Текст книги "Жемчужина Санкт-Петербурга"

Автор книги: Кейт Фернивалл (Фурнивэлл)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Когда она провела языком по медным кучерявым волоскам, поднимающимся дорожкой от пояса до шеи, он издал звук, которого она никогда раньше не слышала. Этот похожий на стон звук родился в глубине его легких и какимто образом стал частью ее самой, молотом Тора отозвался у нее в голове.

Быстро скинув с себя одежду, он легко подхватил девушку и понес к кровати.

Валентина не хотела уходить, но он ее заставил. Она не знала, как убедить свое тело подняться, как покинуть постель, хранящую запах Викинга, как оторвать голову от теплой подушки. Кожа ее все еще ощущала его прикосновения, а тело все еще дрожало от наслаждения, когда он посадил ее в свою карету и отвез домой. Она была уверена, что открывший дверь лакей заметит происшедшую с ней перемену, почувствует ее новый запах, поэтому, не останавливаясь, торопливо пошла через переднюю.

– Валентина!

Она замерла, стоя одной ногой на первой ступеньке и молясь о том, чтобы отец не обратил внимания на ее растрепанный вид. Добраться до своей комнаты незамеченной не получилось.

– Да, папа?

Он стоял с раскрасневшимся лицом в дверях гостиной. Министр был во фраке и в руке держал бокал шампанского, которым махнул в ее сторону, отчего на белоснежный жилет полетели золотые капельки.

– Уже поздно.

– Я знаю, папа.

– Где ты была?

– В госпитале.

– До сих пор?

– У нас чрезвычайное происшествие. На одном заводе авария. – Лгать Валентина совсем не умела.

Он с отвращением осмотрел ее форму.

– Судя по твоему виду, ты там полы мыла своим фартуком.

– Нет, папа.

Она не хотела пререкаться с ним, по крайней мере сейчас. Улыбка, которая никак не сходила с ее губ, была адресована не ему, но он об этом не догадывался, поэтому с благодушным видом направился к дочери. Подойдя к ней нетвердой походкой, он сказал:

– У меня есть коечто для тебя. – Порывшись в карманах, министр достал сложенное письмо. – От Чернова.

Валентине захотелось развернуться, побежать наверх и броситься на свою кровать, чтобы не думать о капитане Чернове. Ее мысли были полны другим мужчиной. Она опустила руки.

– Бери, девочка моя.

– Я не хочу, папа.

– Что? Бери письмо.

Он требовательно протянул ей листок бумаги, но ее руки не пошевелились.

– Папа, давай я его завтра прочитаю. Я очень устала.

– Я хочу, чтобы ты прочитала его сейчас. При мне.

Валентина смотрела не на отца, боясь, что он увидит в ее глазах еще не угасшую страсть, а на его черные лакированные туфли, на сверкающей поверхности которых отражался свет люстры. Она протянула руку, и отец вложил в нее письмо. Рука застыла в воздухе.

– Прочитай, прошу тебя.

Медленно она развернула бумагу, и глазам ее предстали написанные уверенным почерком строчки. Но она не стала сосредотачиваться на них, отчего слова казались ей не более чем размытыми черными закорючками.

– Ну же!

Валентина покачала головой.

Отец взял из ее руки бумагу и начал читать вслух:

– Дорогая Валентина…

– Я ему не дорогая, – глухим голосом произнесла она, но министр этого не заметил.

«Дорогая Валентина, сегодня я позволил себе заехать к Вам, однако не застал Вас дома. Надеюсь, у Вас все в порядке и военные отряды на улицах не причинили вам неудобств. Солдатам дан приказ патрулировать город, разбирать баррикады и усмирять самых бойких крикунов. Прошу Вас, дорогая Валентина, не волнуйтесь, ибо я беру на себя обязанность лично обеспечить Вашу безопасность в это трудное и беспокойное время.

Вы наверняка слышали о большом бале, который Его Величество дает в Зимнем дворце в следующую среду. Я почту за великую честь, если Вы согласитесь пойти на него со мной.

Благодарю Вас за то восхитительное время, которое мы провели в “Дононе”.

Преданный вам Степан Чернов».

Отец Валентины кивнул, грудь его раздулась, а щеки зарумянились от удовольствия.

– Молодец, Валентина, – произнес он.

– Папа, я знаю, каждый отец желает хорошего брака своей дочери.

Он поднял бокал.

– Это так.

– Поэтому я не сомневаюсь, что ты желаешь мне только добра.

– Ты у меня умница, девочка.

Он шагнул к ней и приобнял одной рукой. В этот миг Валентине вдруг вспомнился ее список. Она подумала, как было бы просто сделать так, чтобы отец наконец ее простил.

– Но я прошу тебя, папа, не заставляй меня…

Он рассмеялся и уголком письма пощекотал ее щеку.

– Папа. – Она отстранилась от него и накинула пальто, чтобы больше не чувствовать его прикосновений. – Пожалуйста, передай капитану Чернову, что я не…

– Николай, ты собираешься возвращаться?

Это был женский голос, беззаботный и несколько невнятный. Послышался он из гостиной, а вслед за ним раздался легкомысленный обольстительный смех и звон бокала о бутылку. Это была не мать. Однако отец не смутился. Напротив, темные глаза его засветились, когда он посмотрел на старшую дочь. Он нежным отцовским жестом потрепал ее по руке.

– Не думай ничего дурного, Валентина. Так устроены все браки. Когда вы с Черновым поженитесь, ты привыкнешь к этому, как привыкла твоя мать… Ты куда?

Но Валентина уже не слушала его. Она бежала вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, оставив отца с письмом и с его женщиной.

Грязная одежда лежала на полу. Валентина всегда бросала свои вещи на пол, зная, что горничная подберет их и отправит в стирку. Но на этот раз, когда девушка посмотрела на несвежее платье, которое, как мертвец, раскинулось на ковре, и представила себе чистое, накрахмаленное и выглаженное платье, висевшее в шкафу, брови ее нахмурились. Она наклонилась, подняла грязную одежду, сложила ее и аккуратно положила на стул. Мелочи. Они имеют огромное значение. Она научилась их замечать.

Лишь уютно устроившись под одеялом в теплой постели и обхватив руками прижатые к груди колени, Валентина позволила себе расслабиться и отпустить мысли. Глаза ее закрылись, и в тот же миг она очутилась на другой подушке, в другой кровати, в другой жизни. Ее тело изголодалось по Йенсу. Это ощущение охватило Валентину с такой силой, что из горла ее вырвался долгий стон. Все ее тело пронзило жгучее желание. Бедра ее задрожали – они все еще чувствовали его прикосновения. Его огонь, горячий, ненасытный, все еще горел у нее внутри.

Она не думала, что будет так. Потребность в нем была всепоглощающей. Она помнила каждое его прикосновение. Помнила, как губы его нежно прикасались к ее груди, а его руки ласкали и сжимали ее тело так, что она теряла способность мыслить и полностью отдавалась его власти. Губы ее требовали его. Она не могла противиться желанию познавать его, доставлять ему наслаждение, владеть им. Ее тело и душа были настолько отданы ему, что в эту минуту, лежа в кровати одна, она почувствовала себя одинокой, живущей половинчатой жизнью.

– Йенс, – прошептала она в темноту, – я никогда не смогу бросить тебя.

Даже ради Кати.

23

Густой белый снег, кружась, падал на землю, то обрушиваясь настоящей лавиной, то стихая, как будто собираясь с силами, чтобы нанести новый удар. Накрытые белым одеялом крыши домов и дороги сверкали, и древний город, воздвигнутый некогда Петром Великим на гнилом болоте, казался грациозным и элегантным, как лебедь.

Аркин не замечал его красоты. Внимание мужчины было сосредоточено на полицейских в темных шинелях. Они собирались по двое и по трое на углах и посматривали по сторонам настороженными волчьими взглядами. Он не ожидал увидеть их так рано. Они передвигались быстро, что его удивляло, и заметно нервничали. Молодые люди из цеха Распова шли по улицам шумно и весело, как почувствовавшие свободу молодые псы. Они скандировали лозунги, которым он их научил, горланили и размахивали самодельными плакатами и транспарантами.

«За справедливость!»

«Вместе мы победим!»

«Требуем достойной оплаты труда!»

«Победа за рабочими!»

Снова и снова их голоса сливались в единый хор, когда они выкрикивали слова, которые были им ближе всего: «Хотим хлеба!»

Все они были тощими – обтянутые кожей скелеты в плащах и пальто, слишком тонких, чтобы согреть в морозную русскую зиму. Молодые и в то же время смирившиеся с судьбой. Это злило Аркина сильнее всего. Ему пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы убедить их в том, что, только взявшись за дело сообща, они могут добиться изменения ужасных условий труда. Поначалу он видел перед собой лишь пустые бледные лица, глядевшие на него беспомощными, лишенными надежды глазами. Зажечь огонь в их голодных животах помог Карл, молодой сын машиниста, который однажды вместе с ним снимал с поезда ящик с боеприпасами. Ему было всего шестнадцать, но он уже все понимал.

– Товарищи, жизнь может измениться, – сказал им Аркин. В холодном дворе цеха он взгромоздился на какойто ящик и чувствовал, как просыпающееся в них волнение смешивалось с бьющим им в лица снегом. – Вы сами можете изменить ее. Вы, рабочие, – вот настоящая сила, если только у вас хватит смелости воспользоваться ею.

– Братцы, – крикнул Карл, – товарищ дело говорит! Наши хозяева не считают нас за людей. Вчера Пашину оторвало полруки, на прошлой неделе у Григорьева вся шея обгорела. Кто следующий?

– Вы слишком много работаете, – заявил Аркин. – Поэтому ошибаетесь от усталости.

– Работать в цеху опасно, а о безопасности никто не думает, – вторил ему Карл.

– И вы не имеете права жаловаться.

– У нас даже нет питьевой воды, хотя там жарко, как в аду.

– А хозяевам вашим наплевать! – Аркин рубанул кулаком белый от снега воздух.

– А и верно! – подхватил чейто молодой голос.

– Так давайте научим их думать не только о себе, но и о нас! – заорал Карл.

И это стало началом марша. У ворот цеха Аркин увидел Ивана Сидорова, который смотрел на него с уважением. Когда он не был пьян и не лежал, уткнувшись лицом в стол, как в тот достопамятный вечер, это был совсем другой человек. Человек, которого Аркин мог использовать в своих целях. Именно Сидоров собрал и привел во двор цеха молодежь. Не сказав друг другу ни слова, они обменялись взглядами. Этого было достаточно.

К ним присоединялись и другие. Молва о митинге в считаные минуты разлетелась по городу. Когда они шли мимо обувной фабрики, несколько юнцов в кожаных фартуках, совсем еще мальчишек, выбежали и влились в толпу литейщиков. Всего, вместе с тарасовцами, которые подошли к ним чуть позже, по улицам Петербурга плечом к плечу, скандируя лозунги, двигалось больше трехсот человек. За растянувшейся колонной шел Сергеев, раненая рука его все еще висела на перевязи.

– Молодец. Хорошо поработал, – увидев Аркина, бросил он.

Аркин кивнул ему головой.

– Как жена?

– Беспокоится, как сегодня все пройдет.

– Скажи ей, что мы сдвинули с места камень, который покатился с горы, и теперь ничто его не остановит.

Соглашаясь, Сергеев сжал кулак. Кожа его выглядела серой и неживой, как будто кровь загустела у него в жилах.

– Шел бы ты домой, друг, – посоветовал ему Аркин. – Рука у тебя сегодня, вижу, пошаливает. Эта молодежь почувствовала запах победы, так что теперь они и без нас управятся.

– Ха, они не знают, что впереди их ждет настоящая война.

– Пока что всего лишь небольшая стычка. Все только начинается. Пусть порадуются успеху. – Он окинул друга участливым взглядом. – Возвращайся домой, к жене.

К его удивлению, Сергеев хлопнул его по плечу и сказал:

– Удачи, товарищ.

После этого он отстал от толпы, потом свернул в какойто переулок и исчез из виду.

Его место тут же занял Карл. Он счастливо улыбался.

Они вышли на железнодорожные запасные пути, открытое, продуваемое ветром пустынное место, где доживали свою жизнь списанные вагоны. По мерзлой земле громыхали ботинки. Аркин прислушался, и сердце его взволнованно затрепетало. То маршировала сама Россия. Даже царь с высоты своего трона не осмелится пролить кровь этих невинных детей. Мысль о счастливом будущем родной страны пронзила его, оставив ощущение надежды, теплом разлившееся по всему телу.

– А ты зажег эти молодые сердца.

Это был отец Морозов. Он крепко сжал руку Аркина. Снежинки рассыпались по высокой черной шапке священника и сверкали, точно алмазный нимб, что выглядело особенно удивительно в комплексе с его поношенным пальто.

– Это Карл, мой товарищ из расповского литейного. Он уже доказал свою преданность. Надежный парень, нам он может пригодиться.

Священник протянул молодому человеку руку. Тот низко наклонился и поцеловал пальцы в перчатке.

– Здравствуйте, батюшка, – с уважением произнес он.

Это простое движение необычайно разозлило Аркина, но он не подал виду. Разве они не понимают? Ведь такое раболепие – именно то, что хотят искоренить большевики. В будущем России нет места религии. Там все будут равны и никто не станет кланяться и гнуть колени. Даже перед Богом.

– Они придут? – быстро проговорил Аркин.

Священник улыбнулся.

– Да.

– Когда?

– С минуты на минуту.

– Значит, они сдержали слово. Хорошо.

Карл непонимающе перевел взгляд с одного на другого.

– Кто? Кто придет?

– Железнодорожники, – пояснил Аркин. – Все это депо присоединилось к забастовке, чтобы поддержать молодежь.

– Выходит, началось? – осознавая важность момента, произнес Карл.

– Да.

Парень выпрямил спину и надул тощую грудь.

– Товарищ Аркин, товарищ святой отец, я горжусь, что стал частью этого…

– Это они! – раздался из толпы голос. – Железнодорожники!

В тот же миг воздух огласился радостными криками, и колонна человек в сто или даже больше, все в картузах и робах, размахивая кулаками, вышла на запасные пути.

– Отче, – вполголоса произнес Аркин, – поблагодарите от меня своего Господа.

Священник закрыл глаза и улыбнулся, обращаясь к Всевышнему. Один из железнодорожников, огромный, как медведь, и с голосом под стать, забрался на ржавую платформу и обратился к толпе с такой пламенной речью, что вскоре его слова утонули в возбужденных и восторженных криках. Даже мороз и снежная пелена не могли остудить разгоряченную кровь или умерить злость, которая уже выкристаллизовалась в нечто твердое и острое, как шпиль Адмиралтейства. Аркин был собой доволен.

– Кавалеристы! – вдруг выкрикнул ктото из стоявших чуть в стороне от толпы.

Против них послали армию. Демонстранты не обратили внимания на этот крик, но Аркин тут же вскочил на подножку старого вагона и закричал во все горло:

– Приготовиться! Военные приближаются!

Тут же изпод пальто и роб появились железные прутья. Стук копыт нарастал, цокот подков по булыжникам мостовой становился все громче, пока снежная завеса вдруг не расступилась, словно воды Красного моря, и из нее не показался отряд всадников в красных формах с развевающимися накидками. Они остановились и растянулись в длинную линию, перекрывая подходы, не оставляя шансов на спасение.

Началась паника. Волнение передавалось от юноши к юноше, послышались сдавленные возгласы, ктото закричал. От немедленного бегства молодежь удерживало лишь присутствие железнодорожников. Бледные, они смотрели широко раскрытыми от страха глазами на солдат, которые обнажили сабли. На стальные клинки падал пушистый снег, но от этого они не казались менее грозными.

– Немедленно разойтись! – выехав немного вперед, скомандовал капитан кавалеристов.

Он сидел на великолепном рослом жеребце, который нетерпеливо рыл копытом грязь под утоптанным снегом. Всадник устремил взгляд на железнодорожника, стоявшего на платформе.

– Немедленно разойтись! – повторил он приказ.

Аркин пробился через толпу притихших демонстрантов и вышел вперед.

– Эти молодые люди не делают ничего плохого, – хладнокровно произнес он.

Капитан посмотрел на него, отвернулся, но потом присмотрелся внимательнее.

– Ты кто такой? – спросил он.

– Товарищ этих мальчишек, – резко произнес Аркин. – Давайте разойдемся мирно. Мы не хотим кровопролития.

Капитан удовлетворенно ухмыльнулся.

– Неужели?

– Да. Эти молодые люди…

– Опасны!

– Нет. Они просто заявляют о том, что недовольны, и требуют, чтобы их выслушали.

– Мы хотим справедливости, – добавил Карл, который встал рядом с Аркиным, держа обеими руками железный прут.

– Так получай ее, молодой смутьян!

Без предупреждения капитан вдруг наклонился вперед и махнул саблей. Клинок разрубил воздух с легким свистом. Аркин успел среагировать. Он оттолкнул своего молодого друга так, что сабля, которая должна была перерубить бледное худое горло, зацепила лишь нос и рассекла ноздрю. По подбородку Карла хлынула алая кровь.

Толпа железнодорожников загудела и двинулась вперед. На всадников посыпались ругательства и угрозы. Страсти накалялись. Рабочие кричали и размахивали своим нехитрым оружием так, что, казалось, еще немного, и они ринутся в атаку. Аркин собирал заводскую молодежь как раз для того, чтобы избежать подобного насилия, но сейчас он оттащил Карла подальше от солдат и осмотрел его лицо. Юноша зажимал рукой нос. Кровь струилась между его пальцами, в глазах горел огонь. Рука, за которую его держал Аркин, дрожала, но не от страха, а от ярости.

– Беги в тыл железнодорожников, – распорядился Аркин. – Командуй своим, чтобы готовились дать отпор.

Юноша исчез. Снег повалил гуще, и голоса сделались громче. Атака гусар была молниеносной. Ринулись вперед лошади, сабли стали рубить направо и налево, бесшумно и беспощадно. Раздались истошные вопли, и снег на земле обагрился кровью, когда всадники врезались в толпу. Железные прутья обрушились на гусар, сокрушая кости, выбивая из стремян ноги, сваливая их на землю, где нападавшие тут же скрывались под сапогами рабочих. И все же сабли продолжали умело и безжалостно разить, снова и снова, разрубая спины, вспарывая щеки, рассекая шеи. Удар, перегруппировка, новый удар. Даже витавший в воздухе снег покраснел, когда конница раз за разом проносилась вдоль железнодорожных путей.

Аркин выхватил из кармана брюк маленький пистолет Сергеева. Шесть раз он тщательно прицеливался, и шесть раз пуля врезалась в красный мундир. Рабочие защищались отчаянно. Лошади падали к их ногам. Кивера летели на землю. Аркин бросился в гущу сражения, уклоняясь от сабель, отбивая удары, пробиваясь к высокому светловолосому капитану на черном, как сам дьявол, жеребце.

Виктор заметил Карла. Он лежал с окровавленной грудью на снегу, его молодые застывшие глаза были широко раскрыты и устремлены в небо, на падающий снег. Белые хлопья липли к ресницам и, растаяв, стекали, как слезы. Над мальчишкой стоял солдат с саблей в руках, с которой все еще капала кровь. Аркин сломал ему шею, бросился на колени рядом с Карлом и закрыл ему мертвые глаза. Раз в этом мире убивают даже детей, значит, в нем не осталось ничего святого. Схватив саблю, он с ревом бросился к красным мундирам.

Женщинам работалось тяжелее, чем мужчинам. Валентина быстро поняла это. В госпитале Святой Елизаветы женщины трудились больше всех и получали за это самые маленькие оклады. Но они не жаловались. К санитарам они относились с почтением, которого те, по мнению Валентины, совершенно не заслуживали, а уж врачей и вовсе почитали как богов во плоти.

Сама Валентина с головой ушла в выполнение своих обязанностей и почти ни с кем не разговаривала. Ее устраивало, что бóльшую часть времени приходилось проводить за чисткой и стерилизацией медицинских инструментов. Ей это было в радость. Она притрагивалась к инструментам с уважением и находила неожиданное удовольствие в их острых стальных краях и необычных формах. Ей нравилось, что каждый из этих предметов имел свое предназначение: и зажим, и зонд, и шприц, и многие другие, названий которых она даже не знала. Каждый рабочий день для нее и остальных молодых санитарок начинался с часового урока, и к наставлениям она прислушивалась с тем же вниманием, с которым разучивала новые фортепианные пьесы. Во время обхода палат она задавала больным четкие вопросы и внимательно выслушивала ответы.

– Вы прекрасно умеете слушать, – сказала както ей одна из пациенток.

Госпиталь Святой Елизаветы был больницей для бедных. Появился он больше ста лет назад по указу Екатерины Великой, и в нем постоянно не хватало коек и палат. Больные и умирающие нескончаемым потоком проходили через его двери, но многие из них не находили здесь приюта по той причине, что у них не было надежды на выздоровление. Валентина училась не думать о таких вещах, как не позволяла себе задумываться о мертвом мужчине, которого нашла однажды утром на ступенях госпиталя. Люди при деньгах не лечились в госпиталях. Госпитали были местом, куда приходили умирать. Уважаемых людей врачи навещали дома, при необходимости даже по нескольку раз в день, и лечили пациентов в их собственных спальнях. Иногда даже проводили там несложные операции. Богатые пациенты попадали в больницы только в том случае, если им требовалось серьезное хирургическое вмешательство.

Валентина погрузила руки в мыльную пену и принялась за работу, но через минуту подняла руки и посмотрела на них. Красные, грубые, с тонкими трещинками вокруг суставов. Руки медсестры, а не пианистки. Она вдруг почувствовала стыд и тут же упрекнула себя за эту секундную слабость.

За спиной у нее открылась дверь.

– А, вот ты где. Идем, тебя зовут.

Валентина быстро развернулась, роняя с рук мыльную пену. Это была Дарья Шпачева, черноволосая медсестра, любительница крепкого слова, с которой она познакомилась, когда пришла в госпиталь на первое собеседование. Но сейчас она не улыбалась.

– Ты знаешь, что у тебя вся шея в крови? – спросила ее Валентина.

– Нужно идти, – произнесла девушка. – Скорее.

Воздух здесь казался густым и тяжелым. Войдя в мужское отделение, Валентина почувствовала себя так, словно уткнулась лицом в несвежую простыню. Кровь, страх и дикая, неудержимая ярость не оставляли места ни для чего другого. Тела лежали повсюду: на койках, на матрасах, на полу, на расстеленных одеялах, на голых половицах. Их было много. Слишком много.

– Что случилось? – взволнованно спросила Валентина у Дарьи.

– Гусары.

– Они на них напали?

– Как видишь.

Валентина смотрела на гладкие щеки, на безусые губы. Это были молодые люди, люди, мечты которых были искромсаны и изрублены гусарскими саблями. Кровь текла из голов, на плечах зияли ужасные открытые раны. Этим людям пришлось противостоять всадникам.

– Черт! – выругалась Валентина.

Капитан Чернов выполнил обещание.

– Даша, с чего мне начинать?

– Санитарка Иванова, приступайте к работе. Да поскорее.

Медсестра Гордянская ткнула ей в руку большие ножницы и деловитой походкой направилась в другой конец отделения, где Дарья пыталась помешать какомуто человеку с повязкой на глазах выползти за дверь. Валентина осторожно положила руку на спину пациенту, который лежал перед ней лицом вниз.

– Здравствуйте, я санитарка Иванова.

Стараясь говорить уверенным и спокойным голосом, девушка ножницами разрезала его пиджак снизу доверху, потом то же самое сделала с рубашкой. Два длинных параллельных разреза шли через всю его спину, как красные трамвайные пути. Валентина решила смочить их антисептическим раствором, но, как только она прикоснулась к ранам, кровь хлынула из них на белую спину раненого. Порезы нужно было зашить. Обрабатывая рану, девушка постоянно разговаривала со своим пациентом. Повернув голову набок, он косился на нее большими, полными страха глазами.

– Доктор сейчас придет, – заверила она его. – Он наложит несколько швов, и все будет хорошо. – Валентина приложила тампон к ране и сильно прижала, чтобы остановить кровотечение. – Скоро вы снова пойдете на работу.

– Они ждали нас. Хотели порубить нас всех.

– Вы шли по улице?

– Нет. Нет, мы собрались у завода, во дворе. Я и остальные хлопцы.

– Солдаты напали на вас на заводском дворе?

– Нет. – Веки его затрепетали, закрылись, потом снова открылись, и изо рта вытекла струйка рвотной массы. – Мы пошли на разъезд, чтобы с железнодорожниками погутарить. Их старший был… – Не договорив, он начал всхлипывать. Это были несдержанные, животные звуки.

– Тише. Здесь вы в безопасности. – Валентина погладила его по жестким от засохшей крови волосам. Провела пальцами по щеке. По шее.

– Родненькая, – прошептал он, не открывая глаз, – у меня руки не шевелятся.

– Сюда! Быстро! – Доктор в белом халате махнул ей рукой.

Это продолжалось целый день. Молодых людей привозили на телегах, приносили на плечах, на самодельных носилках. Валентина приказала себе не вслушиваться в стоны, не замечать слез. Подходя к очередному раненому, она прикладывала руку бедняги к своему горлу, потому что заметила, что ее сильный пульс какимто образом вселял в них надежду. Валентина научилась не говорить «тише» и стала позволять раненым разговаривать, плакать, кричать, делать все, что угодно, что хоть както облегчало страдания. Бывало, что она садилась рядом и под диктовку записывала короткие письма их близким. Она подносила воду к разбитым губам. Она развернула столько рулонов бинта, что он начал казаться ей продолжением ее кожи, которая как будто какимто причудливым образом разрослась и стала оплетать тонкими белыми полосками израненные руки, ноги, головы, не давая развалиться на части этим молодым телам.

– Сюда! Быстро!

– Да, доктор?

– Этому гран морфия.

– Да, доктор.

Совсем юный парень, чернявый, как цыган, немного старше Кати, лежал на спине, сложив на груди тонкие руки. Кожа его была липкой от пота. Он улыбнулся Валентине, хотя губы его не прекращали шептать слова молитвы. Девушка два раза капнула из бутылочки с обезболивающим в небольшой стакан, поднесла ему и, пока он пил, поддерживала его голову. Зрачки его превратились в две крохотные точки.

– Спасибо. – Голос его звучал едва слышно. – До свидания.

– Его раздавило лошадьми, – тихо произнес доктор.

– Тут есть священник? – быстро спросила Валентина.

– Он в соседней палате. – Доктор утомленно вздохнул. – Сегодня у него много работы. – Он поднял голову и впервые внимательно посмотрел на молодую санитарку.

– Валентина! Моя дорогая девочка, я и не подозревал, что это вы. Униформа всех вас делает на одно лицо.

– Я знаю, доктор Федорин. Все санитарки выглядят одинаково.

– Не всегда. – Он провел рукой по лбу. – Вас с медсестрой Гордянской перепутать трудно.

Она улыбнулась. Оттого что напряженные мышцы лица ненадолго расслабились, она ощутила такое облегчение, что чуть не бросилась на шею доктору, как делала Аня, его дочка, когда он ей чемто угождал.

– Вам нужно отдохнуть, доктор.

Он покачал головой.

– Я, когда рекомендовал вас в госпиталь, не думал, что вам придется таким заниматься. – На миг он оторвал взгляд от раненого и внимательно посмотрел на Валентину. Она подумала, что такого интересного он мог увидеть на ее лице. – Крещение огнем, – негромко произнес доктор.

Мальчик на койке поднял руку и прочертил в воздухе крест.

– Крещение кровью, – прохрипел он, глядя округлившимися глазами на Валентину.

– Я найду священника, – сказала она и отошла от койки.

В соседней палате священника не оказалось. Тогда Валентина, подобрав юбки, побежала по одному из коридоров, высматривая фигуру в черном. Она не хотела, чтобы мальчик умер без отпущения грехов. «Санитарка должна быть очень сильным человеком, – сказал както Йенс. – Ей приходится иметь дело с кровью и ранами».

На ее плечо опустилась рука, до того тяжелая, что она пригнулась. Валентина испуганно шарахнулась в сторону.

– Не пугайся, деточка.

Она остановилась и осмотрела человека, который появился в коридоре, словно из воздуха. Он был похож на священника. Массивный широкоплечий мужчина, в простой черной рясе, и все же было в нем чтото такое, отчего Валентине захотелось отойти от него подальше. Большие круглые глаза священника мало того, что были очень глубоко посажены, но еще и отличались необычайно светлым голубым оттенком. И они не моргали. Они жгли. Другого слова Валентина не смогла подобрать. Ей казалось, что они прожигали ее череп до самого мозга, от этого ощущения ей захотелось отвернуться, но она не могла.

– Я ищу священника, – быстро произнесла Валентина.

– Деточка… – Голос его был гулким и уверенным. Пустой холодный коридор подчеркнул властную интонацию. – Деточка, во всем мире нет такого человека, который не искал бы священника. Священник показывает путь к Господу. В тебе, деточка, я вижу беспокойство и томление. Позволь Ему очистить тебя.

Она чуть не рассмеялась, потому что сам этот странный человек чистым ну никак не выглядел. Она с трудом оторвалась от глаз незнакомца и опустила взгляд на его длинную всклокоченную бороду, засаленную, с застрявшими объедками. Ряса его была вся в пятнах, а руки казались черными от грязи. Но хуже всего было то, что от него воняло. Единственной чистой вещью на нем было украшенное самоцветами распятие на цепочке, которое поблескивало у него на груди.

– Вам у Господа для себя очищения попросить стоило бы для начала, – обронила Валентина. – Но, прошу вас, идемте скорее. Вы нужны в соседней палате…

Неожиданно он протянул к ней огромные грязные руки, приложил ладони к щекам и заставил смотреть прямо в свои гипнотические глаза.

– Сейчас ты нуждаешься во мне. Я могу дать тебе успокоение, которого ты так жаждешь. Именем Господа.

Он склонил голову, как будто собираясь приложиться к ее лбу, но в последнюю секунду пригнулся и поцеловал ее в губы. Изумление и отвращение охватило Валентину, когда он накрыл ее уста своим огромным темным ртом. Она вырвалась и ударила его по щеке. Густая борода приглушила звук пощечины, но все муки и трудности этого дня выплеснулись из нее вместе с яростным криком:

– Вы не Божий человек. Вы проходимец! Отвратительный, распущенный…

Он рассмеялся, счастливо и безудержно, как будто это были слова похвалы. Валентина ударила бы его снова, но ей было противно к нему прикасаться. Она вытерла рукой рот и отошла на безопасное расстояние.

– Вы нужны умирающему мальчику, – ледяным голосом произнесла она.

– Ему я не нужен. А тебе нужен.

– Вы не настоящий священник, верно?

– Я всего лишь бедный старец. Я смиренно предлагаю свою помощь страждущим и заблудшим душам, таким, как ты.

– Моя душа вас не касается, – ответила она. – Вы не старец. А мальчику нужен настоящий священник.

Бледные глаза не отпускали ее. Она почувствовала, что язык ее отяжелел, а мысли начали растекаться. С трудом она отвела взгляд от темной фигуры и поспешила обратно, пытаясь заставить себя не думать о грязном незнакомце.

– Мы еще встретимся, деточка! – крикнул он ей вслед. – И когда это случится, ты сама захочешь поцеловать меня в обмен на свою душу.

Валентина отыскала священника. Настоящего священника. В длинной домотканой рясе, потертой снизу, с епитрахилью и высокой черной скуфьей, которая тоже знавала лучшие времена. Вначале Валентина решила, что это какойто сельский священник, который, услышав о побоище, специально приехал в город, чтобы попасть в госпиталь. Но когда она окликнула его и он, оторвавшись от раненого, над которым читал молитву, посмотрел в ее сторону, Валентина сразу узнала его. Это был тот самый священник, которого она встретила с Аркиным, тот, с которым говорила, когда шофер сносил мешки с картошкой в церковь. Бросившись к нему, она подумала о том, сколько чужих тайн хранят священники, сколько самых разных признаний, должно быть, преследует их в мыслях.