Текст книги "Жизнь в белых перчатках"
Автор книги: Керри Махер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
Глава 9
Грейс смотрела на себя в «Ровно в полночь», и это от-давало сюрреализмом. Она редко видела себя в телепостановках, потому что они шли в режиме реального времени, и предпочитала думать о них как о спектаклях, как о чем-то эфемерном. Ведь каждый спектакль живет лишь в определенном временном отрезке и исчезает, едва отзвучит последняя реплика. Иногда она вместе с другими актерами просматривала записи передач, но быстро поняла, что обычно это превращается в способ самоутвердиться, покритиковать себя так, чтобы коллеги начали тебя хвалить. «О-о, как ужасно я выгляжу в этой сцене! Только взгляните на мое лицо!» И кто-нибудь обязательно ответит: «А мне кажется, вполне убедительно. И сколько страдания в позе…»
В темном кинотеатре, одетая в новое просвечивающее платье с открытыми плечами от Бальмена, столь непохожее на одежду Эми Кейн, Грейс затаила дыхание уже на вступительных титрах, зная, что ее героиня появится в одной из первых сцен, там, где она выходит за персонажа Купа, шерифа Кейна. Украдкой покосившись на Купа, сидевшего слева от нее в великолепном фраке, она увидела, что он не отводит взгляда от экрана, и взяла с него пример. Но ее собственные светлая кожа и волосы, от которых прямо-таки исходила аура невинности, казались какими-то неправильными, диссонирующими. Грейс знала, что ее внешность должна была стать наивным контрапунктом мстительным планам убийства, вынашиваемым заговорщиками, но при этом все время думала, что сыграла неправильно: тут слишком слащаво, там слишком горько. И на экране она выглядела такой большой! Спрятать собственную игру было невозможно.
И все же в конце первой сцены с Грейс Кэти Хурадо нежно сжала ей руку. Грейс опустила глаза и увидела, что ее пальцы впились в подлокотник кресла. Прикосновение Кэти удивило ее. Грейс взглянула на соседку. Та улыбалась, будто говоря: «Это трудно, я знаю».
Благодаря присутствию Кэти смотреть все остальное было легче. По правде говоря, когда прошел первый шок, Грейс обнаружила, что полностью погрузилась в происходящее на экране. Равномерный перестук в саундтреке, сопровождающий черно-белое действо и наводящий на мысли и о цоканье копыт, и о тиканье часов, отсчитывающих оставшееся до полудня время, обладал гипнотическим действием. Куп был само совершенство, и через несколько минут фильм так поглотил ее, что она даже забыла, чем все там кончается. В сцене финальной перестрелки Грейс наблюдала за Эми Кейн, словно за кем-то совершенно посторонним. Эта блондинка в шляпке не могла быть ею, нет, это была жена шерифа Кейна, и Грейс гордилась ею.
Когда занавес зашуршал, скрывая экран, свет зажегся и все зааплодировали, дезориентированная Грейс огляделась по сторонам, плохо понимая, на каком она свете. Все остальные хлопали и кивали друг дружке, так что она тоже присоединилась, отпуская сердечные похвалы увиденному в фильме.
Когда на сцену вышел Фред, раздались аплодисменты вперемежку со свистом, каких Грейс никогда не слышала даже в театре, – хотя, может, дело в том, что сейчас она находилась в зрительном зале, а не перед ним. Это не была овация из ее грез, но все происходящее брало за душу. В груди кипела и бурлила пьянящая смесь гордости, солидарности и благодарности. Грейс не могла дождаться, когда же этот фильм посмотрят все, кого она любит. А еще она обнаружила, что очень даже не прочь вновь испытать нечто подобное.
* * *
– Ну как, мама, тебе понравилось? «Ровно в полдень», – спросила Грейс.
Она не могла больше терпеть и к тому же нервничала оттого, что мать не сразу подняла эту тему. Воодушевление премьеры прошло, и теперь Грейс тревожилась, что скажут о фильме ее друзья и, в первую очередь, члены семьи.
В понедельник они с мамой обедали в Филадельфии. Форди забрал Грейс из маленькой квартирки возле театра «Бакс Кантри Плейхаус», где та играла в спектакле «Акцент на молодость», прежде чем вернуться в Нью-Йорк. Она знала, что родители ходили на «Ровно в полдень» накануне вечером. Но с того момента, как Форди высадил ее из машины и они с матерью заказали вальдорфский салат с курицей, Грейс и Маргарет Келли говорили лишь о детях Пегги и работе Келла.
В противоположность матери, Форди,<пкоторый посмотрел фильм в вечер премьеры неделю назад, позвонил Грейс на следующее же утро. Он одобрительно присвистнул:
– Благодаря тебе у этой картины появился класс, Грейс. Без тебя это было бы совсем мрачное кино. Не могу дождаться, когда увижу тебя в следующей роли.
Держа трубку у уха и благодаря Форди за то, что он пошел на фильм в первый же вечер, она чувствовала, как из глаз льются слезы признательности.
– Очень хорошее кино, Грейс, – ровным тоном ответила мать. – Я, конечно, видела не так много вестернов, но твоего отца впечатлила режиссура. Он сказал – для вестернов необычно, чтобы горожане отвернулись от своего шерифа. Но, боюсь, я не поняла, в чем смысл этой музыки и этих звуков лошадиных копыт.
«Забудь о музыке, мама! Тебе понравилось, как я сыграла?» – подумала Грейс, но вслух произнесла:
– Думаю, Циннеман пытался передать ход времени.
– Да-да, теперь мне ясно, – нетерпеливо проговорила мать. И наконец прозвучало: – Так здорово было увидеть тебя в такой большой картине, Грейс. Мы с отцом очень гордились. И все в городе посмотрели фильм и сказали нам, как ты там великолепна, как поразительно, что малютка Грейс Келли сыграла с самим Гэри Купером!
– Спасибо, мама! – Грейс ухватилась за похвалу, чувствуя, однако, что прозвучала она суховато. Было совершенно ясно, что мать больше всего радует одобрение многочисленных друзей семьи.
– Как по-твоему, ты еще будешь сниматься в кино?
В вопросе явно слышался подтекст: «Потому что я могла бы и привыкнуть быть матерью кинозвезды».
– Посмотрим, что мне предложат, – пожала плечами Грейс, не желая потакать матери.
– Твой отец говорит, что в кино платят гораздо больше, чем в театре.
– Я занимаюсь этим не ради денег. – Обсуждать с матерью контракты со студиями тоже не хотелось.
– Нет? – нахмурилась мать. – Но, похоже, ты уже неплохо зарабатываешь. Платье у тебя чудесное.
Грейс опустила глаза на свое платье-рубашку с широким поясом жизнерадостного лососевого цвета. Стоило надеть его для примерки в магазине «Бонвит Теллер», каку нее сразу поднялось настроение.
– Спасибо, мама.
– Ты сейчас встречаешься с кем-нибудь? – спросила мать, отправляя в рот ложку курятины с грецкими орехами и жуя.
«Конечно, мама, ты предпочла бы поговорить об этом».
– Всерьез ни с кем, – ответила Грейс, и это, к сожалению, было правдой.
Ее отношения с Джином висели на волоске, особенно после июньской ссоры на актерской вечеринке в Филадельфии, где она играла в «Парковом театре». Грейс надеялась, что ему удастся очаровать продюсеров, чтобы те взяли его в труппу, но Джин сильно надрался, и его исполнение песни «Кабриолете бахромой на крыше» никого не вдохновило.
«Такое веселье не для меня, Джин!» – закричала на него Грейс, когда они вернулись к ней в квартиру. «Да ты не распознаешь веселье, даже если оно тюкнет тебя по башке!» – заорал он в ответ, хлопнул дверью и босиком ушел в ближайший отель, потому что был слишком горд – или слишком пьян, – чтобы вернуться за ботинками.
– Ну, надеюсь, ты скоро кого-нибудь найдешь, – пожала плечами мама. – Тебе нужен кто-то, кто будет о тебе заботиться, Грейс. И ты всегда говорила, что хочешь детей.
– Ну да, – согласилась дочь относительно той части, которая касалась детей.
Замечание, что кто-то должен о ней заботиться, ее рассердило. Все ее возлюбленные постоянно твердили ей, какая она независимая, ведь так? Что за ирония… Однако она чувствовала тупую боль в животе, когда этим летом, будучи в Оушен-Сити, строила песочные замки с шаловливыми белокурыми карапузами Пегги или читала им книжки о приключениях малышки Мэдлин в Париже.
Грейс раздраженно проговорила:
– Мама, ты же сама не выходила замуж, пока тебе не исполнилось двадцать шесть. А до этого прекрасно заботилась о себе сама. Ты была тренером женских команд в Пенсильвании. Папа всегда говорит, что ты несколько раз ему отказала, прежде чем согласиться выйти за него.
Хотя отец и часто вспоминал об этих многочисленных отказах, похваляясь тем, как упорно ему пришлось потрудиться, чтобы завоевать Маргарет Майер, целеустремленность матери всегда производила на Грейс куда большее впечатление.
Мать похрустела салатом, потом промокнула губы салфеткой и лишь тогда произнесла безапелляционным тоном:
– Я просто ждала своего часа. А когда вышла замуж, сразу оценила то, что теперь обо мне есть кому позаботиться. Твоему отцу нравится все делать самому, и моя жизнь стала куда легче, стоило мне позволить ему это.
Почему-то ее слова мало вязались с представлениями Грейс о заботливом муже.
– Понятно, мама, – только и сказала она, опуская взгляд на часы.
Осталось полтора часа, а там уже не будет невежливым извиниться и поехать обратно в Нью-Йорк.
* * *
– Вчера вечером по телевизору снова передавали «Молодого богача». Я посмотрел, – сообщил Сэнди в начале ее второго года обучения. – И вы снова произвели на меня впечатление, Грейс. Вы сыграли там просто исключительно. А знаете почему?
– Потому что я чувствовала тесную связь со своей героиней, – ответила она, предвкушая, что такой ответ обрадует учителя по двум причинам: во-первых, это правда (а ложь Сэнди чувствовал великолепно), а во-вторых, он всегда делал упор на такой связи.
Мейснер учил ее искать ответы на вопросы: что чувствует ее героиня? Чего она хочет? Насколько хорошо Грейс ее понимает?
– Совершенно верно, – кивнул Сэнди, наклоняясь и вглядываясь в ее лицо сквозь толстые стекла очков в черной оправе.
Они слегка увеличивали его глаза, и Грейс всегда казалось, будто он смотрит на нее через микроскоп. Иногда у нее возникало ощущение, что ее собственные очки служат защитой от его испытующего взгляда, хотя он редко позволял ей надевать их во время уроков, твердя:
– Вы должны практиковаться в тех же условиях, которые будут перед камерой или на сцене.
– Ясно, вслепую, – полушутя отвечала она.
– Что мы можем сделать, чтобы со всеми вашими героинями устанавливалась такая же связь, как с Паулой? – Он моргнул, и это было единственным движением; в остальном он застыл как статуя, ожидая реакции Грейс.
Ей очень хотелось найти идеальный ответ. Или хотя бы приемлемый. Но правдивый ответ, заключавшийся в том, что она так здорово понимала Паулу, потому что во многих отношениях была ею, а как быть кем-то еще, точно не знала, определенно не годился. Сказать правду было невозможно, и поэтому ученица перефразировала совет учителя:
– Мне нужно найти что-то общее со своими героинями. И попытаться понять, что ими движет.
– Именно так, – одобрил Сэнди, по-прежнему не отводя взгляда. – Такой подход заставит режиссера верить, что вы сможете сыграть роль. И вы научитесь этому, Грейс. Научитесь. Это вопрос времени и практики, а там станет известно, что вы не только хорошая актриса, но еще и надежны. Я редко работал с такими пунктуальными, рассудительными и внимательными людьми, как вы.
Рассудительная. Пунктуальная. Внимательная. Качества, которые хороши скорее для домохозяйки, чем для актрисы.
Порой ей хотелось быть птицей-подранком вроде Мэрилин Монро или бой-бабой наподобие Кэтрин, словом, яркой личностью, которая заставляет людей обратить на себя внимание. Ее единственной внушительной чертой был рост, из-за которого она и не получала ролей. Но она была благовоспитанной барышней из Филадельфии и посылала на дни рождения учителям коробки со сливочными помадками домашнего приготовления. Она сочла, что отчасти именно поэтому Сэнди описал ее как «внимательную». К таланту это не имело никакого отношения.
Грейс старалась радоваться тому, что по-прежнему получает работу на телевидении, что у нее появился еще один шанс сыграть женщину с Дикого Запада в «Убийстве». И Сэнди, и Дон признали, что там она держалась естественнее, чем в «Ровно в полночь». Грейс и сама ощущала это по тому, как гладко давались ей и реплики, и жесты. Даже Кэти Хурадо позвонила ей после этой телепостановки и сказала: «Хорошая работа, Грейс».
Сказать, что она была удивлена, когда в самом конце сентября ей позвонил Джей Кантер, значит не сказать ничего.
– Грейс? Кинопробы, которые ты делала на этой дрянной студии в сорок девятом, все еще приносят свои плоды. Джон Форд хочет, чтобы на этой неделе ты приехала в Калифорнию сделать пробу в цвете. Заметь: он затеял ремейк «Красной пыли», а играть там будет не кто иной, как Кларк Гейбл, звезда оригинального фильма. Снимать он хочет в Африке.
– Нет… – выдохнула Грейс.
Кларк. Гейбл? Африка? Она не могла вообразить лучшей комбинации при отсутствии слов «Элиа Казан»[13]13
Американский режиссер (1909—2003).
[Закрыть] и «Бродвей».
– Да, – засмеялся Джей, – да-да-да, пташка Грейс.
Грейс нравилось, когда он так ее называл. В ответ она стала звать его пташкой Джеем.
– Бог мой! Должна признаться, я не нахожу слов. – Сердце колотилось где-то в горле.
– Тебе нужно произнести всего одно слово, и я забронирую билет на самолет.
– Да! – сказала она.
* * *
Джон Форд проводил пробы лично.
– Он не хочет терять время, – сказал ей по телефону Джей утром накануне поездки в студию.
Впрочем, никто не сказал бы с уверенностью, о чем думает режиссер: у его круглых очков были тонированные стекла, а спокойное лицо с высоким лбом и сильно отступившей линией редеющих волос казалось непроницаемым.
– Спасибо, мисс Келли, – произнес он, когда Грейс прочла отрывок из роли Линды Нордли.
Она очень много думала об этой роли, пока летела из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, и на ум приходил только один вывод: чтобы понять Линду, ей следует признать, что у них есть одна общая цель – произвести впечатление на Кларка Гейбла.
Похоже, этого оказалось достаточно. Когда на следующий день она плавала в бассейне отеля «Бель-Эйр», куда ее поселила компания «Эм Джи Эм», явился коридорный с красным телефоном на чрезвычайно длинном шнуре, поставил его на шезлонг и дал ей знак, что нужно ответить на звонок. Замотавшись в полотенце, Грейс уселась и поднесла к уху нагретую солнцем трубку:
– Алло?
– Ты справилась, Грейс! Форд хочет дать роль тебе. На этот раз придется подписать контракт, но не беспокойся – я позабочусь, чтобы он тебе подошел и чтобы у тебя оставалось время для работы в Нью-Йорке. Поздравляю, пташка Грейс! Это настоящий прорыв. Ты на правильном пути.
Все это было так здорово, что Грейс даже не стала возражать против контракта – когда угодно, только не сегодня! Она немедленно позвонила дяде Джорджу и предложила встретиться в ресторане «Муссо и Фрэнк». В одной из мягких красных кабинок они с Джорджем и Уильямом отметили ее успех красным вином и слабо прожаренным стейком.
– Трудно поверить, что это вино сделали в сотне миль к северу отсюда, – прокомментировал Уильям, любуясь темно-красной жидкостью в своем бокале.
– Когда я был в твоем возрасте, – обратился Джордж к Грейс,»w все калифорнийские вина считались пойлом. Удивительно, как меняются времена.
– Это вино всего на одну ступень выше пойла, – изрек Уильям, щурясь на свой стакан. – Ну, может, на две ступени. Но иногда терпкое красное вино – это именно то, что надо.
Он подмигнул Джорджу, тот усмехнулся в ответ, и Грейс покраснела, поняв, что это какая-то их интимная шутка.
Откашлявшись и подняв бокал, Уильям провозгласил:
– За Грейс!
Джордж и Грейс чокнулись с ним.
– Мы очень тобой гордимся, – сказал дядя Джордж.
– И ждем не дождемся сплетен о Кларке Гейбле, – ехидно подхватил Уильям.
Грейс засмеялась и выпила вино, действительно оказавшееся терпким. Оно соответствовало настроению. Свой двадцать третий день рождения она будет встречать в Африке! С Кларком Гейблом и Авой Гарднер. Любопытно, приедет ли к Аве муж, Фрэнк Синатра? Поразительно, но она не нервничала, чувствуя только радостное возбуждение, как будто в ее жилах пузырилось шампанское.
Пока она с дядей и Уильямом с удовольствием ели, пришли, держась за руки, Спенсер Трейси и Кэтрин Хепбёрн. Грейс увидела их первая, положила руку на дядино предплечье и радостно сжала его. И она, и Уильям, и все вокруг уставились на парочку, которая следовала к своему столику в центре ресторана. Кэтрин и Спенсер, похоже, не замечали этого, они смеялись и болтали с метрдотелем, как старые друзья. Они еще не успели сделать заказ, а им уже принесли по коктейлю: Спенсеру вроде бы «Олд-фэшн», а Кэтрин – «Буравчик». Когда они остались вдвоем за столиком и уткнулись в меню, все остальные посетители ресторана снова переключились на свои тарелки.
– Ты тоже когда-нибудь будешь вот такой, – сказал дядя Джордж.
Грейс засмеялась:
– Вряд ли. Ты мне льстишь.
– Ты в десять раз ее красивее, – заявил Уильям.
– Исключительно в глазах смотрящего, – ответила Грейс. – И я знаю, что уж точно не в десять раз ее талантливее.
– Не позволяй своей врожденной скромности помешать тебе доказать, что тут ты ошибаешься, племянница, – предостерег Джордж.
– Очень постараюсь, – ответила Грейс, впервые за всю жизнь почувствовав, что дядя с Уильямом, возможно, правы.
Две недели спустя курьер доставил контракт в ее нью-йоркскую квартиру. Джей и его босс, Лев Вассерман, пообещали сделать его приемлемым для Грейс, но она даже представить не могла, как, ради всего святого, сумеет хотя бы наезжать в Нью-Йорк, если обязуется в течение семи лет делать на «Эм Джи Эм» три картины за год! Кипя от ярости, она позвонила Джею и заявила:
– Я хочу сниматься в кино год через год. Иначе я вообще не смогу играть в театре.
Джей колебался.
– А еще скажи им, – добавила Грейс, – что соблазнять меня деньгами бессмысленно, потому что на телевидении и моделью я зарабатываю больше, чем они предлагают или даже могут предложить. И в любом случае дело не в деньгах, – сказала она, припоминая, что говорила матери то же самое несколько месяцев назад. – Дело в том, чтобы быть той актрисой, на которую я училась.
– Я попытаюсь, пташка Грейс, – сказал Джей тоном, который совсем ее не порадовал.
Однако на следующий день он позвонил и сообщил, что на студии со всем согласились.
– Они действительно всерьез хотят тебя заполучить, Грейс. Никогда раньше не видел, чтобы Дор Шэри соглашался на что-то подобное.
С довольной улыбкой повесив трубку, Грейс должна была признать, что чувствовать себя востребованной очень приятно. «Я могла бы привыкнуть к этому», – подумала она, а потом отправилась собирать вещи.
Глава 10
1974 год
Стоя под ласковым майским солнцем на широкой изогнутой лестнице в обществе Фрэнка Синатры и Риты Гэм, своей давней соседки и коллеги по Голливуду, Грейс чувствовала жар белых мраморных плит. Они смотрели на сотни людей, собравшихся в каменном дворе, за которым простирались ренессансные арки галереи Геркулеса, одной из самых любимых Грейс частей дворца: колонны, изящные арки, цветные фрески, изображающие мифических богов и героев. Большая часть двора была застелена зеленым рулонным газоном для пикника-барбекю в техасском стиле, посвященного серебряному юбилею Ренье.
– Я так и не понял, какое отношение жареная свинина имеет к Монако, – сказал Фрэнк, держа в руках сэндвич, с которого капал острый мясной сок, – но это лучшая кормежка, которая была у меня за пределами Штата Одинокой звезды[14]14
Имеется в виду Техас
[Закрыть].
Грейс засмеялась, довольная, что радуются не только ее друзья, но и монегаски. Они ели, смеялись, детишки играли в метание подковы и катались на пони, все вокруг сияли удивлением и восторгом. После того как Грейс восемнадцать лет пробыла их княгиней, они наконец-то – наконец-то — приняли ее. В прошлое Рождество, когда они с Ренье сидели в этом самом дворе и раздавали подарки всем живущим в Монако детям, как было заведено у них с первого года брака, она заметила, что ее стали благодарить даже бабушки и дедушки. На протяжении многих лет они отмалчивались или приветствовали Грейс весьма натянуто, а вот ее мужа – сердечно. Но и весь прошлый год, и сегодня даже самые старые монегаски подходили к ней с широкими улыбками и горячими объятиями. «Merci, votre Altesse Serenissime. Nous sommes si heureux que vous soyez ici». «Спасибо, ваше высочество. Мы так рады, что вы тут».
Не сомневаясь больше в их любви и уважении, Грейс чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы рискнуть, устраивая праздник, посвященный двадцатипятилетию Ренье на престоле.
– Мне хотелось устроить что-то новенькое, – объясняла она Фрэнку и Рите. – Один из лучших отпусков мы с Ренье провели несколько лет назад на ранчо в Техасе. Нам хотелось хоть отчасти разделить эту радость со всем Монако.
Даже по прошествии всех этих лет ей неловко было говорить «наши подданные», особенно в компании старых друзей, она даже обнаружила, что вообще избегает этого словосочетания. Проснувшись утром с подушкой под головой и пальцами в складках мягкой хлопчатобумажной ночной рубашки, она чувствовала себя просто Грейс Келли из Филадельфии. Сама мысль о каких-то «подданных» была абсурдной.
Но вот они здесь, согреваемые мягким июньским солнцем. Грейс поймала взгляд Ренье – тот был внизу, помогал какому-то мальчугану целиться из игрушечного ружья в жестяного быка. Он подмигнул жене, и на миг ей снова стало двадцать шесть, как в тот день, когда она увидела своего князя, а он увидел ее. Темноволосый красавец, самый светский из всех мужчин, что встречались ей в жизни. Она никогда не слышала таких приятных комплиментов.
«По каждому из ваших фильмов чувствуется, как вы умны. Именно это делает вас особенно прекрасной… Из всех женщин, что я знаю, у вас самый острый глаз, вы лучше всех отличаете то, что по-настоящему модно, от побочных тенденций… Не могу даже вообразить, что вы во мне нашли…»
В конце пятьдесят пятого года они активно переписывались, и в письмах Ренье было так много куртуазной лести! Интересно, подумалось ей, где они теперь, эти письма. Во время нескольких волн дворцовых реконструкций и реставраций очень многое было куда-то переложено и утрачено. А комплименты, похоже, пропали вместе с письмами. Грейс понимала, что подмигивания вроде недавнего были просто спектаклем, игрой на публику, имитацией любви для сторонних наблюдателей. Эти мимолетные мгновения никак не связывали их друг с другом.
Грейс снова переключила внимание на дворец, который привыкла считать собственной версией театра «Глобус». Открытый всем ветрам, довольно компактный. «Каким маленьким, – подумала она, – он показался, когда я увидела его в первый раз!» Каждая из его частей была признана помочь членам семьи Гримальди играть свои роли.
С галереи Геркулеса их светлости могли смотреть вниз на своих подданных, благосклонно махать им, представлять новых наследников или руководить страной в годину испытаний и лишений. Они были не настолько далеки от своего народа, как короли и королевы Англии в Букингемском дворце. Грейс устраивала такая небольшая дистанция между ними и людьми, которые, оставив все дела, приходили отдать дань уважения своим правителям. Пусть медленно, но она все же осознала, что ее роль – смягчать эффект средневековых бастионов и вздымающихся вверх от скалы стен древней крепости. Грейс находила иронию в том, что ее манеру держаться прежде считали ледяной и неприступной, а теперь ценили за понятность народу и искренность.
А еще дворец, как и театр, был очень многогранен. С тех пор как она тут поселилась, этот двор преображался множество раз. И пусть в его основании всегда будет лежать европейский замок, построенный завоевателями и князьями, сегодня тут было техасское ранчо, ужасно похожее на настоящее, с деревянными изгородями, тюками сена и даже маленьким коричневым амбаром, где могли поиграть дети. Каждый мужчина Монако сменил берет на ковбойскую шляпу, каждая женщина повязала вместо шелкового шарфика красную бандану. Сегодня все кого-то изображали, забыв на время о своих реальных личностях и реальных проблемах, сбежав в фантазиях в иные страны к иным людям, и Грейс всем своим существом ощущала, что этот побег оказался для них таким же чудом, каким неизменно бывал для нее.
Извинившись перед Ритой и Фрэнком, Грейс воссоединилась с мужем. Она передавала подносы с арбузами и помогала Альберу, пока тот давал уроки кадрили. Даже Каролина веселилась с друзьями, она улыбалась, болтала и ела. Оживленная Стефи бросалась от одного развлечения к другому с яркой вертушкой, крепко зажатой в кулачке, пробуя все подряд и беспрерывно жуя кукурузу, а дочурка Кэри Гранта, Дженнифер, с упоением бегала за ней. Грейс улыбнулась. Кэри много лет работал с психоаналитиком, но, похоже, его спасительницей стала маленькая Дженнифер. Его любовь к дочери казалась почти осязаемой.
Она надеялась, что Кэри с семьей, как и Жозефина Бейкер с детьми, а также множество других ее друзей наслаждаются праздником. У нее едва хватило времени поздороваться с ними. Что ж, она утешалась тем, что завтра у них будет поздний ужин в более приватной обстановке в Рок-Ажель, благословенном убежище, которое находится всего в получасе езды по дороге к городку Ла-Тюрби.
В какой-то миг показалось, что добрая половина гостей собрались на сцене в дальнем конце двора. Стоя плечом к плечу, десятки бронзовых от загара монегасков учились танцевать тустеп. Ренье нашел потную смеющуюся Грейс в компании немолодых женщин, взял ее за руки под улюлюканье и крики окружающих, а потом удивил всех, умело проплясав с нею вокруг сцены. Они неделями разучивали этот танец именно для такого случая и, несколько раз чуть не сломав пальцы – и у него, и у нее на ногах, – наконец вполне его освоили.
Пока все аплодировали, Ренье чмокнул Грейс в щеку, а она прикрыла глаза. Всего лишь на краткий миг. Но время словно растянулось, позволив ей напитаться теплом и радостью этого мига. Ей ужасно хотелось, чтобы этого было достаточно.
– Это триумф, милая! – провозгласила мать, когда они обе вытянули уставшие ноги на оттоманках в уютной гостиной семейного крыла дворца.
Поднос с чайником травяного чая стоял между ними на стеклянном столике, и пар поднимался от него в вечерний воздух, становящийся прохладным. Через несколько часов им предстояло переодеться и вновь появиться на публике во время фейерверка, а сейчас они наслаждались долгожданной и столь необходимой передышкой.
– Хотя должна признать, – продолжала Маргарет, – что у меня были сомнения. Барбекю? Но вышло изумительно, просто изумительно! Я слышала, как люди тут и там хвалили еду, развлечения, все на свете! Славно вышло, Грейс.
– Спасибо, мама.
Грейс упивалась похвалами матери. Хотя их отношения едва ли можно было назвать идеальными, в последние годы что-то изменилось к лучшему. Мать стала с ней мягче. Грейс внезапно превратилась в самого благополучного из детей Келли, всяко благополучнее Пегги, которая слишком много пила, хоть и постоянно клялась завязать, и Келла, чьи хождения налево практически положили конец его браку. И Маргарет обнаружила, что ей, вне всякого сомнения, приятнее всего проводить время в обществе своей второй дочери.
Грейс же, со своей стороны, стала больше понимать и ценить мать, изведав трудности воспитания бунтарки Каролины и волевой Стефании под голодным недремлющим оком папарацци.
Несколько минут мать с дочерью удовлетворенно молчали, попивая чай. Грейс знала, что Каролина и Альбер прилегли подремать перед тем, как появиться на фейерверке (этого требовал от них долг). Им разрешили после этого провести ночь в городе. Отправляясь на вечеринки, старшие дети редко уходили из дому раньше десяти вечера, и она начала уже с этим смиряться, особенно когда они были вместе: Грейс чувствовала, что присутствие Альби влияет на Каролину умиротворяюще. Стефани со своими маленькими подружками ушла в кино, чтобы немного расслабиться и отдохнуть после веселой суматохи этого дня.
Ренье навещал свой зоопарк, что всегда приводило его в более умиротворенное состояние духа. Грейс по-прежнему не понимала, как все это карканье и подвывание может помочь расслабиться, – ведь обезьяны и попугаи не имеют ничего общего с теплым, полным жизни телом любящего пса, устроившегося у тебя на коленях. Один из ее собственных карамельных пуделей дремал сейчас, уютно угнездившись у нее под ногами, и был весьма доволен жизнью. Но, даже не понимая, она уважала потребности Ренье и осознавала, что зоопарк ему необходим. Да и, честно говоря, от мысли, что он занят чем-то, после чего ей не придется сбивать ему давление, становилось как-то легче.
– Вы уже решили, как быть с бакалавриатом Каролины?
Вопрос матери насчет итогового экзамена, для сдачи которого дочери нужно будет записаться на специальную учебную программу, возник довольно-таки случайно, но его бьющая наотмашь практичность убила редкую безмятежность момента.
– Мы с Ренье все еще это обсуждаем, – уклончиво ответила Грейс, жалея, что месяц назад позвонила матери и со слезами излила на нее все свои страхи и разочарования по поводу того, что Каролина отправляется учиться в Париж.
Последние четыре года дочь училась в Аскоте, в католической школе-интернате Святой Марии, куда принимали исключительно девочек, и это только прибавляло беспокойства. Теперь же старший ребенок пожелал учиться в парижском Институте политических исследований, однако, чтобы туда поступить, требовалась степень бакалавра, причем с самыми высокими оценками. Получить нужную степень в школе Святой Марии было невозможно, поэтому Каролину приняли в парижский лицей Дам де Сен-Мор, и возник вопрос, где она будет жить.
Одно дело – гулять поздно вечером по Монако, где принцесса-подросток известна, обожаема и относительно защищена, и совсем другое – в любом другом городе, где к ней моментально слетятся стервятники со своими фотоаппаратами и своим враньем. В надежде защитить Каролину и, может быть, направить ее на верный курс, уберечь от вечеринок, чреватых неприятностями вроде тех, в которые она недавно попала, Грейс хотела пожить с ней в Париже, взяв с собой и Стефанию, которую можно записать в ближайшую школу. Одна только мысль растить дочерей в любимейшем городе заставляла Грейс трепетать – ведь жить в Монако было уютно, но и беспокойно, к тому же бесконечно выполнять одни и те же хорошо освоенные обязанности казалось скучным. Ей хотелось новых задач, новых стимулов.
Но Ренье считал, что Грейс, как всегда, перегибает с опекой. «Каролину раздражают твои бесконечные хлопоты», – постоянно твердил он, хотя часто бывал при этом несправедлив.
Ради всего святого, да она даже не возражала, чтобы Каролина ходила по клубам Монте-Карло, и это в неполные восемнадцать лет! Грейс почти вопреки себе понимала, что Ренье избаловал дочь и отсюда многие проблемы в ее поведении; с самого рождения у нее было все, что только можно пожелать, и даже сверх того.
