Текст книги "Ничто. Остров и демоны"

Автор книги: Кармен Лафорет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

– Тебе не нравился мой платок? Это моей матери платок, но мне хотелось, чтобы он перешел к тебе…

Не зная, что ответить, я взяла ее руку, перевернула и поцеловала морщинистую мягкую ладонь. Отчаяние веревкой сдавило мне горло. Я подумала, что за всякую радость в своей жизни я должна расплачиваться чем-нибудь неприятным и тягостным.

Быть может, таков вообще закон судьбы…

Антония пришла накрывать на стол. Посреди она водрузила, словно вазу с цветами, блюдо с халвой. Тетя Ангустиас не захотела выйти к обеду.

Бабушка, Глория, Хуан, Роман и я – мы сидели за этой необычной праздничной трапезой вокруг большого стола, покрытого обтрепавшейся по краям клетчатой скатертью.

Хуан с довольным видом потирал руки.

– Возрадуемся! – сказал он и откупорил бутылку.

По случаю рождества Хуан пребывал в хорошем настроении. Глория брала куски халвы и ела их вместо хлеба со всеми кушаньями подряд, начиная с супа. Бабушка счастливо смеялась, от выпитого вина голова у нее слегка тряслась.

– Хороший кролик лучше индюка и цыпленка, – сказал Хуан.

Только Роман, казалось, как всегда, был где-то далеко. Он тоже брал куски халвы и кормил ими собаку.

Так мы и сидели, как спокойная счастливая семья, которая мирится со своей откровенной бедностью и ничего другого и не желает.

Ни к селу ни к городу пробили часы, которые всегда отставали, и попугай, очень довольный, распушил на солнце перья.

И вдруг все это показалось мне снова таким комичным, нелепым, смехотворным, что, не в силах сдержаться, я засмеялась совсем некстати среди общего молчания и поперхнулась. Меня стали хлопать по спине, а я сидела красная, кашляла так, что слезы катились градом, и все смеялась, смеялась; а потом зарыдала, измученная, подавленная, опустошенная.

Вечером тетя Ангустиас велела мне прийти к ней. Она лежала в постели и прикладывала ко лбу платок, смоченный в воде с уксусом. Она уже успокоилась, но казалась больной.

– Подойди поближе, девочка, подойди поближе, – сказала она. – Я должна кое-что тебе объяснить… Мне бы хотелось, чтобы ты знала, что твоя тетя не способна совершить скверный, низкий поступок.

– Я знаю. Никогда в этом и не сомневалась.

– Спасибо, девочка. Так ты не веришь наветам Хуана?

– А! Ты про заутреню? – Я едва сдержала улыбку. – Нет, не верю. Почему тебе было не пойти к заутрене? Впрочем, мне все это совершенно безразлично.

Она беспокойно дернулась.

– Мне очень трудно объяснить тебе, но…

Ее голос налился влагой, как набухают весной тучи. Вынести новую сцену я была не в силах и коснулась кончиками пальцев ее руки.

– Не надо мне объяснений. Я не считаю, тетя, что ты должна давать мне отчет в своих поступках. И если тебе это интересно, то я вот что скажу; пусть мне даже говорят, что ты совершила что-то нехорошее, я в это все равно не поверю.

Она подняла на меня карие глаза из-под мокрого платка, укрывавшего ей лоб, как из-под забрала, и заговорила дрожащим голосом:

– Я, девочка, очень скоро уйду из этого дома. Гораздо скорее, чем кто-либо предполагает. Вот тогда моя правда и воссияет.

Я попыталась представить себе, как я заживу без тети Ангустиас, какие широкие дали откроются передо мной…

А она все не отставала.

– Теперь слушай меня, Андрея, – заговорила она уже другим тоном. – Если ты действительно подарила платок, то ты должна попросить его обратно.

– Почему же? Платок этот мой.

– Потому что я тебе приказываю.

Я подумала о таящихся в этой женщине противоречиях и чуть-чуть улыбнулась.

– Не могу. Да и не стану я делать такой глупости.

В горле у Ангустиас что-то странно захрипело, будто кот замурлыкал от удовольствия. Она приподнялась на постели и сбросила со лба влажный платок.

– Ты осмелишься побожиться, что подарила его?

– Конечно! Я его подарила – ей-богу!

Эта тема уже приводила меня в отчаяние.

– Я подарила его одной своей университетской приятельнице.

– Не совершила ли ты святотатства?

– Слушай, тетя, не кажется ли тебе, что все это выглядит уже совсем нелепо? Я говорю правду. Кто это вбил тебе в голову, что Глория вытащила у меня платок?

– Меня, девочка, уверил в этом твой дядя Роман. – И, снова ослабев, она откинулась на подушку. – Прости ему господь, если он соврал. Он сказал, что видел, как Глория понесла продавать твой платок в антикварную лавку. Вот я и пересмотрела нынче утром твой чемодан.

Я так растерялась, словно влезла руками в какую-то гадость, и не знала, что сказать, что сделать.

Конец рождественского дня я провела у себя в комнате: сгустились сумерки, мебель обретала фантастические очертания. Забравшись с ногами на широкую тахту, я закуталась в покрывало и уткнулась подбородком в колени.

А там, на улице, за стенами нашей квартиры, из магазинов льются, наверное, струи света, сталкиваясь и переплетаясь; идут люди и несут покупки. Горит огнями рождественский вертеп со всеми необходимыми атрибутами – пастухами и овцами. Улицы, пышные букеты, нарядные корзины, конфеты, поздравления и подарки – все смешалось там.

Глория и Хуан взяли ребенка и пошли прогуляться. Должно быть, на улице, в толпе, их лица кажутся еще более бледными, изможденными, безжизненными. Антония тоже ушла, и я услыхала, как, волнуясь, крадется на кухню, словно мышонок, бабушка, разнюхать, что творится в этом запретном мире, в этих владениях страшной женщины. Она притащила стул, ей надо достать до дверцы буфета. Вот она нашла банку с сахаром – я услыхала, как сахар захрустел на бабушкиных вставных зубах.

А мы лежали в постелях. Тетя Ангустиас, я и там, наверху, отделенный от нас плотным слоем приглушенного шума (в каждой квартире патефоны, танцы, разговоры), лежал – так я себе представляла – Роман, лежал и курил, курил…

И все трое – мы думали только о себе, не выходя за узкие рамки нашей жизни. И даже он, Роман, такой лживый и высокомерный. Даже он, Роман, самый ничтожный, крепче всех опутанный жалкими мелочами повседневности. Жизнь, талант, призвание, все высосано неуемной страстью стравливать своих близких. Он, Роман, способный рыться в моих пожитках, способный возвести напраслину на существо, настолько им якобы презираемое, что он словно и не замечал его вовсе.

Я совсем замерзла у себя в комнате, размышляя обо всех этих вещах. Так кончилось для меня рождество.

VII

Через два дня после бурной сцены, о которой я рассказала, Ангустиас вытерла пыль с чемоданов и уехала, не сказав нам, куда она едет и когда предполагает вернуться.

Однако отъезд этот не походил, подобно отъездам Романа, на тайный побег. Два дня с утра до вечера крики и распоряжения Ангустиас переворачивали все вверх дном. Ангустиас нервничала, сама себе противоречила. Иногда плакала.

Когда чемоданы были заперты и у подъезда стояло такси, Ангустиас обняла бабушку:

– Благослови меня, мама!

– Конечно, дочка, конечно…

– Помни хорошенько, что я тебе говорила…

– Конечно, дочка…

Хуан, засунув руки в карманы, с досадой наблюдал эту сцену.

– Совсем ты, Ангустиас, с ума спятила!

Ангустиас не ответила. Она нагнулась и, опершись о бабушкино плечо, касалась головой белоснежных волос старушки. Длинное темное пальто. Все та же неизменная шляпа. У меня было ощущение, будто поздней осенью я смотрю на лист, еще не сорванный ветром с дерева, но уже сухой, мертвый.

Ангустиас наконец уехала, а дом еще долго был полон отзвуками ее голоса. В тот же вечер зазвонил звонок, и я открыла какому-то неизвестному мне господину. Он спросил Ангустиас.

– Уже уехала? – сказал он, задыхаясь, будто не шел к нам, а бежал.

– Уехала.

– Могу ли я повидать вашу бабушку?

Я попросила его пройти в столовую, и он с беспокойством окинул взглядом все это печальное запустенье. Пришедший был высок ростом, полный, с густыми седыми бровями.

Появилась бабушка, а за нею, цепляясь за подол, и малыш. Бабушка с призрачной барственностью любезно улыбалась гостю, не узнавая его.

– Не знаю, откуда…

– Я много месяцев жил в этом доме, сеньора. Я Херонимо Санц.

С дерзким любопытством я посмотрела на начальника Ангустиас. Мне показалось, что характер у него тяжелый и ему трудно с собой совладать. Одет он был очень хорошо. А его темные, почти без белков глаза заставили меня вспомнить свиней, которых разводила в нашей деревне Исабель: глаза у тех были точно такие же.

– Господи, господи! – с дрожью твердила бабушка. – Ну, конечно же… Садитесь, пожалуйста. Вы знакомы с Андреей?

– Да, сеньора. Я видел ее, когда они приезжали сюда в последний раз. Она мало изменилась. Похожа на мать. Глаза такие же. И такая же высокая и тонкая. Да, Андрея пошла в вашу семью.

– Она точь-в-точь мой сын Роман. Если бы и глаза были черные, она была бы вылитый Роман, – совсем неожиданно сказала бабушка.

Дон Херонимо хмыкнул. Разговор обо мне интересовал его так же мало, как и меня. Он повернулся к бабушке и увидел, что она играет с ребенком и совсем о нем позабыла.

– Сеньора, я хотел бы узнать, куда уехала Ангустиас. Прошу вас, скажите; будьте так добры. Понимаете, в конторе есть несколько дел, решить которые может она одна. Но вот она не вспомнила об этом… и…

– Да, да, – сказала бабушка. – Не вспомнила… Забыла сказать, куда едет. Правда, Андрея?

Светлые, ласковые глазки бабушки улыбались дону Херонимо.

– Она и нам забыла сказать, куда едет, – закончила бабушка. – Как знать, может, напишет… Моя дочь со странностями. Вообразите себе, она одержима манией, будто у ее невестки, у моей невестки Глории, есть какие-то недостатки…

Шея дона Херонимо над белым крахмальным воротничком налилась кровью. Он выбирал момент, чтобы откланяться. Уже у дверей он взглянул на меня с открытой ненавистью. Как мне хотелось побежать за ним, схватить за полу и яростно крикнуть: «Почему вы на меня так смотрите? Какое вам до меня дело?»

Но вместо этого я, разумеется, улыбнулась и тихонько закрыла дверь. Вернувшись, я увидела бабушкино лицо, совсем детское.

– Я довольна, доченька. Я довольна, но, кажется, на этот раз мне нужно исповедаться. Грех, я уверена, не велик, но, во всяком случае… раз я хочу завтра причаститься…

– Значит, ты соврала дону Херонимо?

– Соврала, соврала, – засмеялась бабушка.

– Бабушка, а где Ангустиас?

– Тебе, баловница, я тоже не скажу. А хотелось бы, потому что твои дяди сочиняют много всяких глупостей про бедную Ангустиас. В них правды ни капли, а ты можешь поверить. У бедной моей дочки плохой характер – только и всего. Не надо на это обращать внимания.

Пришли Глория и Хуан.

– Выходит, Ангустиас не сбежала с доном Херонимо? – грубо сказал Хуан.

– Замолчи! Замолчи! Ты прекрасно знаешь, что твоя сестра на такое не способна.

– Но мы ведь, мама, в сочельник видели, как она возвращалась домой с доном Херонимо почти на рассвете. Мы с Хуаном отошли в тень, хотели рассмотреть их хорошенько, когда они пойдут мимо. Они распрощались под фонарем у парадной. Дон Херонимо поцеловал ей руку, а она плакала.

– Дочка, – сказала бабушка, качая головой, – не все вещи таковы, какими кажутся.

Вскоре мы увидели, как бабушка вышла из дома, бесстрашно ринулась в ледяную тьму вечера и отправилась исповедаться в соседнюю церковь.

Я вошла в комнату Ангустиас, белье с постели было снято, и мягкий матрас навел меня на мысль спать здесь, пока Ангустиас нет дома. Ни у кого не спросясь, я перенесла на ее кровать свои простыни, хоть и не без некоторой робости, потому что комната все еще пахла после своей хозяйки нафталином и ладаном, а строй испуганных стульев, казалось, еще повиновался ее голосу. Комната казалась жесткой, как тело Ангустиас, но в ней было чище, чем в других, и она была более изолирована. Я чувствовала к этой комнате инстинктивное отвращение, и в то же время мне так хотелось хоть немного удобства.

На рассвете меня разбудил электрический свет. Ночь была уже на исходе, и в доме царил мир – необходимая короткая передышка.

Я резко приподнялась и увидела Романа.

– А! – сказал он, хмурясь, но стараясь улыбаться. – Ты пользуешься отсутствием Ангустиас и спишь в ее спальне… Не боишься, что она тебя задушит, если узнает?

Не отвечая, я вопросительно смотрела на него.

– Ничего, – сказал он. – Ничего. Мне здесь ничего не нужно.

Внезапно он погасил свет и вышел. Вскоре я услышала, как хлопнула дверь внизу.

В последующие дни у меня было такое ощущение, будто это появление Романа глубокой ночью мне просто приснилось, но вскоре я очень отчетливо его вспомнила.

Смеркалось и было тоскливо. Я устала рассматривать старинные портреты, которые мне показывала бабушка в своей спальне. У нее был большой ящик фотографий, все они валялись в полном беспорядке, на некоторых мыши обгрызли картон.

– Это ты, бабушка?

– Да, это я…

– А это дедушка?

– Да, это твой отец.

– Мой отец?

– Да, мой муж.

– Значит, это не мой отец, а мой дед…

– А! Так, так.

– Что это за девочка, такая толстенькая?

– Не знаю.

На обороте фотографии стояла старая-престарая дата и имя: «Амалия».

– Это моя мама маленькой, бабушка.

– По-моему, ты ошибаешься.

– Нет, бабушка.

Но друзей молодости она помнила всех.

– Это мой брат… Это двоюродный брат, который в Америке…

Под конец я устала и ушла в комнату Ангустиас. Мне хотелось побыть минутку одной, в темноте.

«Если захочется, позанимаюсь немного», – подумала я с легким неудовольствием, которое всегда на меня нападало, стоило мне подумать на эту тему.

Я осторожно толкнула дверь и испуганно отшатнулась: возле балкона с письмом в руке стоял Роман и читал его при свете последних отблесков дня. Он раздраженно повернулся, но, увидев меня, попытался выдавить улыбку.

– А! Это ты, малышка? Сделай милость, не убегай от меня сегодня.

Я не двигалась и увидела, как он совершенно спокойно и ловко сложил письмо и положил его на письменный столик поверх других (я смотрела на его быстрые руки, смуглые, полные энергии). Затем открыл один из ящиков Ангустиас, вытащил из кармана связку ключей. Сразу же нашел нужный ключик, положил письма в ящик и бесшумно запер.

Занимаясь этими манипуляциями, он говорил мне:

– Я как раз хотел поболтать с тобой сегодня вечером, малышка. У меня наверху есть отличнейший кофе, и я хотел пригласить тебя. Есть и сигареты и конфеты, которые я купил вчера специально для тебя. И… Ну как? – спросил он наконец, потому что я молчала.

Он облокотился о письменный стол Ангустиас, последний отблеск дня освещал его сзади. Я стояла лицом к балкону.

– Твои серые глаза блестят, как у кошки, – сказал он.

Глотнув воздуха, я стряхнула с себя странное оцепенение, охватившее меня.

– Ну, так что ты мне ответишь?

– Нет, Роман, спасибо. Сегодня я хочу позаниматься.

Роман чиркнул спичкой, зажигая сигарету, на миг я увидела выступившее из темноты лицо, освещенное красноватым светом, и его особую улыбку. Загорелись золотистые табачные волокна, через мгновенье в серо-лиловом сумеречном свете пламенела только красная точка.

– Неправда! Не хочешь ты заниматься, Андрея… Иди! – сказал он, оказавшись уже подле меня и сжимая мне руку. – Пойдем!

Я выпрямилась и стала мягко разнимать его пальцы.

– Сегодня нет. Спасибо.

Он тотчас же отпустил меня, но мы все еще стояли так же близко, не шевелясь.

На улице зажглись фонари, и желтоватый отблеск упал на пустое кресло Ангустиас, пробежал по плиткам пола.

– Делай как знаешь, Андрея, – наконец сказал он. – Для меня это не вопрос жизни и смерти.

Голос у Романа стал низким, в нем зазвучала какая-то новая нотка.

«Он в отчаянии», – подумала я, не зная толком, почему в его голосе мне послышалось отчаяние. Роман ушел стремительно, хлопнув, как обычно, входной дверью. Я вдруг разволновалась. Мне стало как-то очень не по себе и тотчас же захотелось побежать за ним, но выйдя в переднюю, я снова остановилась. Вот уже несколько дней, как я избегала сердечности Романа, мне казалось невозможным снова считать себя его другом после отвратительной истории с платком. И все же он больше интересовал меня, чем все остальные обитатели дома, вместе взятые. «Он ничтожный, неблагородный человек», – подумала я вслух в потемках.

Тем не менее я решилась открыть дверь и подняться по лестнице. Впервые я почувствовала, еще не понимая этого, что интерес и уважение, которые внушает нам какая-нибудь личность, – чувства, не всегда идущие рука об руку. Поднимаясь, я думала о том, как в первую ночь, когда я спала в комнате у Ангустиас и Роман уже ушел, раздался стук захлопнутой им двери, его шаги на лестнице, а потом я услышала, как вышла из дома Глория.

Комната Ангустиас улавливала все шумы с лестницы. Она была словно большое ухо этой квартиры. Шепот, хлопанье дверей, голоса – все отдавалось здесь. Я напряженно слушала и даже закрыла глаза, чтобы лучше расслышать. Мне казалось, что я вижу белое остренькое личико Глории, вижу, как она кружит ночью по лестничной площадке и никак не может решиться. Вот она сделала несколько шагов и остановилась, снова пошла и остановилась. У меня от волнения заколотилось сердце, я была уверена, что она не справится с острым желанием подняться по тем ступенькам, что отделяли нашу квартиру от комнаты Романа. Кто знает, может, ей не справиться с искушением подсматривать за ним? Однако Глория внезапно бросилась бежать вниз по лестнице. Все происходившее было так поразительно, что я приписала это моему сонному воображению.

И вот теперь я сама медленно поднималась с бьющимся сердцем в комнату Романа. Мне и в самом деле казалось, что я ему была по-настоящему нужна, что ему, как он сказал, по-настоящему нужно поговорить со мной. Быть может, он хотел мне исповедаться, покаяться или оправдаться.

Войдя, я нашла его лежащим на тахте, он ласкал голову собаки.

– Думаешь, великое дело сделала, что пришла?

– Нет, не думаю… Но ты хотел, чтобы я пришла.

Роман поднялся с тахты, глядя на меня с любопытством.

– Хотелось бы мне знать, насколько можно быть с тобой откровенным, насколько ты меня любишь… Ты любишь меня Андрея?

– Да, как должно, – сказала я, смущаясь. – Не знаю, насколько обычные племянницы должны любить своих дядюшек…

Роман засмеялся.

– Обычные племянницы? Значит, ты себя считаешь из ряда вон выходящей племянницей? Ну, Андрея, посмотри-ка на меня! Глупышка! Все племянницы любого разряда не обращают внимания на своих дядюшек.

– Иногда я думаю, что дружба лучше, чем семья. При случае можно крепче сойтись с чужим тебе по крови человеком…

И предо мной предстал расплывчатый профиль Эны. Захваченная своей мыслью, я спросила Романа:

– У тебя нет друзей?

– Нет.

Роман наблюдал за мной.

– Мне не нужны друзья. В этом доме никто не нуждается в друзьях. Мы здесь довольствуемся сами собой. Ты еще убедишься в этом…

– Не думаю. Я в этом не так убеждена… Тебе интереснее было бы поговорить с мужчиной твоего возраста, чем со мной.

Мысли мои рвались наружу, но застревали комом в горле.

Голос у Романа был злой, хоть он и улыбался.

– Если бы я нуждался в друзьях, они бы у меня были. Они у меня были, и я их бросил. Ты ими тоже пресытишься. Какая личность в этом свинском прекрасном мире достаточно интересна, чтобы долго выносить ее? Ты тоже пошлешь всех к чертям, и скоро, как только из тебя выветрится школьная романтика дружбы.

– Но ты, Роман, тоже пойдешь к черту, вслед за этими людьми, которых ты презираешь… Никогда я не интересовалась так людьми, как ты, не испытывала столько любопытства к их личным отношениям… Я не обыскивало их ящики, мне нет дела до того, что лежит в чужих чемоданах.

Я раскраснелась и пожалела об этом: в комнате горел свет и в камине пылал яркий огонь. Я понимала это, и новая волна жара залила меня, но я все равно осмелилась посмотреть в лицо моему дяде.

Роман поднял бровь.

– А! Так из-за этого ты и бегала от меня последние дни?

– Да.

– Слушай, – сказал он уже совсем другим тоном. – Не вмешивайся ты в то, чего не можешь понять… Ты не поймешь меня, если даже я рассказал бы тебе о моих делах. А кроме всего прочего, я не жажду давать тебе объяснения по поводу моих действий.

– Я тебя и не прошу.

– Да… Но я хочу разговаривать… я хочу тебе кое-что рассказать.

В тот вечер мне показалось, что Роман не в себе. Впервые, находясь рядом с ним, я ощутила ту же неуравновешенность, которая всегда делала для меня таким неприятным общение с Хуаном. Во время разговора, который мы теперь вели, лицо его то освещалось злобной радостью, то он смотрел на меня слегка нахмурившись, таким напряженным взглядом, как если бы действительно его захватывало все то, что он мне рассказывал. Как будто именно это было самым важным в его жизни.

Сначала казалось, что он не знает, как начать. Возился с кофеваркой. Погасил свет, чтобы нам было уютней пить кофе при свете камина. Я села на циновку возле огня, и он, закурив сигару, присел на корточки рядом. Потом поднялся.

«Попросить его, чтобы немного поиграл, как обычно?» – подумала я, видя, что молчание затягивается. Казалось, все стало на свои места. Вдруг он заговорил, и его голос испугал меня.

– Видишь, я хотел поговорить с тобой, но это невозможно. Ты как новорожденный ребенок… «добро», «зло», «то, что мне нравится», «то, что мне хочется делать»… все это у тебя расположено в голове так четко, как у ребенка. Иногда я думаю, что ты похожа на меня, что ты понимаешь меня, понимаешь мою музыку, музыку этого дома… В первый раз, когда я для тебя коснулся скрипки, я внутренне задрожал от надежды, от жгучей радости, увидев, как менялись вместе с музыкой твои глаза, менялись твои руки. Я думал, малышка, что ты сможешь понять меня без слов, что ты – моя аудитория, аудитория, которой мне не хватало. И ты даже не отдавала себе отчета в том, что я должен знать, – и действительно знаю – все, совершенно все, что происходит внизу. Все, что чувствует Глория, все нелепые истории Ангустиас, все то, что мучает Хуана… Тебе не приходит в голову, что это я управляю ими всеми, распоряжаюсь их нервами, их мыслями?.. Если бы я мог тебе объяснить, – что по временам я почти готов свести с ума Хуана… Но разве ты сама этого не видела? Я заставляю его мозг работать так напряженно, что он вот-вот не выдержит. Иногда, когда он кричит, широко раскрыв глаза, меня охватывает восторг. Если бы ты испытала когда-нибудь подобное возбуждение, такое глубокое, такое странное, от которого пересыхает во рту, ты бы меня поняла! Думаю, что одним словом я мог бы успокоить его, умиротворить, сделать моим, заставить смеяться… Ты это знаешь? Нет? Ты отлично знаешь, до какой степени Хуан принадлежит мне, до какой степени он ползет за мной, до какой степени я издеваюсь над ним. Не говори мне, что ты не знаешь… И я не хочу видеть его счастливым. Я его бросаю, пусть гибнет один… И всех остальных… И всю жизнь этого дома, мутную, как взбаламученная река… Когда ты подольше здесь поживешь, этот дом, и его запах, и его старые вещи (если ты такая же, как я) вцепятся в тебя. А ты такая же, как я… Разве ты не такая? Скажи, разве ты не похожа на меня?.. Немного?

Так мы и говорили: я – сидя на полу, на циновке, а он – стоя. Я не понимала, наслаждается ли он тем, что пугает меня, или в самом деле он сумасшедший. Роман кончил говорить, задав последний вопрос шепотом. Я сидела неподвижно, взвинченная до предела, мне страшно хотелось убежать.

Кончиками пальцев он коснулся моей головы, и я вскочила, приглушив крик.

Тогда он захохотал радостно, по-детски, он снова был обаятелен, как всегда.

– Какой ужас! Верно, Андрея?

– Зачем ты мне наговорил таких глупостей, Роман?

– Глупостей? – Он все еще смеялся. – Я не так уверен, что это глупости… Разве я не рассказывал тебе историю Шочипильи, моего маленького божка, привыкшего принимать в жертву человеческие сердца? Когда-нибудь ему надоедят мои легковесные музыкальные приношения, и тогда…

– Роман, ты меня уже не пугаешь, но мне неприятно… Не можешь ли ты говорить в другом тоне? Если нет, я уйду…

– И тогда… – Роман снова засмеялся, белые зубы блеснули под черными усиками. – Тогда я предложу Шочипильи Хуана, я предложу ему мозг Хуана и сердце Глории…

Он вздохнул.

– Впрочем, тоже весьма жалкие приношения. Твой прекрасный трезвый мозг, может, был бы лучше…

Я бежала по лестнице вниз до самой нашей квартиры, и меня преследовал веселый смех Романа. Я и в самом деле спасалась бегством. Я неслась, и ступеньки летели мне под ноги. Смех Романа настигал меня, хватал дьявольской костлявой рукой за подол.

Я отказалась от ужина, лишь бы не встречаться с Романом. Не потому, что я его боялась, нет, минуту спустя весь этот разговор уже казался мне бессмыслицей, но я была вся издергана и вовсе не хотела видеть его глаза. Теперь, а не тогда, когда я увидела, как мелко он вынюхивает, не уважая жизни других людей, теперь, а не в те предыдущие дни, в которые я его избегала, полагая, что презираю его, я начала испытывать к Роману непреодолимую гадливость.

Я легла в постель, но никак не могла заснуть. Из-под дверей широкой полосой стлался свет, в столовой громко разговаривали. Над моими глазами – глаза Романа: «И тебе ничего не будет нужно, когда вещи этого дома вцепятся в твои мысли». Меня даже немного испугало такое непрерывное размышление над внушенными им идеями. Я была бесконечно одинока, я словно затерялась в постели. Впервые в жизни я по-настоящему почувствовала тягу к людям. Впервые мои ладони ощутили тоску по дружеской руке, которая успокоила бы меня…

И тогда в изголовье кровати зазвонил телефон. Я давно забыла о существовании этого хлама в квартире, телефоном ведь пользовалась только Ангустиас. Я сняла трубку, содрогаясь как в ознобе от пронзительного звона, и неожиданно в меня проникла радость, такая огромная (она была как ответ на мое состояние души), что я даже не сразу ее осознала.

Звонила Эна, она нашла мой номер в телефонной книге и позвонила.

VIII

Ангустиас вернулась ночным поездом и на лестнице столкнулась с Глорией. Меня разбудили громкие голоса. Мигом я вспомнила, что сплю в чужой комнате и хозяйка строго с меня за это спросит…

Я вскочила, дрожа со сна от холода и напуганная до того, что мне показалось, будто я оцепенела, шагу ступить не могу; на самом же деле я сорвала с постели простыни, завернулась в них, накинула одеяло на плечи, потом швырнула подушку на стул в столовой и побежала через прихожую босиком по ледяным плиткам. В ту же самую минуту туда вошла Ангустиас, ведя за руку Глорию, и шофер с чемоданами. Появилась бабушка; увидев Глорию, она смутилась и забормотала:

– Иди, девочка, иди… Беги ко мне в комнату.

Но Ангустиас крепко держала Глорию за руку.

– Нет, мама, нет. Ни в коем случае!

Шофер украдкой поглядывал на эту сцену. Ангустиас расплатилась, закрыла за ним двери и сразу же повернулась к Глории:

– Бессовестная! Что ты делала на лестнице в такое время? Отвечай!

Глория затаилась, как кошка. На бледном лице темнел густо накрашенный рот.

– Я же тебе, милая, уже сказала: услышала, как ты подъехала, и вышла тебя встретить.

– Какая наглость! – закричала Ангустиас.

Тетка моя выглядела весьма плачевно. Шляпа на ней была все та же, только перо сломалось и теперь свирепо торчало в сторону наподобие какого-то рога. Ангустиас перекрестилась, прижала руки к груди и принялась молиться:

– Господи, пошли мне терпение! Пошли мне терпение, господи!

Ледяные плитки жгли ноги, и под одеялом я тряслась, как в лихорадке. «То ли еще она скажет, когда узнает, что я жила в ее комнате?»

Бабушка заплакала:

– Ангустиас, отпусти девочку, отпусти…

Она была как дитя.

– Нет, это невероятно! Невероятно! – снова закричала Ангустиас. – Ты даже не спросишь, где она была… А понравилось бы тебе, если бы подобные фокусы стала выкидывать твоя дочь? Нам-то ты, когда мы были молодыми, не разрешала даже на праздник в гости пойти, а теперь ты покровительствуешь ночным похождениям этой твари…

Она схватилась за голову, сорвала шляпу, уселась на чемодан и застонала:

– Я с ума сойду! С ума сойду!

Глория как тень скользнула в бабушкину комнату, и в тот же миг явилась вечно что-то вынюхивающая Антония, а потом сразу же вышел и Хуан, в старом, тесном пальто.

– Можно узнать, по какому поводу эти вопли? Скотина! – он обращался к Ангустиас. – Разве ты не понимаешь, что мне вставать в пять часов и я должен выспаться?

– Чем меня оскорблять, лучше бы спросил у своей жены, что она в такое время делала на улице!

Хуан, скрежеща зубами, накинулся на бабушку:

– При чем тут Глория?

– Глория, сынок, у себя в комнате… То есть это я хочу сказать, у меня в комнате. И маленький у меня. Глория вышла встретить Ангустиас, а та подумала, будто Глория куда-то идет. Просто недоразумение…

Ангустиас глядела на бабушку с яростью. Хуан возвышался над нами, как исполин. Он немедленно заорал:

– Зачем ты врешь, мама? Да будь она проклята! А ты, ведьма, чего лезешь не в свое дело? Какое тебе дело до моей жены? Кто ты такая, чтобы запрещать или разрешать ей выходить по ночам из дому, если ей хочется? Только у меня должна она спрашиваться, и только я могу ей разрешать или запрещать… Отправляйся-ка лучше к себе и не вой больше!

Ангустиас и в самом деле ушла, а Хуан стоял и дергался – словно бы прикусывал себе изнутри щеки, как он делал всегда, когда нервничал. Служанка взвизгнула от восторга – она алчно глазела из дверей своего логовища. Хуан повернулся к ней, занес уже было кулак, но рука его сразу же безвольно повисла.

Я вошла в гостиную – мою спальню, и поразилась, до чего же там пахло пылью, сыростью, плесенью. А холодно-то как! На тонком как лист матрасе, лежавшем на тахте, я только и могла, что трястись мелкой дрожью.

Едва я легла, как дверь отворилась, и вошла Ангустиас. Она охнула, наткнувшись впотьмах на мебель.

– Андрея! – громко позвала она. – Андрея!

Мне было слышно, как тяжело она дышит.

– Я здесь.

– Прости вам господи все зло, что вы мне причинили! Можно спросить, что делает твое платье в моей комнате?

Я притаилась. Было тихо, и издалека, из бабушкиной спальни, доносились голоса – там спорили.

Наконец я сказала:

– Я это время спала в твоей комнате.

Ангустиас взмахнула руками, будто падала или шарила, надеясь найти меня. Я зажмурилась, но она снова на что-то наткнулась и снова охнула:

– Прости тебе, господи, горести, которые ты мне причиняешь… Ты словно ворон. Кружит надо мной… Хочет наследство получить… а я-то еще жива.

Через прихожую донесся вопль Глории, потом громко хлопнула дверь их с Хуаном спальни. Ангустиас выпрямилась, прислушалась. Теперь как будто доносился приглушенный плач.

– Боже! С ума можно сойти! – пробормотала тетка.

И другим тоном:

– С тобой, сеньорита, я посчитаюсь завтра. Как поднимешься, ступай ко мне. Слышишь?

– Слышу.

Она захлопнула дверь и удалилась. Квартира была полна отголосков, она ворчала, как старый зверь. В комнате у служанки завыл, заскулил пес, вскрикнула, зарыдала Глория, издалека донесся плач ребенка. Все звуки смешались, потом их покрыл детский плач. Он заполнил все углы затихшей было квартиры. Я услышала, как вышел из своей комнаты Хуан и снова отправился к бабушке, теперь за сыном. Потом я услышала, как Хуан разговаривает с ребенком, как он ходит взад-вперед по прихожей, убаюкивая его. Уже не в первый раз доносились до меня кантилены, которые холодными ночами напевал своему сыну Хуан. Для сына у Хуана были в запасе ласки самые сердечные, самые нежные, почти страстные. Только один раз в две недели Глория с малышом отправлялась спать к бабушке, чтобы капризы и плач мальчика не будили Хуана, который должен был выходить из дому еще затемно; целый день он тяжело работал, оставался на сверхурочные часы и только к ночи, совсем разбитый, добирался до дому.