Текст книги "Жизнь в белых перчатках"
Автор книги: Керри Махер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
* * *
Грейс проводила там целые дни, выходя лишь на час или два после обеда, чтобы поиграть с Каролиной. С собой она всегда брала пачку бумажных носовых платков – ведь у нее якобы была простуда. Красный и заложенный нос убедил бы в этом кого угодно.
Где-то неделю Ренье практически не общался с ней, разве что каждый вечер спрашивал по телефону или с другой стороны их кровати:
– Я могу что-то для тебя сделать?
«Разведись со мной, – думала она. – Дай мне свободу, но позволь видеть детей».
– Нет, – отвечала она вслух.
Однажды свежим солнечным утром Грейс проснулась и вспомнила слова, которые Форди сказал ей перед смертью ее отца: «Я видел тебя с твоими ребятишками. Они тебя любят, а ты обращаешься с ними как с принцем и принцессой… ведь они и есть принц и принцесса. Вот и продолжай в том же духе. Это и исцелит боль, которую ты сейчас чувствуешь».
«Надеюсь, ты прав, Форди. Искренне надеюсь, что ты прав».
Она приняла душ и, стоя под обжигающими струями воды, терла себя мочалкой, намыленной пахнущим розами мылом. А потом сделала то, чего не делала уже несколько недель, – нарядилась. Выбрала повседневное, но отглаженное хлопчатобумажное платье, надушилась, накрасилась, надела драгоценности и набросила на плечи свитер, завязав его рукава на груди. В детской Каролина бросилась к матери и обвила ее руками. Та сглотнула комок, подступивший к горлу, опустилась на колени и тоже обняла дочь.
– Мама, ты такая красивая! И без платочков!
Грейс засмеялась, игриво коснувшись кончика носа Каролины:
– Какая ты у меня проницательная девочка! Да, маме гораздо лучше. – Пусть она солгала, но лишь потому, что знала: единственный способ убедительно вжиться в роль – начать ее играть. – Давай заберем Альби из школы.
Глаза ее пятилетней дочери округлились:
– Правда?
– Да! А потом поедим мороженого!
Каролина завопила от восторга и помчалась собирать в путь свою любимую куклу. Грейс рассказала начальнику охраны Альби о своих планах, и, когда тот потянулся к трубке, по-видимому, чтобы согласовать все с Ренье, остановила его, резко бросив:
– Я его мать. Я могу забрать его из школы!
Охранник кивнул. И хотя Грейс не сомневалась, что он позвонил Ренье, стоило только ей удалиться, произнести эти слова и поступить вопреки ожиданиям все равно было здорово.
Троица прекрасно провела день. Они поедали гигантские рожки с мороженым и бегали по пляжу в закатанных брюках, которые все равно промокли. Грейс получила удовольствие даже от посещения зоопарка Ренье, где они навестили любимых животных Альби. Ребятишки наперегонки помчались по саду, а Грейс думала, с какой радостью смотрел бы на них сейчас ее собственный отец, который любил подначивать детей на состязание. Когда пришла пора ложиться, оба совершенно вымотались, и Грейс почитала им перед сном свои любимые книжки, сидя на Каролининой кровати. Малыши устроились по обе стороны от нее, опустив ей на грудь тяжелые головки. Она вдыхала запах их волос с примесью ароматов детского шампуня, солнца и соли. Тела детей были теплыми, мягкими и расслабленными.
Когда они уже засыпали, Ренье заглянул в детскую, и Альби, вскочив, бросился к отцу обниматься с криком:
– Папа!
Каролина последовала за братом.
Грейс осталась на кровати, чувствуя себя опустошенной и обиженной оттого, что их маленькая идиллия нарушена.
– Не позволяй мне вмешиваться, – сказал Ренье, сияя от проявления детской любви.
Она поднялась. Ноги болели, суставы казались негибкими от целого дня бурных развлечений. После всего, что она поняла сегодня, созерцание Каролины и Альби, повисших на отце, легло тяжестью на сердце, хотя с самого утра ей было легко и радостно.
– Пора спать! – строже, чем собиралась, даже несколько раздраженно сказала она.
Грейс не хотела расстраиваться из-за детей, в этом как раз и заключался весь смысл ее затеи, но она слишком устала, чтобы прямо сейчас разбираться с этой проблемой.
В конце концов она уложила их. Ренье дожидался ее в спальне.
– Слышал, ты сегодня забрала из школы Альби, – сказал он тем нейтральным тоном, которым разговаривал с ней уже неделями.
– Да, – просто ответила она. – И собираюсь делать это чаще.
Ренье хранил молчание.
Грейс села перед трюмо, чтобы снять серьги и наложить на лицо кольдкрем. Тогда он произнес:
– И как же ты это сделаешь, если будешь сниматься?
– Я не буду сниматься, – ровным голосом отозвалась она. – Я собираюсь отказаться от роли. Завтра подготовлю заявление.
Муж ответил не сразу. Она видела его отражение в зеркале у себя за спиной. Его лицо было непроницаемо. Наконец он проговорил:
– Мне жаль, что так вышло.
– Я знаю, дорогой, – отозвалась Грейс, стирая салфеткой крем вместе с остатками макияжа и грязью дня. Потом повернулась к нему. – Но прежде чем отослать заявление, я хочу поговорить с тобой насчет детей. И насчет Монако. Если я не буду применять свои таланты в фильмах, нужно использовать их где-то еще. А тебе нужно меня выслушать.
Кровь бежала по ее жилам, как волны по океану, Грейс слышала ее биение в ушах. Но на этот раз у нее не было ощущения, будто она тонет.
Муж сухо произнес:
– У меня завтра ранний подъем. Много дел.
– Я сейчас закончу, – ответила она.
Кольдкрема оказалось недостаточно, чтобы дать Грейс ощущение чистоты, поэтому она приняла душ, и ей стало легче. Прямо в ночной рубашке она босиком прошла по коридору и заглянула вначале к Каролине, а йотом к Альби. Оба они крепко спади, пребывая в блаженном неведении относительно того, что произошло между их родителями.
Глава 35
1964 год
Грейс была поражена, обнаружив, что Ренье действительно прислушивается к ней и даже следует ее советам относительно некоторых вещей. Ее очень удивило, с каким уважением он относится к ее мнению относительно Монако и его будущего. По предложению жены он даже приостановил строительство, чтобы сохранить природные красоты княжества. А еще дал больше свободы в том, что касалось самой Грейс, которой не нужно было теперь по каждому поводу спрашивать его одобрения. Она уже основала благотворительную организацию под названием «Всемирная ассоциация друзей детей», которая учила и лечила нуждающихся ребятишек по всему миру, а сейчас создавала местный фонд помощи искусствам, нацеленный в первую очередь на поддержку танцев и творческих ремесел монегасков.
– Я не нуждаюсь в еще одном отце, – сказала Грейс мужу перед тем, как официально отказаться от съемок в «Марии». – И контролировать меня не надо. Если у тебя есть предложения, сделай милость, веди себя со мной хотя бы не хуже, чем с коллегой. Или допускай, что я могу не принять твоего совета.
Как ни странно, но после этого предупреждения Ренье почти совсем перестал ее дергать. Он не принимал никакого участия ни в работе Всемирной ассоциации друзей детей, ни в делах будущего фонда. Периодически он говорил Грейс, что слышал тот или иной комплимент ее работе, и она убеждала себя, что надо довольствоваться этим. До поры до времени так оно и было. Грейс поняла, что может продолжать свою деятельность до тех пор, пока та положительно сказывается на образе Ренье. Она научилась получать от такой работы удовольствие. Именно это поднимало ее с постели по утрам. То, что Грейс делала сейчас, совсем не напоминало актерскую игру, но наполняло ее жизнь смыслом, и она была благодарна за это небесам.
Камнем преткновения по-прежнему оставались дети. Муж пообещал, что Грейс сможет проводить больше времени с Альби и больше заниматься его воспитанием, но теперь стало ясно, что это было сказано, только чтобы ее задобрить. Для начала Ренье, не посоветовавшись с Грейс, организовал для сына отдельные дневные уроки, и в результате существенно сократилось время после занятий, которое Альби мог проводить в обществе матери и сестры.
– Мне казалось, мы договорились сперва обсуждать такие вещи, – сказала Грейс, и вопреки желанию ее тон был ледяным.
– Ему нужны уроки языка, Грейс. Я стану привозить его по вечерам, – безапелляционно заявил Ренье, – ведь это по дороге из моей конторы в Монте-Карло. К ужину мы будем дома.
– Нет, – ответила Грейс, – я не согласна.
Ренье высокомерно вздохнул:
– Не знаю, как тебе запомнилось, Грейс, но я не давал согласия на то, чтобы ты принимала решения относительно Альби.
– Ты искажаешь мои слова. Ни о чем таком я не просила. Я просила о том, чтобы мы обсуждали то, что касается Альби.
– Ты говоришь «обсуждали», но на самом деле хочешь, чтобы я с тобой соглашался.
Грейс понимала, что это правда. А еще понимала, что не сможет сказать ничего – совсем ничего – такого, что переубедило бы его.
– Невозможно все время получать то, чего ты хочешь, – продолжал между тем муж. – Любой скажет, что у тебя уже сейчас есть больше чем достаточно и что тебе повезло иметь мужа, который помогает растить детей.
– Детей?! – не смогла не взвизгнуть она. – Каролину ты целиком оставляешь на меня, если не считать того, что делаешь мне замечания насчет ее воспитания, а потом балуешь, заваливая сластями и куклами.
Она уже обращала на это его внимание два года назад, после истории с «Марии», и ситуация ненадолго изменилась к лучшему. Грейс запомнила дословно, что он сказал тогда: «Я знаю, что ты права, и прошу прощения. Я постараюсь проводить с Каролиной больше времени, и с тобой тоже». Но сейчас Ренье проговорил очень спокойно, даже не реагируя на злобную тираду жены:
– Она моя любимая малютка. Неужели ты упрекаешь меня за то, что я ее балую? Я ничего не могу с этим поделать, правда.
Грейс открыла было рот, чтобы ответить, но не нашла слов. Ей хотелось начать швыряться вещами, хотелось заорать. Но что толку? И она засмеялась, думая, как нелепо пытаться переубедить мужчину слезами, криками, пощечинами или даже звездным сиянием.
Ну какого мужчину можно изменить таким образом? Уж точно не ее отца. Не Олега. И не ее мужа.
Выдумки все это.
Ведь самое главное – это дети, правда? Ничто не сравнилось бы с любовью, которую они ей давали, и любовью, которую она могла давать им. Грейс чувствовала связь с Альби, пусть даже Ренье пытался оградить от нее сына. Их взаимная любовь неизменно прорывалась, когда они были вместе. И несмотря на лицемерие, которое Ренье проявлял по отношению к Каролине, Грейс втайне наслаждалась тем, что дочь принадлежит лишь ей.
По этой же причине она надеялась, что ее следующий – и последний – ребенок тоже будет девочкой. Грейс снова забеременела, в третий раз за два года. Две предыдущие беременности… ну, о них она просто не могла думать. В последнее время она отлично научилась запирать внутри себя неприятные мысли, иначе бы не выжила.
Взволнованная перспективой появления еще одного ребенка, Грейс стала вдруг ужасно суеверной и поклялась себе не говорить о нем никому до конца первого триместра беременности. К его завершению она чувствовала себя здоровой и полной сил. Как-то утром, пока дети смотрели телевизор, она сказала мужу за кофе с булочками:
– Ренье, у меня есть чудесная новость. Я опять беременна и уверена, что на этот раз все будет хорошо.
Муж милостиво улыбнулся, и Грейс стала гадать, не удостоится ли сейчас одного из тех редких комплиментов, о которых просила его два года назад. «Ты слишком сосредоточен на негативе, – говорила она тогда. – Мне нужно, чтобы ты доброжелательно держался со мной и с детьми. Чтобы ты хвалил нас, чтобы было видно, что ты любишь нас и гордишься нами. Раньше это у тебя отлично получалось».
И после этого он некоторое время осыпал ее комплиментами, но их постепенно становилось все меньше. В последний раз, когда он подарил ей ювелирную безделушку, она вернула ее с комментарием: «Я бы предпочла добрые слова». Ренье посмотрел на нее грустными глазами и сказал: «Красавица моя дорогая, пожалуйста, не заставляй меня быть тем, кем я не являюсь».
Сейчас, когда ее большая новость повисла между ними, Грейс выжидательно смотрела на мужа, подняв брови, а в груди у нее, как газировка, бурлила надежда.
– А я-то все думал, когда же ты мне скажешь, – проговорил Ренье.
– Ты знал? – удивленно спросила Грейс.
– Конечно, cherie. Ты всегда сияешь, но когда ждешь ребенка, сияние делается ярче.
Взгляд мужа еще на некоторое время задержался на ней, и она почувствовала, как его тепло будто согревает ей кожу. Потом он снова уткнулся в газету, а Грейс все сидела, ожидая чего-то еще, пока не велела себе не быть такой эгоистичной. Тогда она встала и пошла посмотреть, чем заняты Альби с Каролиной. Телевизор был выключен, и дети спорили, во что им играть дальше.
– Пусть мамочка решит! – воскликнула Каролина, едва заметив Грейс в дверном проеме и явно считая, что в таком случае получит преимущество.
Вспомнив, как ее собственные родители выбирали себе любимчиков, Грейс предложила бросить монетку. На этот раз повезло Альби с настольной игрой «Горки и лестницы». Грейс пообещала потом поиграть в Каролинину игру, они втроем уселись на полу и прекрасно провели следующий час – пусть и не в декорациях следующего фильма Хичкока, но для нее это прекрасный шанс изменить свою собственную жизнь. Она поклялась посвятить себя детям так же, как прежде посвящала сцене, а затем кино. Жена, мать, княгиня… все это были роли, даже если она не до конца поняла сценарий, когда взялась их исполнять.
Положив руку на живот, Грейс думала: «Останься тут. Обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы тебя замечали и любили. И защищали. У тебя будет такая жизнь, какой никогда не было у меня. Я уже тебя люблю».
Пусть она знала, что срок еще слишком мал, но все равно могла бы поклясться: младенец у нее внутри взбрыкнул в ответ на ее слова. Она мысленно рассмеялась. Уже сейчас эта малютка идеально рассчитывает время.
Глава 36
1976 год
– Стихи? На Эдинбургском фестивале? – Грейс даже в голову не приходило, что подобное возможно.
– Я только что разговаривала с Джоном Кэрроллом, организатором литературных мероприятий, и он будет в восторге, если ты согласишься, – сказала Гвен.
Эти слова донеслись из телефонной трубки, будто молитва – торжественная, на латыни, как в былые времена. Грейс едва понимала, что происходит. Чтобы она – и вдруг читала со сцены стихи перед многотысячной аудиторией?
– Пегги Эшкрофт участвовала, – настаивала Гвен. – И Ральф Ричардсон.
И Грейс вдруг обнаружила, что почти круглосуточно думает о поэзии. Поэзия – это не съемки в кино. Это литература. Что может быть благопристойнее поэзии? И Пегги Эшкрофт! Грейс обожала многие ее работы, в том числе в недавнем чудесном сериале по Шекспиру «Война Роз», где она сыграла королеву Маргарет.
Грейс носила в себе тайную мысль о поэтических чтениях, будто бриллиант в кармашке, то и дело натыкаясь на обещание, скрытое в острых сверкающих гранях среди мягких слоев собственного сознания. Много раз она открывала рот, чтобы обсудить это с Ренье, но каждый раз заговаривала о чем-то другом еще до того, как слова вроде «поэзия», «театр» или «фестиваль» успевали слететь с ее уст. «Нет, – думала она, – помолчи. Не спрашивай».
Она не просила ничьего разрешения, когда тридцать лет назад поехала поступать в Академию. Просто подала заявление, прошла конкурс, а потом сообщила об этом родителям как о свершившемся факте. Да, в какой-то момент они дали согласие – а потом передумали, и такое не забывается. Но теперь-то, во имя всего святого, ей почти сорок семь лет! И речь идет о поэзии! В поэзии нет ничего рискованного или предосудительного. И в любом случае чтение стихов Ренье все равно непременно проспит, тут никаких сомнений. К тому же разве Грейс не обещала себе задуматься над тем, кто она теперь? Уже не Грейс Келли, хоть у нее и было ощущение, что именно та девушка, та личность – ее подлинная «визитная карточка», в куда в большей степени, чем ее светлость Грейс, княгиня Монако. И Джон Кэрролл хотел, чтобы в Эдинбургском фестивале участвовала именно Грейс Келли.
Не успев хорошенько обдумать, что дальше, она уже звонила Джону и щебетала в трубку «да», и «спасибо», и «разве не замечательно?», она ведь любит поэзию, действительно любит, и просто не может дождаться начала фестиваля.
Вот теперь действительно нужно было рассказать обо всем Ренье, и одна мысль об этом заставляла овсянку ворочаться у нее в животе. «Ты всегда можешь отыграть назад, – убеждала она себя. – Видит бог, у тебя это отлично получается». Она действительно преуспела в отговорках и оправданиях. Но Грейс Келли не оправдывалась. Грейс Келли обговаривала свой контракт с «Эм Джи Эм», добилась роли Джорджи Элджин в «Деревенской девушке». Да, взамен ей пришлось сыграть в «Зеленом огне». Всегда приходится что-то делать взамен.
И она по-прежнему ничего не говорила мужу. Пока что. Вместо этого она пачками заказывала книги у Джорджа Уитмена, чей парижский магазин «Шекспир и компания» был создан по образцу одноименного магазина Сильвии Бич и служил главным источником книг на английском языке во Франции. Вордсворт, Теннисон, Байрон, Бишоп, Каммингс, О’Хара (один из любимых поэтов дяди Джорджа), Энн Секстон (потому что Грейс чувствовала себя храброй)… По предложению Уитмена она присовокупила еще несколько томиков поэтессы по имени Майя Энджелоу.
Когда книги доставили, Грейс тайком отнесла их в свой кабинет. Первым делом она взгромоздила посылку на письменный стол, с удовлетворением услышав, как та увесисто стукнула по столешнице. Затем стальными ножницами разрезала толстый широкий скотч, чтобы раскрыть коробку, и глубоко вдохнула запахи чернил и свежеразрезанной бумаги. Сверху лежал сборник Энджелоу «Я знаю, отчего птица поет в клетке». Грейс взяла его и позволила упругим страницам развернуться веером под большим пальцем, дунув ей в лицо ветерком. Затем нашла стихотворение, давшее название всей книге. Много лет назад она прочла его и забыла. Дойдя до строки «Птица в клетке стоит на могиле мечты», Грейс чуть не задохнулась. Прикрыв рот ладонью, она дочитала до конца, ее глаза быстро пробежали по строчкам в поисках надежды, в поисках ответа. Однако ответа как такового не было, и ей вспомнился школьный урок, где речь шла о том, что поэзия несет в себе не легкость и успокоение, а глубину и узнаваемость. Их Грейс обнаружила в свободной птице Энджелоу, которая «дерзнула в небо взлететь».
Она тоже поступила так однажды.
Дерзнула.
Ведь это и было оно, не правда ли?
Дерзновение.
В то утро, когда ей нужно было ехать в Эдинбург, она сидела с Ренье за прекрасным завтраком, состоявшим из йогурта, ягод, мюсли, тостов, вяленого мяса и сыра.
– По какому поводу гуляем? – спросил Ренье, жадно набрасываясь на сдобренные медом персики с йогуртом.
Грейс сделала глоток кофе. Ее тарелка с фруктами, сыром и хлебом стояла нетронутой. Еду можно будет взять с собой в машину, которая отвезет ее в аэропорт.
– Ну, я решила накормить тебя твоим любимым завтраком перед тем, как уеду на насколько дней, – ответила Грейс.
– Напомни, куда ты собралась? – спросил муж, как будто она уже упоминала поездку, но это выскочило у него из головы.
– На Эдинбургский фестиваль, – как ни в чем не бывало сообщила Грейс.
Словно всего лишь решила прогуляться до рынка.
– Хочешь приобщиться к культуре? Или с друзьями встретиться?
– Да, я встречаюсь с друзьями, – кивком подтвердила она. – С Гвен и Кэри. А еще буду сама там выступать. Тут кровь застучала у нее в ушах.
Ренье перестал жевать и воззрился на нее. Потом сглотнул и произнес:
– Э-э?..
Буду читать стихи, – с чувством заявила Грейс, а в голове крутилось: «Это просто шалость. Каприз. Беспокоиться совершенно не о чем».
– Читать стихи? – непонимающе заморгал муж. Она не могла винить его за это, ей и самой такое положение вещей казалось невероятным. – Как Каролина с Альби в школе читают? – уточнил он.
– Нет, не совсем, – сказала Грейс. – Я буду выступать с Ричардом Кайли и Ричардом Паско из Королевской шекспировской труппы. Это настоящие сливки общества, – с британским произношением пояснила она и добавила: – Просто не могу дождаться, когда это произойдет.
– Выступать, – повторил за ней Ренье, будто пытаясь найти в этом слове какое-то скрытое значение.
Грейс посмотрела на свои часики:
– Боже, времени-то уже сколько! Надо спешить, иначе можно опоздать на самолет.
Собирать завтрак, чтобы взять его с собой, было некогда. Имелись проблемы и посерьезнее. Соскользнув с кухонного стула, она наклонилась и чмокнула ошарашенного мужа в щеку.
– Я оставила твой билет на бюро на случай, если ты захочешь ко мне присоединиться. У меня номер люкс, мы прекрасно там разместимся вдвоем. Устроим себе отличный отпуск. – Грейс постаралась, чтобы последние слова прозвучали многообещающе, хотя в ее планах не было ничего эротического. Однако она особо не рисковала, ведь ясно же, что муж ни за что не приедет. А если он все-таки удивит ее и нагрянет, что ж… возможно, такой сюрприз и разбудит в ней страсть.
* * *
С тех пор как она видела Эдинбургский замок, великолепную средневековую крепость на вершине скалистого холма, прошли годы. В смысле местонахождения замок напоминал дворец в Монако – он тоже был словно короной своего королевства. «Правда, Монако – княжество, а не королевство, но зачем придираться к таким мелочам?» – думала Грейс, стоя в богато обставленном, украшенном гобеленами номере отеля и любуясь в панорамное окно на замок. За спиной у нее исходил паром чайник с горячим чаем.
Хотя Монако было куда разноцветнее, она чувствовала себя как дома среди серого камня и зелени шотландской столицы. Стояла середина августа, и дома царила испепеляющая жара, но Эдинбург встретил Грейс яркими голубыми небесами и прохладой, напоминающей о конце сентября в Пенсильвании, когда в одежде с коротким рукавом порой становилось зябко. Вот и сейчас на улицу при желании можно было выйти в кофте или пиджаке.
После недолгого уединения в тихом гостиничном номере расписание Грейс стало очень плотным, как всегда случается на фестивалях. Однако она впервые за долгое время ничего против этого не имела. Грейс вымылась и оделась самостоятельно, хоть и наняла заблаговременно женщину из числа местных жителей – настоящую волшебницу, как уверяла Гвен, – чтобы та накрасила и причесала ее перед выступлением. Потом проплыла через комнаты номера, спустилась на старинном лифте в сильно пахнущий парфюмерией вестибюль, помахала знакомым, обменялась парой слов с консьержем и взяла такси. Поскольку город на этой неделе был битком набит знаменитостями – актерами, рок-звездами и светскими львами, – никто не обращал на нее особого внимания, словно она, двадцатитрехлетняя, вновь оказалась в Нью-Йорке.
Впервые стоя на камерной сцене зала Святой Сесилии во время репетиции с Ричардом Кайли и Ричардом Паско, которые приняли ее тепло, как свою, Грейс чуть не разрыдалась. Но сдержала слезы и, пожимая руки обоим Ричардам, проговорила:
– Боже мой, я так давно не была по эту сторону сцены!
– Слишком долго, – подхватил Ричард Паско. – «Окно во двор» – один из самых моих любимых фильмов всех времен.
– Вы слишком добры, – сказала Грейс, краснея от смущения. – Хич так снимал свои фильмы, что это было больше похоже на театр. Строгость, веселье и товарищество.
Хоть на нее и нахлынули воспоминания о съемках «Окна во двор», в голове почему-то звучали слова из «Деревенской девушки»: «Нет ничего загадочнее и тише темного театра… в беззвездную ночь».
Репетиции с двумя Ричардами не воспроизводили в точности более ранние пьесы и фильмы, где те играли, это были совершенно отдельные постановки, для которых Грейс потребовалось пробудить все навыки драмы, актерского мастерства и взаимодействия с коллегами-актерами, что так долго в ней дремали.
С первого чтения она ушла, задыхаясь от возбуждения и страстно желая двигаться дальше, – ей хотелось продолжения, тем более что действо было слишком коротким по сравнению с пьесой или фильмом.
Из всего, что она прочла со сцены в эти захватывающие дни, больше всего ей нравилось стихотворение Элинор Уайли «Дикие персики». Такое американское в своем прославлении Чесапикского залива, и «рогов изобилия», и «пуританского костного мозга» на поэтических костях, что Грейс боялась задохнуться, читая его с по-британски ироничными Ричардами.
Чтобы помочь себе дистанцироваться от материала и защитить от его сокрушительного воздействия сердце вместе с голосом, она наделила свою героиню легким южным акцентом – и восхитилась тем, как легко возвращаются к ней старые умения. Конечно, на вечеринках по просьбам давних друзей она порой до сих пор пародировала кого-нибудь или читала небольшие монологи, но творить персонажа стихотворения Уайли… ничем подобным она не занималась вот уже больше двух десятилетий. Все равно что наткнуться где-то в углу кладовки на старый любимый свитер и обнаружить, что он по-прежнему мягкий и целый, потому что его чудесным образом не тронула моль.
Но акцент все же был делом рискованным. В тот вечер, когда им предстояло выступать, у нее так крутило живот, что она боялась, как бы ее не стошнило. В отличие от былых времен, она ничего не воображала и не питала никаких особых надежд. Отец не мог восстать из гроба и усесться в первом ряду зрительного зала. Фантазировать о Ренье, который ни с того ни с сего явится с охапкой роз на длинных стеблях, не хотелось. Нет, реальным был только страх опозориться перед сотнями зрителей. Начать спотыкаться на словах, перестараться с акцентом – или, хуже того, вроде бы отлично справиться, а на следующий день прочитать в газетах: «Лучше бы Грейс Келли осталась в Монако».
Когда она вышла на сцену и ощутила жар льющегося сверху белого света, восхищенное молчание ожидающей публики стало осязаемым. Эти люди ждали… ее. Ждали, когда она заявит о себе или выставит себя дурочкой. О чем она только думала, когда пошла на это? Хотя княгиня Монако регулярно появлялась перед куда более многолюдными толпами, она никак не ожидала, что в присутствии зрителей ощутит себя такой неопытной и беззащитной, как в дни учебы в Академии. Она сглотнула и почувствовала, как слюна потекла по пересохшему горлу. Сейчас или никогда. Грейс с улыбкой посмотрела в зал, который, как всегда, если она не надевала очки, окутывал благословенный туман. А потом начала говорить. Используя тот же акцент, что и на репетициях, она декламировала стихотворение вместе с Ричардом Паско и Ричардом Кайли и, в точности как в ее былые театральные деньки, скоро перестала чувствовать направленные на нее многочисленные напряженные взгляды, погрузившись в свою работу, растворившись в ней и во взаимодействии с партнерами по сцене.
Когда они закончили декламировать, на миг настала та тишина, которая словно говорит: «Неужели? Все действительно закончилось?»
А потом зал взорвался аплодисментами и свистом. Зрители встали и устроили овацию в благодарность за хорошо выполненную работу. Грейс снова широко и радостно улыбалась, ее волнение ушло, а тело стало таким легким, что, казалось, улетело бы с края сцены, если бы Ричарды не держали ее за руки, когда они все втроем вышли на поклон. Публика продолжала аплодировать. Продолжала свистеть. Постепенно Грейс снова начинала чувствовать тело. Щеки горели от широкой улыбки. По венам бежали галлоны горячей, ликующей крови. Она не могла в это поверить. Она была дома.
Если ей и придется заплатить за эту чистую радость высокую цену, оно того стоит.
