Текст книги "Жизнь в белых перчатках"
Автор книги: Керри Махер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
Глава 3
Она велела себе не расстраиваться из-за того, что родители не могут приезжать на каждое представление, в котором она участвовала на втором году обучения в Академии. Спектаклей было очень много, больших и маленьких, призванных продемонстрировать таланты выпускников. Отчасти они являлись внутренними мероприятиями для «дебютантов», чтобы приглашенные агенты, режиссеры, бывшие студенты и известные артисты могли оценить новый урожай взращенных в Академии талантов. Именно так заметили некоторых актеров, к примеру Грегори Пека, и Грейс возлагала на эти представления большие надежды.
Ей хотелось бы, чтобы родители увидели ее Трейси Лорд из «Филадельфийской истории», но у матери в клубе было мероприятие, которое планировалось месяцами, поэтому Грейс знала, что никто из домашних не приедет. Однако спектакли – это не только аплодисменты и поздравления от родителей. Ей нравилось играть, нравился сам труд актерства, ремесло, которое позволяло оставить в гримерке собственное «я» и выйти на сцену, перевоплотившись в кого-то совершенно иного: изнеженную пенсильванку, назойливую и крикливую фрау-домохозяйку, даже в Калибана, чудовище из «Бури». В театре возможно все. Она может быть кем угодно. Во время спектакля все это сходилось воедино, без начала и конца, без новых указаний, которые могли отвлечь ее от серьезнейшего дела: превращаться в кого-то другого.
Незаметная и тихая, она коротала часы своего астматического детства, полного смущения оттого, что ей никак не потягаться с Пегги и Келлом – спортсменами, «золотой девочкой» и «золотым мальчиком», – разыгрывая себе в утешение пьески со своими куклами. А позже устраивала маленькие представления каждый раз, когда ее навещал дядя Джордж: тогда Грейс знала, что ей обеспечена внимательная аудитория. Вот так она училась актерству и режиссуре. Счастливее всего она бывала, когда погружалась в эти воображаемые миры. А потом обнаружила, что может сделать это своей профессией! Ей просто не удавалось представить себя кем-то еще.
«Это трудная жизнь, – однажды предупредил ее, старшеклассницу, дядя Джордж. – Много отказов. Долгие изнурительные часы репетиций с актерами, которые играют лучше тебя, и режиссерами, которые всегда считают, что ты недостаточно хороша. Если тебя привлекает еще какая-нибудь профессия, лучше выбери ее».
«Просто я влюблена в театр, дядя Джордж, – ответила она срывающимся от чувств голосом. – Мне больше ничто так не нравится».
Сейчас, в двадцать лет, это по-прежнему оставалось правдой. Даже работа моделью, которая приносила ей деньги на оплату «Барбизона» и жизнь в Нью-Йорке, не шла ни в какое сравнение с театром. Конечно, это была веселая и относительно несложная работа, вознаграждавшаяся и наличными, и комплиментами, однако она оставалась просто способом свести концы с концами и не зависеть от родителей. Она не была искусством.
В сердце Грейс жили всего две мечты. Во второй она в хорошеньком сарафанчике стояла рядом с высоким красивым мужем и держала на руках спеленатого младенца. Однако этот образ никогда не вставал в воображении настолько же ясно, как сцена. По мнению Грейс, дело тут было в том, что она не знала, кто же он, этот мужчина. Ее мысленному взору он рисовался темноволосым и темноглазым, но его черты расплывались. Позже она пыталась вписать в картину семейного счастья Дона, и результат заставлял ее волноваться, вызывая одновременно радость и тревогу. Она не знала, откуда такая двойственность: то ли оттого, что Дон был тем самым, предназначенным ей мужчиной, то ли, наоборот, оттого, что он им не был. В результате она полностью сосредоточилась на работе, лишь бы не думать об этом. К счастью, в последнее время у нее не было недостатка в ролях.
Стояло морозное мартовское утро, и Грейс в двух шерстяных свитерах, самом теплом своем пальто, перчатках на подкладке, шарфике и шапке спешила от метро к Карнеги-холлу, где шли занятия Академии. Всякий раз, открывая тяжелую дверь под центральной из пяти арок, образующих вход в это величественное здание с самой красивой кирпичной кладкой, которую она видела в жизни, Грейс чувствовала, как ее переполняют предвкушение, удовлетворение и счастье находиться именно здесь.
Спектакль устраивали в Лицейском театре, в зале на пятьсот с лишним зрителей, на крупнейшей сцене из всех, где Грейс доводилось выступать. Что ж, по крайней мере, там будет дядя Джордж. Его вера в племянницу очень много значила для Грейс – а еще это именно его следовало благодарить за поступление в Академию, ведь когда она не успела вовремя подать документы, дядя потянул за нужные ниточки. Грейс была уверена, что поедет в Беннингтон с замечательной театральной программой в составе школьной труппы, но не попала туда, только подумать, из-за плохих оценок по математике!
«Я в силах устроить прослушивание, – сказал ей дядя Джордж, – но все остальное зависит только от тебя».
Когда пришло письмо о том, что она зачислена, дядя прислал ей дюжину роз на длинных стеблях. Грейс не смогла удержаться, подошла к окну спальни и, глядя в сторону Беннингтона, скорчила гримасу и высунула язык. «Я тебе покажу!» – мысленно пригрозила она.
Утверждение на главную роль в «Филадельфийской истории» стало еще одним шагом в нужном направлении. Грейс наслаждалась иронией ситуации: ведь она была ирландской католичкой из Ист-Фоллса, отец которой сколотил внушительное состояние на строительстве. Девушкой, которую ни за что бы не приняли в семью Лордов, сколько бы золотых медалей ни завоевали ее отец или брат. В том, что ей досталась роль, сделавшая знаменитостью Кэтрин Хепбёрн, Грейс виделся еще один, очень личный повод для иронии: отец главной героини, Сет Лорд, обходился с дочерью очень строго. И пусть он постоянно отчитывал Трейси вовсе не за то, за что получала нагоняи Грейс, последняя все равно чувствовала сильную связь со своей героиней, которая тоже старалась произвести хорошее впечатление на любимого папу. Поэтому Грейс, вопреки обыкновению, не отрешилась от себя, а, наоборот, привнесла в образ Трейси собственные черты и чувства. Совсем немного, но их хватило, чтобы сделать героиню реальной, не выдав своих сокровенных чаяний. Во время репетиций, повторяя свои реплики и как можно более естественно, взаимодействуя с товарищами по ремеслу, она словно шла по натянутому канату, но теперь была довольна результатом.
В день спектакля, сидя в гримерке Лицейского театра, которую она делила с двумя актрисами – Дженет, всего годом старше ее, но загримированной для роли матери Трейси, и Бриджет, игравшей бесшабашного фотографа Элизабет Имбри, – Грейс разнервничалась и даже ощутила облегчение оттого, что родителей не будет, потому что боялась растеряться на сцене. Если это заметит дядя Джордж, ничего страшного, он поймет. А если она провалится, то как-нибудь доучится в Академии, вернется домой и выйдет за хорошего парня-католика с темными глазами и блестящим будущим. Никто из тех, кто покровительствовал искусствам на широком величественном филадельфийском бульваре Бенджамин Франклин Паркуэй, не додумался бы до чего-то более мудрого.
«Возьми себя в руки, Грейс. Ты всю жизнь этому училась. Ты готова». Закрыв глаза, она замедлила дыхание, сосредоточившись на том, как воздух наполняет нос и легкие, а потом покидает их, – упражнение для концентрации, которое им показывали еще на первом курсе: «вдо-о-о-ох, вы-ыдох, вдо-о-ох, вы-ыдох…»
Потом вдруг пришло время начинать. Она сняла очки и дала глазам время приспособиться к тому, что они видят лишь на шесть-семь футов вперед. Этого вполне хватало, чтобы делать, что нужно. Каждый раз, когда кто-то из участников спектакля оказывался за пределами этого расстояния, ее тонко настроенные уши восполняли то, что упускали глаза.
Выйдя на сцену, Грейс почувствовала жар софитов. Согретая ими, она ощущала, как перед сценой волнуется зрительское море. Декорации особняка Лордов стали ее единственной реальностью, и она поняла, что готова. Удивительно, но так всегда случалось через долю секунды после начала спектакля. Между первой сценой, где ее героиня бросает мужа, и последней, где она вторично выходит за него же после комичных ухаживаний еще двоих воздыхателей, Грейс совершенно забыла себя. Она не осознавала, что произносит затверженные слова, просто двигалась и разговаривала с другими актерами. Именно для этого она и жила. Ради этих бесконечных мгновений, когда она растворялась в ком-то еще, пусть и так схожем с ней самой.
Внезапно шквал аплодисментов разрушил чары. Теперь ей хотелось бы лучше видеть зрителей, но разглядеть удавалось лишь мазки телесных, темно-синих и серых тонов. Потом, почти сразу, по рядам прошла волна – это все поднялись для оваций. Сердце Грейс разрывалось, а тело трепетало от восторга. Она едва ощущала дрожь подмостков под ногами. Ей казалось, что ее несет куда-то вверх, что она умеет летать.
Потом под одобрительные восклицания и хлопки кто-то открыл в гримерке бутылку шампанского, а дядя Джордж крепко обнял Грейс.
– Я очень сильно горжусь тобой, – сказал он.
Затем отошел на расстояние вытянутой руки, с восхищением улыбнулся племяннице, и ямочка на его щеке стала глубже.
Уильям Уигли, красивый и щеголеватый дядин… Грейс точно не знала, кто именно, вернее, как его называть. В семье о нем говорили как о камердинере или об «этом типе», и Джордж никогда никого не поправлял.
«Как там этот твой тип, Уильям?» – спрашивал отец, если вообще вспоминал о наличии у брата «типа».
Когда Уильяму случалось появиться на семейных торжествах, его представляли дядиным «другом», но Грейс знала, что даже этот неопределенный термин удручающе неадекватен. Когда Джордж ездил в Филадельфию, Уильям его не сопровождал, но частенько присутствовал на семейных мероприятиях, если они проводились в Нью-Йорке, и всегда был очень добр с Грейс. Она обняла его со словами:
– Спасибо, что пришли, Уильям.
– Ты была просто великолепна, Грейс, – тепло ответил он. – Одновременно и смешила, и трогала до глубины души. Мои поздравления!
– Я знаю, как много спектаклей вы смотрите, так что это высокая оценка, – откликнулась Грейс, склоняя голову в знак признательности.
Уильям обладал энциклопедическими знаниями о театре, в том числе о каждом опубликованном сценарии, от Бена Джонсона до Теннесси Уильямса. Больше всего он любил поэзию, а в последнее время бредил Джеймсом Болдуином и Робертом Лоуэллом. Они с дядей видели все нью-йоркские постановки, и на Бродвее, и вне его.
Дядя Джордж и Уильям пригласили ее на праздничный ужин.
– И, конечно, прихвати Дона, – подмигнув, добавил дядя.
Грейс, просияв, приняла приглашение. До чего же здесь, в ее кругу, проще смотрят на определенные вещи! Совсем не так, как дома. Еще одна причина любить театр.
Перед тем как уйти к себе в гримерку, она подошла к кучке соучеников, которые смеялись, держа в руках бокалы с шампанским.
– Молодец, Грейс! – приветствовала ее Джулия Пулман. – Отличный спектакль.
Остальные радостно согласились и присоединились к поздравлениям, с энтузиазмом чокнувшись шампанским. Исключением стала разве что первокурсница по имени Фэй, которая без единого приветственного слова неохотно подняла бокал и протестующе скривила губы.
Неделю назад Грейс случайно подслушала, как Фэй с насмешкой и ненавистью в голосе назвала ее «девушкой с обложки». Грейс знала, что кое-кто в Академии завидует ее успеху за пределами Карнеги-холла и тому, что, благодаря своей работе моделью, она зарабатывает достаточно, чтобы наслаждаться хорошей одеждой, ужинами и клубами. Похоже, некоторые пытались убедить себя, что зелен виноград. Сколько она себя помнила, кто-нибудь обязательно делал язвительные замечания насчет того, как она выглядит, и ей пришлось научиться их игнорировать. Но ее задевало, что некоторые верят, будто всех своих успехов она добилась исключительно из-за внешности.
Она трудилась ежечасно и ежедневно, либо зарабатывая на жизнь, либо оттачивая свои актерские навыки. Даже их отношения с Доном, их совместные вечера в городе часто сводились к театру, заставляли ее не расслабляться и постоянно совершенствоваться. В их романе не было ничего общего с историями о соблазнении преподавателя ради всевозможных благ, которые, она не сомневалась, рассказывали у нее за спиной некоторые девушки. Быть с Доном значило постоянно принимать вызов. Она всегда, всегда чувствовала, что должна производить на него впечатление. Грейс всерьез надеялась, что спектакли вроде сегодняшнего докажут, что она вовсе не просто девушка с обложки. «Будь реалисткой, – говорила она себе. – В Академии полно замечательных людей, и все они усердно трудятся, чтобы стать хорошими артистами».
Но все же, что бы там ни говорила себе Грейс, отношение Фэй ее задело. Весь вечер, сперва на ужине, среди тостов и радостных планов на будущее, а потом и в объятиях Дона, слова соученицы без ножа резали ее радость, напоминая, какой долгий путь ей еще предстоит пройти, чтобы доказать: она способна на большее, чем кажется со стороны.
– Ты ведешь себя как параноик, Дон, – сказала Грейс, поправляя на нем синий галстук, который подарила ему для этой поездки в клуб вместе с ее родителями. Потом положила руку ему на грудь и, приподнявшись на цыпочки, целомудренно поцеловала его в щеку.
Дверь в гостевую комнату была закрыта, но лучше не рисковать, разжигая пламя вожделения. Вчера вечером они уже и так едва не нашумели, когда Грейс пробиралась в полночь к нему в комнату: прах бы побрал эти скрипучие половицы!
– Я не параноик, – мрачно проговорил Дон, проводя костлявым указательным пальцем между шеей и воротником. Он терпеть не мог галстуков. – С тех пор, как мы приехали, твой отец сказал мне от силы десять слов. И на уме у него только гребная гонка, предстоящая твоему брату.
– Но, Дон, это же Хенли! А если Келл снова выиграет, то уже во второй раз. Это, знаешь ли, почти что подвиг.
– Мне нет дела до академической гребли, Грейс. Меня интересуешь только ты. А Келл не нашел ничего лучшего, чем придраться к твоему голосу, с которым ты работала столько времени. Хотел бы я послушать, как он пытается убрать из своего голоса эти его интонации потомственного каменщика.
«Не обращай внимания, Грейс!» – твердила она себе, хотя в ее груди разгорались негодование и желание встать на защиту родных. Похлопав Дона по лацканам пиджака, она пожала плечами и сказала уже вслух:
– Они такие, какие есть. Мы же не собираемся их переделывать.
– Тогда хорошо, что ты от них уехала, – пробормотал он.
Свет позднего утра заливал просторный обеденный зал клуба, на другом конце которого пианист за «Стен-веем» наигрывал попурри из Роджерса и Хаммерстайна. Их компания – Дон с Грейс, ее родители, Пегги с мужем, Джорджем Дэвисом, ну и Келл с Лизанной – восседала за круглым столом возле окон, так что можно было любоваться вишнями и яблонями в самом разгаре их весеннего цветения.
Пегги и Джордж успели основательно заняться второй «Кровавой Мэри», пока родители неспешно потягивали первую. Лизанна была еще слишком мала, чтобы пить, а красивый, с волевой челюстью Келл во время тренировок придерживался спартанской диеты. Дон ждал, когда ему принесут очередную «Мимозу», а Грейс пила лишь кофе и свежевыжатый апельсиновый сок. У нее было предчувствие, что ей вскоре может понадобиться трезвый ум, однако неловкая тишина за столом уже заставила ее пожалеть о таком выборе напитков. Может быть, Дон все-таки не параноик?
– Лиззи, – обратилась Грейс к младшей сестре, посчитав жизнь старшеклассников самой безопасной темой для разговора, – как тебе в этом году история? У вас же ведет миссис Конье? Раньше она на некоторые уроки одевалась пилигримкой. Она до сих пор так делает?
– Похоже, у нее есть склонность к театральности, – вставил Дон, стараясь поддержать разговор.
Лизанна, проглотив кусок яйца бенедикт, произнесла:
– Она молодцом. До сих пор наряжается и все такое. Но мне больше нравится математика у мисс Уэверли.
– А что вы изучаете в этом году? Геометрию? – спросила Грейс.
Ее нервировало молчание, в котором все остальное семейство позвякивало серебряными столовыми приборами о фарфор тарелок.
Лизанна запила яйцо молоком и ответила:
– Ага. Геометрию.
Снова воцарилось молчание.
– Удивительно, до чего же вы, девочки, все похожи, – сказал Дон, ловя взгляды Пегги и Лизанны.
У девушек были те же белокурые волосы, тонкие носы и нежный румянец, что и у Грейс. И черты лица, и оттенок кожи явно выдавали в них сестер, дочерей своей матери: пусть волосы Маргарет Майер Келли и потемнели с годами, они сохранили золотистый оттенок и к концу лета выгорали до светло-русого. Келл же унаследовал отцовский прямой нос, жемчужные зубы, широкую улыбку и более темные волосы – хотя гораздо светлее, чем у Дона, как заметила Грейс сейчас, когда они все вместе сидели за одним столом.
– Плохо только, что на этом их сходство и заканчивается, – пробурчал отец, не поднимая глаз от тарелки с остатками яичницы и сосисок.
Грейс увидела, как Дон дернулся вперед и открыл рот, чтобы ответить, поэтому легонько коснулась под столом его руки и жизнерадостно произнесла:
– Да, я никогда не умела так ловко управляться с теннисной ракеткой, как Пегги, или с клюшкой для лакросса, как Лизанна.
Дон бросил на нее неодобрительный взгляд. Ладно, с этим она разберется позже.
– Ты всегда хорошо плавала, – весело возразила Пегги. – И дольше всех задерживала дыхание.
– Спасибо, Пегги, – проговорила Грейс, благодарная сестре за заступничество, пусть даже в семье и бытовало колкое замечание, что легкие Грейс куда сильнее ее рук.
«Это результат практики, – напомнила себе она. – Никто ни разу не воздал мне должное за те долгие часы, когда я тренировала легкие, училась задерживать дыхание и не кашлять».
– Папа, – произнесла Пегги тем одновременно игривым и укоризненным тоном, который лишь она одна на всем белом свете позволяла себе в разговоре с отцом, – не забывай, в выпускном альбоме Грейс предсказано, что она станет звездой. – И, повернувшись к Дону, добавила: – Не обижайтесь на нашего папу. Он никогда не понимал, что значит быть актером или актрисой.
Грейс впервые за день искренне улыбнулась сестре, чье имя не раз красовалось в первых строках программок спектаклей, которые ставили в старшей школе Стивенса.
– Уверена, Грейс рассказывала вам о брате Джека, Джордже, – с мягкой улыбкой на губах заметила мать.
Дон с благодарностью кивнул:
– Более того, мы встречались с Ним на прошлой неделе. Потрясающий человек! Ни за что бы не сказал, что он взял Пулитцеровскую премию. Большинство в такой ситуации зазнались бы, но Джордж такой, что скромнее и не бывает.
Уши Грейс запылали от смущения. Надо было предупредить Дона, чтобы он не упоминал о встрече с дядей Джорджем…
– Выходит, – сурово поглядел на нее отец, – дяде ты представила Дона раньше, чем отцу? Ясно, как оно теперь делается.
Дон посмотрел на Грейс виноватыми глазами, будто прося прощения. Муж Пегги, который давно научился помалкивать на семейных сборищах Келли, прикончил свою «Кровавую Мэри» и поднял два пальца, делая официанту знак повторить.
– Нет, папа, – засмеялась Грейс, – ничего подобного. Просто дядя Джордж умудрился достать нам всем билеты на «Хватай свою пушку, Энн», – солгала она. На самом деле они ходили на «Трамвай “Желание”», но у нее было подозрение, что отец не одобрит такой выбор.
Джек Келли не ответил. Да, он всегда любил наказывать молчанием.
– Итак, Дон, что вы делаете, чтобы оставаться в форме для работы на сцене? – вступил в перепалку Келл.
– Мне нравится бегать, – ответил тот. – Бег хорошо прочищает голову.
– Я бегаю только для тренировок, – сообщил Келл. – Никогда не понимал бега ради бега. Пробежав несколько миль, я, наверное, умер бы от скуки.
«Все потому, что у тебя не хватает воображения, чтобы себя развлечь, Келл», – подумала Грейс и пошутила вслух:
– Боже, может, нам лучше поговорить о политике?
Засмеялись только Пегги и Джордж-Дон до конца завтрака не произнес больше ни слова, в то время как Джон и Келл ругали «проклятых евреев и педиков, которые разводят в газетах коммунистическую пачкотню». Это заставляло Грейс краснеть от неловкости и избегать взгляда Дона.
Позже, прогуливаясь вдвоем с Грейс по окрестным извилистым улочкам и поднимаясь по пологой Генри-авеню, тот кипел от злости, сжимая в карманах кулаки и втягивая голову в плечи.
– Ладно, забудем о гостеприимстве. Но неужели они не соображают, что говорят гадости о собственном родственнике?!
– Сомневаюсь, что они хоть что-то понимают о дяде Джордже, – сокрушалась Грейс, которая настолько расстроилась из-за отцовских высказываний, что с трудом подбирала слова. – Прости, что я спровоцировала этот разговор, Дон. Мне правда очень жаль.
– Да прекрати ты за все извиняться, Грейс! – воскликнул он, вторя уроку, который она усвоила еще на первом курсе Академии: «Никогда не извиняйтесь за свое выступление, ни до него, ни после. Не будьте предубежденными к своей аудитории». – Ты не виновата, что твоя семья – кучка ограниченных… – Дон замешкался, вероятно ища слово, одновременно точное и достаточно вежливое, а потом припечатал: – Ирландцев.
Грейс кивнула.
– Это точно, – нервно проговорила она, чувствуя, как сердце сжимается в кулак: так всегда бывало в последнее время, если Дон что-то не одобрял в ней. – Но, надеюсь, на твоих чувствах ко мне это не отразится.
Дон остановился и притянул Грейс к себе. В окружении каменных фасадов домов, многие из которых были построены ее семьей, она стеснялась слишком уж явственно проявлять свою приязнь к нему. К счастью, он понял это и не стал целовать ее на улице.
– Напротив, – сказал он, – это только заставляет меня еще сильнее тобой восхищаться.
Как бы Грейс хотелось оказаться с ним сейчас на суматошной нью-йоркской улице! Там она бы поцеловала его как следует. Стискивавший сердце кулак ослабил свою хватку, и она удовлетворилась тем, что зацепилась мизинцем за мизинец Дона. Тот склонился к ней и быстро чмокнул в щеку.
Когда они вернулись к дому, Форди приветствовал их у боковой калитки. Его доброго лица было почти не видно, потому что он стоял повесив голову.
– Грейс, я могу на несколько минут позаимствовать твоего друга? Мне нужно кое-что ему показать, и, похоже, твоя матушка хочет поговорить с тобой наедине.
Горло перехватило от страха. Форди пытался отвлечь Дона, но ее так просто не проведешь.
– Конечно, – согласилась она, выпустив руку Дона и сказав ему: – Увидимся буквально через несколько минут.
По передней расхаживал – нет, скорее, даже вышагивал – отец, а мать при виде дочери вскочила с обитого ситцем диванчика и бросилась к ней, размахивая каким-то листом бумаги:
– Разведенный, Грейс? Нет, даже не разведенный! А до сих пор женатый!
Девушка остолбенела. Она вырвала листок из рук матери и увидела, что это документ из нью-йоркского суда.
– Где ты это взяла? – спросила она тем тонким дрожащим голоском, который был у нее до Академии.
– Тебя не касается где! – тихо и мрачно отрезала мать. – Ты знала?
Никакие занятия по актерскому мастерству не помогли бы Грейс сейчас убедительно соврать, тем более отцу с матерью.
– Да, – признала она. – Но, мама, они много лет живут врозь. Развод – просто формальность.
– Для суда – может быть, но не для Бога! – выплюнула Маргарет.
Грейс никогда не видела мать настолько рассерженной. А отец прекратил расхаживать по комнате и жег дочь взглядом, остановившись на расстоянии нескольких шагов.
– И это еще не упоминая о тех донжуанских принадлежностях, которые припрятаны у него в сумке, – закончила мать.
На глаза Грейс навернулись слезы. «Боже милостивый, она нашла еще и французские штучки – хоть я и говорила, что незачем их брать, потому что я не собираюсь спать с ним под родительской крышей». Чтобы не расплакаться, она крепко стиснула зубы.
– Обратно в Нью-Йорк ты не вернешься, – выдала мать, отчетливо выговаривая каждое слово.
Это было уже слишком.
– Но, мама, Академия! Мне всего ничего до выпуска! – воскликнула Грейс. – И работа! У меня вот-вот должен начаться цикл модельных съемок!
– Пегги на несколько дней съездит с тобой в Нью-Йорк, чтобы ты закончила с оставшимися репетициями и выступлениями, но ночевать ты всегда будешь здесь. Если бы твой отец настоял на своем, ты вообще не вернулась бы в это логово разврата. А с модельными агентствами придется покончить.
– Ты всю жизнь живешь в мирке своих фантазий, хватит уже, – добавил отец неожиданно высоким голосом. – Куколки, игры! – прорычал он, качая головой. – Мы слишком долго тебе потакали. Спустись уже с небес на землю, Грейс. Одно дело – мечтать о сцене, и совсем другое – притащить сцену к себе домой. Актерство, девочка моя, это не настоящая жизнь. Если ты хочешь и дальше им заниматься, тебе придется доказать, что у тебя есть голова на плечах и ты обеими ногами стоишь на земле.
Грейс не могла больше этого выносить. Рыдания прорвали плотину, она закрыла руками лицо, побежала к себе в комнату, бросилась на кровать и рыдала так отчаянно, что ее чуть не стошнило. Несколько часов в доме стояла тишина, если не считать тех звуков, которые издавал Дон, вместе с кем-то (Грейс надеялась, что с Форди, а не с Келлом) поднявшийся в гостевую спальню. От рыданий кровь болезненно и громко пульсировала в голове.
Встав и как можно тише приоткрыв дверь, Грейс увидела в щелку коридор, ведущий в комнату для гостей. На ее пороге, сложив руки на груди, стоял брат и, судя по всему, наблюдал, как Дон укладывает свои вещи в сумку. Почувствовав унижение за себя и за Дона, Грейс подавила новое рыдание и бесшумно прикрыла дверь, а потом без сил съехала на пол. Когда шаги двух человек простучали по коридору, вниз по лестнице и стихли за входной дверью, ей почудилось, что сердце на самом деле раскололось пополам. Грейс смотрела, как из гаража задним ходом выехала на подъездную дорожку машина, как она вырулила на пустынную Генри-авеню и поехала по ней прочь.
Она гадала, взглянул ли Дон вверх, чтобы увидеть ее, потому что из-за потемок разобрать, что он там делает, было невозможно. «Даже если сцена – действительно не так называемый реальный мир, – мысленно вскричала она, и к глазам снова подступили слезы, – это единственный мир, в котором я хочу жить!»
И как могло быть иначе, если жизнь, которой она жила, привела ее прямиком в театр и тот принял ее с распростертыми объятиями?
