Текст книги "Лучше умереть!"

Автор книги: Ксавье де Монтепен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

– Что вам угодно? – сухо, напустив на себя самый строгий вид, спросил он.

– Господин Поль Арман здесь живет?

– Здесь.

– Я могу с ним сейчас увидеться?

– В семь утра? – с изумлением воскликнул привратник.

– Да, я понимаю, время сейчас не слишком подходящее, но речь идет о деле, не терпящем отлагательств, милейший, и крайне важном. Господин Арман знает меня… и будет рад встретиться.

– Он сейчас на заводе… В шесть утра уехал.

– А когда вернется?

– Не знаю. Может быть, к полудню, а может быть – только вечером. Если он вам нужен по делу, касающемуся его предприятия, или вы хотите наняться на работу, то поезжайте прямо на завод.

– А где он находится?

– В Курбвуа, в самом конце города в Нейи. Туда трамвай ходит.

Спустя час Овид вышел из трамвая и направился к Сене.

Здесь было весьма оживленно.

Он вскоре подошел к высокой двери, над которой на фронтоне здания красовались большие медные буквы:

ПОЛЬ АРМАН

МАШИНОСТРОИТЕЛЬНЫЙ ЗАВОД

Овид направился к небольшой дверке рядом с надписью «вход» и позвонил; как и на улице Мурильо, ему открыл привратник.

– Могу я видеть господина Армана?

– Вы насчет работы?

– Нет. По личному делу, и мне нужен именно господин Арман.

– Пройдите в контору – вон туда, налево. Там и спросите.

Овид пошел в указанном направлении. Одноэтажное, крытое черепицей помещение тянулось метров на сто в длину; на дверях висели таблички: « Чертежные мастерские», « Касса», « Главный инженер», « Директор» и т.д.

«Вот здесь он, надо полагать, и сидит, – решил Овид, прочитав последнюю надпись. – Ну, живо вперед! По-моему, я не ошибся, представляя себе, какое у него сейчас будет личико! Обхохочешься!»

Рассыльный, увидев, что он собирается открыть дверь, поспешно к нему подошел:

– Вы уверены, что вам нужно именно к господину Ар-ману?

– Да, сударь. Я по личному делу и хочу поговорить с самим господином Арманом.

– В таком случае, вам придется подождать. Господин Арман сейчас совещается с главным инженером.

– Я подожду.

Овид с праздным видом уселся на стул. Поль Арман, запершись в кабинете с Люсьеном Лабру, обсуждал с ним возможности усовершенствования новой машины: проведенные утром испытания показали, что работает она пока еще не на должном уровне. Совещание длилось больше часа. Соливо тем временем тщательно обдумал все детали предстоящей встречи.

Наконец в приемной раздался резкий звонок. Служащий быстро встал и направился к дверям кабинета.

– Это ваш хозяин звонил? – спросил Соливо.

– Да, сударь.

– Пожалуйста, передайте, что к нему тут пришли по личному делу.

– Ваше имя, сударь?

– Это ни к чему… Господин Арман не знает меня.

Несколько минут спустя служащий вышел из кабинета, жестом пригласив посетителя.

Овид вошел, прикрыл за собой дверь. Поль Арман стоял к нему спиной; он закрывал сейф в простенке между окнами. Услышав шаги, он обернулся; увидев, что посреди кабинета, расставив ноги, засунув руки в карманы и даже не сняв шляпы, стоит Соливо, миллионер страшно побледнел и от неожиданности испуганно вскрикнул; вид у «родственничка» был в высшей степени насмешливый.

– Здравствуй, братец!… Как делишки? – произнес дижонец с улыбкой, свидетельствовавшей о том, что именно такого приема он и ожидал.

– Ты! – воскликнул Жак Гаро. – Ты здесь!

– Да, братец: я лично, собственной персоной… Но что же это! Скажите на милость, видок-то у тебя какой-то ошарашенный!… Как будто ты и не рад… Такой неласковый прием вряд ли делает тебе честь: мы ведь как-никак родственники!

Поль Арман затрясся, как в лихорадке. Его охватил ужас. Появление этого человека в Париже казалось ему предвестием грядущей катастрофы, полного краха. Тем не менее через пару секунд ему удалось обуздать свои эмоции; шагнув к Овиду, он протянул руку.

– Почему ты вернулся во Францию?

– Потому что не мог больше оставаться там.

– Что тебе здесь нужно?

– Черт возьми, на работу к тебе наняться хочу!

– Значит, в письме была правда?… Я оставил тебе процветающее предприятие…

– А оно с удивительной скоростью захирело и больше мне не принадлежит. Что поделаешь, друг мой, – сказал Овид, усаживаясь на стул, не обладаю я, как ты, качествами, что необходимы в таком грандиозном деле. Не по зубам оно мне оказалось.

– К тому же ты продолжал играть в карты…

– К тому же, как ты верно заметил, я продолжал играть в карты… Гадкая, надо сказать, привычка.

– И она заставила тебя в несколько месяцев пустить на ветер огромные деньги!

– Совершенно верно. Мне все время не везло, просто невероятно! И не стоит упрекать меня в этом: упреками потерянных денег не вернешь. Когда я уезжал из Нью-Йорка, денег у меня было в обрез, как раз на то, чтобы добраться сюда вторым классом. Так что в настоящий момент имею лишь двадцать су в кармане, да ту одежду, что сейчас на мне. Гол, как говорят, как сокол; но меня это не слишком смущает. Бояться мне нечего. Пусть я беден, зато ты богат. Ты ведь только что такой завод отгрохал, это чуть ли не всему миру известно. Цеха у тебя просто великолепные. И огромный штат сотрудников – здесь, как и в Америке, найдется ведь местечко и твоему так любящему тебя и горячо тобой любимому братцу!…

– Местечко, тебе, здесь… на моем заводе!… – произнес Поль, содрогнувшись, – это невозможно!

– Почему вдруг? – поинтересовался Овид; голос его звучал уже почти угрожающе.

Лже-Арман умолк в нерешительности. Не мог же он сказать: «Потому что здесь работает сын убитого мною человека, и если вы будете с ним ежедневно общаться, рано или поздно ты, забывшись, ляпнешь что-нибудь такое, что он обо всем догадается».

– Так почему? – повторил Овид.

– Потому что не хочу… К тому же я тебе ничего уже не должен. Там, в Америке, я, кажется, удовлетворил все твои запросы. Вручил тебе целое состояние. Разве я виноват, что ты не сумел сохранить его? Разорился, так на себя и пеняй!

– Напрасно ты так со мной! Ведь все это ты сделал не по доброй воле, а потому, что у тебя не было другого выхода. И ни за что ты не бросишь в нищете своего близкого родственника, который так хорошо к тебе относится… и так много о тебе знает…

– Короче, ты даешь мне понять, что теперь я завишу от тебя больше, чем когда бы то ни было! С ножом к горлу лезешь, как в Нью-Йорке!

– Полегче, полегче! Ну что за гадкие слова ты говоришь, братец, – усмехаясь, произнес Овид. – Я никоим образом не собирался угрожать. Просто кое о чем вспомнил.

– Ты, наверное, думаешь: «Я знаю его тайну. Он всегда будет бояться меня, и от страха готов сделать все, что мне угодно».

– Э, братец! Ну допустим, я и думаю что-то в этом роде! А что, ты считаешь – я не прав?

– Я считаю, что ты ведешь себя бесчестно и самым низким образом меня шантажируешь.

– Опять оскорбления!… Фу! Определенно воздух Франции на тебя не лучшим образом влияет. В Америке ты вел себя куда приличнее. И где же теперь твои родственные чувства?

Жака Гаро охватил глухой гнев.

– Хватит с меня твоих идиотских шуточек! – прошипел он. – И не воображай, что твоя власть надо мной так уж сильна.

– В самом деле, братец? Это как же?

– Да, одно твое слово – и я погиб; но ты-то что с этого будешь иметь? Ты что, вообразил, что я потерплю такой скандал? Да я пулю себе в лоб пущу, как только в воздухе скандалом запахнет, и ты ни гроша не получишь из моих денег, ибо все состояние целиком я оставляю дочери. Стало быть, в твоих интересах меня пощадить. Что бы ты против меня ни предпринимал, все тебе же боком выйдет!

Овид быстро сообразил, что «братец» абсолютно прав. Запугивая его, он сильно рискует: та кубышка, из которой он давно уже греб деньги и на которую и впредь рассчитывал, может в один прекрасный день навсегда для него захлопнуться. Значит, брать нужно скорее мягкостью, нежели силой, и ни в коем случае не перегибать палку. Вследствие этих размышлений выражение лица Овида разительно переменилось, и он – совсем уже медоточиво – произнес:

– Но слушай, сердце-то ведь у тебя такое доброе… не способен же ты бросить своего родича в нищете?

– Да, и не брошу. И даже дам тебе возможность жить так, как тебе нравится.

– Но не рядом с тобой?

– Да. И настаиваю, чтобы виделись мы как можно реже.

– Ой, как нехорошо… но я славный парень: свою вполне законную обиду я проглочу и буду все делать так, как ты хочешь. Только позволь мне изредка заходить в твой особняк на улице Мурильо, чтобы пожать тебе руку и повидаться с племянницей; хоть она меня и не любит, я-то все равно ее безумно люблю.

– Только не сейчас.

– Хорошо! Когда тебе будет угодно. А теперь скажи, что ты собираешься для меня сделать.

– Получишь ренту в двенадцать тысяч франков.

– Тысяча франков в месяц… – горестно скривился Овид, хотя в глубине души был страшно этому рад. – Весьма скромная сумма; ну что ж, придется как-то ограничить свои потребности и довольствоваться малым.

– Сейчас я выдам тебе пять тысяч франков на то, чтобы ты мог привести себя в божеский вид и как-то устроиться, и тысячу франков в счет первого месяца выплаты ренты; ее ты будешь получать до тех пор, пока я жив.

– Ладно, – с улыбкой сказал Овид. – Стало быть, сейчас я получу шесть тысяч франков, и каждый месяц меня здесь будет ждать моя тысчонка.

– Нет… только не здесь. Сообщишь мне свой адрес, туда тебе и будут высылать деньги.

– Ну тогда, значит, сниму себе жилье, там и буду получать их; и позволь надеяться, что раз уж мне сейчас запрещено приходить в твой особняк, ты сам, как и подобает доброму родственнику, станешь меня навещать.

– Хорошо… только не забывай, что я сразу же сделал для тебя все, что мог, и, если вдруг тебе опять что-нибудь от меня понадобится и ты вновь примешься мне угрожать, до добра это нас обоих не доведет!

Поль Арман выдвинул ящик стола, достал пачку денег, отсчитал шесть купюр и молча протянул их своему бывшему компаньону.

– Спасибо, братец! – воскликнул тот, засовывая деньги в карман. – А теперь я хотел бы попросить тебя отобедать со мной, дабы опрокинуть стаканчик-другой за встречу.

– Сегодня это исключено. Найдешь себе жилье, тогда и загляну посмотреть, как ты устроился.

– Договорились. Мы с тобой всегда были добрыми друзьями, и, уверяю, тебе и впредь не придется жалеть об этом! Друзья до гроба! И если тебе вдруг что-нибудь понадобится, помни, что я в любую минуту готов прийти на помощь!

В этот момент кто-то негромко постучал, дверь отворилась, и на пороге появился рассыльный.

– В чем дело? – спросил промышленник.

– К вам господин Люсьен Лабру.

Овид вздрогнул и внимательно вгляделся во входившего в кабинет молодого человека.

– Удаляюсь, дабы не отрывать вас больше от работы, господин Арман… – сказал он, – и буду надеяться, что вы выполните ваше милостивое обещание.

– Не беспокойтесь: не забуду.

На обратном пути Овид размышлял: «Я не ослышался: рассыльный действительно назвал фамилию Лабру, а ведь это фамилия убитого и ограбленного Жаком Гаро инженера. Сын убитого на службе у убийцы, ну и дела!… Должно быть, это действительно так, потому-то дорогой мой братеци не пожелал принять меня на работу. Раз Жак держит парня при себе, значит, он что-то замышляет. Но что? Я пока не знаю, но что-нибудь уж придумаю, чтобы раскрыть секрет и использовать в своих интересах».

Приход Люсьена Лабру помешал лже-Арману сразу же обсудить все возможные последствия появления Овида Соливо в Париже; но, когда их недолгий разговор с главным инженером закончился и тот ушел, он в отчаянии рухнул в кресло и судорожно сжал руками пылающий лоб.

– Ну словно сам дьявол на меня наседает! – пробормотал он. – Все словно сговорились напоминать мне о прошлом… и вызывать оттуда призраки! Люсьен Лабру, Жанна Фортье, Овид!… Ведь стоит ему хоть слово Люсьену сказать – мне конец. И почему он только не умер! Он терзал меня в Америке – я заткнул ему глотку золотом. И вот он является – беднее некуда… и угрожает мне… а я делаю то, чего он хочет… и боюсь!… Да, боюсь! О! Если бы я мог уничтожить всех троих, ведь, пока они живы, я постоянно в опасности.

Некоторое время он молчал, словно раздавленный обрушившимся на него ударом. Но вдруг поднял голову, выпрямился и произнес:

– К чему отчаиваться? Овид заинтересован в моих деньгах. Люсьен убежден в том, что я – его благодетель, и благодарит ту счастливую звезду, что привела его сюда. Ну а Жанну просто поймают. И совершенно напрасно я так испугался: все в порядке, все идет как надо! Впрочем, для меня это неплохой урок: надо всегда быть начеку.

Неделю спустя Поль Арман получил записку:

« Дорогой братец!

В квартале Батиньоль, в доме 192 по улице Клиши я нашел себе очаровательное гнездышко. И в самом ближайшем времени надеюсь иметь удовольствие принять тебя там. Предупреди меня накануне: я закажу обед из ресторана папаши Лотиля – совсем неплохое заведение».

Прочитав письмо, Поль Арман запомнил адрес и сжег его. Несмотря на принятое им твердое решение устоять против всех возможных бед, мрачные мысли все равно осаждали его, и он, пытаясь избавиться от них, с головой ушел в работу, чуть ли не сутками пропадая на заводе; Мэри скучала одна в особняке на улице Мурильо.

С Люсьеном она за это время виделась лишь раз, и вела себя с ним очень мило; настолько мило, что жених Люси, которого все больше смущала ее слишком явная благосклонность, избегал теперь встреч с дочерью миллионера.

Мэри жестоко страдала – и душой, и телом. То, что любовь ее, мягко выражаясь, не замечали, больно ранило ее сердце, усугубляя физические страдания; день ото дня она таяла буквально на глазах и становилась все бледнее, так что Поль обеспокоился не на шутку, забыв даже про собственные беды. Врачи прописывали все те же средства и – подобно тем случаям, когда наука оказывается бессильна и безнадежного больного отсылают подальше, на воды, – в один прекрасный день заявили, признав тем самым свою неспособность чем-либо помочь:

– Выдайте девочку замуж… Замужество способно помочь ей много больше, чем все наши лекарства.

Короче, Жак Гаро оказался перед раздиравшей ему душу на части необходимостью сделать выбор: либо он немедленно выдает дочь замуж, либо ему придется ее потерять. В одно прекрасное утро Мэри решилась наконец выложить отцу то, что так долго вынашивала в себе. Сидя, а точнее – полулежа в шезлонге у окна, она невидящим взглядом печально смотрела в пространство. Вошел отец. Услышав шаги за спиной, девушка обернулась и попыталась ему улыбнуться – улыбка вышла душераздирающей. Последнее время Мэри стала еще бледнее, чем прежде; на щеках у нее горели красные пятна. Глаза под коричневатыми веками стали похожи на стеклянные.

Миллионер сразу же отметил про себя все эти дурные симптомы, и сердце его сжалось. Он сел возле дочери, горячо обнял ее, взял за руки – руки пылали.

– У тебя температура, милая… – с волнением сказал он.

– Есть немножко… – ответила девушка.

И тут же на нее напал сухой, раздиравший горло кашель.

– Тебе плохо? – спросил Поль Арман.

– Да, мне и в самом деле плохо… Очень плохо…

Две крупные слезы скатились по щекам несчастного, ведь отцовская любовь была единственным человеческим чувством в его душе.

– Что у тебя болит? – спросил он.

– Сердце.

– Ты никогда не жаловалась на сердце: ни мне, ни доктору.

– А оно не так давно начало болеть… Папа, – понизив голос, сказала вдруг девушка, – я должна тебе кое в чем признаться… Раскрыть тебе всю правду.

– Говори, дорогая.

Теперь Мэри взяла отца за руки и, обратив к нему затуманенный слезами взор, объявила:

– Видишь ли, больше всего я мучаюсь при мысли, что тебя очень огорчит причина моих страданий. Ведь я прекрасно знаю, что ты мечтаешь найти мне, как говорится, «блестящую партию».

– Это действительно так. Я хочу найти тебе жениха, занимающего такое высокое положение, что любая женщина позавидует.

– Слушай, папа, тебе не нужно никого искать, ибо мечты твои неосуществимы. Я могу быть счастлива лишь в браке с одним-единственным человеком. И если этот брак не состоится, я никогда не выйду замуж. Папа, вот уже два месяца я страдаю, скрывая от тебя свой секрет… Я влюблена!

Жак Гаро содрогнулся.

– В Люсьена Лабру, да? – вскричал он.

– Ты знал об этом? – пролепетала Мэри, уткнувшись лицом в отцовскую грудь.

– Догадывался.

– Да, это так: его я и люблю… люблю больше жизни… больше всех на свете, исключая, конечно, тебя, папочка; я всегда буду его любить.

Поль Арман стал бледнее дочери.

– Но, дитя мое бедное, любить его – просто безрассудно!…

– О! Не говори мне таких вещей! – произнесла девушка и разрыдалась. – Эта любовь – часть моей жизни, и ничто в мире не вырвет ее из моего сердца. И потом: почему вдруг моя любовь безрассудна? Да, мы богаты, а Люсьен Лабру беден. Но какое это имеет значение? Люсьен незнатного происхождения, а мы сами что – разве аристократы какие-нибудь? Люсьен талантлив, отважен, решителен – стало быть, наше с ним будущее обеспечено. Я люблю его!… И даже не обладай он всеми этими качествами, я все равно любила бы его. Папа, ты не хочешь, чтобы мы с тобой разлучались. Так вот: если Люсьен станет твоим компаньоном, я всегда буду рядом с тобой. Ты даже лучше, чем сейчас, будешь чувствовать себя дома, в семье. Люсьен будет любить тебя, как люблю я, у тебя будет уже не один ребенок, а двое; только и всего. Ну разве плохо?

Жак Гаро молчал.

– Папа, ты любишь меня?

– Люблю ли я тебя, радость моя! И ты еще спрашиваешь?

В порыве отцовской нежности он прижал Мэри к своей груди.

– Значит, папочка, ты не хотел бы, чтобы я умерла?

– Бог с тобой: умерла! Да я жизнь за тебя отдать готов!

– Отдавать жизнь вовсе и не придется, нужно всего лишь дать согласие на то, чтобы Люсьен стал тебе сыном. Если ты пожелаешь сделать это, здоровье мое быстро поправится. А если откажешься… ах! Папочка, ты убьешь меня… Так ты все-таки против?

Поль Арман обхватил голову руками. Ему казалось, что череп вот-вот разлетится на кусочки.

– Доченька моя дорогая, детка любимая, не требуй от меня этого.

– Почему?

– Люсьен Лабру не может стать твоим мужем.

– А я никого другого в мужья не хочу… И никогда не выйду за другого.

Девушка, прижав руку к сердцу, едва слышно произнесла:

– Я никогда его не разлюблю, я просто умру!

И, пошатнувшись, она тихо откинулась на спинку кресла, лишившись чувств. Поль Арман в отчаянии бросился к ногам дочери.

– Мэри… Мэри, дорогая моя, – вскричал он. – Я хочу только того, чего хочешь ты… я согласен… Слышишь, Мэри!… Услышь же меня, скажи что-нибудь… Ты будешь его женой!…

Мэри не отвечала. Лицо ее оставалось мертвенно-бледным. Глаза по-прежнему были закрыты. Миллионер обезумел от ужаса. Взял руки дочери в свои: руки были ледяными.

– Умерла! – в смятении воскликнул он. – Она умерла! Я убил ее!

Он бегом бросился к камину, рванул за шнурок звонка так, что едва не оторвал. Вбежала горничная.

– Моя дочь умирает!… – сдавленно произнес Поль Арман, указывая на безжизненно лежавшую в кресле Мэри.

Горничная вскрикнула и бросилась к своей юной хозяйке. В этот момент девушка чуть шевельнулась.

– Приходит в себя… – прошептал отец, и вспышка радости сменила на его лице выражение мрачного отчаяния.

Он обхватил Мэри, взял на руки, отнес в спальню и уложил в постель. На губах девушки блестели капельки крови. Жак Гаро в ужасе отшатнулся. Мэри открыла глаза, обвела невидящим взглядом комнату, потом узнала отца.

– Люсьен?… Люсьен?… – еле слышно с вопросительной интонацией произнесла она.

– Да… – ответил миллионер, склонившись к ней. – Ты будешь жить и любить его.

Эти слова буквально на глазах оживили смертельно больную девушку. Обеими руками обхватив голову отца, она расцеловала его в обе щеки и тихонько сказала ему на ухо:

– Значит, он будет мой?

– Да, он будет твой.

– Правда?

– Клянусь!…

– Ах! Как я счастлива! Радость придает мне силы, она же вернет и здоровье… я не хочу умирать!

Поль Арман расцеловал дочь и вышел из комнаты. В дверях он обернулся и поглядел на нее еще раз – с тоской и страхом: казалось, на это прелестное бледное личико уже пала тень смерти.

– До вечера, детка! – силясь улыбнуться, произнес он. – До вечера!

Во дворе особняка его ждала карета. Промышленник сел в нее и приказал ехать в Курбвуа. Голова у него словно горела. В душе боролись противоречивые чувства, но исход этой борьбы был предрешен: речь шла о спасении Мэри.

– Будь что будет! – решил он. – Свадьба должна состояться… На карту поставлена жизнь дочери, а ради нее я готов пожертвовать собой! К тому же разве это не лучший способ застраховать себя от мести Люсьена Лабру на тот случай, если из-за какой-нибудь роковой ошибки он узнает о моем прошлом? Ведь не посмеет он после свадьбы поднять скандал вокруг имени человека, на дочери которого женился? Разумеется, нет! Этот союз, которого я так боялся, может быть, как раз и спасет меня от гибели!

Прибыв на завод, промышленник сразу же попросил Люсьена Лабру зайти к нему. Обычно такой самоуверенный, на сей раз он чувствовал себя неловко. Потом вспомнил, как вел себя с ним Джеймс Мортимер на плывущем в Америку пароходе, и решительно сказал:

– Я пригласил вас сюда, дорогой Люсьен, для того, чтобы обсудить один чрезвычайно важный вопрос. Вы довольны своим нынешним положением?

– Как я могу быть недоволен, сударь? Благодаря вашей щедрости я получаю столько денег, что и трети своей месячной зарплаты истратить не успеваю. А значит, через несколько лет у меня будет целое состояние.

– И оно позволит вам осуществить величайшую мечту вашей жизни. Я знаю о ней; похвальная, надо сказать, мечта.

Люсьен в крайнем изумлении уставился на него.

– Вас удивляют мои слова, – продолжал Поль Арман. – Удивление ваше пройдет, если я объясню вам, что несколько дней назад мы с моим адвокатом – а вашим другом – Жоржем Дарье довольно долго о вас беседовали. От него я и узнал, что больше всего на свете вы хотели бы на принадлежащем вам участке в Альфорвилле восстановить завод, построенный некогда вашим отцом.

– Да, сударь, это действительно так. Это и в самом деле – цель всей моей жизни; я рассчитываю тем самым почтить память своего отца.

– Весьма похвальное желание; я просто восхищен им, что и докажу сейчас на деле, предоставляя вам возможность несколько быстрее, чем вы ожидали, осуществить намерение, которое вы называете целью всей вашей жизни.

– Вы, господин Арман? Каким образом?

– Самым простым. Вы прекрасно понимаете, дорогой, что этого завода маловато уже для выполнения всех получаемых нами заказов, а их число и значительность возрастают день ото дня. Ведь вы тоже это заметили?

– Это невозможно не заметить, – ответил Люсьен. – Я даже имел честь как-то сказать вам, что довольно скоро наступит тот момент, когда вам придется купить еще участок, чтобы построить новые цеха.

– И были абсолютно нравы… такой момент уже наступил.

– Вы присмотрели какой-то новый участок?

– Да… ваш…

– Но вы же прекрасно знаете, сударь, что я не намерен его продавать… – воскликнул сын Жюля Лабру.

– А я и не собираюсь его у вас покупать.

Люсьен посмотрел на собеседника со вполне понятным удивлением. Лже-Арман пояснил:

– Я долго думал, хорошенько взвесил все «за» и все «против», и пришел к следующему выводу: чтобы мое предприятие смогло приобрести те масштабы, которых оно настоятельно требует, мне необходимо найти опытного и талантливого человека и в самое ближайшее время сделать его своим компаньоном. И этим компаньоном… станете вы.

– Я!… Вашим компаньоном!… – не веря своим ушам, вскричал молодой человек, ошеломленный таким предложением. – Но, сударь, мой участок не стоит и тысячной доли тех денег, которые вложили в предприятие вы.

– Знаю, но меня это нисколько не смущает. Я вот что вам предлагаю, господин Лабру. На вашем альфорвилльском участке на мои средства будет построен завод вроде этого, и мы законным образом оформим его как вашу собственность. Это и станет вашим вкладом как компаньона предприятия. Оба наши завода будут работать на полную мощность, а прибыль мы будем ежегодно делить. Сами видите – проще и не придумаешь. И что вы по этому поводу думаете?

– Думаю, сударь, не сон ли все это.

– Нет, не сон; вполне серьезное предложение.

– Тогда я просто не смею принять его… Ведь я ничем еще не заслужил такого к себе отношения.

– А известно ли вам, господин Лабру, как удалось сколотить состояние мне? Известно ли вам, каким образом я, будучи скромным механиком, ничего не имея в этой жизни, кроме большой решимости да кое-каких познаний, стал компаньоном Джеймса Мортимера?

– Вы добились этого огромным трудом.

– Да, разумеется; но не совсем так, как вы себе представляете. Гений американской промышленности, увидев, что имеет дело с человеком трудолюбивым и одаренным, сделал меня своим компаньоном, выдав за меня свою дочь.

Люсьен вздрогнул. Жак Гаро продолжал:

– Почему бы и мне не последовать его примеру? Почему бы не проявить такое же великодушие? Приданое моей дочери станет частью вашего вклада…

– И госпожа Мэри станет моей женой?… – запинаясь, проговорил Люсьен.

– Разумеется… – сказал миллионер, улыбнувшись при этом несколько натянуто. – Я лично в подобном обороте событий ничего страшного не вижу. Мэри относится к вам весьма благосклонно, дорогой мой Люсьен; а мне остается лишь одобрить ее выбор, ибо я уважаю вас и люблю, так что буду просто счастлив получить зятя в вашем лице.

– Сударь, – горячо сказал Люсьен, – ваше предложение свидетельствует о вашем уважении и хорошем отношении ко мне… я очень тронут и польщен, но согласиться на него не могу.

– Почему? – удивленно спросил обеспокоенный Жак Гаро.

– Это слишком большая честь для меня.

– Заблуждаетесь. Вы разве не поняли того, что я сказал?… Я же сказал, что Мэри относится к вам благосклоннее, чем к кому-либо другому. Теперь вынужден сказать иначе: она любит вас… Да, бедное мое дитя любит вас всем сердцем, всей душой. До смерти любит.

– Господин Арман, – взволнованно произнес Люсьен, – я буду с вами так же откровенен, как вы со мной. Было бы черной неблагодарностью с моей стороны не испытывать к вам безграничной признательности, но к ней примешивается глубокая боль – оттого, что я вынужден ответить вам отказом. Мое сердце принадлежит другой.

– Вы кого-то любите?

– Да, одну девушку; я поклялся на ней жениться, и ничто в мире не заставит меня изменить своему слову.

– Бьюсь об заклад: у нее нет никакого приданого.

– Вы абсолютно правы: у нее ничего нет.

– Любовь, дорогой мой Люсьен, проходит быстро… а деньги остаются.

– Моя любовь неподвластна времени, и она для меня выше всяких денег.

– Вам следует хорошенько подумать… И не забывать о том, что Мэри вас любит…

– Как вы сами только что сказали, сударь, любовь проходит быстро.

– Мое несчастное дитя любит вас всерьез. И ваш отказ может убить ее…

– Скромность не позволяет мне в это поверить, и умоляю вас: не настаивайте.

– А я и не собираюсь; только еще раз советую: пораскиньте мозгами как следует, ведь на карту поставлено ваше будущее… так что подумайте!…

Молодой человек поклонился и вышел. Как только дверь за ним закрылась, знаменитый миллионер в бешенстве заметался по кабинету из угла в угол.

– Он, видите ли, любит, – прошипел он, – любит какую-то нищую девчонку… Отказывается жениться на моей дочери, а ведь Мэри от этого умереть может! А! Нет! Нет! – добавил он через некоторое время. – Этому не бывать! Моя дочь – прежде всего!… Моя дочь важнее всех! Пусть хоть весь мир рухнет, лишь бы она была жива!

Глава 4

Мэри Арман ожидала отца с нетерпением, которое куда легче понять, нежели описать. Она несколько часов поспала, и потому чувствовала себя немного лучше и спокойнее. Во второй половине дня она спустилась вниз и приказала кучеру отвезти ее в мастерскую госпожи Опостин. Там она случайно застала Люси.

– Ах! – воскликнула Мэри. – Мне очень приятно встретиться с вами, милая моя… Во-первых, потому, что я намерена вас отругать.

– Отругать, сударыня? – изумилась молодая мастерица. – И за что же?

– Вы ни разу ко мне не зашли.

– Я никак не думала, что вправе беспокоить госпожу, если у меня нет платья для примерки.

– Очень плохо, Люси, что вы так думаете. Вы ведь прекрасно знаете, что мне приятно ваше общество; могли бы и зайти. Впрочем, я сейчас закажу госпоже Опостин целую кучу нарядов, и вам будет что на меня примеривать.

– С удовольствием займусь этим.

– А знаете, Люси, на меня вдруг напала одна причуда.

– Что за причуда, сударыня?

– Я сама хочу к вам зайти.

– Ну, эту причуду осуществить совсем несложно, барышня… – с улыбкой сказала девушка. – Вы окажетесь на седьмом этаже, в весьма скромной комнатке, зато примут вас там с радушием и признательностью.

– Не сомневаюсь. Запишите мне ваш адрес.

Люси на листке бумаги написала свой адрес. Мэри вложила бумажку в отделанный слоновой костью ежедневник и сказала:

– Договорились. Как-нибудь на днях я к вам зайду.

Чтобы как-то убить время, Мэри заказала множество вовсе не нужных ей нарядов и вернулась в особняк на улице Мурильо. Ждать возвращения отца было еще рано.

Хотя миллионер и знал, что дочь с нетерпением ждет его, он не спешил домой, бросив все дела, а с ужасом прикидывал, как же ответить на ее вопросы. Наконец ему пришлось отправиться домой: часы показывали половину седьмого. Выйдя из кареты, он постарался придать лицу радостное выражение и направился к апартаментам Мэри. Девушка, устремившись навстречу, бросилась ему на шею.

– Как же я рад, что у тебя все в порядке, детка! – сказал он.

– О! Все в порядке, папа. Когда ты уехал, я немножко поспала. А проснувшись, почувствовала себя намного лучше. А у тебя, папочка, как дела? Ты меня обрадуешь или хотя бы обнадежишь?

Поль Арман, нисколько не колеблясь, с ходу ответил:

– Да, детка, нам есть на что надеяться.

– Ты сказал Люсьену, что я люблю его?

– Ну ты и чертенок! Ну и даешь! А как же приличия, радость моя? Ну как тут быть? Ты, похоже, совсем забыла о них!

– Нет, папочка, вовсе не забыла, – возразила Мэри, – просто чувства у меня опережают слова; но ты ведь, и нисколько не нарушая приличий, вполне мог дать понять Люсьену, что в случае, если он обратится, к тебе с соответствующей просьбой, то вряд ли получит отказ.

– Что я, собственно, и сделал. Вкратце изложил ему наш разговор у Жоржа Дарье по поводу его земельного участка в Альфорвилле, и добавил: « Завод, который я мог бы построить на этой земле, стал бы неплохим приданым для моей дочери».

– В самом деле? А что ответил господин Люсьен?

– Люсьен Лабру – честнейший и щепетильнейший человек, он никак не мог поверить в то, что я не шучу. Всякий разговор о возможном сотрудничестве на равных он считает несовместимым со скромностью занимаемого им сейчас положения.

– Но в конце-то концов он согласился? – спросила Мэри: от всех этих подробностей ее уже бил озноб.

– Да… согласился… но с присущей ему щепетильностью, о которой я уже упоминал, поставил передо мной одно условие.