Текст книги "Терек - река бурная"

Автор книги: Лариса Храпова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Отсканировано в сентябре 2015 года специально для эл. библиотеки паблика «Бæрзæфцæг» («Крестовый перевал»).

Моему первому другу – матери, А. Е. Храповой,

ПОСВЯЩАЮ

Часть первая

I

Гаша уже в третий раз успела осмотреть себя в зеркальце, подрумянить щеки конфетной бумажкой, протереть о край кошмяной полсти свои серебряные полумесяцем серьги, а батькин гость, вахмистр Данила Никлят, все не уходил. И из горницу, где они сидели, через настежь открытые двери коридора в кухню плыл вместе с табачным дымом его густой сиплый бас.

Охотлив до беседы за выпивкой дядька Данила: не успел в станице объявиться, а уже к дружку ввалился, чуть не с утра сидит. Гаше в горнице быть больше минуты не полагалось (неприлично девке в мужской компании уши распускать), но все ж успела она понять, что из Владикавказа дядька пешком пришел, а туда прямо с турецкого фронта прибыл.

Подвыпили дружки уже основательно. Слышала Гаша, как батька то целоваться лез к Даниле, то ругался с ним и гремел по столу тяжелой кружкой.

– Агафья! – время от времени орал он в открытую дверь. – Подсыпь-ка нам огурчиков!

И Гаша проворно хватала с лавки загодя наполненную солеными огурцами шайку, бежала в горницу. Или сала требовали, нарезать, и тогда она лезла в чулан, гремела крышками ларей… Так и провела время до вечера. Мать, слегка прихворнувшая, лежала в боковушке, и Гаша, злая на весь белый свет, думала про нее без всякого почтения: «Тоже приспичило… Завсегда так: собирусь куда – обязательно помешают…»

Синева на дворе сгустилась: осенняя ночь, безлунная, баркатисто-густая, подступила к самым окнам. Гаша засветила лампенку и, став коленями на лавку, поглядела во двор: может, Антон, не дождавшись ее на площади, пришел к дому? Но ничего, кроме своего отражения, проступавшего откуда-то из тумана, не увидела. Неожиданно загляделась на него. Мила она была здесь, лучше, чем в зеркале. Ни пятнышка, ни морщинки на круглых с ямками щеках. Глаза огромные, и так и перемигиваются то с серьгами, то с дорогами монистами. Нос тонкий с горбинкой, губы – вишни – красные, тугие.

– Красивая! Что ж, нате-ка, красивая… и все тут! – вслух, будто споря с кем-то, сказала Гаша. – Да и не бедная!

Сдернув с гвоздя шелковый с розами по кайме платок, она накрыла им плечи и горделиво прошлась по комнате. У батьки ее, Кирилла Бабенко, и земли немало, и коровки, и овечки водятся. И хата кирпичная под красным железом, о четырех окнах по лицевой стороне, с широким коридором, затейливым нарядным крыльцом, и полы деревянные, не то что у иных! А двор, что тебе сундук, – и крепкий, и полный. Чердаки, закрома зерном набиты, в погребах – бочата с вином, макитры с салом, колбасами. А Агафья – одна дочь у родителей, если не считать Якимку, старшего ее брата, пропавшего без вести на германском франте еще в первый год войны. Есть, правда, и побогаче невесты в станице. Вот хоть бы дочь урядника Анохина – Липка, при виде которой у Гаши всякий раз холодело под сердцем от зависти. И сейчас-то, вспомнив о ней, Гаша нахмурилась.

– Девка! Горилки! – заорал отец.

Схватив ведро, на дне которого еще плескалось, Гаша бросилась в горницу.

Друзья были в самом накале. Глаза у обоих блестели, носы пылали. Распушив усы – у отца с проседью, у дядьки Данилы – вороненые, – оба налегли на стол, кричат один другому в лицо:

– Вспомни, Кирюха, как в славном Хоперском полку мы в девятьсот пятам заварили… Не пошли на рабочих – и баста! – сипло гудел гость. – Гуртом порешили, гуртом исполнили… Гурт, братушка, он – сила…

– Решили-ть гуртом, да отвечали порознь… Ты-то ван сух вылез, лычками доселе красуешься, а меня со строевой – в шею… В станице чертом глядели, чуть не дезертиром величали… Замолил грех еле-еле, опчественные службы стравляя…

– А и славно же было! Как мы тогда все гуртом… А? Помнишь, Кирюха… А в листовке тогда как писали: «И казаки люди, и они граждане!..» Во-о! Вона что: единожды и нас людьми назвали…

– Казаки мы… Царя белого служаки – не люди! – совсем пьяным тонким голосам вскричал хозяин.

– А вот эти… большевики, они нас человеками, значит, тоже признают, – поднимаясь во весь рост, крикнул Данила. Выпятив грудь, он разгладил взмокшие усы и, блестя глазами, еще раз повторил:

– Человеками, понимаешь? Казаков человеками, а не душегубцами впервой назвали…

Отец вдруг грохнул кружкой об стол, окатив Гашу градом брызг.

– Человеками называют, а сами землю собираются отобрать, осетинам, ингушам нарезать… Жиды они, германцам проданные, вот кто!

– И что б вас кобыла копытам! – ругнулась Гаша, выскакивая в сени. – Помешались чисто все: и пьяные и трезвые только и знают: большевики, да жиды, да земля… Хочь бы вам треснуть с вашими большевиками вместе… Уйду сейчас на улицу, орите тут…

Она схватилась было за платок, но тут же передумала.

– Обожду еще чуток… Не велик барин Антон, подождет… Небось где у хаты похаживает…

Гаша выкрутила посильной фитиль в лампе, взялась за зеркальце… Красавица… Нет, не отдаст отец ее за Антона, да и сама она не пойдет… Куда ж идти? В тот катух, что у Антона вместо хаты красуется? А хорош парень Антон! Целует-то как!.. Ух! При воспоминании о теплой и необъятной Антоновой груди, о его больших ласковых руках Гаша зажмурилась, засмеялась:

– Погуляю по крайности с ним всласть, не то что Липка со своим хлюпким Пидиной…

На дворе, где-то за огородами раздался глухой короткий выстрел. Гаша даже не вздрогнула – привыкла. С тех пор, как царя свергли и все про революцию галдят, в станице каждую ночь стреляют; неизвестно только в кого: убитых по крайней мере не бывает. Она все еще гляделась в зеркало, когда в открытых из коридора дверях выросла фигура Антона.

– Антон! – только и произнесла Гаша и бросилась, чтобы прикрыть его от сидящих в горнице. – С ума сошел!

Антон как-то натянуто хахакнул и не сдвинулся с порога. Гаша увидела: безусое лицо его бледно, глаза округлены и до жути черны.

– Там, понимаешь… Батька дома? – сказал он, кривя губы.

– Ай да, басурман, он уже и в хату вхож… Глядите, люди добрые! – вываливаясь из горницы в коридор, сказал за его спиной Кирилл.

– Там, дядька Кирилл, убили кого-то… На ваших огородах… Лез я через плетень, жахнуло мимо уха… У самой воды кто-то упал…

– Чего тебя черт нёс через плетихи? До Гашки?

– Не брешу, упал человек…

…Лежал убитый «а белых прибрежных голышах вниз лицом, руками вперед. Стеганая бекешка топорщилась на спине, босые ноги торчали из закатанных штанин. В одной руке был зажат хвосток кукана, на котором серебрилось с десяток рыбиц. Видать, бежал – пуля сзади догоняла.

В толпе сбежавшихся на выстрел галдели:

– Темень проклятая…

– Бабы, хочь бы крисало кто захватил…

– И што ты за казак, ежели крисала у тебя своего нету…

– Да вишь ты, я без порток выскочил…

– Да кто ж это, дайте поближе глянуть…

Антон дрожащими руками стал высекать огонь.

Подожгли фитиль, кто-то перевернул убитого лицом кверху.

– Тю! Осетин…

В толпе кто-то облегченно вздохнул:

– Фу-у, а я трошки не умерла с испугу. Думала, кто наш…

– И как-то его на Белую занесло?

– Рыбалил должно… Несмышленыш совсем… Лет пятнадцать…

– Господи Исусе, да то ж Кочергин батрачок! – взвыла соседка Бабенковых.

– Ах, чтоб тебя! Он и есть! Порыбалить, должно, с хозяйского двора отлучился.

– Кто же это его?

– Антон Литвийко, бают, видел…

Антон в десятый раз принялся рассказывать, как он лез через плетень (о том, что он гуляет с Гашкой Бабенко, знали все, скрывать было нечего), как услышал выстрел, как бросился к речке и с берега увидел в саду у Макушовых огни, услыхал оттуда пьяные голоса. Там, у Макушовых, нынче гуляли – пуск своей вальцовки хозяин отмечал. Все офицерье да богатеи-станичники там кутили.

– Неужто оттуда кто?

– Будет теперича возни… Кто да что – поди разбирайся…

– Добро было при царе-батюшке: хлопнули туземца на казачьей земле – некому и отвечать было, не ходи, значит» по чужой землице…

– Ну ты! Чай, он тоже не нехристь какая-нибудь. Видишь, гайтан от креста…

– Мать в пастушата отдавала небось не от жиру!

– Знаю я иху семью – бобыльская, отец на заработках сгинул…

– А что ж с ним делать теперича?

– Общество завтра решит… А атамана сейчас бы сюда пбзвать надо…

– У Макушовых он…

– И чего завтра дожидаться, – вылез вдруг из толпы совсем протрезвевший Кирилл Бабенко. – Убитый на моей земле – так, может, опчество решит завтра, что мне и издержки нести? Кочерга-то небось отбрешется. Не хочу… Все тут слыхали, как Литвий-ко брехал? Так, кто его знает, не спутал ли он чего… Покуда мы с Данилом чихирь пили… Нехай, одним словом, по добру-здорову согласие дает с рассветом убитого в Христиановское отвезти.

– Таточка! – взвизгнула Гаша, цепляясь в темноте за Антона.

– Не гавкай, шкуреха! Мне за твоего полюбовника не дюже хочется хлопоты принимать…

– Вы это шутите, дядько Кирилл, или взаправду? – заикнулся Антон.

– Чего шутковать? Дело Бабенко гуторит. Ты свидетель – ты и ответчик! – загалдели вокруг.

– Ежли не виноват, чего тебе бояться в Христиановское ехать? А общество все одно кому-нибудь поручит отвезти… Не ждать же осетин сюда?

– Верно, Литвийко, вези ты, коль уж нарвался.

– Трухнул? – в самое ухо Антона, щекоча его мокрыми усами, спросил Данила Никлят. И совсем шепотом:

– Кирюшка-то, глянь, как шкура выворачивается, да только и мой тебе совет: езжай сам, подозрения с себя снимешь. К кунакам моим, Гокоевым, заедешь, они заступятся, ежли что…

– На ляд мне твои кунаки! Кровников с их заступом наживешь! – со злобой огрызнулся Антон.

Люди, считая вопрос исчерпанным, стали расходиться. Данила пристал к Антону и всю дорогу, до самой Антоновой хаты, наставлял его уму-разуму.

Антон почти не слушал: перед глазами все еще торчала мертвая рука, зажавшая кукан с рыбой.

II

Вырвавшись из горных теонин, долго еще не может успокоиться Терек: шумно пенится на перекатах, тащит за собой многопудовые валуны. А кругом уже нет и признака гор, они лишь на горизонте – манят холодной первобытной своей красой. Где-то там, за ними, Грузия, еще дальше – Армения, а за нею – Турция и Персия, с которыми русские цари издревле воевали за Кавказ. В том месте, где Терек вырывается с гор на равнину, стоит Владикавказ и берет начало Военно-Грузинская дорога. Чтобы охранять этот святой ключ в глубины Кавказа, русские цари издавна использовали жившее возле, в ущельях северного склона хребта, красивое и гостеприимное племя осетин.

Еще в бытность на Кавказе генерала Ермолова разрешено было осетинам переселиться из тесных горных аулов во Владикавказскую котловину, создать здесь свои селения, с которых позже, опираясь на обласканных и задаренных осетинских феодалов, цари беспощадно взимали непосильные поборы натурой и тяжкую дань крови.

Тут и там среди осетинских селений вкрапило русское правительство военные казачьи поселения, которые вместе со старыми казачьими станицами, селившимися на Тереке без царской воли еще в шестнадцатом веке, образовали самоуправляемое Войско Терское.

Силой Войска Терского царизм защищал южные границы государства, опираясь на него, завязывал войны с Турцией и Персией, держал в узде вольнолюбивые горские племена. И за то даровал он казакам, кое-какие вольности внутри их организации и в отношениях с кавказскими народами, попавшими в пределы Войска.

Освоившись и разбогатев, казачьи поселения сильно потеснили коренных жителей края. Сократилось число земель, данных Ермоловым в распоряжение осетинских общин. Совсем лишились земли ингуши, жившие юго-восточнее Владикавказа; казаки Сунженской линии захватили их селения на плоскости, насильственно заперли народ в горах. Силой держались в горах и чеченцы. Страдали от безземелья и малоземелья кабардинцы и балкарцы. К двадцатому веку территория Войска Терского равнялась по размерам среднему европейскому государству. Целых пять областей – «отделов» – Пятигорский, Моздокский, Владикавказский, Грозненский и Кизлярский – пришлось создать ему для удобств управления.

Самые стародавние казачьи станицы возникли в Кизлярском отделе – в низовьях Терека, на Гребне, где река вплотную подходит к чеченским холмам. Здесь селились русские староверы, бежавшие от реформ Никона. Обосновавшись, они многое переняли из быта горцев. Эти-то гребенские казаки и составляли корень всего терского казачества. Позднее был заселен средний Терек – от Моздока до Пятигорья и выше. Здесь уже были беглые крепостные – русские и украинцы. Наконец, самый верх Терека уже по воле царя заняли переселенцы с Черниговщины и с Харьковщины – чистые хохлы. Вот почему на Тереке что ни станица, то свой говор, свои песни, свои обычаи. А часто и смесь всех говоров и всех обычаев.

Николаевская станица Владикавказского отдела – одна из самых молодых – построилась на месте ермоловского военного укрепления после победы над Шамилем. Выше нее из казачьих поселений – только станица Чернореченская да крошечный хутор Поповский. Впрочем, стоит Николаевская не на самом Тереке. Лет тридцать пять назад станица была расположена вблизи Терека, на бугре, опоясанном заболоченными ручьями. Сквозные ветры, малярия, отсутствие вблизи питьевой воды донимали казаков. Мерли дети, тряслись в лихорадке бабы. И добились казаки высочайшего соблаговоления на новое обоснование по одному из крупных притоков Терека – Урсдону, или, как они по-своему окрестили его, Белоречке. Новое место пришлось от старого всего верстах в пяти, но разнилось от него основательно. Здесь затишек – цепь Кавказских отрогов с запада и юга прикрывала – и воды вдоволь, и степь плодородна.

Потянулись обозы переселенцев, тащивших не только скарб и детей, но целые хаты, разобранные по частям. На старом месте лишь рвы да острова осиротелой сирени остались. Сирень с годами разрослась в целые рощи, навсегда отметив место старой станицы.

Верстах в семи от новой станицы, вверх по течению Белой, раскинулось ближайшее осетинское село Христиановское – центр той части территории Осетии, которая называется Дигорией. Население здесь в основ-ном крещеное и, вопреки колонизаторской политике царизма, с простыми казаками всегда стремилось жить в мире.

До Христаановского так близко, что в вёдро видны, как на ладони, крайние его дворы. За Христиановским еще ряд плоскостных осетинских сел, а за ними туманятся горы, розовые на рассвете, лиловозолотистые на закате. Там, по склонам, гнездятся селения горных осетин. Казаки бывали там редко, разве что заблудившись во время охоты или заехав по торговым делам.

К северу от Николаевской, на одном из извилистых притоков Терека – другая казачья станица, Змейская, а северо-восточней – железнодорожная станция с осетинским названием Дарг-Кох; к востоку – Владикавказ, а на пути к нему – еще кордон казачьих станиц: Ардон, лишь улочкой отделенный от одноименного осетинского селения, и Архонка. Можно ехать и в объезд, через осетинское село Гизель… Ну, а на запад прямых дорог от Николаевской нет; сразу же за ее спиной тянется к Главному хребту цепь крупных полулысых плодородных бугров – конечные отроги Кабардино-Сунженского хребта. За ними направо зеленеет густыми лесами холмистое урочище Муртазата, налево скатертью стелется тучный черноземный Силтанук – владения осетинских феодальных фамилий, состоящих на русской службе. Еще дальше, за слезно-прозрачным Урухом, в голубых туманах теснится гористая Балкария. У подножья Сунженских бугров течет быстрая шумная речка Дур-Дур, которая сливается с Белой в каких-нибудь десятках метров от впадения той в Терек. Вершины бугров кое-где ершатся лесом; крупным зеленым курпеем покрыты и склоны многочисленных балок, прорезающих хребет. Остальная земля там пестрит тучными полосами казачьей кукурузы и пшеницы. Осетинам на бугры – ни до земли, ни до леса – доступа нет. Им оставлены каменистые долины речек, малодоступный в больших горах лес. А там все лучшее, мал-мальски удобное, отмечено городьбой осетинских владетельных фамилий – Тугановых, Кубатиевых, Караджаевых, Дударовых. Простой осетин землю в аренду берет то у казаков, то у своих баделят и алдар,[1]1
  Баделята, алдары – феодалы, помещики.


[Закрыть] сено косит в горах, на лугах, висящих «ад бездной, за дровами ездит туда же…

В то утро, когда Антон Литвийко, погрузив убитого на занятую у Никлята бричку, двинулся в свой печальный путь, ползли по земле холодные и густые, будто слежавшиеся за ночь туманы. Кое-где в прорывах желтел позолоченный осенью лес. На юге не было даже признака гор – плотный туман поглотил Кавказский хребет. Зато нежно лиловел восток, обещая погожий день. Остро и тягуче скрежетали о гальку колеса Антоновой брички. По обочинам дороги в желтых бурьянах тускло-свинцово светилась роса. В воздухе стоял гнетущий душу холодок. Антон всей спиной ощущал лежавший позади него труп…

На нихасе,[2]2
  Нихас (осет.) – площадь, где мужчины проводили досуг, обсуждали общественные дела.


[Закрыть] несмотря на ранний час, сидело уже с десяток осетин. Старики курили табак, завернутый в початочные листы, лениво переговаривались; молодые, наряженные в черкески, как в праздник, сидели на корточках поодаль от старших и начищали кирпичной пылью кто рукоять кинжала, кто серебряные брелоки пояса.

Хорошо зная обычаи соседей, Антон еще при въезде в село спрыгнул с подводы, взял коней за поводья, а на виду у нихаса снял папаху с головы, сунул ее под мышку. Там сразу поняли – казак с убитым. И не успел Антон приблизиться, как навстречу ему высыпала толпа, нивесть откуда взялись женщины. Белобородый проворный старик в заплатанном чекмене бросился прямо к подводе, приподнял с лица убитого ветошь.

– Шайтан урысаг, кого ты нам привез? О, да-дай, да-дай… Токаевых отрок!

Женский вопль разверз утреннюю тишину. Затрещали срываемые с голов платки, заплескались на ветру космы волос.

Пока ехали до проулка, где жили Токаевы, Антон почти оглох от воя и криков толпы.

От ворот невзрачного дома к подводе бросилась с пронзительным криком старая женщина. Черная накидка упала с седой головы на спину, из расцарапанных щек брызнула кровь. Антон понял: мать! И придержал вздрагивающих коней.

– Да-дай, о-о, да-дай! – выли женщины, облепившие подводу. Они били себя в грудь кулаками, рвали волосы с обнаженных голов…

Отступив за морды коней, Антон терпеливо ждал, пока уляжется первый взрыв отчаяния. Но толпа нарастала. Вокруг матери, ничком упавшей на грядку подводы, возник уже целый сонм родственников, оглушительно соболезнующих, слепых в своем горе.

Наконец одна из старух заметила Антона, полезла к нему, потрясая похожей на сухую клюку костлявой рукой.

– Вот, вот этот казак! Он не пролил кровь, я знаю… Но кто видел труп, тот видел и следы убийцы, тот знает убийцу! – зазвенел в Антоновых ушах ее пронзительный голос.

– Ну, ты не бреши, бабка, – громко сказал Антон, выходя ей навстречу. – Не бреши лишнего, я не доносчиком приехал. Забирайте убитого с брички, ехать буду…

Он занес было ногу на колесо, чтоб влезть в бричку, но костлявая рука цепко держала его сзади за чекмень. Старуха, возмущенная его непочтительным ответом, подняла визг:

– Все казаки такие, они друг друга покрывают. А нам убийцу надо знать! Нам мстить надо тому сыну черной собаки, который пролил нашу кровь… В нашем роду есть мужчины, есть кому месть делать.

Антон еще раз попытался отмахнуться от старухи, но тут из соседних проулков вывернулось на полном скаку несколько всадников.

Один из них – парень в войлочной шляпе – спрыгнул с коня перед самым носом Антона. На молодом лице дико сверкали расширенные в гневе глаза.

– Вот он – наш Тембол, вот он – наш мужчина! Он будет мстить за младшего брата, – совсем уже потеряв голову, завопила старая осетинка. А гибкие пальцы парня уже схватили Антона за грудки, обрывая с чекменя матерчатые пуговицы…

– Гяур, гяур, урысаг! Брата убили! Ты скажешь, кто убил?! Какой казак убил? Лежать ему в земле своих черных предков…

На миг земля вырвалась из-под ног Антона, липкий пот враз залил лицо, потек за уши. Озлившись и забыв о всякой осторожности, он схватил осетина за гибкую талию, сорвал с груди, словно клещука. Оттолкнув старуху и еще нескольких женщин, он вскочил в бричку. Схватил со дна кнутовище, выпрямился во весь рост, глянул на толпу недобрым взглядом. И вдруг, покрывая все голоса, опять взвился голос старой осетинки:

– Проклятье тебе на голову, сын собаки! Куда смотрите вы, родственники нашего убитого мальчика: этот шайтан топчет ногами его лицо, он оскверняет его ясные глаза… О-да-дай, проклятье на голову тебе и всему твоему роду!

В это мгновенье Антоновы кони, ощерив желтозубые пасти, рванулись на дыбы. Над головами стоявших впереди нависли култышки их мощных копыт. Всё колыхнулось в сторону. Антон едва успел ухватить за вожжи. Старуха вскричала еще отчаянней:

– Вы не мужчины, и вам бы мои старые юбки носить… Разве настоящие мужчины не могут отомстить за пролитую кровь!.. Казаки убивают наших детей, которых мы с добрым сердцем отдаем в их семьи учиться их языку, а вы стоите и смотрите, как будто страх связал вам ноги и зажал вам глотки?.. Где наш Темболат?! Разве и ты перестал быть джигитом, разве отец твой не погиб в стычке с казаками… Они дважды наши кровники!..

Толпа, и без того взвинченная, как будто вдруг потеряла разум, закричала, завыла на разные голоса. Десятки рук с клочьями седых и черных волос потянулись к казачьей бричке.

– Где наши главные, где наш Симон, где Георг, Дебола, пусть нас ведут в станицу!

– Нужно показать этим детоубийцам, что мы не хотим их больше терпеть! Теперь нельзя больше давать своих детей в авзагзонаг,[3]3
  Авзагзонаг (осет.) – распространенная в конце XIX и начале XX века система отдачи осетинских детей в казачьи семьи для обучения разговорному русскому языку.


[Закрыть] раз они убивают их!

– Нужно взять наших детей обратно домой…

– Пусть казак назовет убийцу!

– Не надо его отпускать из села. Пусть посидит в заложниках… – Это над самым ухом Антона прокричал Тембол. Но тут рядом с ним оказался белобородый старик в заплатанном чекмене: суетливо помахав руками, задрав в небо суковатую палку, он крикнул что-то толпе дребезжащим гневным голосом.

При виде старика передние женщины попятились назад, прикрывая рты широкими рукавами: обычай почитания старости на миг взял верх над другими страстями.

Старик потрясал своей палкой, добиваясь тишины. Позади не видели его, напирали, но передние, сдерживая натиск, постепенно замолкали.

– Вы плохие осетины, вы забыли закон своих отцов и не хотите послушать меня, старого человека! – кричал старик. – Темный гнев лишил вас разума и не знаете вы, что делаете… Вы слушаете Тембола, а он еще молод и горяч… Стыдно вам, взрослые мужчины, поддаваться на неразумный голос юноши и слепой зов старой женщины. Погодите, погодите… Разве вы не знаете этого молодого казака?! Зато я его знаю, он работал батраком у моего богатого хозяина Сафа Абаева…

– Старый Мами, ты сегодня нехорошо говоришь! Разве у тебя самого казаки не убили двух сыновей?! – послышался напряженный молодой голос.

– Это ты нехорошо говоришь, дерзкий юноша. Ты перебил меня, старика, ты не даешь мне говорить…

Толпа задвигалась, зашумела вновь.

– Сегодня мы не будем слушать тебя, старый Мами! Ты напрасно защищаешь казака!.. Надо связать его…

– С дороги, старик! Пусть боги не гневаются!

– Погодите! Погодите, люди!..

Одинокий слабый голос растворился в шуме, старика оттолкнули от Антона, оттеснили куда-то за бричку. Лошадей схватили за поводья… В сутолоке Антон не увидел, как появился в проулке всадник на взмыленном скакуне. Зато навсегда врезались в память слова, выкрикнутые им, слова, вмиг заставившие толпу смолкнуть:

– Погодите, люди! Именем революции призываю вас – погодите!

Голос звучал напряженно, властно, как заклинание.

– Не узнаю вас, разумные люди, – продолжал всадник. – Вы забыли наш добрый осетинский обычай: даже враг твой у очага твоего гость твой. Так завешали нам наши деды. А сейчас вы забыли их завет… Вы хотите обвинить ни в чем не повинного человека. Почему гнев лишил вас разума? А ну ты, старый, уважаемый всеми Мами, скажи, нужно ли брать в заложники человека, который сделал доброе дело – привез тело убитого родственникам? Когда такое было?!

Старик откликнулся надтреснутым голосом:

– Ты прав, Георг: казак, убивший осетина, скорей оставит труп на съедение волкам, чем привезет его к родным, которые похоронят его с почестями… Этот казак Антон Литвийко служил батраком у моего хозяина Абаева, я знаю его – он смирный, он не мог убить, он сделал доброе дело: он привез мальчика в родной дом.

– Но он не хочет сказать, кто убил… Значит, он сам все равно, что убил! – в неостывшей еще злобе выкрикнул один из молодых мужчин.

– Ты неглупый человек, Бибо, но ты тоже забыл, что пословица „кто видел труп, тот видел и след убийцы“ сложена очень давно, когда был только кинжал, но не было винтовки, из которой убивают, не подходя к человеку близко…

– Он правду говорит, наш Георг! – откликнулся кто-то из женщин. В толпе неуверенно загалдели. Брат убитого пытался протестовать:

– Казаки убили! Они хотят всех нас убить. Мы должны идти в станицу, чтобы забрать других детей и отомстить за мальчика!

– Мы, большевики, не позволим вам затевать драки, слышишь, ты, Тембол? Мы найдем убийцу и будем судить революционным судом. А сейчас нам лучше занести в дом убитого и помочь вдове Токаевой отдать ему почести…

Антон не помнил, как выбрался, наконец, из Христиановского. Свернув с дороги к речке, он вымыл лицо и, отжав волосы, надвинул на лоб запыленную папаху, которую бросили ему в подводу, выпроваживая из села. Все нутро у него дрожало. Он глядел перед собой осоловелыми, ничего не видящими глазами…

А вокруг беззвучно пировала золотая кавказская осень – как будто и не был это ноябрь грозного 1917 года…

Горы, которые теперь оставались позади и слева от Антона, совсем очистились от тумана. Хрупко и прозрачно рисовались в небесной сини далекие снежные вершины, а близкие выступали навстречу червонно-золотыми глыбами. Залитое ослепительным солнцем, все вокруг – и лес, и горы – казалось совсем рядом. От этого ощущения близости гор в душе Антона раньше всегда рождалось какое-то непонятное теплое чувство уюта и одновременно простора, воли… Мягко поблескивала в воздухе серебристая канитель паутинок, крепко пахло землей, скошенной мятой, отцветающим татарником. А перед взором Антона все стояли отбеленные гневом лица, искаженные в крике рты, зажатые в кулаках у женщин клочья волос…

– Э-э-й, ка-а-за-ак! Погоди!

Антон вздрогнул, резко обернулся назад. От Христиановского скакал всадник. Прозрачное облачко пыли золотилось за ним. Антон нахмурился. Не выпуская из левой руки поводья, он правую положил на кинжал, стал ждать. Поравнявшись с подводой и будто не замечая этой руки, зажавшей оружие, всадник легко спрыгнул с седла прямо в бричку.

– Не режь, погоди! – скороговоркой проговорил он, балансируя длинными руками.

– Гм… ловок азиат! – пробормотал Антон, разжимая руку.

– Ловок, хоть и не джигит, а поповский сын! – в тон ему ответил парень. По голосу Антон сразу узнал – тот самый: „Именем революции… Мы, большевики…“ Надо было хорошо знать, как знал Антон, силу осетинских адатов, великую силу стариковского авторитета, чтобы учуять всю значимость этих непонятных для него слов, сделавших юношу сильнее уважаемого старца.

Антон глядел на спасителя своего округлившимися глазами.

Был тот совсем молод – лет двадцати, не больше, тонкий, суховатый, судя по одежде – студент. На матово-смуглом, мальчишечьи чистом лице едва пробивается пушок; на высокий, выпирающий в боках лоб мягко свисает блестящая шелковистая прядка волос; глаза с прищуром, так и порезывают. И весь он какой-то стремительный, яркий, запоминающийся – мимо такого не пройдешь, не оглянувшись. Да и смотрит он как-то не просто, будто ищет что-то в лице собеседника, и, добравшись до глаз, ныряет в них на самое дно…

– Ух ты! – невольно крякнул Антон, встретившись с ним взглядом, и засмеялся, смутившись не зная отчего. У самого у него глаза были, как говорила Гаша, телячьи: ласковые, серо-голубые, утонувшие в дремучих черных ресницах. Но осетину они, видно, понравились. Глядел он в них долго, не отрываясь. Потом сказал:

– Антон Литвийко тебя зовут. – Осетин говорил по-русски чисто. – В селе тебя знают, сказали вот твое имя…

– На вашего кулака Абаева шею десять лет гнул – еще бы не знали, – нахмурился Антон.

– Сказали еще – ты не мог убить…

– Не я…

– А кто, знаешь?

– Не знаю, а хочь бы и знал… – казак отвел в сторону налившийся враждой взгляд.

– Значит, знаешь! И вряд ли это кто-нибудь из твоих друзей-бедняков. А? Угадал?

– По какой звезде гадаешь? – холодно усмехнулся Антон.

– По самой правдивой… Называется она научный социализм. Слыхал?

– Ха-а! – Антон, заинтересованный, взглянул на осетина сбоку – глазами с ним еще раз встретиться не хотел. А тот настойчиво искал его взгляда.

– Так вот по этой звезде я и знаю, что бедняк бедняка не убьет: делить им нечего, понимаешь? Что Токаев – гол, как сокол, что Литвийко. Бедняки Христиановского никогда с голытьбой Николаевской не ссорились.

– Это верно, – нехотя согласился Антон.

– А убил мальчика Токаева тот, кто поссорить нас, осетин, с казаками хочет… Это на руку сейчас контрреволюции, которая использует темные силы, чтобы задушить народ…

Голос у парня был въедливый, со страстной дребезжинкой, и не слушать его было невозможно. И слова-то все какие-то острые – так и встревают в уши и в сердце. Антон не заметил, как стал прислушиваться к ним.

– Контрреволюция сейчас силы собирает, на ее стороне богачи, офицеры, все одураченные из казаков, осетин, ингушей… Ваш атаман Караулов русскими капиталистами уполномочен собрать на Кавказе силы казаков да туземных богатеев и задушить народ, а чтобы легче было, чтоб поодиночке нас задушить, он и ссорит один народ с другим. Только большевики, установив власть Советов…

– Ну, ты! – не выдержал Антон. – Красно брешешь! Большевики, они есть вражины, которые навеки хотят нас поперессорить… Это они наши земли хотят отнять…

– Чьи это – наши? – резко спросил осетин и поймал, наконец, ускользающий взгляд казака…

– Гм… наши, казачьи… – неуверенно пробормотал Антон и вдруг почувствовал, что странно робеет под этим острым обжигающим взглядом.

– Ваши, казачьи?! Да много ли земли у тебя, казак Литвийко? Десятина? Полторы? Это за нее-то боишься? Не бойся, у тебя не отрежут, а еще и прибавят десятин этак с пяток. А заберут у ваших Макушовых, Полторацких, у наших Абаевых, Тугановых… Вот как большевики ставят земельный вопрос… Землю тем, кто ее своими, а не наемными руками обрабатывает…

– Гм-м! Брешешь! – Антон беспокойно вертелся на соломе, чувствуя, что бессилен противоречить студенту.

– Крепко тебе голову насчет большевиков ваши атаманы да офицеры забили… Самой черной клеветой не брезгают… Небось говорили и то, что большевики – германские шпионы?..

– Говорили…

– И ты веришь?