишку… Терпежу нет… Ненавидят они нас, ой как ненавидят. Так и ждут часу… Боязно мне в хате-то сидеть… Мой с отрядом где-то рыскает, казарма нонче пустая… Мимо ревкома шла, в окошко глянула; Василь досе сидит один… В бумажках копается, цельную гору подле печки накидал… А дома, поди, Лиза, как я вот, горемычная, мыкается: тоже ж ни коня тебе, ни быка, а ехать по утру всем велено… Пооставляли нас с детушками, как хошь выворачивайся. А Ландариха не сбирается вовсе – дед больной… Ой же, лихоиько мне! А что ж это будет с нами?!

После ухода Марфы стало еще тоскливей. Антон смеялся в бреду: мнилось ему, что вылавливает он из казарменных щей скользкую картошку. Кормили казаков в последние дни скудно – обед всякий раз вызывал шквал насмешек и скрашивался смачными анекдотами и шутками. Вот и переваривались теперь в пылающей голове Антона эти горько-сладкие шутки.

Гаша выходила на крыльцо послушать, не едет ли Тихон. Опять возвращалась. Беспокойство ее передалось и матери, она принялась плакать, уговаривая Гашу прилечь хоть на часок. Гаша легла на кровать, не раздеваясь, только чтоб успокоить старуху, но сама не заметила, как уснула.

Уже не рассвете ее разбудил топот копыт за окном, беготня в хате.

– Огонь, огонь притуши, – шепотом кричала кому-то мать. Открыв глаза, Гаша увидела согнутую над столом темную фигуру свекрухи, тянувшейся к лампе.

– Все одно на дворе-то свет, – громко, с ледяным спокойствием обреченности произнесла Софья, задув лампу.

Гаша вмиг очутилась у окна, отдернула занавеску. Запрудив улицу, двигалась на рысях конница. Огромные косматые папахи серо-желтого бирючьего меха с белыми косыми полосами на них, сытые красные лица. Гаша сразу узнала шкуровскую "волчью сотню", о которой слыхала от Тихона…

Один из взводов шкуровцев, отделившись от главного потока, проходившего по приречной улице, двинулся по центральной магистрали.

Впереди завиднелась церквушка. Отряд придержал коней. Огляделись.

– Где-то тут! Все станицы ведь на один манер, – произнес немолодой сотник со староверческой бородой-лопатой.

– Учтите, ваше благородие, в азиатской станице мы все же впервые, – отозвался угрюмый детина-урядник. – Впрочем, вон живая душа объявилась, спросим…

В зыбких рассветных сумерках навстречу всадникам под плетнями дворов двигалась одинокая человеческая фигура. Шкуровцы пришпорили коней, человек тоже заметно прибавил шаг. Через минуту послышалось его горластое пение.

 
Царя белого казаки
Показались на рысях…
 

Станичник шел, качаясь из стороны в сторону, удало размахивая папахой, разбивая о стены снежки. Полы его расстегнутой шубы волочились по снегу, путались в ногах. Споткнувшись у крыльца углового дома, он матерно выругался, в пьяной злобе запустил снежным комком в крайнее окошко. Звонко сыпануло стекло, а казак заорал во всю глотку:

 
Царя белого казаки
Появились на заре…
 

Тут, завидев всадников, пьяный распростер объятья, поспешил к ним через дорогу:

 
Казаченьки-удаленьки
Заждались мы… ведь вас…
 

– Что-то рановато сегодня нализался, станичник? – достав его плечо концом нагайки, сказал бородатый сотник.

– Шалишь, ваш… ваше благородие! Поздновато-ть наоборот… засели за араку… Ждамши вас сидели-сидели, да с последними петухами и надумали сполоснуть горлы… А тут и вы как раз, – обливался пьяной слезой станичник, норовя неверной рукой поймать за уздечку коня сотника.

– Не балуй-ка, ну! – гаркнул на него урядник. – Скажи-ка лучше, где тут у вас ревком?

– Да я до тебя со всей душой своей человеческой, а ты на меня зараз кричать, а? – обиделся пьяный. – Прикажи ему, ваш благородие, нехай он на меня не цыкает… Я, может… Я…

– Ну, хватит тебе волынить! Где ревком, говори! – пихая в него шашкой в ножнах, прикрикнул сотник.

– Так вот вы какие, значит, зараз и кричать начали на нас… Почто ж мы вас тогда дожидались?.. Кричать все горазды… Может, ваше благородие, баклажку вашу для знакомства поднесли б. Арака, она – бр… Я сейчас бы за ваше здоровие…

– Ах, чтоб твою мать! Ты что тут нам зубы заговариваешь!

– Да он вовсе и не пьяный, ваше благородие! От него и не пахнет нисколечки!..

– Да куды уж нам тебя перепить, волчатник! – распрямляясь, заорал вдруг станичник.

Кони шарахнулись от неожиданного крика. Урядник выхватил шашку:

– Ах ты гад, да я тя…

В тот миг, когда сталь с хрустом рассекла непокрытую голову казака, из соседней улицы с гиком вырвался новый отряд всадников – кибировцев, приведенных Михаилом Савицким из Змейки. Рассыпаясь в лаву, чуть не сминая шкуровцев, кибировцы бросились к угловому дому. Бородатый сотник крутнулся в седле, громко выругался, поняв, что это и есть ревком…

…Василий проснулся в поповском кресле от звяка разбитого снежного стекла. Накинутая на плечи бекеша скользнула на пол. Зябко потянувшись, он подошел к окну и обмер: на противоположном углу, сдерживая горячих сытых коней, останавливался отряд конников в косматых папахах. Навстречу ему через дорогу, покачиваясь, шел Данила Никлят.

 
Царя белого казаки
Появились на заре,—
 

долетел до Василия его сиплый голос, в котором он сразу уловил предназначенный ему сигнал.

– Э-э, черт, раненько пожаловали! – ругнулся он вспух, сразу подумав о Легейдо: где же он, что с отрядом? Затекшая рука его нащупала за поясом кобуру, коснулась холодной стали.

В последний раз окинув взглядом комнату, Василий подошел к печи, разбросал кочергой груду бумажного пепла на холодных углях, закрыл дверцу и, забыв поднять бекешу, выскочил на крыльцо.

Его настигли уже на выходе из станицы в чьем-то крайнем огороде. Расстреляв все патроны, Василий выхватил кинжал. Ждал, стоя по колено в снегу, привалившись спиной к шаткому старому плетню. Целый взвод казаков, среди которых он с ненавистью узнавал и своих станичников, отиравшихся в кибировцах, шел на него, намереваясь взять живым.

Василий ждал, напружинившись для прыжка, который должен был смять первого же смельчака, отшвырнуть его с распоротым животом. Но в тот самый миг, когда глаза его наметили эту первую жертву, сильный удар ребром ладони по горлу, нанесенный сзади, из-за плетня, выбил землю из-под ног, пресек дыхание. Василий упал лицом в снег, чувствуя на спине тяжесть тугого сильного тела…

…Синий рассвет едва проник через северные оконца в хатенку Дмитриевых, когда со двора осторожно стукнули. Дрожащей рукой Паша откинула крючок. Иван Шляхов, ввалившийся в сени, опустил на ее плечо тяжелую руку:

– А ну-ка сготовь к выходу Гаврилу, бабонька… Да шибко!.. И без крику…

Паша, придушенно ахнув, засуетилась, хватаясь то за бекешу, то за портянки…

За занавеской Иван говорил своему командиру:

– Уйти тебе покуда надо, ну хочь к Могиле на чердак сховайся. На него, иногородца, не сразу кинутся. Они, гады, попервах до своих, до казаков кинулись. Злющие – ажник слюной истекают, всех передушить грозятся. Кочерга сейчас до Степана Паченки подался… Ты давай-ка, поднимайся помаленьку, покуда до тебя не нагрянул. На чердаке посидишь, потом авось чего-нибудь сморокуем.

– Да как же, как же это, Иванушка? – слабым рыдающим голосом бормотал Гаврила. – Наши где ж?.. Как же врасплох-то взяли?.. Мефод же сам на заставе был…

– Потом, потом расскажу все… Ногу протяни-ка… Паша, сапог!.. Клином нас расшибли, понимаешь… Мефод, как был с хлопцами подле моста – человек двадцать пять их там с ним, – так их окружили, в Дур-Дурку втиснули… Беляков-то тьма-тьмущая через Эльхотовские ворота подступила… Ну, подошли натихую – Мишка Савич со своими, видно, подвели, потому как дорогу-то они правильно держали… Ну вот, надел? Баба, второй подай! Заставу сразу нащупали, смяли… Мефод отвел своих за Дур-Дур, пошел тем берегом на Христиановское. А наши, которые тут, на вальцовках, сидели, заслышали бой, разбегаться стали… Мы со Скрыпником пытались собрать хлопцев, идти до Мефода, значит… Набрали с дюжину, дошли до моста, а там уже по шляху прорва течет… Волчатники шкуровские запрудили… Ну, мы оружие под полы, да и по одному до станицы… Про Василия ничего не знаю… Про Гашку тоже – успела она либо нет красноармейцев с лазарету вывезти… С вечера, как уходили, вроде бы собирались… Ну, встали, разом… Горячий ты, брат, чисто от печки, от тебя пышет… Оружие-то твое где?.. Давай под загату брошу… Стоишь? Держись за меня покрепче.

Испуганным гуртом сбились в углу дети; грудной, забытый всеми в зыбке, закатывался криком. Паша, заматывая своим платком шею Гаврилы, со слезами причитала;

– Куда я теперича с детишками, горемышная! Головушка ты моя!.. Осподи, оборони нас, помилуй! Говорила я ему, бесшабашному, погубишь ты себя и нас заодно. Вот покидали вас, хворых, начальники ваши, посбегли проклятые… А нам же теперича куды?

– Замолчи-ка, не скули, баба! Никто никуды не сбег… А тебя с ребятней не тронут, не нуди только! – цыкнул на нее Шляхов, взваливая на плечо неподатливое тело Гаврилы.

Бахнув дверью, влетел со двора Петро – шапка на затылке, растрепанный, в снегу. Через открытую дверь откуда-то с противоположной стороны улицы донесся истошный человеческий вопль.

– Кочерга дядьку Степана прям в кровати бьет! Ой, мамонька, родненькая! Кровь аж по стеклам брызнула… Так и текет, чисто дождь, по стеклу прям… Шомполом он его… У него кожа на спине треснула. Ай, мамонька!.. Нехай батька скорее уходит…

Паша в отчаянии повисла на муже. Тогда Петро поймал ее за подол и держал так, маленькую, ослабевшую от слез, до тех пор, пока Иван с отцом не скрылись за соседскими амбарами…

…В правлении, в бывшем атаманском кабинете, наспех прибранном коврами, которые специально возили в переметных сумах генеральские денщики, завтракал их превосходительство Андрей Григорьевич Шкуро.

Генерал хорошо выспался накануне и теперь с удовольствием расправлялся с отварной курицей, приправленной хреном и квашеным каймаком. В промежутках между глотками их превосходительство выспрашивал своего адъютанта, есаула родом из одной с генералом станицы, о продвижении "волчьих" сотен.

Адъютант, в обязанность которого входило знать обо всех событиях раньше, чем они свершались, отвечал, что у осетинского села, как оно, бишь, прозывается… Ага, Христиановское!.. наши напоролись на сопротивление. Село это сплошь красное, а большевики по-местному называются керменистами…

– Гм… Чудно! Впервые слышу, чтоб большевики имели местные названия! – облюбовывая второй бочок курицы, заметил их превосходительство.

– Мм… Как ни странно… Наши сейчас подтягиваются, осматриваются… Через час заседание штаба, ваше превосходительство изволили просить напомнить об этом…

Выкладывая сведения о "партизанской станице" Николаевской, которые сам успел почерпнуть накануне в кругу любезных кибировских офицеров, адъютант как бы невзначай напомнил их превосходительству, что о назначении атаманом станицы весьма способного и рьяного местного казака Михаила Савицкого уже была договоренность с полковником Кибировым.

– Гм… была! Но одно существенное обстоятельство мне не было тогда известно! Нд… господин мой хороший, весьма существенное, – вытирая краем рушника жир с грубого мужиковатого подбородка, проговорил Шкуро. – Брат-то этого Савицкого – большевик, председатель ревкома!..

– Да, ваше превосходительство, но этот красный брат, как сами изволили видеть, сидит в смежной с нами комнате с руками, связанными самим Михаилом!

– Знаю я эти показательные комедии! Мы с глаз долой, а он – по-родственному, атаманской своей волей: ступай, мол, на все четыре стороны, размножайся… А каймачок, гм… ничего себе, с льдиночкой!..

– Так это очень просто уладить, ваше превосходительство! Пусть Савицкий красного братца при вас – в расход!

Ты этого… того… Я своему правилу верен: казаков-преступников – только через показательный суд-трибунал к стенке, не иначе!.. Необходимо, чтоб казачье население в массе видело нашу приверженность к законам…

– Осмелюсь напомнить, ваше превосходительство, что в любом правиле допустимы исключения, тем более для тех, кто сам является их создателем…

– Гм… Ты полагаешь?

– Я убежден, ваше превосходительство!.. Вы можете отлично проверить настроенность Савицкого, предложив ему на выбор два варианта: либо братца теперь же лично кончить, либо передать дело в трибунал… По тому, на что он согласится, будет видна степень его ненависти к брату-большевику. Отсюда уже и решите, стоит ли того Михаила атаманом ставить.

– Ты мудр, есаул, аки змий, и коварен, аки барс… После столь приятного завтрака я прекрасно расположен и, пожалуй, поиграюсь в восточного владыку. Значит, говоришь, два варианта? Гм… Это, как две загадки: угадаешь – жалую, не угадаешь – голова с плеч. Зови сюда, мой мудрый визирь, этого архангела Гавриила, чи то Михаила…

Полчаса спустя четверо казаков-николаевцев под присмотром Михаила вывели во двор связанного по рукам Василия. Был он без шапки, без шубы; чекмень его треснул по швам во время борьбы, и через дыры его белели клочья исподней рубахи; пряди густых цыганских волос упали на самые глаза и, силясь их убрать, он время от времени встряхивал головой, пугая своих конвоиров этим резким энергичным движением. Василий усмехался, забавляясь этим испугом. На брата он не взглянул.

Явно рисуясь перед Шкуро, вышедшим на коридор, Мишка ширнул Василия меж лопаток концом нагайки, лихо крикнул конвою:

– Ступай! До речки его, с… где падаль на свалке лежит.

Василий, не дожидаясь нового толчка, первым двинулся к воротам. За ним – все пять конвоиров: Мишка, Григорий Анисьин, Петро Бабенко, Архип Кочерга, Савва Полторацкий.

Проследив за процессией прищуренным взглядом, их превосходительство окликнул с усмешкой:

– Эй, атаман, вернись! Да еще одного верни, хватит троих на твоего братца, много чести целым взводом его провожать…

Когда Михаил в сопровождении Кочерги бодро подбежал к коридору, Шкуро, окидывая его щеголеватую фигуру благосклонным взглядом, прибавил:

– Станицу твою хочу поглядеть, заодно и окрестности в направлении к этим, бишь… бер… берченистам… Где твой конь? Поедешь со мной, свои владения покажешь… С твоим братцем и без тебя справятся…

…Приречная улица, по которой направился конвой, была пустынна. Лишь в окнах мелькали испуганные лица да через плетни и в щели калиток пялились любопытные глаза.

Саженях в десяти от бабенковского двора Василий, сам того не замечая, замедлил шаг, тяжелым взглядом жадно шарил по окнам: не мелькнет ли, не приветит ли напоследок дорогое лицо. Увидел бледную руку, торопливо дернувшую занавеску, вздрогнул; ноги разъехались; подтолкнутый в спину прикладом, он упал на колено, больно стукнувшись о мерзлую кочку. Пока поднимался, закусив от усилия губу, за спиной в хате хлопнула дверь, кто-то выскочил на крыльцо. Оглянулся – Гаша с шубой в руках, с той самой, подбитой лисой отцовской шубой, на которой сидела с Антоном под образами в день свадьбы.

Спрыгнув с крыльца, как была, в вязаных шерстяных носках, Гаша догнала конвоиров. На бледном лице – и мольба, и дерзость, и пугливое заискивание.

– Григорий, Петро, дядька Савва, куды ж вы его раздетого – морозище вон какой!.. Дозвольте, я его накину…

Анисьин хохотнул, нагло засматривая в красивое лицо сестриной бывшей подружки.

– А покойникам, знаешь, шубы-ть не требуются. Их апостол Петр все одно пред суд божий голенькими доставляет…

Савва, подняв маленький злой кулачок, ткнул им в Гашину грудь:

– Геть подальше, сучка сердобольная! Об себе лучше подумай! Туды ж пойдешь с любым твоим, ку-ды и комиссар ваш. Мужу шубу и прибереги, раз боишься, чтоб в раю не чихал…

– А чего, братушки, нехай уж перед концом погреется! И нам сгодится, – окинув добротную шубу наметанным хозяйским взором, крикнул Петро Бабенко и, не дожидаясь согласия товарищей, вырвал ее у Гаши, встряхнул, бросил на широкие плечи Савицкого.

Анисьин подтолкнул Василия в спину прикладом. Пошли.

Шагов через десять Василий, резким кивком головы откинув со лба волосы, оглянулся. Гаша одиноко стояла среди улицы, ветер трепал ее юбку, обхватывал стройные ноги. Будто одергивая юбку, Гаша подняла правую руку, вороватым движением ширкнула себя по бедру. Василий понял. Сердце дрогнуло…

Пройдя еще шагов пять, он сделал первую попытку; руки, затекшие в тугом узле, лишь слегка шевельнулись под шубой, отгоняя к самым локтям притаившуюся боль. Тогда, рассчитывая каждое движение и каждый вздох, наклонив голову так, чтоб не было видно напряженного, вспотевшего от натуги лица, он принялся ворочать всеми мышцами рук…

Когда Василий сделал последнее усилие, они уже стояли на задах у Белой речки, в том месте, где роилась станичная свалка. Сейчас горки вонючего мусора были завалены снегом и походили на могильные холмики. Наметив один из них, повыше, Василий двинулся к нему попятным шагом, повернувшись лицом к конвою. Кисть его правой руки вынырнула из расславленной петли. Рассчитывая каждый отрезок спасительного жеста, заклиная себя не торопиться, Василий скользнул освобожденной рукой во внутренний карман шубы: гладкий комочек револьвера – того самого, подаренного им Гаше на свадьбе – обжег пальцы!

Все остальное свершилось в несколько мгновений, почти не зафиксированных сознанием, – как дурной, бесформенный сон.

Их было двое: Чирва и Инацкий, – тяжеломордых, напитанных утробной незрячей злобой. Парадная дверь без труда поддалась их прикладам. В доме никто не произнес ни звука. Лишь слабый беспамятный стон больного раздался в ответ на шум шагов.

Гаша, ожидавшая ареста, уже одетая стояла, прислонившись к косяку, закинув гордую красивую голову. Проходя в комнату, Чирва толкнул ее локтем в живот – она не шелохнулась.

Инацкий подошел к постели Антона, откинул одеяло. Обданный, как из печи, парным жаром, брезгливо отступил назад:

– Сыпняк?

Софья размеренным шагом вышла из угла, спокойно стала меж Инацким и кроватью.

– Сыпняк. В самом разгаре. Встать не сможет.

– Может, думаешь, мы его понесем, вшивого? Эка, ловкачка-баба, нашла дураков… Мы таких не строгиваем с места, нехай себе лежат, как лежали…

И, раньше чем мать успела ответить, отпихнул ее, расстегнул кобуру. Выстрел хлопнул сухой и вкрадчивый. После него в ушах целую вечность стояла тишина…

XX

– Тревога, мужчины! Казаки наступают!

Резкий, гортанный этот крик, наполнивший улицу, как гул набатного колокола, нельзя было не услышать даже сквозь шум начинающегося боя. Старуха с шалью, накинутой на левое плечо, стояла на бревне нихаса, простирая руки к текущему мимо потоку бойцов. Темно-коричневое лицо ее, древнее, как изваяние из меди на щитах ее предков, обращено было к фронту, в ту сторону, куда шли и шли мимо нее бойцы. Среди них были почти мальчики, чьих щек еще ни разу не касалось лезвие, и старики, кости которых скрипели, как ветви одинокого карагача.

В селе знали эту старую мудрую женщину – звали ее Кяба Гоконаева – и сейчас, слушая ее, каждый верил, что она далеко видит и знает больше всех других.

– Тревога, мужчины! Казаки наступают! Пусть наденет шаль женщины тот, кто сегодня будет искать сладких утех! Не пустите сюда казаков, не оставьте им своих жен! Тревога, мужчины!

В рядах бойцов шли и поднявшиеся после тифа красноармейцы с воспаленными багровыми лицами, и кабардинцы из оставшегося в селении небольшого отряда, и алагирские, кармансиндзикауские, ардонские, заманкульские добровольцы, присланные керменистскими комитетами, и николаевские красные казаки, ночью отступившие сюда берегом Дур-Дура. Даже те, кто не знал языка, хорошо понимали старуху. Факельный блеск ее глаз, седые космы, разметавшиеся по ветру, ее призывный вопль доставали до самого сердца, заставляли дрожать от нетерпенья, от лютой ненависти и предвкушения лихой схватки. Бойцы потрясали над головой карабины, централки, клинки, как бы обещая отважной женщине, устами которой говорила сама их совесть, исполнить свой долг.

Надувая черные паруса бурок, проскакал небольшой отряд красноармейцев-балкарцев из бывшей Шариатской колонны (бойцы ее не успели даже расквартироваться после дальней и трудной дороги), за ними провезли на скрипучих арбах ящики с патронами и пулемет.

Старуха проводила и их гортанным своим криком. К ней подъехал Цаголов в окружении членов ревсовета. Хотел выпрыгнуть из седла, чтоб подойти к Гоконаевой и пожать ей руку, но острая боль в голове и пояснице удержала его и, кусая запекшиеся губы, он лишь наклонился к ней через луку.

– Ты мудрая женщина, Кяба, и хороший агитатор, ты помогла нам. Твои слова зажигают сердце бойцов мужеством. Будь уверена, что белоказаки пройдут только через наши трупы…

Старуха, привстав на носки, материнским жестом поправила башлык на шее юноши, строго и веско произнесла:

– Мало лет тебе, Георг, совсем мало, но по мудрости, данной тебе большевиками и книгами, которые ты научился читать, ты превзошел старших и потому стал вожаком большого войска. А вожак всегда должен быть впереди… Ступай! На месте твоей матери я бы тоже проводила тебя в бой, подняв прямо с постели, где ты лежал больной… У тебя невеселое лицо, тифозный жар гложет тебя, тело твое болит, но забудь об этом. Воины должны видеть на твоем лице улыбку. Драться с врагом нужно весело. Веселье дает силы. Смерть, которую, быть может, вам предстоит принять сегодня, не выпадает каждому… Многим ли мужчинам нашего села довелось сражаться на поле битвы за свою свободу, за родные очаги! Завидная участь выпала твоим сверстникам… Ступай, Георг! Говори мужчинам, что смерть не страшна, страшен позор, который заклеймит труса. А я сейчас соберу женщин, которые еще не ушли за мужьями. Мы будем увозить раненых и подносить вам патроны… Ступай!

Превозмогая боль, Цаголов резко выпрямился в седле. Щеки его пылали, в ярких глазах заиграло хмельное веселье. Пришпорив резвого кабардинского коня, он оглянулся назад, крикнул сиплым, но ликующим голосом:

– Бой начался, друзья мои! Поспешим! Пусть боевые командиры и бойцы видят нас, большевиков, только впереди себя… Наше место там!

Первый натиск врага, рассчитывавшего без труда овладеть стратегически важным пунктом на Владикавказском направлении, был отбит. Христиановское, к удивлению шкуровцев, оказалось настоящей крепостью с живыми стенами, с огневыми башнями.

Первая волна наступающих. – пластуны – залегла вне зоны огня. Из-за далеких снежных сугробов четкой цепочкой серели клубочки их папах. За ними сосредоточивались по флангам похожие на ос всадники. Враг подтягивал основные свои силы – конницу и артиллерию.

Цаголов в сопровождении вестового и нескольких работников штаба объезжал фронт, останавливаясь у окопов, разговаривал с бойцами, сидевшими за брустверами в ожидании новой атаки.

Породистый конь плясал под ним, возбужденный горячностью седока. Одергивая его, Георгий еще больше волновался, горел нетерпением. Голос его окреп. Слушая его призывы, бойцы зажигались тем же нетерпением.

– Отступать нам некуда, товарищи! Это должен понять каждый. За спинами у нас – наши очаги, жены и дети… Позор тем, кто забудет об этом и побежит, увлекая за собой врага… Пусть деникинская сволочь узнает, что потомки легендарных нартов умеют кровью платить за любимую свободу… Смело, товарищи! Дело Советов непобедимо…

– Умрем все, но не пустим зверя в наши дома!

– Сами убьем труса!

– Старая Кяба права: тот не мужчина, кто в такой час захочет греться у домашнего очага. Сегодня только у боевого огня всем согреваться! – разноголосо и возбужденно кричали из окопов.

– Будь спокоен, Георгий! Кто останется жив, тому не придется краснеть перед большевиками за своих односельчан!

– Сегодня, как никогда раньше, нам нужна дисциплина, – продолжал Цаголов. – Вы должны слушать каждое слово своих командиров, не стрелять без команды и помнить, что ни один патрон не должен быть выпущен вхолостую… Только так мы сможем выполнить нашу боевую задачу и отогнать врага от наших очагов.

Ехали дальше. У пулеметного расчета балкарцев задержались дольше. Соскочив с коня, Георгий осмотрел пулемет, уже оскалившийся зубьями патронов. Пулеметчики – веселые востроглазые парни – стали в один голос жаловаться:

– Нам много патронов нужно, мы в центре…

– Давай скажи, молодой начальник, пусть нам больше дисков принесут…

– А так, машинка хорошая, дай бог здоровья тому, кто ее придумал… Мы из нее будем так бить, что контра поспешит ноги унести.

– Неплохо говоришь, товарищ. Только ты забыл, что и у контры есть пулеметы… Пожелаешь ли ты здоровья изобретателю, когда они ударят по нас? – лукаво спросил Георгий. – А что касается патронов, то напрасно хочешь обобрать соседей. Я не спец, но и то вижу, что фланги не в меньшей опасности, чем центр. Стреляйте экономно.

– Если контра подойдет с пулеметами близко, отбивать их машинки пойдем, – весело похвастал светлоглазый приземистый балкарец.

– Без приказа ни шагу ни вперед, ни тем более назад… Знайте, дисциплина сейчас решает наш успех.

– Это мы понимаем, начальник! Балкарцы не подведут осетин. Балкарец – брат осетину…

В самом центре фронта, за изгибом обрывистого берега Астаудона стояла одна из пушек. Красноармейцы, так и не дождавшись желанных снарядов, снимали с нее замок, ожесточенно матерились, считая, что соседи – балкарцы справа и осетинские мусульмане из Магометановского слева – не понимают этих отборных словечек.

Николаевские казаки и красноармейцы, вывезенные из лазарета, замыкали линию фронта справа. За спиной их было сельское кладбище, впереди, за выгоном, как и в августовскую оборону – не видное за обрывистым берегом ложе Белой речки. Тройной ряд проволоки защищал окопы от неожиданного нападения из-под берега.

Цаголов уже завершал объезд у правого фланга, когда шкуровцы поднялись в атаку. Впереди правильными гибкими цепями перекатывались с сугроба на сугроб пластуны. По флангам, выдерживая дистанцию для разворота, шла конница – знаменитые шкуровские бородачи-рубаки, с плеча рассекавшие человеческие тела, как прутья на юру.

Приподнявшись в стременах, Цаголов долго глядел в бинокль. Потом, передавая бинокль одному из товарищей, по-русски сказал:

– Однако генерал Шкуро не очень-то дорожит живой силой: пластунов вперед пустил, явно под ноги своей кавалерии…

– Конницу рассчитывает на их плечах до нас подкинуть, а тогда и ударить… Конница у него ударная сила, – снизу из окопа отозвался Легейдо. После бессонных ночей, проведенных в седле, глаза у него были красные, веки опухшие, лицо поблекло и заросло.

При звуках его голоса казаки, дремавшие в окопах на корточках, один за другим подняли головы. Откуда-то из-за сапеток со щебнем насмешливо отозвался Тихон – санитар николаевского лазарета:

– Их превосходительству господину Шкуро незачем дорожить живой силой. Вы думаете, кто эти пластуны? Это не офицеры, не юнкеры! Это парии деникинской армии – казаки и крестьяне, насильно мобилизованные, согнанные из сел и станиц… Их превосходительство хорошо знает, что если их сегодня не истребят в бою, завтра они разбегутся, или, чего доброго, к красным переметнутся.

– Все равно – сволочи! И покуда их ружья смотрят мне в сердце, буду бить их без жалости! – резко выкрикнул Жайло.

– У нас, осетин, говорят так: когда волк выскочил на тебя, не размышляй, откуда он взялся и почему он тут, а то будет поздно, – сверкнув ослепительными зубами, сказал Цаголов. – У тебя, Иван, правильное рассуждение! В бою тот, кто идет на тебя, – твой враг.

– Может, думаете, я против того, чтоб в пластунов стрелять?! – сердито огрызнулся Тихон, вставая и подходя к всадникам.

Цаголов засмеялся, потянулся рукой к его папахе, неумело, не по-казачьи напяленной на уши.

– Совсем так не думаю, студент! Где учился? Случайно, не соседями были?

– Нет, я не университетский говорун, а сугубый практик-агроном…

– Ого! Агроном! Жаль, наши земли не успел поглядеть, богатые у нас земли, а уход плохой. После войны приедешь к нам? Приезжай! Какой прием тебе устроим!.. Поможешь нам новую жизнь строить. Приедешь? Ну, по рукам что ли? Да не прими приглашение за шутку…

– Ой, что-то ты больно веселый, Георгий! Жар у тебя, совсем хворый, – хмурясь, сказал Мефодий.

– Знаешь, сегодня одна старая мудрая женщина напомнила мне большую истину: веселье дает силы! Так что воевать надо весело!

– Что верно, то верно!

Из соседнего окопа слева неожиданно прогремел выстрел: кто-то не выдержал ожидания. Вслед за ним из того же окопа загрохотала беспорядочная пальба.