Текст книги "Терек - река бурная"

Автор книги: Лариса Храпова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Макушов просиявшим взглядом смотрел в самую переносицу Савицкого, где сбегая и набегая, бугрилась короткая жесткая складка…

…В воскресное утро Гаша прибралась рано и возилась на кухне по мелочам. У Антона в боковушке сидел Пушкевич. Спозаранок выпивши, пришел он с последней новостью: на правленческих воротах висит объявление о круге, созываемом вечером в школе. Да и дневальные-казачата уже разбежались по станице предупредить, чтоб никто, чего доброго, никуда не отлучился.

Антон, дожидавшийся связного из Христиановского, сообщением Андриана был озабочен, хмурился. На той неделе Степан Паченко тайком пробрался в Христиановское, а возвратиться не смог – помешал кибировский заслон. Вместо него к Антону неожиданно явился Дмитриевский хлопец Петро с записочкой от Савицкого, в которой Василий предлагал держать связь через этого хлопца. Петро был изворотлив, знал все лазейки и проходил там, где любой взрослый застрял бы. Но посылая его с поручением, Антон всякий раз не спал ночами, волновался.

Гаша из кухни слышала, как Андриан жаловался заунывным голосом на "осточертевшую службу", как Антон, не обращая на него внимания, рассуждал о своем:

– Чего-то Петро запозднился нонче, либо не дошел еще, либо перевстрели в пути… Эка незадача! Дядька Василь просил упредить, ежли что такое будет. Как раз нонче такое, что их лучше всего накрыть на собрании-то кучей…

– Не иначе, как сызнова про службу говорить станут… Господи-и, да как же оно надоело!.. – тянул свое Андриан.

Баба Ориша, вернувшись из церкви, сидела у окна, томимая недобрым предчувствием: на заутрене нынче было, как никогда прежде, много всякого начальства, а офицеры выглядели подтянутыми, как перед смотром. На дворе моросил обложной дождь, было сумрачно, как вечером.

– Господь-бог и про свое воскресение забыл, не радует нас, сирых, солнышком, – громко вздыхала старуха.

Гаша с рушником через плечо домывала посуду после завтрака, когда с крыльца громко, по-казенному постучали. "Дневальный, на круг звать пришел", – подумала Гаша, направляясь открыть. Отперев дверь, замерла с чашкой в руке: перед ней стояли Кичко и целая куча рядовых казаков – все знакомые и в то же время чужие, страшные лица; с бурок, топорщившихся от оружия, стекала вода.

Тихо вскрикнув, Гаша метнулась было в хату, но ее схватили сзади, стали выворачивать руки. На звон разбившейся чашки выскочила баба Ориша, всплеснула руками, закричала дурным голосом. Отпихнув ее, Кичко проскочил в хату.

Двое столкнули Гашу с коридора и потянули через двор. Отбиваясь, она видела, как выволокли на коридор Антона и Андриана. Пушкевич рвался из рук казаков, норовя прыгнуть через балясник. Антон, подталкиваемый в спину прикладом, шел в исподней рубахе, слабо упираясь, набычив растрепанную голову. По бинту на шее у него пошло расползаться багровое пятно. Гаша в отчаянии закричала:

– Куды ж вы его хворого! Не видите, кровь у него… Гляньте, гляньте, рана ведь открылась-то…

Мокрая ладонь придавила ей рот; Гаша задохнулась, захрипела, и тут только увидела, что тянут ее не по улице вместе с Антоном и Пушкевичем, а через двор к макушовскому плетню. Поняв все, она забилась, освободив рот, крикнула истошным, полным смертного ужаса голосом:

– Антоша-а! Прощай, любый мой!

В ответ послышался тяжелый сырой удар по живому телу, сдавленный вскрик. Сваленный ударом приклада, Антон упал ничком в грязь, захлебнулся хлынувшей в горло кровью…

…Сознание возвращалось к Гаше медленно. В рябом тумане прямо перед ней высилась стена чужой незнакомой комнаты. С усилием разжав губы, она со всхлипом втянула воздух и приподняла голову. Налитая вечерним сумраком комната носила следы ее отчаянной борьбы с Макушовым: перевернутая полка с книгами, сваленные на пол стол и стул, у открытого гардероба куча женской одежды; платья, юбки, сорочки, расшвырянные на спинках кровати, на граммофонной трубе, обломленной ветке фикуса. Гаше вспомнилось, как Макушов кидал все это к ее ногам, умолял обвенчаться с ним нынче, а она отбрасывала тряпье, отступая в угол, ища за спиной что-нибудь увесистое. Под руку попалось массивное зеркало в тяжелой овальной раме – девичье Мариино приданое. Ухватив зеркало, она занесла его над головой насильника. Макушов успел ударить ее под грудь и, падая, она слышала звон: зеркало, пролетев мимо цели, разбилось о спинку кровати.

Осколки его сейчас озерцами блестели на полу. Один, острый и длинный, настоящий кинжал, торчал из приоткрытого ящика ночной тумбочки. Гаша долго и тупо глядела на него, напрягая силы, чтоб понять, чем он привлек ее внимание. И вдруг поняла: конечно же, он ей нужен для того, чтоб сейчас, немедленно перерезать себе горло! Торопясь и обрезая пальцы об его края, она схватила осколок и, упав на кровать спиной, занесла его над горлом. Тяжелый и скользкий от крови, он вырвался из дрожащей руки, прошелся где-то сбоку, под скулой. И прикосновение его к тому месту, где была уже когда-то ранка, почему-то вдруг встряхнуло Гашу от минутного затмения; вспыхнула трезвая мысль, вспомнилось, как в какой-то миг борьбы ей подумалось: "Если случится – не умру, покуда не отомщу". Отомстить!

Опаленная бешеной ненавистью, Гаша метнулась к окну: оно оказалось закрытым наружной ставней. Толкнулась в дверь – та поддалась, но дальше горницы бежать было некуда. Дом был накрепко заперт. В сенях зарычал макушовский волкодав. Возвратившись в спальню, она схватила попавшуюся под руку граммофонную трубу и принялась разбивать ею оконную раму.

Непролазной гущины ночь уже давила землю, когда Гаша выбралась на улицу. Ни минуты не задерживаясь у ворот своего дома, она побежала к школе, увидела сквозь сетку дождя свет в ее окнах и, убедившись, что Макушов там, повернула за станицу, в сторону Христиановского.

Возле окопов ее никто не окликнул, не остановил. Скользя, она опустилась по колено в холодную жижу, заливающую широкую канаву, и, перебравшись на четвереньках через размытый бруствер, кинулась в черный лес кукурузы.

Бежала загоном без дороги, ничего не видя перед собой, ведомая лишь инстинктом. Дождь наполнял кукурузное поле нескончаемым шорохом. Мокрая юбка липла к бедрам, затрудняя движения. Чувяки от налипших на них комьев грязи стали тяжелыми, и, скинув их, Гаша побежала босая, не чувствуя ни стужи, ни боли, падая и снова поднимаясь на дрожащие, расползающиеся по сторонам ноги. Боялась остановиться на минуту, перевести дыхание. Заломив руки за голову и подняв лицо навстречу дождю, она грудью ломилась вперед, разметывая лес хлестких крепких стеблей. Шершавые, острые листья корябали ей кожу, но другого пути – дороги или тропки – она не искала: подсознательно чувствовала в этом самоистязании способ заглушить крик души.

Возле христиановских окопов ее остановили окриком на осетинском языке. Поняв, что уже добежала, она удивилась, что шесть верст так коротки. Кое-как объяснившись с парнем-дозорным, укутанным в бурку, она перелезла осклизлый окоп и, сопровождаемая дозорным, вошла в селенье, завитое низкими, придавленными дождем дымками.

Еще через четверть часа, промелькнувшие мимо ее сознания, Гаша сидела перед Савицким в низкой комнатке с глиняным полом, мутно освещенной чадной лампой, и, почти не узнавая его осунувшегося лица с жестким ртом под нестрижеными усами и запавшими глазами, рассказывала, захлебываясь и косноязыча.

За окном на улице всхрапывали кони, всплескивались лужи под ногами толпившихся людей. Василий, слушая Гашу, держал в руках концы хозяйкиного платка, который он второпях накинул на ее мокрую спину и который она безотчетно все норовила сбросить судорожным подергиванием плеч.

– Будет, будет, Гаша, – уговаривал он ее каким-то надорванным голосом, и руки его дрожали, улавливая через платок бесслезное рыдание, сотрясавшее ее тело. – Я же говорю тебе: сейчас уже выступаем. Петро с Евлашкой раньше тебя прибежали упредить. Шел Петро утром до вас да и увидел, как Антона с Пушкевичем волокли… Ну, он смышленый, разузнал обо всем в подробностях да с Евлашкой и подались до нас… Сейчас будем выходить. Слышишь, вон на улице Мефод собирает своих? Да керменисты свой конный отряд дают… Отобьем нынче станицу, вызволим Антона, ничего ему не станется… Ну же, не плачь…

Гаша, не понимая его, кивала головой и снова, всхлипывая, начинала свой рассказ.

Большой шершавой рукой Василий отвел с ее лица мокрые пряди волос, заправил их за уши.

– Ну, перестань, Гаша! Чисто дите малое, распустила под носом. Ну! Вон, слышишь, меня уже кличут. Выходим. Утром дома, в станице, свидимся. Сейчас ты тут останешься, хозяйка обогреет. Люди тут сердечные, обходительные…

Не слыша его за собственными всхлипываниями, Гаша схватилась за голову, взвыла:

– Да лучше б я, бездольная, заместо Ольгуши на баррикаде пулю приняла!..

Ничего не поняв, Василий вдруг испугался за ее рассудок, грубо схватил ее и встряхнул за плечи.

– Какая еще Ольгуша?! Какая баррикада? Ты что, бредишь, полоумная?!

Притихнув на секунду, Гаша посмотрела на него больными глазами и бесцветным, до жути пустым и бесстрастным тоном сообщила:

– А я ж ведь у Макуша ночку была. Я ж от Макуша к вам бежала…

Оттолкнув ее, он отчужденно, как со стороны, глядел на нее. Гаша сидела, на колченогой скамье, подплыв грязью, жалкая, оборванная, облепленная репьями. Прямые волосы, придавленные дождем, сделали ее голову непривычно маленькой, некрасиво торчали оголившиеся уши, и серьги в них тускнели тяжело и нелепо. Ничего в ней не было от той девки-красавицы, которая научила его слышать птиц и замечать цвет зари. Но именно потому, что она была так жалка в эту минуту, потому, что в детской своей чистоте, не ведая стыда, она открыла ему то, о чем не говорят даже матери родной, он с обжигающей душу горечью понял, что никто в жизни не был ему так дорог, как она. И, захлебнувшись стоном, потянулся к горлу, трясущимися пальцами расстегнул воротник. Гаша, поеживаясь под его страшным взглядом, убрала под лавку босые ноги и, окончательно выходя из состояния истерии, тихо заплакала:

– Я, дядька Василь, я… Вы не думайте… Вы не говорите Антону. Нехай он не узнает, все одно ведь не поверит… Да и не пойду я теперича за него… Срамно мне жить-то на свете…

И простым, бабьим жестом закрылась концом платка.

Тиская пальцами горло, Василий попятным шагом отодвинулся от нее к двери и вышел, высоко, с осторожностью слепого занося ногу над порогом.

IX

В станицу ворвались стремительно и бесшумно. Пока конный отряд Дзандара Такоева, задержавшись у окопов, расправлялся с кибировской заставой, оставленной под дождем, Легейдо провел своих прямо к школе. Всю дорогу он напутствовал:

– Ну, хлопцы, трепанем их за все обиды зараз! Как на фронте в ночной, действуй смело и без особого знака из школы никого не выпускай…

Бойцы, настороженные и подтянутые, с полуслова поняв команду, бросились окружать здание. В окна класса им видно было все кулацко-офицерское сборище, заседавшее по всем правилам за длинным столом президиума. В центре в учительском кресле раскинулся Макушов. По правую руку от него, хищно наклонившись вперед, восседал Михаил Савицкий; на столе перед ним тускло золотилась ножнами дареная Кибировым шашка. Слева от атамана сидели Житниковы, Пидина, Кичко. В первом ряду перед столом президиума высился, поблескивая набрюшным крестом, плоскогрудый отец Павел. Тяжелой глыбой прилип к скамье Архип Кочерга; живописно подбоченясь, сбросив с одного плеча сырую бурку, сидел урядник Анохин; рядом с ним – почетные старики станицы: злобно шепелявый, жилистый, как старый петух, Мищерко, бородатый матерый голова Полторацких – Адам. Перед столом, закидывая на противоположную стену и потолок ломкую взлохмаченную тень, метался тонкий, затянутый в талии, как оса, Козинец. У двери, что приходилась как раз напротив окон, лежал привязанный к лавке казак. Голова его свисала почти до пола.

Во второй половине класса, куда едва доходил свет стоящей на столе лампы, в угрюмом неприязненном молчании сидели станичники.

– Похоже, спектакль тут с правдашней кровью, – сообщил вниз устроившийся на карнизе Михаил Нищерет. Тяжело дыша, отошел от второго окна его брат Федор, подергал Михаила за штанину.

– Углядел? То ведь нашего дядьку Данилу разложили… Запорют старого, гады! Шибче бы нам…

Из соседней темной комнаты в раскрытые форточки несся мощный многозвучный храп: пригревшись под крышей, наскучившиеся по теплу казаки атаманской сотни заснули в ожидании дела. Круг заседал уже четвертый час.

Прихватив с собой семерых казаков, Мефод пробрался с ними к воротам. Отсюда в доме не было видно ни огонька, не слышалось ни звука. Ночь наполняли надоедливый шорох дождя да тихий всплеск грязи под ногами часового, топавшего взад и вперед возле входной двери. Казаки присели в подворотне. Вперед попросился Жайло.

– Ступай! Снимешь – дай знать, – коротко приказал Мефод.

Ужом растянувшись в луже, Иван неслышно растворился в дожде. Часовой, завернутый в башлык и бурку, неуклюже двигался ему навстречу. Иван снизу вгляделся в него, наметанным ястребиным глазом увидел: движется тот боком, выставив вперед огромное в бурке плечо, прикрываясь от встречных струй дождя; назад же пошел медленно, развернувшись всей широченной, похожей на скалу, спиной. Иван закусил в зубах холодную сталь кинжала, едва касаясь земли, пошел за этой скалой. Нужно было проверять, нет ли у дверей, открытых в сени, второго дозорного. Прячась за первого, Иван призраком дошел вслед за ним к самому порогу. Дозорный стал медленно разворачиваться в обратный путь. Иван, как пришитый к его спине, развернулся тоже и, когда тот сделал шаг вперед, метнул взгляд на дверь.

Второй часовой сидел верхом на пороге, привалясь спиной к косяку, спрятав голову в башлык. Тоненький ласковый посвист сочился из башлыка вместе с едва уловимым запахом араки. Иван сел на порог рядом с ним, растворился в черни сеней. Первый часовой, возвратившись, подошел так близко, что Ивану было слышно его дыхание и мокрый псиный запах, исходивший от бурки. Помедлив у порога, часовой хрипло проворчал:

– Заседают, черт! Когда только надоест…

Повозившись под буркой и достав какую-то посудину, казак запрокинул голову, булькая, стал пить. Иван, привстав, легонько ударил рукой по бутылке.

– Кх-х-то? Не д-дурь, – захлебнувшись аракой, промурлыкал казак.

– Сосед твой, дядька Шлях, Жайло, – тихо и раздельно произнес Иван. Бутылка со слабым всплеском полетела в лужу, дядька Шлях попятился назад, уставившись на белеющий у самой его груди клинок.

– Не цыть мне! Выпотрошу кишку сию же секунду… Кто с тобой в паре?

– Ерка Чирва, – ознобно стукнул зубами казак.

– Греби Ерку в охапку, да ступай со двора! Ну! Без звуку мне!

Шлях суетливо кинулся к порогу, стал расталкивать товарища. Иван, нависнув за его спиной, горячечно прошипел:

– Не взбуди, гад! На руки, тебе сказано, прими, да прикрой от дождя, слышь! Ну!

Казак начал тянуть спящего. Иван, прибрав себе под мышку винтовку, помог поднять его и прикрыть полой бурки от дождя – чтоб не проснулся раньше времени.

Сгибаясь под тяжестью ноши, жайловский сосед тяжело захлюпал через двор…

Минуту спустя перед изумленным кругом предстала кучка обвешенных оружием людей, и узнанный всеми зычный голос Василия Великого громыхнул, как гром с ясного неба:

– Именем революции заседание круга на этом прерывается. Президиум в полном составе объявляю арестованным. Остальные – выходи, сдавши оружие, у кого какое есть!

Будто в подтверждение его слов под окном щелкнул выстрел и с края станицы ответил целый залп хлопков (так было условлено с Дзандаром).

Еще через секунду в школе смешалось все. С треском полетел перевернутый вместе с лампами стол, оглушительно прогремел выстрел, сбивший фонарь-летучку в простенке между окнами. В наступившей тьме забарахталась в приглушенном стоне большая человеческая масса.

Мефодий тотчас отпрянул к двери, захлопнул ее. Рядом защелкали курками.

– Не пускай отсель, хай перебесятся! – крикнул Мефодий, ловя за рукав кого-то из своих. Казаки столлились в дверях, приготовив оружие.

Через минуту засинели проймы окон, и стали видны силуэты кинувшихся на подоконники офицеров.

– Вертай от окошек! Все одно не уйдешь! – высоким звенящим голосом прокричал Легейдо, поднимая наган.

Казаки дали залп по окнам. Тени на стенах заметались еще неистовей. Хрустнула выдавленная в окне рама, зазвенели стекла, и в тот же миг душераздирающий вопль человека, прыгнувшего на штыки тех, кто ждал его под окнами, потряс все здание. От стен в сторону двери ударил бешеный слепой огонь, тени хлынули в задымившееся паром разбитое окно.

Как только исчез свет, Василий единым прыжком махнул через перевернутый стол туда, где еще мгновенье назад были Макушов и брат Михаил, хватанул скользнувшую в бок тень. Рука прошлась в пустоте. Путаясь в скатерти, натыкаясь на стулья, Василий сделал еще прыжок. В лицо ему полетела тяжелая отсыревшая папаха. Шерсть вмиг залепила рот, въелась в глаза. Отплевываясь, Василий крутился на месте. Под ногами трещало стекло, руки натыкались на что-то жидкое, липкое.

– Не уйдешь, вытащу, гадюка! – в бешенстве прорычал Василий, наугад кидаясь в темень. На шею ему, будто с потолка сорвавшись, прыгнуло что-то длинное, пахнущее сукном и кожей, одичавшее в животном страхе. На голову обрушился град холодных ударов маузерной рукояти. Василий встряхнулся всей спиной. Замутневший в ярости разум его едва контролировал то, что делали руки, налившиеся вдруг нечеловеческой силой. Отодрав врага, показавшегося ему легким и хлипким, он ударил им об пол и снова поднял в воздух. Тот издал заячий вскрик, и Василий, совсем обезумев, принялся рвать его, молотить об пол, об стену, на которую налетел впотьмах. Отвратительный треск сукна и костей, запах крови только усиливали его ярость. Враг, слишком мелкий рядом с ним, отбиваясь, царапался и кряхтел, стремясь добраться до глотки Василия. Но тот душил его почти на весу, в воздухе, как душат на вытянутых руках волчат, вынутых из норы.

Пришел в себя Василий, лишь услыхав где-то рядом голос Гаврилы Дмитриева:

– Ушел Макушов, стерва! В дверях за батюшкиной рясой шмыгнул!

– Кто выпустил?! – отшвыривая свою жертву, прохрипел Василий и бросился к двери.

Перестрелка уже умолкла. Офицеры, стянутые с подоконников самими станичниками, были притиснуты в угол, и Жайло шарил между ними, нащупывая оружие. В дверях зажгли фонарь, и, светя им в лицо каждого, Мефод со Скрыпником пропускали перепуганных мирян на волю.

В соседней комнате разбуженные казаки атаманской сотни, даже не сделав попытки к сопротивлению, быстро разоружались. Загородив дверь огромной своей тушей, Евтей молча и деловито ощупывал и встряхивал казаков, гуськом тянувшихся вдоль стен к проходу. Ландарь, стоявший позади с карабином наперевес, принимал от него оружие и сбрасывал в угол сеней.

Забрезжил бледный, водянисто-мутный рарсвет. Дождь поутих. Преждевременно разбуженная станица зашевелилась подспудной пугливой жизнью. Сквозь ставни сочился зажженный в хатах свет, во дворах, под плетнями дежурили любопытные, в подворотнях сторожко рычали спущенные с цепей собаки. Время от времени на перекрестках вспыхивала короткая перестрелка – это бойцы Дзандара Такоева вылавливали вырвавшихся из школы офицеров.

Толпа у школы между тем густела: на утро был назначен митинг. Казаки, постепенно приходя в себя, оживлялись, обретали дар речи. Галдеж усиливался. В толпе шнырял раздетый по пояс Андриан. Показывая исполосованную, в багровых рубцах спину, грозил:

– Молчали, шкурехи, когда меня разложили! Молчали! Теперича о каждом из вас докажу, как вы тут кибировцев хлебом-солью привечали…

– Не трепись, короста! Кто это их привечал? – отмахивались от него.

В кружке подле ворот оживленно обсуждалось ночное происшествие. В центре, как всегда, кружился Данила Никлят. Поддергивая шаровары – ременный очкур вытянули из них, когда вязали Данилу к лавке, – он удивлял казаков непримеченными никем подробностями схватки.

В опустевшем классном помещении остались три трупа. У окна на полу, скорчившись в луже крови, лежал Кичко. С подоконника в комнату неловко свесился чубатой головой Пидина. На ребре перевернутого стола бесформенной массой висел труп Козин-ца. Вывернутые руки его из разорванной черкески торчали острыми паучьими локтями, голова бессильно болталась на переломленной шее.

– Эко он его, – отводя от трупа глаза, говорили казаки, прибиравшие комнату для митинга.

На Василия было страшно глядеть: лицо – цвета литого чугуна, глаза в черных провалах, как у мертвого. Он беспрерывно курил, поминутно свертывая новые цигарки и рассыпая табак омертвевшими бессильными пальцами. Мефод чувствовал себя виноватым перед Василием и избегал глядеть на него, хотя Макушов и Михаил ускользнули столько же по его вине, сколько и по собственной Васильевой.

Василий стоял, не двигаясь, среди перевернутых ученических скамеек и столов, комьев грязи и клочьев разорванной в свалке одежды; безучастно глядел, как выносят его жертву, как синеет за окнами рассвет. Докуренная цигарка припекала пальцы, но он ничего не замечал. Припадок ярости сменился реакцией, еще более опустошительной, чем сама ярость.

Очнулся Василий только на голос вбежавшего в комнату Литвийко, страшного в своем отчаянии, обескровленного, растрепанного. Как только началась стрельба, Антон вырвался из школы (сидел он с Постниковыми в каморке-учительской) и кинулся к атаманскому дому. Выломав дверь подхваченным на коридоре топором, он размозжил череп макушовскому волкодаву, кинувшемуся на него в сенях, и в две минуты обежал, обшарил все комнаты. Гаши не было. Бросился к бабенковскому дому, думая, что Гаша вернулась к матери, но баба Ориша ответила ему бестолковым причитанием. Тогда решив, что Макушов, убегая, захватил с собой Гашу, Антон вне себя ворвался в школу, чтоб просить помощи для погони. От страха за Гашу, от потери крови у него кружилась голова. Когда Василий, обернувшись на окрик, сделал шаг навстречу Антону, тот почти повалился ему на руки.

– Гашку-то, Гашку Макушов-ирод выкрал! Василий Григорьич, подсобляй!.. Всю жизнь собакой тебе буду, – бормотал Антон. На бескровном лице его трауром выделялся небритый подбородок, подпертый набухшим кровью бинтом.

– Стой! Никак загнуться надумал?! – подхватывая его, встрепенулся Василий. – Гашка в Христиановке, слышь, хлопец? Прибегла до нас ночью…

Антон последним усилием воли удержался на ногах. Недоумением и враждой сверкнул вдруг его взгляд, впившийся в запавшие сумрачные глаза Савицкого.

– До вас прибегла?..

– Дурило! Тебя вызволять помощи шукала. Тебя любит… А оценишь ли? – беззлобно, но с тягучей не скрываемой тоской проговорил Василий.

Когда через полчаса подъехал прощаться Дзандар, Василий, подавая ему руку, накрепко сжимал губы, чтобы не выдать их дрожь. Дзандар, зная его всегдашнюю мрачноватую сдержанность, потряс руку без особого тепла. Зато с Легейдо расцеловался по-родственному.

– Давай теперь, Мефод, делай Советскую власть… Надо мы будем – покликай, надо ты будешь – покликаем. Согласие даешь?

– А то как же! Теперича мы вроде братьев, завсегда друг дружке обязаны, – хлопая кермениста по широкой спине, сказал Мефодий.

– А про уговор не забудь, – посмеивался Дзандар, уже выпрямляясь в седле и шутливо грозя рукояткой плети. – За мой джигит дочку отдашь. Свадьбу на весь Кавказ сделаем: первый в истории казаки с осетином родня…

Мефод засмеялся, пощипывая стрельчатые свои усы.

– Братство – так братство! Партийную свадьбу справим, хай тольки растут детки…

Партизаны пошли рядом с конями керменистов, держась каждый за стремя. Михаил Нищерет, играя лупастыми глазами, наставлял своего приятеля-однолетку, собиравшегося нынешней осенью жениться:

– Ты ей в первую ж ночь, слышь, свой очкур от шаровар на шею накинь; всю жисть любить будет…

Парень хохотал в ответ, хлопал Нищерета по плечу, не совсем улавливая соль его шутки.

Евтей, обняв на прощанье Заура, внушал ему свое, хозяйское:

– Гляди ж, хай батька к окоту приезжает, дам ему для развода тонкорунную ярочку. Баба моя с умом: сохранила от кибировских оглоедов как раз этих, породных…

Станичники глядели на сцену прощания настороженным, недоверчивым оком; молчали в неразвеянной еще неприязни.

X

На митинге выбирали ревком. Партизаны в один голос выкрикивали имена Савицкого, Легейдо, Жайло. Казаки, собравшиеся вокруг Антона Литвийко и Степана Паченко, тоже поддержали их, и скоро даже те, кто, вроде Анисьина, не знал еще, к какому берегу прибиться, присоединились к общему мнению.

Василий, сидевший за столом сумрачней тучи, был рассеян, отмалчивался. Вел митинг Мефод. Стоя на подставленной для ораторов скамье, он высился над всеми кряжистой, плотной своей фигурой. Так же плотно и веско ложились в толпу его непритязательные и не слишком грамотные, но от души идущие слова.

И хотя не было той напряженной, жадной тишины, которая устанавливалась всегда, когда говорил Василий, станичники, слушая Мефода, приходили в волнение, горячились, вмешиваясь в его речь.

– Советская власть, граждане казаки, есть народная власть, – говорил Легейдо размеренно, точно вколачивал гвозди в деревянную поделку, взмахивая рукой. – А народ, хай поймет каждый, – это тот, кто сеет и пашет собственным трудом, кто хлеб берет в поте собственного лица…

– Полторацкие, к примеру, скажи, народ либо нет?! – хитро спросили из угла, где собралась бедняки.

– Народоубийцы они, а не народ! – опережая Мефода с ответом, гаркнул кто-то из партизан.

– Думаю, станичники, что и сами вы теперича распрекрасно разобрались, кто с народом, а кто против, за каина Бичерахова с его подлюгами Кибировым, да Хабаевым, да Соколовым. А чтоб вам знать, какие нынче дела вокруг, я скажу: Одиннадцатая Красная Армия тряхнула надысь бичераховцев с Прохладной, а оттуда и до Моздока лавой идет – до самого кодла контрреволюции. А во Владикавказе успешно ликвидируется бичераховская контра. Там продолжился четвертый народный съезд, который поручил Совнаркому создать сильную Красную Армию и еще раз признал Советскую власть на Тереке, а Терскую область – все равно что пальцем одной руки – Советской России…

– Ну, пойдут теперича лапотники… – ругнулся вслух кто-то из сторонников "казачьей автономии". На него зашикали из угла:

– Заткнись! Ишь ты, кобель чистокровный!

– Давно ль твой собственный батька в тех самых онучах из России притопал?!.. Зажрался, вражина!..

– Будя-то перед иногородними задираться! Кабыть не с одного корыта едим! Тоже барина из себя корчит…

– А об земле съезд говорил, Легейдо?

– И об земле говорил, а то как же? Вот ревком займется ею вскорости, – пообещал Мефод, на ответах и строя всю свою речь. – Да вот враг еще не добитый! Под Грозным идут в самый раз бои… Хорошие бои, кадетам под зад здорово сыплют. А еще хорошие потому, что там рядом с большевиками сражаются наши, казаки… Дюже это радостно, товарищи, что казаки Сунженской линии поняли, кто их друг, а кто вражина заклятый… Там нонче казаки цельными гуртами пошли в красную казачье-крестьянскую бригаду, которой командует наш хороший земляк Зиновий Дьяков.

– Дьяков? Это тот, из Марьинской станицы?! – ахнул Данила Никлят и, оборачиваясь к сидящим и стоящим вокруг соседям, затараторил:

– Знал его по бригаде… Ничего из себя казачишка будто…

Казаки загудели, заволновались:

– Целая бригада казачья?!

– Говори про бригаду!

– Кто такое Дьяков этот?

Мефод сбивчиво, беспрестанно перебиваемый бесцеремонными вопросами, принялся рассказывать о первых успехах казачье-крестьянской бригады, которая, обрастая в пути, как снежный ком, казаками и иногородними, шла на помощь пролетарскому Грозному и заняла на днях станицу Михайловскую и курорт Серноводск. Грозный вот уже три месяца геройски отбивается от бичераховцев. А в станицах Грозненского отдела – Карабулакской, Ассиновской, Троицкой и Нестеровской – уже установилась Советская народная власть. Обо всем этом Мефоду, как и другим партизанам, было известно из газеты "Трудовой казак", начавшей выходить во Владикавказе. Но станичники не знали о ее существовании, и потому Мефодий представлялся им настоящим кладом новостей, его устами раскрывалась перед ними, обитателями одного из многих уголков дерущейся России, широкая панорама разыгрывавшихся страстей.

То было время, когда советский Терек, еще не избавившийся от внутренней своей язвы – бичераховщины, уже поджидали новые испытания: над головой его плело свои козни трузинское меньшевистское правительство; приглашенные им немецкие войска, заняв Грузию, сосредоточивались на Военно-Грузинской дороге и стояли уже в Дарьяле, менее чем в сорока верстах от Владикавказа. За спиной копошился, готовый прыгнуть из Дагестана вместе с единоверными турками, недобитый "Союз объединенных горцев Кавказа" – "союз", живущий еще упованиями неутомимого Тапа Чермоева, жаждавшего вернуть свои капиталы. А в самое лицо Терской республики, обращенное на север, на Москву, уже метила с Кубани Добрармия Алексеева, горевшая желанием восстановить Романовых. И уже тянулись щупальцы от екатеринодарскогс штаба Алексеева во Владикавказ, к свившей здесь гнездо английской миссии, которая, по-новому поняв свои дипломатические задачи, щедро снабжала из-под полы северокавказскую контрреволюцию.

Изгоняя бичераховцев и устанавливая в станицах и аулах Советскую власть, трудовые люди Терека не ведали еще, как над ними заносился топор… Не подозревали этого и николаевцы, принимавшие в то утро заповеди новой власти.

Во дворе поповского дома, облюбованного под ревком (батюшка, кстати, исчез из станицы вместе с благолепым своим семейством), началась запись в революционную красную сотню, командиром которой ревком назначил Легейдо.

Подле коридора, за столиком, покрытым багряной скатеркой из семейных реликвий батюшки, рядом с Мефодом сидели комиссар-комендант станицы Жай-ло и председатель ревкома Савицкий.

Несмотря на волглую серенькую погоду, двор гудел народом. Вместе с казаками и иногородцами набилось полно баб и ребятишек. Девки лезли взглянуть на партизан и любимца своего, гармониста Федю Нищерета.

– Взаправду, стало быть, несладко с Кибировым-то было. Ишь воспрянули, – сверкал белыми зубами Иван.

Мефод хрипло покрикивал, начальственно стучал по столу поднятой где-то подковой.

– Следующий, подходи… Фамилия, прозвание?

Казаков задевало, что Мефод будто перезабыл имена своих станичников, но никто не возражал, чуяли: тут-то и начинается революционная дисциплина.

Ипат Штепо пришел записываться в отряд в сопровождении всей семьи. Нюрка, принарядившаяся и форсистая, держала под уздцы его поджарого в подпалинах коня; детишки липли к полам отцовского чекменя.