Текст книги "Жизнь в белых перчатках"
Автор книги: Керри Махер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
Глава 37
Если цена и была, она заключалась в молчании Ренье. Он не только не приехал в Эдинбург, но и ничего не спросил о чтениях, никак не прокомментировал восторженные отзывы. Он также не сказал ни словечка ни о следующих чтениях, ни о тех, что были за ними, – приглашения посыпались как из рога изобилия. Его молчание отличалось от того, которым отец наказывал Грейс в детстве и юности. Оно было не злонамеренным, а скорее безразличным, словно Ренье решил, что поэтические чтения не заслуживают ссоры. Грейс полагала, что кто-то из ближайшего круга сказал ему в точности то, о чем думала и она сама: это же поэзия. Великие произведения. В них нет никакого разгула, никакого сексуального подтекста. Выступления почти не требовали репетиций и были одноразовыми; в театры, расположенные далеко от Монако, Грейс не ездила и каждый раз могла обернуться всего за несколько дней. Но обычно отсутствовала дольше.
– Кажется, теперь я поняла, что ты находишь в Лондоне, – сказала она как-то Каролине в телефонном разговоре. – Универмаги «Харви Николс» и «Селфридже» великолепны, и я не понимаю, как жила раньше без чая от «Фортнум и Мейсон».
– Ты правда хочешь сказать, что твой разлюбезный «Фошон» хуже?
– Ну-у, – легкомысленно протянула Грейс, – давай сойдемся на том, что они одного уровня. Раньше я бы никогда с таким не согласилась, но теперь вижу свою ошибку.
Каролина рассмеялась:
– Рада, что у тебя такой веселый голос, мама. Неужели ты так счастлива благодаря Вордсворту и Шелли?
– Да, все дело в них и в артистах, которые, как выяснилось, любят их ничуть не меньше, чем я.
– Как ты считаешь, из этого выйдет что-нибудь еще?
– Я о таком даже не задумывалась, – ответила Грейс, удивляясь тому, что так оно и есть. – Просто радуюсь тому, что имею.
В прежние времена равнодушие Ренье к ее новому увлечению ранило бы Грейс или заставило бы ощущать себя покинутой. Но поэзия сама по себе служила ей наградой и утешением. Спокойная и довольная, она долгие часы проводила в обществе поэтов. Сборники стихов всегда были припрятаны у нее в сумочках и разложены повсюду в жилой части дворца. Эти томики стали для нее самой желанной компанией, в которой она всегда чувствовала себя не так одиноко. Она всегда подчеркивала фразы и строфы, которые глубоко трогали ее, как, например, строки Роберта Дункана из «Прибежища детства»: «…найти заветные, мои места и чувства, / где возвращаются из прошлого / все звуки, запахи и голоса.
А когда Ренье и Грейс оставались вдвоем, у них в любом случае не было нужды обсуждать поэзию. Им и без того находилось о чем поговорить, в первую очередь – о проблеме Каролины и Филиппа Жюно. Этот роман со временем лишь набирал обороты, и Грейс с Ренье могли бесконечно обсуждать, что же с этим делать.
– Похоже, никто не знает, чем он занимается, – пробурчал Ренье как-то вечером в начале осени, когда они находились в Рок-Ажель.
Грейс испачкалась, проведя целый день в саду, где подрезала растения, пропалывала клумбы от сорняков и отбирала лучшие осенние цветы для своих аппликаций. Она привыкла совмещать две свои страсти и, раскладывая цветы, чтобы засушить их, читала наизусть стихи. Например, Элизабет Барретт Браунинг «Я приносил вам цветы, такое множество цветов» и, конечно, Шекспира: «И так недолговечно лето наше!»
– Так как же мы поступим? – спросил Ренье, наливая ей бандольского вина.
– Хотела бы я знать! – вздохнула Грейс, плюхаясь в кресло рядом с мужем и стягивая садовые перчатки.
Этот маленький столик стоял в их любимом месте на заросшем склоне холма рядом с домом.
– Я пыталась отвлечься от всего этого, как ты всегда советуешь. Старалась не вмешиваться.
– Пора уже и вмешаться, – угрюмо бросил Ренье.
– Почему ты так считаешь? – спросила Грейс, осушая стакан воды, прежде чем взять вино. Вокруг ветер колыхал высокие травы и полевые цветы, жужжали пчелы, направлявшиеся к своим ульям.
– Я никогда не видел ее настолько влюбленной в кого-нибудь, – ответил он.
– Но ей всего девятнадцать. Ладно, теперь уже почти двадцать, – проговорила Грейс, удивленная такой переменой в их родительских ролях.
Вино было вкусным, день – теплым и плодотворным. Ее легкие были полны свежего воздуха.
– Я распознаю мужлана сразу, когда его вижу! – рявкнул Ренье. – Этому Жюно что-то от нее надо.
– Но что? Похоже, у него полно денег.
– Вот именно, «похоже».
– А-а-а… – протянула Грейс, которой стала понятна озабоченность мужа, и сделала еще глоток вина. Боже, до чего же вкусное! И крепкое. Надо бы не увлекаться. И поскорее что-нибудь съесть. Она не могла припомнить, когда ела в последний раз. – И никто из твоих контактов ничего о нем не слышал? Вот это действительно странно.
Ведь мир, в котором они обитают, довольно тесен.
– Предположительно, он какой-то там инвестор. Но во что он инвестирует? И откуда у него столько времени? Если верить газетам, он каждый вечер где-то появляется.
– Может, он вампир? – предположила Грейс, удивляясь собственной шаловливости.
– Давай серьезнее!
– Я серьезна. И ты прекрасно знаешь, что нельзя верить этим газетенкам, которые мнят себя солидной прессой. Сказать по правде, я рада, что она передумала бросать учебу. Надеюсь, и в случае с Жюно здравый смысл тоже победит.
Ренье поджал губы. Грейс втайне радовалась, что он тоже получил порцию волнений из-за дочери, хотя по сравнению с тем, что пришлось пережить ей самой, это, конечно, капля в море. Казалось, за эти годы тревог у нее появился дар терпения и ожидания, которым муж не обладал.
«Что ж, – подумала она, – должна же во всех этих раздорах быть и хорошая сторона».
* * *
Тысяча девятьсот семьдесят шестой оказался весьма неплохим годом, отметила Грейс, пристегивая ремень кресла первого класса и попросив бокал шампанского. А почему, собственно, нет? Ей было что отпраздновать. Ее поэтические чтения, ослабление напряженности между ней и Ренье, период относительного спокойствия в отношениях с дочерьми, а теперь еще и это путешествие в Нью-Йорк на заседание совета директоров «Твенти Сенчери Фокс» с долгим уик-эндом в Массачусетсе, который она проведет со старыми друзьями и с Альби (он жил сейчас в студенческом городке Амхерста).
Когда Джей Кантер, работавший теперь на «Фокс», позвонил, чтобы предложить ей место в правлении, у Грейс чуть челюсть не отвалилась.
– Ты будешь первой женщиной в совете директоров, – сообщил он. – Нам нужен кто-то, не только разбирающийся в киноиндустрии, но и умеющий заправлять большими шоу. А разве существует шоу больше, чем Монако?
Грейс чуть было не ляпнула, что этим шоу заправляет ее муж; но передумала, потому что на самом деле именно она отвечала за многие важные аспекты жизни княжества. Например, благотворительная работа, начинавшаяся в некогда бедненькой, а теперь оснащенной по последним мировым стандартам больнице, впоследствии распространившаяся на балет с театром, и созданный ею «Фонд княгини Грейс» отнимали очень много времени и – как она вдруг поняла, говоря с Джеем, – дали ей опыт, который вполне применим в правлении киностудии.
В отличие от спорадических поэтических чтений, место в совете директоров налагало на нее довольно серьезные обязательства, поэтому она понимала, что должна сперва договориться с Ренье. Она подала ему все как «естественное продолжение моей кулуарной работы в области искусств и такая замечательная возможность почаще видеться с Альби! У сына не будет ощущения, что мамочка заявилась с единственной целью проверить, как он себя ведет».
К ее удивлению, Ренье согласился без сопротивления.
– Надеюсь, это послужит примером для Каролины и Стефании, – сказал он. – Вдруг они поймут, что в мире есть более серьезные цели, чем парни.
Грейс прикусила язычок, однако почувствовала раздражение от внезапно обуявшего Ренье приступа отцовского феминизма. К ее актерской карьере он никогда так не относился, откуда такие двойные стандарты? Ответ пришел моментально: ни одна работа не способна так отдалить от него дочерей, как их избранники. Ведь романтическая любовь – почти единственное чувство, способное потеснить дочернюю преданность.
«Не отвлекайся, Грейс!» – одернула она себя. Поэтические чтения, заседания правления, почти взрослые дети со своими увлечениями и склонностями – вот что сейчас важно. Поэтому хорошо, что Ренье хочет, чтобы дочери расширяли сферу своих интересов.
Самолет двинулся по взлетной полосе, она пригубила шампанское и подумала, что, может быть – всего лишь может быть, – когда-нибудь снова увидит себя на обложке журнала, появившись там не в качестве княгини Грейс, а как женщина, добивавшаяся успеха в одном из новых для себя видов деятельности. Например, на обложке журнала «Мисс», который она порой находит в комнате Каролины. «Грейс Келли, киномагнат» или «Не только красивое лицо: Грейс производит фурор в правлении». Хотя нет, вздохнула она, издания вроде «Мисс» никогда не связываются со старомодными личностями вроде нее, и никакое правление не поможет. Но Грейс вполне согласна на «Вог» и статью, в которой не будет ни слова о туристических объектах Монако.
Она быстро поняла: ей есть что сказать любому журналисту, желающему расспросить ее о новой должности. На первом собрании совета директоров, которое в ясный день проходило в кабинете с видом на статую Свободы, словно парящем над центром Манхэттена, Грейс внимательно слушала и сделала много пометок. Ее новые коллеги обсуждали будущие циклы фильмов, включая рискованное предприятие с неожиданно получившим известность молодым режиссером Джорджем Лукасом, который снимал то, что Джей охарактеризовал как «совершенно новый тип научно-фантастического кино».
– Сценарий больше напоминает вестерн с роботами, – хмыкнул Деннис Стэнфилл.
– Джордж Лукас? – переспросила Грейс. – Это не тот, который снял «Американские граффити»?
– Тот самый, – подтвердил Джей. – Приятно осознавать, что он уже создал себе какое-то имя.
Грейс кивнула, вспоминая драму о калифорнийских подростках, живущих в маленьком городке где-то на севере штата.
– Очень далекая от космоса тематика, – заметила она.
– Лукас – гений, – будничным тоном сообщил Алан Лэдд-младший. – Вы бы видели, Грейс, как он работает с моделями и операторами! Он делает нечто по-настоящему новое, вот, к примеру, как Хичкок в свое время. Плюс он один из самых талантливых писателей, которых я встречал за долгие годы.
– Ну, его фильм, безусловно, произвел на меня впечатление, – сказала она, зараженная энтузиазмом Алана и склонная ему верить. – Лукас взял место, тему и набор персонажей, о которых я ничего не знаю, и заставил меня им сопереживать. Может, ему удастся сделать то же самое и с роботами.
– Будем надеяться, – заявил Дэннис, – потому что нам очень нужна победа.
– Мне нравится, как она мыслит, – проговорил Алан, игнорируя замечание Дэнниса и улыбаясь Грейс. И, нацелив на Джея указательный палец, добавил: – Правильный ход, приятель! – Потом он снова повернулся к Грейс: – И Алек Гиннес согласился играть важную роль. Вроде такого монаха-воина, понимаете? Вы же, кажется, снимались с ним в свое время?
– Да! В «Лебеде», это его первый американский фильм! – радостно воскликнула она.
Вот так, ни с того ни с сего, Грейс начала болеть за Джорджа Лукаса и его вестерн с роботами, надеясь, что инстинкты ее не подведут.
Когда два дня спустя она рассказала об этом Альби за картошкой фри и гамбургерами, его глаза расширились, и он вскричал:
– Мама, как думаешь, ты сможешь достать билеты на премьеру?! Это будет замечательно!
Грейс рассмеялась:
– Ты правда слышал про этот фильм?
– Ма-ам, ну конечно! Все, кто читает научную фантастику либо смотрят «Звездный путь» или еще что-то в таком духе, ждут не дождутся, когда это кино выйдет.
– Алан Лэдд-младший будет очень рад это услышать, – сказала она. – А ты смотришь «Звездный путь»? Вот уж понятия не имела.
– Все смотрят «Звездный путь», – пожурил ее сын. Однако его подначки очень сильно отличались от насмешек Ренье или дочерей. Они были ласковыми, без всякой злобы, соперничества и страха.
– Все, кроме твоей скучной мамаши, которая смотрит только драмы Би-би-си, – беззаботно и с само-иронией ответила она, а потом попросила: – Расскажи, почему это стоит смотреть. – И выслушала сбивчивые объяснения сына, воспевающего достоинства капитана Кирка и Спока.
Затем он перешел к книге Роберта Хайнлайна «Чужак в чужом краю», а после – к облегчению Грейс – к Хаксли, Оруэллу и Брэдбери.
– Ну, про «Четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту» я кое-что знаю, – сказала она. – Эту книгу читал весь Нью-Йорк, когда она вышла в начале пятидесятых. Сядешь в вагон метро и видишь, что половина пассажиров в нее уткнулись.
Альби, казалось, потрясли ее слова, у него даже рот приоткрылся. У сына были красивое, располагающее лицо с мягкими чертами и светлые волнистые волосы – только он один из ее детей их унаследовал, и именно его она знала хуже всех. Но, может, это удастся изменить.
– Сколько тебе было, когда она вышла? – требовательно спросил он.
– Даже не знаю. В каком году ее издали?
– Кажется, в пятьдесят третьем, – ответил Альби.
– Выходит, мне было двадцать четыре, – сказала Грейс, позабавленная юношеской неосведомленностью сына-первокурсника. – Альби, – неожиданно для себя спросила она, – ты знаешь, когда я родилась?
Он, пристыженный, закрыл рот, широко раскрыл глаза и покачал головой.
– В тысяча девятьсот двадцать девятом, – сообщила Грейс.
– В год краха фондового рынка, – заявил Альби, как будто участвовал в телевикторине.
– Да, – подтвердила Грейс, – хотя я не привыкла об этом вспоминать, тем более что твой дед был очень умным человеком и на момент обвала никаких акций у него не было. Так что с нами ничего не случилось. Во всяком случае, в плане финансов.
– Ого… – с почтением протянул Альби. – А я и не знал.
– Жаль, что ты почти не застал своего дедушку Келли, – сказала Грейс, впервые за долгие годы затосковав по отцу. – Думаю, вы бы отлично поладили.
Однако втайне она радовалась, что отец не может вонзить в ее детей свои ядовитые зубы. Он разрушил жизнь бедного Келла. А Пегги, его любимица, сейчас во второй раз замужем, и снова неудачно, и совсем не общается с собственной старшей дочерью, которая уже сама стала матерью. Пусть отец и любил Грейс меньше, чем их, зато теперь она наслаждается бургерами и мороженым в обществе сына, и это для нее очень важно. Это означает, что она добилась кое-чего в жизни.
– Ага, – согласился Альби. – Он ведь тоже был олимпийским чемпионом? Завоевал золотую медаль. Я даже вообразить не могу, каково это.
Грейс потянулась через стол и заправила за ухо сына густую выбившуюся прядь.
– У тебя будут собственные блестящие достижения, Альби. Я это знаю.
Грейс помнила, как много значила для нее поддержка дяди Джорджа и его вера в нее, и потому очень старалась давать все это собственным детям. Сын вспыхнул:
– Очень надеюсь. Знаешь, это не так-то просто, когда ты наполовину Гримальди и наполовину Келли. У родни с обеих сторон такие славные биографии! Куча людей, которые меня даже и не знают, все равно ждут от меня многого только из-за происхождения.
– Лишь догадываюсь. – Грейс находила удивительным то, что она ведет подобный разговор с Альби, а не с одной из дочерей, которых нередко уговаривала поделиться своими страхами и тревогами. – Но ты молод. Всему свое время. Может, у тебя его уйдет больше именно из-за твоего происхождения. И я хочу, чтобы ты знал, что меня это совершенно не расстроит.
– Спасибо, мама, – сказал он, опустив глаза и с улыбкой глядя на мороженое. Грейс даже не заметила, когда его принесли.
* * *
Осмелевшая от доверительного общения с Альби, Грейс решила при следующей встрече с Каролиной в Париже поднять тему Жюно. После старательной подготовки, включившей в себя покупку новой осенней одежды и поздний обед в выбранном дочерью бистро, она сказала:
– Девочка моя милая, ты замечательно выглядишь. Как дела в школе?
– Мама, я уже устала тебе повторять, что это не школа, а университет.
– А я все забываю, – засмеялась над своей постоянной ошибкой Грейс, приказав себе не бранить Каролину за тон – в точности похожий на тот, которым, как она недавно заметила, Ренье выговаривал ей самой. – В Америке говорят «школа». А в университете я никогда не училась.
– Да уж знаю, – буркнула Каролина, и Грейс снова с трудом проглотила готовые сорваться с губ слова: «Это ты к чему?»
– Но, конечно, в Академии все было ужасно серьезно, – будто защищаясь, проговорила она.
Официант принес заказ: морской язык в кляре для Грейс и лангет со специями для Каролины. Еще они взяли на двоих тушеный шпинат и жареную картошку. От тарелок поднимался пар, запахи смешивались в густой, какой-то винный аромат – насыщенный и резкий одновременно, свойственный лишь французской кухне.
Каролина закатила глаза, беря нож с вилкой и пробуя шпинат с куском лангета.
«Не обращай внимания», – велела себе Грейс и бодро попросила:
– Расскажи мне о Филиппе. Чем вы занимаетесь вместе? Не только ведь по вечеринкам ходите, как можно подумать благодаря газетам. – «Тем самым гнусным газетам, которые все мы так ненавидим. Помни, девочка моя, мы на твоей стороне».
Прежде чем ответить, Каролина проглотила один кусок и откусила новый.
– Он любит поесть, – сказала она наконец. – Так что мы много ходим по ресторанам. И по магазинам. – А потом добавила, поведя плечами: – Он купил мне вот эту блузку.
Блузка не понравилась Грейс с первого взгляда, но она ничего не сказала, чтобы не распыляться на ерунду и поговорить о более важных вещах. Хотя блузка и была с длинными рукавами, но настолько прозрачная, что все в ресторане могли видеть кружевной белый лифчик дочери. Грейс хотела бы, чтобы наряд дополняла какая-нибудь кофточка, однако улыбнулась:
– Очень симпатично.
– Но, если честно, тебе не нравится, – со знанием дела заявила Каролина.
– Нравится! К тому же что я там понимаю в современной моде? Ты давным-давно сменила меня в списке самых нарядных дам, – проговорила Грейс, что было правдой.
Этот список порой утешал ее, служа мощным напоминанием, что, оставшись в Голливуде, к нынешнему своему возрасту она уж наверняка сидела бы без работы.
Задобренная комплиментом матери, Каролина проговорила:
– У Филиппа отличный вкус. Все советуются с ним, как одеваться, что купить.
– Это действительно полезное качество, – сказала Грейс самое приятное из того, что пришло ей на ум. Может быть, этот Филипп в чем-то похож на Олега? Проведя такую параллель, она вдруг с тошнотворной ясностью осознала, что Каролина и Филипп – любовники. – Но хотя бы в кино вы ходите? – спросила она, надеясь найти в отношениях дочери что-то невинное и молодежное. – Гуляете по Тюильри? Бываете в Лувре?
Каролина пожала плечами:
– Для этого у меня есть подружки. Филипп слишком занят. А когда освобождается, то хочет развлекаться.
Грейс уже съела половину своей порции, не замечая вкуса, а сейчас положила вилку и нож со словами:
– Лишь бы только ты была счастлива, моя милая.
– Я счастлива, – серьезно ответила дочь и сделала большой глоток красного вина.
Мать поверила ей. Каролина действительно счастлива. И что в этом плохого? В жизни Грейс тоже когда-то были любовники и душевные страдания. Будут они и у Каролины. Внезапно показалось, что серьезное предупреждение, которое она собиралась сделать дочери относительно Жюно, неактуально. И, возможно, даже нецелесообразно.
Пристально глядя на Каролину, Грейс произнесла:
– Если что-нибудь случится, я всегда рядом. Ты же знаешь, да?
– Мам, да со мной все нормально, – слегка поеживаясь от неловкости, отозвалась Каролина.
Но Грейс не сомневалась, что дочь услышала и поняла ее, а это самое лучшее, чего можно было добиться.
Глава 38
1978 год
«Не уподобляйся своей матери», – это стало для Грейс подобием мантры с тех пор, как Каролина обручилась с Жюно. И хотя когда-то Маргарет Мейер Келли огорчалась совсем по иным причинам, чем теперь Грейс, последняя могла понять присущее матерям желание растерзать всех и вся, что может помешать счастью ребенка. Ее собственная мать осталась довольна выбором дочери, но недовольна, что ее оттеснили на обочину, пренебрегли ее мечтой о свадьбе коронованной особы в Филадельфии, которой Маргарет потом могла бы тыкать в физиономии всем окрестным дамам, задирающим нос перед женой выскочки-бизнесмена Джона Б. Келли. Грейс же, напротив, волновало лишь счастье дочери. Никто, кроме самой Каролины, не считал Филиппа Жюно подходящей партией для нее. В лучшем случае этот брак был обречен.
Но Грейс помнила, как одиноко ей было во время собственной помолвки, как она не смела прийти к матери ни с чем, кроме протокольных вопросов насчет нарядов и цветов, и не хотела, чтобы Каролина испытала то же самое.
Когда дочь сообщила о помолвке родителям, ее лицо сияло от юношеского волнения и влюбленности. Она усадила родителей в гостиной, где они когда-то играли в «Монополию» и «Улику»[32]32
Детективная настольная игра.
[Закрыть], и сказала:
– Я знаю, вы считаете, что Филипп не очень мне подходит, но я его люблю. На самом деле. Он заставляет меня смеяться и смотреть на весь мир как на вызов. Этого я как раз и хочу – любви, веселья и всегда придумывать что-то новое.
Грейс почувствовала, как ее сердце буквально сочится искренней любовью к дочери, а потом вдруг поняла, что чувствовала то же самое сразу после рождения каждого из детей, словно ее тело произвело на свет то, что станет одновременно и изнашивать ее, и защищать. Ее бросило в жар и страстно захотелось коснуться дочери, но Каролина не была уже больше младенцем, которого можно держать на руках. Она стала длинноногой взрослой женщиной, которая с почти чопорным видом сидела напротив родителей, надеясь на их одобрение.
На этот раз Грейс в виде исключения первой проявила энтузиазм, успев подумать, что Ренье, видимо, не на шутку обеспокоен этим заявлением (хотя они оба и осознавали его неизбежность), раз не постарался, как обычно, успеть похвалить своего ребенка раньше, чем жена. Поднявшись с дивана, она заключила в объятия Каролину, которая тоже поднялась и крепко обняла ее в ответ.
– Девочка моя милая, поздравляю тебя, – шепнула она, ощутив щекой гладкие мягкие волосы дочери и почувствовав лавандовый аромат ее мыла.
Когда они разжали объятия, в глазах Каролины стояли слезы.
– Спасибо, мама, – проговорила она.
Почувствовать любовь дочери и единение с ней – это стоило предстоящего взрыва негативных эмоций Ренье. А что взрыв неотвратим, стало ясно, когда муж застыл на диване. Но потом он тоже встал, почти механически подошел к Каролине и обнял ее:
– Если ты действительно этого хочешь…
Позднее он свирепствовал в супружеской спальне:
– Как ты могла повести себя так, будто все нормально?
– А как я могла повести себя иначе?!
Грейс поразилась горячности собственного тона. Она вдруг обнаружила, что ей безразлично мнение Ренье о том, как именно она выкажет материнскую любовь во время этого тяжелого испытания. Это было здорово и освобождало. «Мне все равно, что у тебя на уме», – думала она. Неужели у них всегда до этого доходило?
– Она же наша дочка, – продолжила Грейс, – и она уже приняла решение. Лучшее, что мы можем сделать, – дать ей понять, что любим ее, даже если она совершает громадную ошибку.
– Значит, ты согласна? С тем, что это громадная ошибка?
– Конечно, согласна! Мы же столько раз с тобой об этом говорили.
Ренье нахмурился и отвернулся. Грейс прямо-таки слышала, как крутятся шестеренки у него в мозгу. Он привык, что жена склонна запрещать, говорить: «Нет», «Не в этот раз».
Грейс продолжала улыбаться во время всех закупок, предпраздничных мероприятий, девичников, написания благодарственных открыток. Она улыбалась, когда упаковывали подарки и решали, как рассадить гостей. Удивительно, но чем больше она улыбалась, тем искреннее радовалась за дочь. Этому способствовало еще и то, что Каролина хорошо принимала ее хлопоты. А Ренье держался в стороне.
– Это в любом случае женское дело, – ворчал он. – И ты прожила в Монако достаточно, чтобы устроить все как положено. Только, бога ради, давай без особого размаха. Мы так по-прежнему и не знаем, что за тип этот Жюно, а раз есть Альби, Каролине все равно не бывать княгиней. Так что лучше не переусердствовать.
Несмотря на желание не переусердствовать, Ренье в конце концов заявил, что приедет на ее поэтические чтения в Сент-Джеймсском дворце Лондона, потому что ему хотелось, чтобы на свадьбе дочери присутствовал хотя бы один член британской монаршей семьи. Его угнетало раньше и продолжало угнетать до сих пор, что никто из наиболее знаменитой и любимой многими королевской фамилии не приехал на их венчание в пятьдесят шестом году.
– Таким образом, – сказал он тогда, – они демонстрируют нам неуважение и недоверие.
Но Грейс знала, что теперь, когда Монако выстояло в нескольких кризисах отношений с Францией и его суверенитету ничто больше не угрожало, муж надеялся на признание других европейских монархий, и в особенности – дома Виндзоров.
Вечером перед выступлением во дворце она нервничала сильнее, чем всегда, но и чувствовала себя счастливее, чем обычно в последние годы. Возможно, потому, что открывала новую страницу в жизни. Независимо от причин, по которым Ренье решил присутствовать на чтениях, у него был шанс прочувствовать ее радость от выступления. Наверняка он будет тронут поэзией и тем, как Грейс ее преподносит. Услышит, как гремят аплодисменты, и сам внесет в них свою лепту; и будет гордиться женой, и, вероятно, ощутит, каково это, когда тобой восхищается целый зал. И тогда стена, которая так давно их разделила, наконец рухнет. «Похоже, мне все-таки до сих пор есть дело до того, что у тебя на уме», – с теплом думала она перед тем, как выйти на сцену, ожидая увидеть улыбку мужа, который явно гордится ею.
Когда Грейс ступила под теплые белые лучи прожекторов, она словно вернулась в то время, когда была на несколько десятилетий моложе и впервые появилась на бродвейской сцене, зная, что в зале ее родители, и гадая, что же они подумают. Внутренности от волнения взбунтовались, в горле стоял комок. Как вообще она сможет говорить?
Она подняла глаза к ложе, где сидел Ренье, – ведь на ней были очки, и ей все было видно, – и разглядела голову мужа, склоненную к плечу, его приоткрытый рот и опущенные веки.
Он спал. Несмотря на то, что ее приветствовали громкие воодушевленные аплодисменты.
Нервное гудение, которым до сих пор было охвачено все тело, прекратилось. На какой-то миг она перестала даже слышать аплодисменты. Грейс чуть было не закричала Ренье: «Я выступаю всего лишь третьей по счету, и ты – мой муж!»
Вместо этого она скользнула взглядом по лицам зрителей в партере – там все бодрствовали и улыбались в ожидании. «Что ж, – сказала себе Грейс, выпрямляя плечи, – какая разница, смотрит он или нет?» Своим сном муж причислил ее к той же элитной категории, к которой принадлежали лучшие оперные певцы и артисты балета Европы. И внутри возник знакомый панцирь, кулак гнева, что, защищая ее, сжимался вокруг сердца еще в ту пору, когда она была девочкой.
Она сделала глубокий вздох и подняла глаза туда, где сидела, благожелательно глядя на нее сверху вниз в ожидании, королева-мать, в честь которой и были устроены чтения. Грейс нашла в памяти слова стихотворения Джона Китса, с которых начиналась ее программа:
* * *
Несмотря на тайное желание Грейс, чтобы этого никогда не случилось, день свадьбы Каролины наступил, – хотя никто из Виндзоров при сем событии и не присутствовал. Старшая дочь, ее первенец, выглядела почти как святая в своем скромном вышитом платье, светящемся волшебной белизной по контрасту с загорелой кожей и темными волосами, зачесанными назад и прикрытыми фатой, которую удерживали две усыпанные цветами дуги по бокам головы.
Грейс старалась по возможности не смотреть на Филиппа, потому что видеть их вдвоем значило лишний раз убеждаться, как не подходят они друг другу даже физически – слишком юная и нежная, чуть угловатая Каролина и Филипп, возраст которого читался в морщинах на лице с крупными, огрубевшими чертами и улыбке политикана. «Какая ирония! – подумалось Грейс. – Зрелые мужчины многие годы пленяли меня и на экране, и вне его, но в результате за человека, который слишком стар для нее, выходит моя дочь». Какие бы претензии ни накопились у Грейс к Ренье, возраст в их число не входил.
– Каролина говорила мне, как важно для нее, что вы оба сегодня здесь, – сказал Альби родителям, пока они в одном из церковных помещений ждали начала церемонии.
Стефи тоже была тут, она сидела на столе, болтая ногами и жуя резинку, как всякая школьница.
– Ты у нас дипломат, – проговорила Грейс, улыбаясь и поглаживая сына по щеке. Она чувствовала, как подступают слезы, но была полна решимости сдержать их, хотя на всякий случай и попросила свою самую доверенную визажистку использовать сегодня лишь водостойкую косметику. – Спасибо, что поделился этим с нами.
Церемония, месса, фотоснимки, бесконечная очередь поздравителей под клонящимся к вечеру, но все еще жарким солнцем Монако… Казалось, этот день будет тянуться и тянуться. Каролина, которая обычно терпеть не могла подобные пышность и формальности, сейчас, когда внимание и комплименты доставались ей, казалось, наслаждалась каждой минутой происходящего. Она с искренней благодарностью улыбалась, обмениваясь поцелуями или рукопожатиями со всеми подряд, и Грейс вдруг показалось, будто ее выпотрошили, как тыкву перед Хэллоуином, когда она вдруг кое-что подметила в дочери. Каролина почувствовала, что ее видят. Замечают. Неужели, несмотря на все старания Грейс не уподобляться собственной матери, она все же повторила ошибки Маргарет Майер Келли? Неужели Каролина чувствовала себя ненужной, незаметной? Неужели свадьба была той сценой, на которую ей пришлось ступить, чтобы привлечь внимание родителей?
Нож, который потрошил ее, снова взялся за дело, когда Грейс наблюдала, как Ренье вывел Каролину танцевать в центр зала. Оркестр заиграл «Милая Кэролайн» – песню, которая, впервые прозвучав где-то десять лет назад, стала в семье подобием гимна Каролине. Отец и дочь улыбались друг другу, будто никого, кроме них, тут не было, и одновременно сказали: t’aime, papa»[34]34
«Я люблю тебя, папа» (фр.).
[Закрыть] и «Je t’aime, та fille»[35]35
«Я люблю тебя, моя доченька» (фр.).
[Закрыть]. «И когда мне больно, – пел солист, – то уходит боль, стоит лишь тебе меня обнять».
Яростная материнская ревность переполнила Грейс, которая могла только гадать, что думает Филипп, глядя на Каролину с ее отцом, и пробежала глазами по толпе в поисках новобрачного. Искать пришлось дольше, чем предполагалось, потому что он стоял где-то сзади возле замысловато украшенного торта, даже не глядя на невесту, и смеялся с каким-то елейным, фальшиво улыбающимся бизнесменом. «Я всегда буду рядом, если понадоблюсь тебе», – мысленно обратилась Грейс к дочери, надеясь, что наконец-то справится с этой задачей и сможет в нужный момент дать Каролине то, что будет той необходимо.
