Текст книги "Жемчужина Санкт-Петербурга"
Автор книги: Кейт Фернивалл (Фурнивэлл)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
Ничего не слыша, кроме биения своего обезумевшего сердца, Йенс в ярости ударил капитана кулаком в грудь. Тот вылетел из седла и рухнул на землю. Попков завалился вперед, заливая шею лошади кровью. Но Йенс одной рукой подхватил своего охранника и удержал в седле, а другой схватил выпавшие поводья. Героя не пришлось направлять. Он сам пошел сквозь толпу рабочих, которые, опомнившись, стали противостоять натиску гусар. Железными прутьями против сабель и винтовок воевать трудно, но на их стороне было численное превосходство. Все больше и больше седел пустели.
Оказавшись в какомто переулке, Йенс быстро спрыгнул с лошади и, схватив Попкова за плечо, почувствовал, что оно дрожит. Жив! Слава Богу! Фриис осторожно поднял голову здоровяка и в ужасе отшатнулся. Лицо казака превратилось в маску из запекшейся крови, и кровь продолжала хлестать из страшной раны, проходившей через глаз. Бешеная ярость и жалость вспыхнули в груди Йенса, но руки его не мешкали, когда он сорвал с себя шарф и крепко перевязал голову Попкова, оставив открытым только уцелевший глаз. Этот черный глаз Лев то прикрывал, то широко распахивал, пытаясь сфокусировать взгляд. Его огромное тело покачивалось в седле, и он в любую секунду мог лишиться сознания.
– Держись, Попков, – приказал ему Йенс. – Я отвезу тебя домой.
Он снял с себя ремень и привязал им руки казака к шее лошади. Потом, с поводьями Попкова в руке, запрыгнул на Героя.
– Попрежнему стоите у меня на пути, Фриис.
Йенс повернулся на голос. Посреди дороги стоял с винтовкой в руках человек в длинном пальто и с твердым лицом. За ним толпился целый отряд мужчин с красными повязками на рукавах.
– Прочь с дороги, Аркин.
У Йенса не было времени разговаривать с мерзавцем. Он рванул вперед, ведя в поводу лошадь Попкова.
Внезапно грянуло несколько выстрелов. В узком переулке они прозвучали оглушительно, и, возможно, изза этого он не услышал ни ржания, ни визга боли. Герой просто сильно вздрогнул и упал на землю. Сначала подкосились его передние ноги, потом, после короткой борьбы, опустилось и все тело.
– Нет, нет, нет! – заорал Йенс, выпрыгнув из седла. Он бросился на колени рядом с головой коня и схватил длинную морду. Но темные глаза уже затуманились, широкие ноздри перестали выдыхать воздух. – Нет! – взревел Йенс, вскочил и резко развернулся к Аркину.
– Я долго ждал этой минуты, – криво улыбнувшись, обронил бывший шофер и ударил Йенса в голову прикладом винтовки.
40
Руки Валентины дрожали. Но не от вида глаза Льва Попкова, который лежал в миске на кухонном столе, не от вида крови и костей черепа, которые проглядывали в жутком разрезе, проходившем по диагонали через его лоб. Не от понимания того, чего стоило казаку в таком состоянии вернуться домой, чтобы сообщить ей, что произошло. И смерть Героя тоже не была тому причиной.
Ее руки дрожали от мыслей о Йенсе.
Она вымыла голову Попкову, извлекла искалеченное глазное яблоко и прополоскала глазницу обеззараживающим раствором. Потом влила в казака бутылку водки. Только после этого здоровяк смог говорить.
– Аркин его взял, – промычал он.
Аркин его взял.
Руки ее ходили ходуном, и она представила себе колено Аркина, разбитое вдребезги пулей, выпущенной Йенсом. Валентина налила себе стакан водки.
Йенс почувствовал во рту привкус крови. Это было первое, что он ощутил. Обрывками воспоминания начали возвращаться, пока разум его не заработал, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и вскоре он уже перестал успевать за своими мыслями, перестал понимать образы, которые сыпались из его памяти.
Он резко открыл глаза.
Тюремная камера.
За железной решеткой на потолке – тусклый желтый свет. Металлическая дверь со смотровым окошком на уровне глаз и окошком для еды на уровне пола – вот и все, что могло привлечь внимание в этом маленьком помещении. Каменные стены, в одном углу – ведро, в другом – таз, и узкая койка, на которой он лежал. Голый вонючий матрас и единственное покрывало.
Вдруг заболела голова. Изображение в одном глазу расплылось, Йенс почувствовал на щеке засохшую кровь, черным крабом вцепившуюся в кожу. Он поднялся с койки, и камера у него перед глазами завертелась. Все же Йенсу удалось дойти до двери, и он несколько раз грохнул кулаком.
– Аркин, сволочь, открой дверь!
Он стучал час. Или два? Этого Йенс сказать не мог, но у него заболела рука и лопнула кожа. Пока он был без сознания, его разули, поэтому стучать больше было нечем. Он медленно опустился на пол, чувствуя спиной холод железа, и наконец его голова начала соображать.
Всего один раз Аркин наведался в тюремную камеру. Пока тянулись однообразные дни, Йенс слышал, как открывались другие железные двери, слышал шаркающие шаги в коридоре, слышал окрики тюремщиков и иногда тихие стоны заключенных. Если ктото из бедолаг начинал кричать, его крик почти мгновенно обрывался.
Йенс коротал дни в своем полутемном мире в одиночестве. Людей он не видел. Пищу и воду ему дважды в день пропихивали через нижнее окошко в двери. Утром – жидкая каша, вечером – бульон. Когда в нем попадался какойнибудь хрящ или кусок капустного листа, это было настоящим праздником. Ведро опорожнялось каждый день утром, его забирали через то же окошко. Часть дневной порции воды Йенс использовал для того, чтобы мыться. Вода для него стала роскошью. Опуская кончики пальцев в воду, он думал о том, сколько за свою жизнь он израсходовал воды попусту. Теперь он чувствовал себя, как те обитатели городских трущоб, которые собирались вокруг колонки во дворе и радовались каждой капле.
Ежедневно он ожидал появления тюремщиков с железными палками и тяжелыми кулаками. Но никто не приходил. Никто. Поэтому, когда спустя четыре недели полного одиночества дверь камеры отворилась и вошел Виктор Аркин, Йенс чуть не улыбнулся ему. Фриис сидел на матрасе, прислонившись к холодной стене, и внимательно смотрел на гостя. За Аркиным стояли трое охранников в форме. В руках у них были дубинки и кандалы.
– Йенс Фриис. – Аркин произнес это так, будто во рту у него стало кисло. – Я пришел, потому что хочу, чтобы ты коечто узнал.
Йенс встал с койки. Он был выше Аркина, и тому пришлось задрать голову.
– Единственное, что я хочу от тебя узнать, – когда меня выпустят из этой крысиной норы.
– Терпение, Фриис, терпение. Эта крысиная нора надолго останется твоим домом. – Тут глаза Аркина потемнели, превратились в две аспидночерные точки, а рука его потянулась к колену. – Так же как мое колено будет долго еще напоминать мне о тебе.
– Была б моя воля – не колено твое, а мозги разлетелись бы по всему двору.
Рука бывшего шофера дернулась, и на какоето мгновение Йенсу показалось, что он сейчас сорвется. Под маской высокомерия, застывшей на его лице, притаилась ярость. Йенс видел ее тень на дне серых глаз.
– Так что же ты хочешь мне сказать? – поинтересовался Фриис.
– Я хочу, чтоб ты знал: тогда, в избе на болотах, я развлекся с твоей женой.
– Ты лжешь.
– Это правда.
– Ты грязный недоношенный обманщик. Валентина презирает тебя. Если бы ты к ней пальцем прикоснулся, она бы выцарапала тебе глаза.
– Она сама это предложила. И ей понравилось.
Йенс сорвался с места и, застав Аркина врасплох, успел засадить кулаком в злорадно искривленные губы. Охранники накинулись на него с дубинками, но ему было все равно, потому что он увидел кровь на искаженном от ярости лице Аркина.
– Я видел ее всю, Фриис, – прошипел он, утирая рот кулаком. – Я знаю каждый сантиметр ее тела. Родинку у нее на бедре, я целовал ее. Белый шрамик у нее на ребрах, я сосал его, пока она не застонала. Густые черные волосы у нее между ног, я лизал их, когда засовывал пальцы в ее мокрую…
Если бы охранники не нацепили на Йенса кандалы, он бы убил Аркина.
– Пошел вон!
Хромая, но с удовлетворенной улыбкой, Виктор Аркин вышел из камеры.
Восемь месяцев Валентина искала Йенса. Люди пропадали по всему городу. Родственники, друзья, любимые исчезали, и никто не мог сказать точно, какова была их судьба. Поэтому никто не хотел слышать о чужом горе и тем более никто не хотел помогать. Люди были слишком напуганы. Толпы продолжали бесчинствовать на улицах, грабить магазины, открывать тюрьмы и убивать полицейских. Они поджигали без разбору большие дома, суды и отделения охранки. Агентов вешали на фонарных столбах, и весь город пестрел красными плакатами и транспарантами: «Долой тиранию!» и «Власть народу России!».
Валентина вела себя осторожно. Она была настолько предусмотрительна, что люди не узнавали ее. Она одевалась в простую крестьянскую одежду: домотканые платья и шали, голову повязывала платком, а на ноги обувала тяжелые грубые ботинки. Она похудела, щеки у нее ввалились, а кожа стала такой же бледной и сухой, как у рабочих на улицах. Она ходила по городу, ссутулившись и не поднимая глаз, чтобы никто не заметил, какой яростный огонь полыхает в них. Уходя из дому, она целовала Лиду и запирала ее одну с игрушечным паровозом и книжками в детской, но она не нашла никого, кто знал бы хоть чтонибудь о датском инженере по имени Йенс Фриис.
2 марта 1917 года Николай II был вынужден отречься от престола. Его и членов его семьи держали под домашним арестом в Царском Селе, а потом отправили на поезде в Сибирь. После этого Петроград изменился. Валентина видела, как это произошло. В одночасье город сделался красным: красные повязки на рукавах, красные ленты на груди, красные кокарды в шапках. Александр Керенский возглавил новое Временное правительство, но и он так и не сумел восстановить в городе порядок. Генерал Корнилов, верховный главнокомандующий русской армии, был отстранен от должности, и в боевых действиях против Германии Россия терпела поражение за поражением, пока русский народ не взмолился о прекращении войны.
В стране наступил хаос.
Хаос был и в сердце Валентины. Оно забыло, как биться. Забыло, каково это – жить. Оно затихло и высохло. Кровь ушла из него, и теперь в ее груди осталась лишь черная хрупкая оболочка, тяжелая, как свинец. Иногда Валентина сдавливала пальцами ребра, иногда даже била себя кулаком между грудей, но ничто не могло запустить сердце снова. Это о таком говорят «разбитое сердце»? Как разбитые часы.
Но вот странность: то, что забыло сердце, помнили ее глаза. По ночам в кровати, без Йенса, они вместе со слезами выплакивали боль, чего сердце делать не могло. Тело ее испытывало боль, не чувствуя близости с ним, не чувствуя его внутри себя. Ноздри ее снова и снова втягивали его запах на подушке, которую она прижимала к себе всю ночь напролет. Ложась в кровать, она надевала его рубашку, выходя из дому, надевала его носки, вкалывала его заколку для галстука в воротник блузки. Она пользовалась его расческой, его одеколоном и его зубной щеткой. Если бы она умела обращаться с инструментами, оставшимися на его столе, она воспользовалась бы и ими, но она только и могла носить в кармане его часы.
С Попковым она не виделась после того дня, когда перевязала его голову. И она не жалела об этом. Хоть она и сказала ему, что не винит его в том, что ее мужа схватили, и хоть он на это ответил, что не винит ее в том, что потерял глаз, они оба лгали. Она продолжала упорно разыскивать Йенса. Валентина сходила в старый дом Вари. Как и в прошлый раз, женщины там не оказалось, а приветливый мужчина с женойцыганкой, сколько денег она ему ни предлагала, утверждал, что не знает никакого Виктора Аркина. Она сходила в подвал, пропахший канализацией, куда Йенс водил ее на встречу с Ларисой Сергеевой, но и там про Аркина не слышали.
Валентина была в церкви. Но священника, знакомого с Аркиным, она не нашла. Когда она поинтересовалась, где его искать, ей ответили, что отца Морозова убили в деревне царские солдаты, забили кнутом на глазах у дочери. Даже это не заставило сердце Валентины шевельнуться. В своем бедняцком наряде она ходила на митинги, цепляла на грудь красную ленточку и не пропускала ни одного политического собрания, о которых ей было известно. Она улыбалась людям, которых ненавидела, разговаривала с революционерами, призывавшими расстрелять всех министров, ходила с заводскими женщинами в пивные и в одной даже играла на фортепиано. И она всегда надевала перчатки, чтобы скрыть гладкие руки.
Никто не знал, где искать Виктора Аркина. Что же он сделал? Уехал в Москву? С Йенсом?
Где ты, Йенс?
Это почти помогало. Когда она в мыслях обращалась к нему, сердце начинало оживать. Это, и еще когда она дома усаживалась с дочкой перед камином на оленью шкуру и читала ей про Изамбарда Брюнеля.
Иногда Аркин наблюдал за ними, за Елизаветой и Валентиной, – когда ему надоедало ходить на митинги, когда он уставал от криков и споров тех, кто рвал глотку, чтобы доказать правоту своих идей, предлагал новые планы и правила. Керенский ополчился на большевиков. Он закрыл их газету «Правда» и их Центральный Комитет. Он приказал арестовать Зиновьева и Каменева за агитацию против войны и даже самого Ленина, которому вновь пришлось скрываться.
Но этот хаос не мог продолжаться. Теперь, когда Красная гвардия в одном Петрограде насчитывала двадцать пять тысяч бойцов, не считая присоединившихся к ним балтийских матросов, революционеры сумели дать отпор генералу Корнилову. Аркин всей своей неспокойной душой желал, чтобы большевики единым решительным и беспощадным ударом взяли власть в стране в свои руки и разогнали смехотворное правительство Керенского. А еще во время тайных разговоров с Лениным он убеждал его в необходимости избавиться от остальных революционных партий. Не должно быть никаких меньшевиков, никаких эсеров, никаких кадетов. Только одна партия могла встать у руля страны. И это была партия большевиков. России был нужен железный кулак.
Именно поэтому Аркин и вернулся в Петроград – чтобы быть рядом с Лениным, чтобы сделать все для того, чтобы лидеры противостоящих большевикам партий сгнили в застенках Петропавловской крепости. Но иногда, когда он уставал от политики и его колено ныло сильнее обычного, он выходил на улицу, чтобы наблюдать за ними. За Елизаветой и Валентиной. Валентина вела себя умно. Она, как хамелеон, сливалась с фоном, пряталась среди серой толпы в неприметной одежде, думая, что ее никто не видит. Неужели она не понимала, что любой мужчина, хоть раз взглянувший в ее лицо, запомнит его навсегда? За те годы, которые Аркин провел в Москве, она стала еще красивее, еще чувственнее, еще желаннее, об этом говорило каждое ее движение, малейший поворот головы.
Елизавета, как и прежде, носила шелка и меха и была легкой добычей для любого охваченного жаждой мести рабочего или крестьянина с красной повязкой на рукаве. И все же она ходила по улицам с высоко поднятой головой. Он предупреждал ее. Он даже умолял. Но она только улыбалась своей спокойной улыбкой и целовала его в губы, останавливая его слова.
– Я – это я, а ты – это ты, – шептала она, – и давай все оставим как есть.
И он оставил. Он не мог себя заставить расспросить Елизавету о ребенке, но он никогда не видел девочку, как будто Валентина прятала ее от всего белого света.
Валентина сидела с Лидой на кушетке в родительской гостиной и умоляла отца с матерью уехать из Петрограда, пока еще была возможность.
– Валентина, – ответил отец строгим голосом, – это наш город. Это наша страна. И я никуда отсюда не уеду.
– Папа, ну пожалуйста, оставаться здесь просто опасно.
Он бросил сердитый взгляд, но не на нее, а себе под ноги. За последние месяцы он, как и все, заметно осунулся. Около рта у него пролегли морщины. Валентина заметила и то, что из комнаты исчезли некоторые предметы. Не стало пары золотых канделябров и старинного перламутрового каминного экрана. Неужели отец их спрятал до лучших времен? Или же он продал их или пустил на взятки? А может быть, их просто отобрала какаянибудь банда бесчинствующих красноармейцев?
– Я не боюсь большевиков, – сказал он.
– А стоило бы. – Это произнесла мать. При упоминании о большевиках она даже не вздрогнула. Она была в неброском темном платье, ни жемчуга, ни других украшений. Это означало, что она посвоему тоже была осторожна. – Мы должны бояться не того, что они сделали, а того, что они сделают.
Муж удивленно посмотрел на нее.
– Откуда тебе известно, что они собираются делать?
– Я читаю газеты, слушаю разговоры. Они всех нас уничтожат поодиночке. Они заберут наши дома. Это всего лишь вопрос времени.
– Мама, ты ненавидишь их?
– Нет. Они сражаются за то, во что верят, так же как мы живем по тем законам, в которые верим.
Отец раздраженно фыркнул, и Валентина подошла к его креслу.
– Папа, не выходи из дому. Побереги себя. – Она прикоснулась к его руке, и он взял ее пальцы в свои. Валентина наклонилась и поцеловала его в щеку. Щека показалась ей мягче, чем раньше, точно с нее сняли какойто незаметный глазу внешний слой. – Побереги себя и маму.
– А ты нас бережешь? Затем ты нацепила эти тряпки? Никогда не думал, что мои дочь и внучка будут носить такие лохмотья.
– Дедушка, – Лида улыбнулась, совсем как ее отец, – вот было бы здорово, если бы ты надел рубашку и картуз, как рабочие. Ты бы такой смешной стал.
Они расхохотались. Все вместе. Потом Валентина будет не раз вспоминать этот смех.
Когда снова начались холода, жить стало еще тяжелее, и Валентина начала готовить дом. Она нашла торговца мебелью и избавилась от многих вещей, получив взамен толстую пачку денег. Понимая, что в скором времени бумажные деньги обесценятся, она сразу же обменяла их на золотые монеты и драгоценные камни. И мебельщик, и ювелир откровенно обманывали ее, но она находилась не в том положении, чтобы спорить.
Она уволила слуг, собрала самые дешевые кровати, стулья и шкафы, все свои и дочкины вещи и заперла в двух комнатах наверху. Она оставила чертежи Йенса, коечто из его одежды, пару ботинок покрепче. От всего остального, включая его книги, она избавилась. Сидя на коленях у матери и внимательно слушая, Лида сжимала в ручках игрушечный паровоз и деревянные кубики.
– Мы должны стать такими же, как они, – объясняла Валентина. – Нельзя, чтобы они выгнали нас из нашего дома, иначе как папа найдет нас, когда вернется?
– А папа скоро вернется?
– Скоро, мой ангелочек.
Коричневые с рыжинкой глазки моргнули.
– Мама, мне ведь уже пять лет.
– Я знаю.
– Я уже почти взрослая.
Валентина улыбнулась.
– Да, почти взрослая.
– Значит, ты должна говорить мне правду?
– Конечно.
– Когда папа вернется?
– Скоро.
Тяжелее всего было расставаться с роялем. Отдать его было все равно что отрубить себе руку. Она натерла его до блеска и села за него в последний раз. Лида бухнулась на пол рядом и оперлась спиной о ее ногу. Валентина заиграла Шопена, и Лида расплакалась.
– Это папина любимая.
– Может быть, он услышал ее.
Лида покачала головой и закусила губу. А потом рояль увезли на подводе.
В доме поселились чужие люди. Люди, которые ходили в грязных сапогах по полированным полам, люди, которые не знали, как включить электрический свет и как пользоваться сливом в унитазе. Валентина заперлась наверху, в своей комнате, надела хлопковую рубашку Йенса, которая уже пахла ею, а не им, и свернулась на кровати калачиком. Она потеряла его дом, она потеряла его любимые книги, а теперь она потеряла и его запах. Валентина уткнулась лицом в его подушку. Слез не было, лишь тихий звук сорвался с ее уст, бессмысленный стон.
На верхней ступеньке лестницы сидела Лида. Обхватив руками поджатые коленки, она наблюдала за тем, как внизу, в прихожей, два босоногих мальчика гоняют по полу отцовский глобус.
– Не трогай ее, Виктор.
– Елизавета, я никогда не сделаю ничего плохого твоей дочери. Я же обещал тебе. Ее муж до сих пор жив только благодаря тебе.
– Сделай так, чтобы и они ее не тронули, эти, в серых шинелях, которые называют себя армией. Или те, которые, как волки, бродят стаями по городу и решают, кого казнить, а кого миловать. Защити ее.
– Когда ломаешь плотину, невозможно приказать реке не течь. Но, – он поднял с подушки голову и поцеловал ее тонкую шею, – я сделаю все, что в моих силах. Чтобы защитить тебя.
Лежа на нем, она стала двигать бедрами в такт его движениям, ее мягкие, как атлас, груди коснулись его груди, и тихий вздох вырвался вместе со словами:
– Мне не нужна защита.
Она крепко прижалась губами к его рту и стала жадно искать его язык своим, как будто от этого зависела ее жизнь.
41
Звук, подобный удару молота Тора, разнесся над Петроградом, заставив стекла в окнах греметь, как кости в могиле. Валентина, вздрогнув, оторвалась от книги, а Лида проснулась и в ночной рубашке, испуганно раскрыв глаза, забралась к матери в постель. Валентина, прижав ее к себе, почувствовала, как колотится маленькое сердечко. Она посмотрела на часы: 9.45 вечера 24 октября 1917 года.
– Мама, это гром?
– Нет, малышка, похоже на пушку.
Глаза Лиды сделались еще шире.
– Наверное, большая.
– Очень большая. Помоему, это корабельная пушка.
– А что это за корабль?
– Не знаю, – ответила Валентина, но кровь застыла в ее жилах, потому что она точно знала, что это – сигнал к началу революции.
Об этом ей когдато Аркин рассказал. Это был выстрел «Авроры».
Четыре часа утра. Валентина стояла под холодным осенним небом и смотрела, как горит ее мир. Ни падающими звездами, ни кометами, ничем необычным не было отмечено это событие. Но гдето вдали, над городскими крышами, пламя прожигало дыру в темноте, и от его жара в сердце Валентины таяли последние надежды на то, что Россия не шагнет в пропасть.
Чем это могло обернуться? Для Йенса? Для дочери? Для родителей? Их мир перестал существовать. Земля у нее под ногами покачнулась, и она схватилась за кованую железную калитку, как будто хрупкий металл мог удержать рушащуюся Вселенную.
Йенс, ты здесь, в городе? Ты тоже услышал этот выстрел?
Валентина была уверена, что Йенс все еще жив, все еще дышит тем же ночным воздухом, что и она. Почему Аркин не убил на месте человека, который сделал его калекой, ей было непонятно, но ничто не могло убедить ее, что муж умер. Ничто. Она крепче сжала пальцы на холодном как лед металле. Так его мысли порой проникали в ее мозг. Бывало, она, мешая кашу в кастрюле, вдруг слышала его вздох – и тогда догадывалась, что в эту секунду он представляет себе, как она заправляет за ухо волосы или высовывает кончик языка между зубов, когда задумывается. Она разворачивалась, но за спиной у нее никого не оказывалось. Както раз, ругая мальчишек с нижнего этажа за разбитое окно (стекло в то время было невозможно достать), она вдруг совершенно точно почувствовала, что Йенс в это самое мгновение думал о том, что большинство детей в стране безграмотны и что первым достижением революции должно стать всеобщее бесплатное и обязательное образование.
Она цеплялась за его мысли. Каждую услышанную его мысль она аккуратно заворачивала в вату и сохраняла, как энтомолог сохраняет бабочек. Потом, лежа ночью в его кровати и прижимая к себе его подушку, она разворачивала эти мысли, чтобы услышать снова. Сейчас она смотрела, как зарево разгоняет ночь над городом, но ночь внутри нее осталась – густой беспросветный мрак.
– В этом огне вы его не увидите, – долетел из темноты голос.
– Лев?
Казак вышел из тени в круг света, чтобы она смогла рассмотреть его. Валентине он показался огромным. Пустую глазницу скрывала повязка, черные и жесткие, как проволока, курчавые волосы ниспадали на лоб, прикрывая шрам. Валентина обрадовалась, увидев его. Этой встречи она не ожидала.
– А где лошади? – Он указал на конюшню, где когдато играл с Йенсом в карты, и Валентине впервые подумалось, что он скучал по своему другу.
– Я продала их.
Даже не спрашивая разрешения, несколько семей поселились в ее конюшне, как только она опустела. Люди спали в стойлах, на ночь укрывались сеном и ели овес из кормушек. Она не возражала. Ей было все равно. Она и хотела чтото чувствовать, но не могла. Это изза таких людей она потеряла мужа и сестру. За таких людей сражался Аркин. Разве вы не видите, что творите? – хотелось ей закричать им. – Разве вы не понимаете, что вместе с плохим уничтожаете и все хорошее, что есть в России?
Она быстро отвела Попкова в сторону от фонаря.
– Есть новости?
– Да.
– О Йенсе?
– Нет, не о Йенсе.
Она не издала ни звука, даже не вздохнула, хотя от разочарования у нее на глазах выступили слезы.
– Тогда о ком?
Он тихо засмеялся, отчего ей захотелось схватить его за бороду и затрясти.
– О ком же? – снова спросила она.
– О человеке по фамилии Ериков. Я слышал, он с Лениным компанию водит.
– И зачем он мне?
– Его зовут Виктор. Виктор Ериков.
Сердце ее остановилось.
– Виктор Ериков?
– Аркин поменял фамилию, поэтому мы и не можем найти этого ублюдка.
– Зачем ему это понадобилось?
Огромная фигура пошевелилась.
– Изза вашей семьи. Потому что человек с фамилией Аркин был слишком близок к министру Иванову. Он не хочет, чтобы об этом знали.
Валентина кивнула.
– Тебе известно, где он?
– Пока нет. Но я узнаю это.
– Сообщишь мне?
– Да. Добром это не кончится, но я сообщу. Но вы пока не выходите из дому.
– А где революционеры?
– Кругом. Эти чертовы большевики заняли вокзалы и телеграф. Они даже взяли штурмом государственный банк. Эти люди не шутят, так что оставайтесь пока дома.
– Спасибо, Лев.
Казак пожал плечами и развернулся, собираясь уходить.
– Лев, – она взялась за его руку, твердую как камень. – Твой глаз… Мне очень жаль. Береги себя.
Он издал какойто нечленораздельный звук, глухой рокот в гранитной груди, и пошел размашистым шагом в ночь.
– Лида, оставайся здесь. Дверь никому не открывай.
– А если мне захочется в туалет?
– Сходишь на ведро.
Симпатичный носик поморщился.
– Лида, я не шучу.
– А куда ты идешь?
– Искать папу.
Личико в форме сердца просияло.
– А можно и я с тобой пойду?
– Нет. Ты должна слушаться. Папа вернется, только если ты будешь хорошей девочкой.
– Я буду хорошей.
Лида сделала ангельское лицо, но Валентину это не убедило.
– Я говорю серьезно. Не открывай дверь никому. Обещай мне.
– Обещаю.
Она поцеловала дочь в растрепанные волосы и приказала себе верить, что та сдержит слово.
– Валентина!
Она стояла на пороге доктора Федорина, но настороженно смотрела на улицу. Город притих, как волк после удачной охоты. Но это не означало, что он не начнет убивать снова.
Федорин втащил ее в дом и торопливо закрыл дверь.
– Валентина, вам не следует выходить на улицу. Это слишком опасно.
– Я зашла только узнать, что вы слышали.
– Моя дорогая девочка, нашего с вами города больше нет. Эта большевистская революция разрывает Петроград на части. Их Красная армия арестовывает всех подряд. Владельцы заводов, банкиры и разного рода политики… – Тут он замолчал, увидев, как побелели ее губы.
– Мой отец – политик.
Доктор сокрушенно покачал головой.
– Не ходите к нему.
– Я не могу не пойти. А как же вы?
– Не волнуйтесь, со мной ничего не случится. Я же врач. Я им нужен. Вижу, вы оделись санитаркой. Правильно, это поможет вам.
Она быстро открыла дверь.
– На это я и рассчитываю.
Все устроилось даже лучше, чем Аркин предполагал. Никчемное правительство Керенского только расчистило красным дорогу к власти. Но – он улыбнулся, оценивая глупость Керенского, – очень скоро их ждет неприятный сюрприз, потому что сегодня вечером в Зимнем дворце все они будут арестованы. День не закончится, а весь его кабинет уже будет находиться в камерах Петропавловской крепости. В ожидании новой партии заключенных Аркин ходил кругами по своему кабинету, успокаивая боль в ноге.
Мысли его снова вернулись к Фриису. Не проходило и дня, чтобы он не думал об инженере. И о Валентине. Они были как два шипа, впившиеся в кожу, которые он никак не мог вырезать. Он затянулся сигаретой, набрал полную грудь дыма, но табачный дым не смог заслонить образ, который врезался ему в мозг, не смог прогнать преследующее его воспоминание о том, как Фриис и Валентина бежали под дождем вместе, держась за руки, словно став одним целым, не в силах оторвать друг от друга глаз.
Она оказалась права. Он действительно, как она и говорила тогда, во дворе госпиталя, вспоминал о ней каждый день. Но самым неожиданным было то, что, если бы не покалеченное колено, он бы, вероятнее всего, давно уже погиб. Валентина спасла ему жизнь, потому что благодаря ей его не одели в форму и не отправили в качестве пушечного мяса на никому не нужную войну с Германией. Если бы это случилось, Валентина навсегда избавилась бы от него. Но не от ребенка, его ребенка. Эта его часть всегда будет с ней. Разумеется, если это его ребенок, в чем он никогда не был уверен полностью.
Он провел ладонью по лицу, успокаивая привычную дрожь внутри, которая начиналась каждый раз, когда он думал о ребенке. Накатила усталость. Сегодня он не спал – слишком тревожными были мысли о предстоящей ночи и о том, какого удара в спину от прежних товарищей ему придется ждать теперь, когда он получил определенную власть.
Аркин сел за стол и крикнул дежурному за дверью:
– Давай следующих заключенных!
Аркин не встал, хотя, увидев ее, с трудом удержался от этого.
– Заключенный Иванов, – произнес он, – вас будет судить трибунал как изменника Родины. Я отдал соответствующее распоряжение.
– Ты, сопливое ничтожество, что ты и такие, как ты, знаете о моей Родине? Я отдал служению ей…
Аркин кивнул охраннику, и удар прикладом винтовки в лицо заставил министра замолчать. Руки заключенного были связаны за спиной, поэтому он не мог вытереть кровь, закапавшую изо рта.
– Нет! – закричала Елизавета, которая до сих пор стояла молча. – Не надо, я прошу вас!
Он позволил себе задержать на ней взгляд, запечатлеть в памяти золотистый оттенок ее волос, гладкость кожи у нее на щеках, на горле.
– Госпожа Иванова. – Аркин чувствовал, что в его голосе слышится уважение, но ничего не мог с этим поделать. Он сосредоточился на двух листах бумаги на столе. На одном значилось имя Николай Иванов, на другом – Елизавета Иванова. Он взял перо и прикоснулся кончиками пальцев к ее имени. Если бы только он мог прикоснуться к ней самой! – Вас также будут судить за измену, потому что вы помогали своему мужу эксплуатировать пролетариев ради обогащения семьи Романовых.
Она ничего не сказала, и он не смог себя заставить посмотреть на нее.
– Увести!
– Слушаюсь, товарищ Ериков.
Когда охранник грубо схватил за руку ее мужа, Елизавета воскликнула:
– Подождите!
Охранник заколебался – сработала привычка подчиняться. Женщина со связанными за спиной руками повернулась к мужу и поцеловала его в щеку.
– Прощай, Николай. В этом мире мы уже не увидимся. Благослови тебя Господь.
– Лиза, я должен…
– Увести его. Она пусть остается, – приказал Аркин.