Текст книги "Жизнь в белых перчатках"
Автор книги: Керри Махер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
Глава 4
– Грейс, милая, – заговорщицки проворковал дядя Джордж, крепко обнимая племянницу, – расскажи мне обо всем.
Стоял жаркий майский денек, и она читала драму Артура Миллера «Все мои сыновья» в тени громадного зонтика перед сверкающим синевой бассейном клуба. Ее измученным глазам радостно было видеть дядю Джорджа.
– Не могу представить, что бывает и хуже, – прошептала Грейс, отложив пьесу и подтянув колени к подбородку.
– Я могу, – изрек дядя.
Не люби и не уважай она его так сильно, его жизнерадостный и несколько покровительственный тон взбесил бы ее. Однако вместо этого Грейс удивленно вопросила:
– Ты ведь это не серьезно?
Джордж поднял глаза к куполу зонтика, очевидно собираясь с мыслями. Он был для нее как оазис в пустыне. В его приятной внешности отчасти проглядывали черты отца Грейс, однако дядина безупречная кожа не была испорчена долгими годами на стройплощадках под палящим летним солнцем, где папа рявкал на работяг, раздавая распоряжения. Темные волосы Джорджа отросли достаточно, чтобы было видно, как они слегка вьются, и он аккуратно зачесывал их назад. В белой льняной рубашке с короткими рукавами и наутюженных хлопчатобумажных брюках Джордж Келли выглядел эталоном летней элегантности.
– Не забывай, – сказал он, – ты все-таки окончила Академию. И, могу добавить, с необыкновенным успехом.
– Но не смогла появиться на выпускной церемо-нии, – заметила она.
– В твоем резюме не будет указано, присутствовала ты на церемонии или нет, – возразил дядя Джордж. – И ни один режиссер не спросит тебя об этом.
– И ни один из них не пригласил меня на кастинг для своей следующей пьесы.
– Бывает, таких предложений приходится подождать, – сказал он. – И ты молода. Тебе нужно учиться и заслужить уважение.
– Разве я не сделала это в Академии?! – возмущенно взвыла Грейс, снова теряя надежду и обижаясь.
Дядя Джордж хохотнул:
– Ну-ну, притормози! Кое-кто из известных мне лучших актеров начинал с маленьких ролей в крохотных театрах. Они трудом прокладывали себе путь наверх. Поумерь свои ожидания.
Грейс стиснула зубы. Раздражало не только понимание дядиной правоты, но и осознание, что виноват в ее нетерпении отец, требовавший «победы любой ценой». Как раз сейчас, когда она зализывала раны, он находился с Келлом на реке Шуйлкилл, в хвост и в гриву погоняя брата в процессе подготовки ко второй победе у Хенли.
– Проклятье, дядя Джордж! Если бы ты вытащил меня отсюда, я согласилась бы даже полы в театре подметать! – Еще хоть один званый обед или прием в саду, который ей придется посетить вместе с матерью, – и она просто сойдет с ума.
– Так уж вышло, что я могу оказаться твоим билетом отсюда, – сказал Джордж и ухмыльнулся, когда она, подавшись вперед, с надеждой схватила его за руку. – Обратно в Нью-Йорк мне тебя пока не перетащить, но, вероятно, удастся пристроить на лето в театр округа Бакс. Там собираются ставить «Факелоносцев», и раз уж я думаю, что из тебя выйдет замечательная Флоренс Мак-Крикет, то готов замолвить за тебя словечко. Но, конечно, тебе придется пройти прослушивание.
– О! – воскликнула Грейс, сжимая его руку. – Правда, дядя? Думаешь, мама с папой меня отпустят?
Он с преувеличенной укоризной посмотрел на нее:
– Ты всерьез считаешь, что я стал бы искушать тебя таким предложением, не переговорив для начала с ними?
После этих слов племянница стиснула его в восторженных объятиях:
– Ты самый лучший!
– Да, я такой, правда же?! – Его голос звучал беспечно, лихо, и Грейс очень хотела бы знать, как дяде это удается.
– Когда мне ехать?
– Ну-ну, придержи лошадей! Тебе придется все лето ездить туда из дому, и то при условии, если ты получишь роль. Полтора часа в один конец. Это означает, что нужно будет поздно ложиться и рано вставать. Но я не смог убедить твоих родителей разрешить тебе жить вместе с труппой.
Сердце Грейс на миг упало, но потом она сообразила, что общество Форди скрасит ей эти поездки.
– Итак, ты сможешь отблагодарить меня, получив хорошую роль, – подытожил Джордж. – Я попросил режиссера к тебе присмотреться.
Неделю спустя Грейс праздновала свое утверждение на роль Флоренс Мак-Крикет в «Факелоносцах» и «Жене врача». А еще – на роль поменьше, Мариан Алмонд в «Наследнице». Это в некотором отношении было даже важнее участия в дядиных пьесах, поскольку означало, что ее взяли не только из-за родства с именитым драматургом.
Чтобы отметить победу, Джордж повез племянницу выпить шампанского, а потом – в «Маску и парик», старейший во всей Филадельфии зал для музыкальных представлений, который он любил еще с тех пор, как в компании таких же старшеклассников хохотал там над труппой, исполнявшей отрывки из «Микадо». Грейс впервые за долгое время снова почувствовала себя раскрепощенной, благодарной, радостной. Ей не терпелось узнать, что же будет дальше.
Она упорно трудилась все лето, ежедневно проходя проверку на прочность, трясясь на кожаных сиденьях удобного черного семейного седана, потная, вымотанная и восхищенная после дневных нагрузок. Пока Форди ехал на юг по темной автостраде, где фары их автомобиля были единственным источником света на многие мили вокруг, Грейс вновь мысленно проживала день, проведенный в театре, где до нее блистали Хелен Хейз и Лилиан Гиш. Здание этого театра когда-то служило мельничным амбаром.
– Форди! – воскликнула она своим новым голосом, который действительно стал для нее органичным. Грейс могла регулировать его на любой громкости. – Это ни на что не похоже. Утром мы репетируем наши реплики в тенечке на улице. Как будто мы Пэк и Боттом из «Сна в летнюю ночь», хотя, конечно, мы – не они. Мы – Мак-Крикеты, но ощущения похожи. Потом, ближе к обеду, мы идем в дом и работаем на сцене, и ты не поверишь, несколько там жарко. На нас направляют вентиляторы, которые либо так шумят, что нам друг друга не слышно, либо крутятся слишком слабо, и тогда от них никакого толку. Но всем все равно. Это часть очарования театра в Баксе. Кондиционеры включают, только когда есть публика, – это входит в цену билета. – И она рассмеялась.
– Нужно, чтобы зрители были довольны, – согласился Форди, улыбаясь Грейс, которая по вечерам всегда садилась на пассажирское сиденье рядом с ним.
Она ненавидела обычай, требовавший располагаться сзади, пока ее возят туда-сюда. Форди не возражал, когда у нее не имелось желания разговаривать, если ей просто хотелось посидеть с закрытыми глазами, пока знойный ночной воздух врывается в опущенное окно, и мысленно сочинять письма Дону, из которых, впрочем, лишь одно действительно было написано.
По большей части к вечеру она так уставала, что засыпала, едва они доезжали до Генри-авеню. Днем, во время репетиций, времени на письма не было, а по воскресеньям мать строго следила, чтобы она посещала церковь и после шла вместе с ней в клуб на ланч. Время на себя у нее оставалось только в воскресенье днем, тогда она обычно дремала или шла с Лизанной в кино, или встречалась с дядей Джорджем, чтобы побеседовать о пьесах.
Дон прислал несколько писем, все – на адрес театра, чтобы мать не могла наложить на них лапу. И хотя они были полны любви, поддержки ее летних начинаний и надежды на ее скорое возвращение в Нью-Йорк, сам он при этом казался Грейс очень далеким.
Летний театральный сезон поглотил Грейс сильнее, чем вся предыдущая деятельность на этом поприще. Ее миром стали актеры, декораторы, музыканты и все, кто участвовал в постановках, а всё за пределами округа Бакс… ну, просто не существовало. Воскресные вылазки с семьей казались путешествием на другую планету, какую-то ненастоящую, не имеющую отношения к реальному миру. Только на руку такому положению вещей был и ее все менее платонический флирт с Полом Валле, убийственно красивым главным декоратором, к тому же художником, который готовил сейчас свою первую зимнюю выставку в Нью-Йорке.
Грейс провела Форди на генеральную репетицию «Жены врача», потому что, как ее это ни бесило, папа с мамой ни за что не одобрили бы его присутствие в зрительном зале на премьере.
– Так что посмотришь спектакль раньше них, – сказала она, шаловливо поднося палец к губам: мол, только тихо! – Вместе с дядей Джорджем и Уильямом.
Когда немногочисленная разношерстная публика, аплодируя, повскакивала с мест, сердце Грейс забилось так быстро, что стало трудно дышать. Пришло облегчение, пальцы товарищески сплелись с пальцами стоявших рядом артистов, они все вместе вскинули руки над головами, а потом позволили им упасть. Во время поклонов она ощущала какие-то совсем новые для себя эйфорию и счастье. Да бывала ли она вообще счастлива прежде? Почему-то все, что до сих пор казалось ей счастьем, виделось теперь пустячным. И как-то сразу стало ясно, что ураган жара и энергии, который бушевал сейчас у нее в груди, был той реальностью, в погоне за которой она проведет теперь всю оставшуюся жизнь.
Форди подарил ей букет розовых и голубых гортензий, сопроводив это поцелуем и словами:
– Ты великолепна, Грейс! У тебя талант.
– Ты оказала честь моему сценарию, Грейс, – сказал дядя Джордж. – Думаю, этот спектакль вернет тебя на дорогу из желтого кирпича.
Уильям, сияя гордостью и радостью, вручил большую коробку в красивой обертке и проговорил:
– Это от нас обоих.
Там оказался диплом Академии в красивой полированной золотой рамке. Со слезами на глазах Грейс проговорила:
– Не могу дождаться, когда повешу его в своей нью-йоркской квартире…
Позже, улучив момент после вечеринки для труппы, Пол поцеловал ее так жадно, что ей захотелось провести с ним ночь на матрасе, который просто-напросто валялся среди живописных полотен и подрамников на полу его студии. Не жди ее Форди с автомобилем, она, быть может, так и поступила бы, ведь крепкое, сильное тело художника казалось именно тем, что нужно, чтобы дать выход беспокойной энергии, переполнявшей ее той ночью. Но Форди ждал, а она по-прежнему находилась в Пенсильвании, на территории отца.
Однако, как сказал дядя, она уже была в пути. Черт, в этом не оставалось никаких сомнений!
Глава 5
– А это от чьего кавалера? – вслух удивлялась Пруди, занося в кухню коробку с розами, обнаруженную перед дверью в их квартиру. – Клянусь, Грейс, у-нас ваз не хватит!
– Придется взять у мистера Чина на углу, – отозвалась Грейс, ища в сумочке любимую помаду и прохаживаясь в новых туфлях на каблуках по паркету их шестикомнатной квартиры.
На кухонном столе уже стояли две вазы с розами. Она посмотрела на красные лепестки, покачала головой и пожаловалась:
– У этих мужчин нет воображения!
Куда более впечатляющий букет из экзотических растений – орхидей и каких-то веточек с розовыми листьями, она никогда раньше таких не видела, – от Асмира Казми давно завял, да и его самого в последнее время нигде не было видно.
В конце сентября он сказал, что у него дела в Париже, и обещал быстро вернуться в Нью-Йорк. Но уже Хэллоуин, чуть больше чем через две недели на Бродвее состоится премьера «Отца», и, судя по всему, он пропустит дебют Грейс. Она и сама не понимала, почему так волнуется, – ведь не влюблена же она в этого темноволосого плейбоя с длинными ресницами. Впрочем, его внимание льстило и давало желанную передышку от общества дельцов и законников, с которыми она встречалась, выходя с подругами в свет. На их первое свидание Асмир повез ее кататься на лодке по Гудзону, а не потащил в «Вальдорф», «Плазу» или один из популярных ресторанов, понатыканных по всему Манхэттену, где господа из элитных пригородов ощущают себя в высшей степени аи courant[6]6
Модный, осведомленный (фр.).
[Закрыть], с покровительственным видом ведя под руку актрису.
После краха отношений с Доном ее на некоторое время отвратило от актеров. Когда она в конце лета вернулась в Нью-Йорк, только-только получив роль Берты в шедевре Стриндберга (ее партнером стал ни много ни мало сам великий Рэймонд Мэсси), то в первый же вечер встретилась с Доном. Встреча была тайной и оттого казалась еще слаще. После окончания сезона в Баксе, когда дядя Джордж предложил ей пройти прослушивание на роль в «Отце», она, не сказав родителям ни слова, села в поезд, а потом в ожидании результатов ожесточенно вязала шарф для Лизанны и пинетки для крохотной дочери Пегги. Ради того, чтобы просто скоротать время, она как раз собралась замахнуться на свитер для себя, но тут позвонил режиссер:
– Вы произвели на нас впечатление, мисс Келли. С нетерпением ждем вас на репетициях.
Грейс потребовалось все ее самообладание, чтобы не закричать: «Спасибо вам, спасибо! Это лучшая новость за весь день, за всю неделю, за весь год!»
Сбросив звонок, она немедленно позвонила дяде Джорджу и требовательно спросила:
– Что мы скажем маме с папой?
– Я как раз об этом думал, – отозвался он.
И, в точности как детектив из романов Агаты Кристи, разъяснил ей свой план: она будет жить в одной квартире со своей консервативной подругой из «Барбизона» Пруди Вайс, которую любит мать Грейс. Они поселятся в небольшом доме со строгим швейцаром – конечно, у дяди есть на примете подходящий – и с гостевой комнатой для членов семьи на случай, если тем захочется заехать и проверить, как у девушек обстоят дела с добродетелью.
Задыхаясь от тревоги и надежды, она объяснила все это родителям после семейного ужина дома, в Оушен-Сити, потому что именно в такой обстановке отец бывал спокойнее и великодушнее всего. «Но лучше тебе не встречаться с этим молодчиком Доном Ричардсоном», – тем не менее буркнул он. «Папа, – легким, небрежным тоном солгала Грейс, – я его месяцами не вижу. И если я что-нибудь поняла за лето, так это то, что буду слишком занята в театре, чтобы с кем-то там встречаться».
Мать скептически подняла бровь, но они с отцом разрешили Грейс поехать. По правде говоря, этим она была обязана Келлу. В июле тот снова выиграл соревнования в Хенли, и отец пребывал в прекрасном настроении, воспарив духом над всеми и вся. То, что не имело отношения к сыну и гребле, никак его не затрагивало, а потому побег Грейс в Нью-Йорк едва ли заслуживал большего, чем простое отцовское предупреждение:
Она еще даже не распаковала чемоданы в своей новой квартире на Шестьдесят шестой улице, когда Дон постучал в ее дверь, взял за руку и утащил в одно из их старых пристанищ. Поэтому первые ночи Грейс провела не в новой постели, а в давно знакомой. В то утро, когда она собиралась на первую репетицию, Дон застегнул на ней платье и смотрел с кровати, как она вставляет серьги, надевает очки и поворачивается к нему со словами:
– Как я выгляжу?
– Как будто собралась в «Блумингдейл», а не на работу.
Игнорируя раздражение, она игриво показала ему язык, подхватила сумочку и, поцеловав его в щеку, вышла в свежее сентябрьское утро. Она всегда знала, как одеться, и поэтому не позволила словам Дона посеять в ней сомнения. Но все же такое замечание из уст бывшего учителя подпортило ей настроение. Грейс знала о его недовольстве тем, что она так долго жила вне Нью-Йорка и, как он выразился, «выполняла папочкины приказы». Дон не мог принять то, что ей нужно родительское одобрение, и намеревался продолжать в том же духе. Он говорил: «Не понимаю, зачем ты так часто ездишь домой». И: «Ты востребованная модель, тебе даже не нужны их деньги, зачем тогда утруждаться?» А еще: «Чтобы стать настоящей актрисой, тебе придется отказаться от загородного клуба». На подобные замечания она отвечала пожатием плеч да порой твердым тоном напоминала: «Они – мои родители, Дон».
Однажды, когда Грейс это сказала, он поинтересовался:
– Ты когда-нибудь задумывалась, кем могла бы стать, будь у тебя другие родители?
– Зачем мне об этом задумываться? – спросила она, искренне шокированная. – Без них я не была бы мной. Со всем хорошим и плохим, что во мне есть.
Она увидела, как напряглось лицо Дона, когда он сжал зубы и покачал головой.
– До сих пор я не говорил тебе, но, считаю, ты должна об этом знать, – слишком напористо проговорил он. – Твой брат звонил мне и пригрозил, что изобьет меня веслом, если мы не прекратим встречаться.
– Зачем ты говоришь такие вещи? Келл не бандит.
Однако тихий голосок внутри (где же он обитал? в голове? в животе? в сердце?) прошептал: «Ты же знаешь, это может оказаться правдой».
– Можно вывезти парня из Филадельфии…
– Замолчи, Дон! – отрезала Грейс, разозлившись сильнее, чтобы заглушить этот голосок. – Ладно, ты не можешь смириться с моим успехом, но…
– Успехом? – засмеялся Дон. – Одна постановка на Бродвее, по-твоему, уже успех? Давай хотя бы дождемся рецензий, хорошо?
Тут Грейс схватила сумочку с ночными принадлежностями, выскочила из квартиры и захлопнула за собой дверь. «Подожди!» – воскликнул тоненький голосок внутри, но она все равно ушла.
В тот же вечер Дон позвонил, извинился, а через несколько дней, не получив от нее никаких известий, приехал в театр с коробкой ее любимых французских шоколадных конфет – запрещенный прием, конечно, ведь он был знаком с половиной труппы, и Грейс пришлось мило общаться с ним у всех на глазах. В тот же вечер он ухитрился напроситься в компанию, в которой она собиралась ужинать. Грейс пыталась этого избежать, но все равно каким-то образом оказалась в кабинке между Доном и секретаршей режиссера, краснощекой женщиной с облупившейся помадой по имени Ханна Симпсон. Грейс мужественно беседовала с ней на протяжении всего ужина, узнав все о ее детях-старшеклассниках, сыне и дочери, которые тоже хотели стать артистами, и престарелом отце с деменцией (тот, к вящему огорчению ее мужа, жил с ними в Квинсе). Отказываясь от вина, которое ей предлагали, она почувствовала чуть ли не отвращение, когда Дон зашептал ей на ухо:
– Мне правда очень жаль, Грейс, прости. Я уверен, отзывы будут великолепными. Ты теперь собираешься наказывать меня вечно?
Тогда она повернулась к нему и увидела на его лице ту же глупую влюбленность, что у всех тех парней, с которыми ей пришлось иметь дело, взрослея. А она-то думала, что Дон совсем другой! Но он был всего лишь старше и от этого почему-то казался еще более жалким. От того, чтобы отшатнуться от него или положить всему конец одной резкой фразой, ее удержало лишь слово, которое он использовал: «наказывать». Ведь именно так она думала о собственном отце и весной, и много-много раз в детстве: что он предпочитает наказывать ее молчанием. Разве сейчас она не поступала таким же образом с Доном? Пусть ей и не нравилось слушать, как критикуют ее родственников, но уподобляться им она тоже не собиралась. В конце концов, она затеяла всю эту историю с Нью-Йорком ради того, чтобы быть собой – настоящей Грейс Келли. Той Грейс, которую родители наконец-то смогут разглядеть, зауважать и полюбить.
Изогнув губы в извиняющейся улыбке, она под столом коснулась его руки и проговорила:
– Прости, что я в последнее время такая сумасшедшая. Просто я беспокоюсь из-за спектакля и… ну, в общем, немного не в себе.
Дон откликнулся с видимым облегчением:
– Очень тебя понимаю, ведь это такой большой прорыв. А нервничать нормально, это здоровая реакция. Но ты сыграешь великолепно, Грейс. Так же, как в округе Бакс. Даже лучше.
– Спасибо, Дон. Твои слова много для меня значат.
Так и было. Но это ничего не меняло.
Их маленький обмен любезностями удачно подвел к тому, что, когда Дон попытался увезти ее к себе на такси, она сказала:
– Не сегодня, Дон. Я ужасно вымоталась, мне нужно выспаться, иначе завтра я не смогу репетировать.
Потом ей пришлось отказать ему еще несколько раз, и он понял намек. Помогло и то, что, в последний раз явившись к ней без предупреждения, Дон увидел на почетном месте в центре обеденного стола вазу с великолепным букетом Амира. Урок был усвоен: связываться с коллегами по ремеслу рискованно. Тут нужна осторожность.
Хорошо, что ее театральная карьера пошла в гору, иначе Грейс куда сильнее разочаровалась бы. Но она находила совершенное и полное успокоение, выходя каждый вечер из метро на углу Сорок пятой и Бродвея, когда белые огни театров еще только загорались в осенних сумерках. Весь октябрь постановка по кусочкам собиралась воедино, пока Рэймонд Мэсси и Мэди Кристиане, которая играла ее мать, оживляли пьесу на сцене, где гуляли сквозняки. Это была самая большая сцена из всех, что видела Грейс, – и все они, актеры, словно понемногу подрастали и становились более статными, в точности как ей виделось в мечтах, – а ведь вначале, стоя на сцене, она казалась себе крохотной. Но пьеса обретала плоть и кровь, связи между ее персонажем и персонажами Рэймонда и Мэди устанавливались и крепли, декорации занимали свои места за ней и вокруг нее, и Грейс уже чудилось, что на сцене она становится больше.
За четыре дня до премьеры, двенадцатого ноября, она отпраздновала свой двадцатый день рождения в ресторане «Сарди» с Рэймондом, Мэди, дядей Джорджем, Пруди, Кэролайн, еще несколькими подружками по «Барбизону», которые до сих пор жили в городе, и их молодыми людьми. Не желая осложнений, она отправилась на свой юбилей холостячкой, чувствуя себя на миллион долларов в новом черном платье из «Сакса» с пышной шифоновой юбкой и декольте как у балерины. Скучая по матери – которая, впрочем, через несколько дней должна была вместе с отцом приехать на спектакль и для повторного празднования дня рождения в тесном семейном кругу, – Грейс надела еще и подаренное той на восемнадцатилетие жемчужное колье. Вечеринка вышла искрометной, полной возбуждения из-за приближающейся премьеры «Отца», со множеством тостов за здоровье и профессиональные успехи именинницы.
– Спасибо, дорогие, – сказала Грейс, задув свечи на шоколадном торте. – С вами, такими талантливыми и заботливыми, я чувствую себя сегодня самой везучей девушкой в Нью-Йорке, а значит, и в мире. Надеюсь, через пять дней вы будете думать обо мне так же хорошо, как я о вас.
Пока гости потешались над ее самоуничижением, Грейс подняла бокал с шампанским;
– За самых лучших из всех друзей!
Она почувствовала тепло на сердце, потому что знала; друзья не станут любить ее меньше, если спектакль – или она сама – провалится. Грейс относилась к ним точно так же. Однако где-то на задворках сознания мелькнули чьи-то насмешливые слова «девушка с обложки», и в горле встал тревожный комок, словно все, чем она наслаждалась этой ночью, было незаслуженным, украденным и вовсе ей не принадлежащим.
* * *
Брук Аткинсон написал в «Нью-Йорк таймс», что во время бродвейского дебюта Грейс показала себя «чарующей и податливой».
– Это потрясающе, Грейс! – сказала ее подруга детства Мари Рэмбо за кока-колой и чизбургерами в оживленной закусочной на следующий день после премьеры.
Вместе с остальной труппой Грейс не спала всю ночь, ожидая газетных откликов. Рухнув в шесть утра в постель, не смогла сомкнуть глаз, к одиннадцати проголодалась и позвонила подруге на работу, чтобы пригласить ту на ланч.
– Податливая… – хмурилась Грейс. – Что это вообще значит?
– То есть «гибкая». Это комплимент.
– Думаю, я предпочла бы быть дерзкой. Как Кэтрин Хепбёрн. Или Марлен Дитрих.
– Тогда тебе, наверное, нужно пересмотреть свои взгляды, – заметила Мари.
– Почему? Почему я не могу быть собой и при этом быть дерзкой?
– Потому что ты выглядишь как балерина, а не как тетка в брючном костюме, вот почему.
Грейс думала над этим парадоксом, жуя картошку Фри.
– Таких двужильных женщин, как балерины, днем с огнем не сыскать.
Мари закатила глаза:
– Боже, да ты сегодня настроена спорить. Радуйся отзыву, Грейс! Это положительный отзыв! И я бы сказала, что для первого выступления на Великом Белом Пути[7]7
Театральная часть Бродвея между Сорок второй и Пятьдесят третьей улицами.
[Закрыть] ты показала себя фантастически.
Вечером, чуть взбодрившись от последовавшего за поеданием чизбургеров глубокого трехчасового сна, Грейс обнаружила в своей гримерке громадный букет из хризантем, роз и физалисов. К нему прилагалась написанная почерком Асмира записка: «Ни пуха ни пера! Забронировал столик в “Дельмонико”».
Никаких тебе «Пожалуйста, составьте мне компанию» или «Не согласитесь ли вы со мной поужинать». Асмир не разводил церемоний, и его уверенность чрезвычайно подкупала.
Прежде чем выйти для участия в первой сцене, Грейс мельком увидела его сидящим в ложе, с устремленным вниз оценивающим взглядом. К счастью, свет был слишком ярок, а ее собственное зрение – слишком слабым, чтобы наблюдать за ним, произнося свои реплики; тем не менее она чувствовала на себе его взгляд, передвигаясь по сцене, будто между ними возникла сокровенная и недозволенная связь; ей подумалось, что из-за этого ее игра стала чуть более дерзкой.
После, когда она надевала перчатки и гадала, стоит ли вообще идти в «Дельмонико» – возможно, лучше всего держать Асмира на расстоянии, просто наслаждаясь издалека его восхищением, – один из рабочих сцены постучал в дверь и просунул в гримерку голову:
– Мисс Келли? Вас ждет машина у служебного входа. Подслоями пальто и платья ее тело мгновенно и ярко отреагировало на это сообщение и все, что оно подразумевало. Она хотела привлекательного, загадочного Асмира. А он, похоже, точно знал, как ее соблазнить.
– Очень рад, что вы смогли ко мне присоединиться, – сказал он, целуя кончики ее затянутых перчатками пальцев.
– Ну, похоже, вы не оставили мне выбора, – ответила она. Вопросом это не было.
– Со мной у вас всегда будет выбор, – сообщил Асмир, усаживаясь за столик и прикрывая колени белой салфеткой. – Но я намерен информировать вас о своих желаниях.
– И чего же вы желаете, мистер Казми?
– Чтобы самая прекрасная и талантливая молодая актриса Нью-Йорка сегодня со мной отужинала, – улыбнулся он, и лишь увидев эту улыбку, которая с головой выдала его нетерпение, Грейс поняла, как Асмир на самом деле молод.
Она где-то читала, что Казми двадцать шесть, но черные волосы и темные глаза придавали ему вид человека без возраста. Разоблачала его только улыбка.
– Нелепо говорить такие вещи, когда в спектаклях играют Вивьен Ли и Джин Тирни, – сказала она, усаживаясь и тоже застилая колени салфеткой.
Асмир движением руки отмел это скромное заявление:
– Вам нужно научиться ценить себя, мисс Келли. Сегодня вы прекрасно выступили. Знайте себе цену! Такая уверенность очень привлекательна в женщинах.
«Не для всех мужчин», – отметила она про себя.
В любом случае у нее возникло ощущение, что подобные качества Асмир ценит только в любовницах, а в жены захочет взять совсем другую женщину.
«Только вряд ли он собирается сделать мне предложение», – подумала Грейс, заказывая бокал шампанского и начиная расслабляться.
Удивительно, впрочем, что сделать ее своей любовницей Асмир также не пытался. Перед тем как он опять уехал из Нью-Йорка, они встречались еще дважды и оба раза целомудренно ужинали, а потом, после единственного поцелуя, такси увозило ее домой. К собственному изумлению, это принесло ей облегчение. У нее было чувство, что, если он пойдет дальше, она не откажет, и это приведет к проблемам. Грейс уже представляла, как влюбляется в него, как ее затягивает на его орбиту, как хочет все большего и не понимает, почему он не может удовлетворить это желание. Даже при существующем положении вещей ей уже хотелось большего – не конкретно от него, а от мужчины такого типа вообще, от мужчины, который не пугается ее взглядов и стремлений, а, наоборот, способен их оценить, заставив ее забыть обо всех сомнениях относительно себя самой.
В тот вечер, во время представления «Отца», когда родители, Лизанна и Келл сидели в зрительном зале, все внутренности Грейс будто завязались в тугой узел. Отчасти ей даже хотелось видеть за кулисами Дона, ведь он, единственный из всех знакомых актеров, знал ее семью и мог понять, как она нервничает. Возможно, тогда ей стало бы легче. Впервые за все эти годы ее в буквальном смысле слова стошнило перед выходом на сцену.
«Соберись, Грейс, – приказала она себе. – Покажи им, на что ты способна». Но когда на кону стояло столько всего, сделать это было сложно. Провал не только уменьшит ее шансы на новые роли, но и докажет отцу, что она именно такая, какой он всегда ее считал: слабачка, младшая сестра Идеальной Пегги, его обожаемой Ба. А бонусом подтвердит недоброжелателям из Академии, что она действительно всего лишь девушка с обложки.
В очередной раз возблагодарив Бога за плохое зрение, Грейс умудрилась отыграть пьесу, не имея ни малейшего понятия как. Она знала, что говорит нужные слова и делает правильные движения. За кулисами и в антракте Рэймонд Мэсси и другие коллеги утверждали, что это ее лучший спектакль. Раньше она думала, что поймет, если сыграет особенно хорошо, но в тот вечер будто оказалась в ином измерении, двигаясь и говоря как во сне. Собственные реплики доносились словно издалека.
Когда зрительный зал одобрительно взревел, сон растаял, все вокруг внезапно стало вполне реальным, звуки включились на полную мощность, и Грейс чуть не оглушили аплодисменты. Зрители вскакивали на ноги, свистели. Актеры вскинули вверх сцепленные руки, ожидая, когда режиссер тоже выйдет на поклон, и, стоя в общей цепочке, она щурилась в зал и никак не могла отыскать там родителей. Все было в серебристо-черной дымке, Грейс, чувствуя вибрацию аплодисментов, начинавшуюся от пола сцены и поднимавшуюся по ногам в грудь, улыбалась так широко, что заболели щеки.
Потом вся семья сгрудилась вокруг нее в гримерке.
– Ты играла потрясающе! – воскликнула Лизанна.
И даже Келл не удержался:
– Я впечатлен, Грейс. Отличная работа.
Мать крепко обняла ее, благоухая духами «Шанель номер пять», и шепнула на ухо:
– Прекрасно, просто прекрасно… – Затем отошла на расстояние вытянутой руки и заявила во всеуслышание: – Кто бы мог подумать, что малютка Грейс Келли из Ист-Фоллса проложит себе путь на Бродвей!
А отец, к удивлению дочери, процитировал «Таймс»:
– «Чарующая и податливая Грейс Келли». Впрочем, не то чтобы кто-то в нашем городе читал нью-йоркскую прессу.
Сердце отчаянно сжалось в безмолвном протесте, но она ничего не ответила.
В открытую дверь гримерки вошел Рэймонд Мэсси и остановился, увидев собравшихся.
– Грейс, я уязвлен! – пошутил он, демонстративно хватаясь за сердце. – Почему ты не пригласила меня на свою вечеринку?
Благодарная за такое вмешательство, она, задыхаясь, сказала:
– Рэймонд, это мои родные, они приехали прямиком из Филадельфии. – И представила каждого по отдельности.
Обмениваясь рукопожатием с отцом, Мэсси жизнерадостно проговорил:
– Джек, я сто лет тебя не видел. Даже не знал, что Грейс – твоя дочь. Как ты, черт подери?
Глаза Грейс широко раскрылись, и она спросила:
– Так вы знакомы?
– Встречались на армейском турнире по гольфу после войны. Конечно, твой отец всех нас побил, – со своим обычным добродушием ответил Рэймонд. Потом, обращаясь непосредственно к Джеку, сказал: – Ты, должно быть, очень гордишься своей юной Грейс.
