Текст книги "Ничто. Остров и демоны"

Автор книги: Кармен Лафорет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Все кончалось пятью сентимо – он принимал их вкрадчиво, с предельным смирением. Ангустиас вся лопалась от гордости.

– Надо быть милосердной, девочка…

Вот тогда-то я и невзлюбила этого старика. В первый же день, как я стала распоряжаться своими деньгами, я дала ему пять песет, чтобы и он почувствовал освобождение от скупости тети Ангустиас, чтобы и он радовался так же, как я, в тот день мне хотелось поделиться своим достоянием со всем миром, слиться со всем живущим на земле. Но когда он завел хвалебную песнь, во мне поднялось такое отвращение, что, прежде чем убежать от него и больше его не слышать, я сказала:

– Да замолчите же!

Назавтра мне уже нечего было ему подавать. И послезавтра – тоже. Но его приветствия, его пляшущие глаза преследовали меня. Они превратились в какой-то кошмар, возникавший передо мной всякий раз, как я проходила по этой части улицы Арибау. Я выдумывала тысячу уловок, чтобы ускользнуть, обмануть его. Иногда я делала крюк, поднимаясь до улицы Мунтанер. Как раз тогда у меня вошло в привычку есть на улице сушеные фрукты. Иногда, совсем изголодавшись, я покупала в ларьке на углу кулечек миндаля. Ждать, пока дойдешь до дому, было просто невозможно. За мной всегда увязывалось несколько босоногих мальчишек.

– Одну миндалинку! Мы есть хотим.

– Сердце-то у вас есть?

(«Проклятые! – думала я. – Вы небось ели что-нибудь горячее в столовой Общества Призрения. У вас небось живот не подводит»). Я гневно смотрела на мальчишек. Отбивалась, отпихивала их локтями. Как-то раз один мальчишка плюнул в меня. Но если я проходила мимо старика, если, к несчастью, я встречалась с ним глазами, я отдавала ему весь кулек, иногда почти полный. Не знаю, почему я так поступала. Старик не вызывал у меня ни малейшего участия, но меня тревожил его настойчивый взгляд. Я клала миндаль ему в руку так, будто швыряла в лицо, а потом дрожала от злости и голода. Невозможно было это переносить. Получая свою пенсию, я думала о старике, и он получал ежемесячное жалованье в размере пяти песет, а для меня это был лишний голодный день. Хитрец был тонким психологом и уже не рассыпался передо мной в благодарностях. Но вот от приветствия он отказаться не мог. Без этого приветствия я бы о нем забыла. Оно служило ему боевым оружием.

Был один из первых дней каникул. Экзамены кончились, и первый курс остался уже позади.

– Что ты собираешься делать летом? – спросил меня Понс.

– Ничего… не знаю…

– А когда окончишь университет?

– Тоже не знаю. Может, буду преподавать.

(У Понса была способность ставить меня в тупик своими вопросами. В то время, как я говорила ему, что буду преподавать, сама я отчетливо понимала, что хорошей учительницы из меня никогда не получится).

– А может, лучше выйти замуж?

Я не ответила.

В эти послеобеденные часы я пошла погулять, привлеченная жарким днем, и блуждала теперь без всякого плана. В последнюю минуту я надумала пойти в мастерскую Гиксолса.

Сразу же после встречи с нищим стариком я увидела Хайме, он был так же занят собственными мыслями, как я. Сидел в своей машине, а машина стояла возле тротуара, на улице Арибау. При виде Хайме на меня нахлынули воспоминания, я подумала, что так и не повидала Эну. Опершись о руль, Хайме курил. По-моему, я никогда еще не видела, чтобы он курил. Случайно он поднял глаза и увидел меня. Двигался он очень легко: выскочил из машины, схватил меня за руки.

– Как кстати ты появилась, Андрея! Очень хотелось повидать тебя!.. Эна у тебя?

– Нет.

– Но она придет?

– Не знаю, Хайме.

Казалось, он был озадачен.

– Хочешь проехаться со мной?

– Конечно, с удовольствием.

Я села в машину рядом с Хайме, поглядела ему в лицо, и мне показалось, что его занимают мысли, не имеющие ко мне ни малейшего отношения. Мы выехали из Барселоны по автостраде на Вальвидриеру. Сразу же нас обступили сосны, они жарко пахли.

– Ты ведь знаешь, что мы с Эной не видимся? – спросил Хайме.

– Нет, не знаю. Я ее тоже мало вижу.

– А ведь она ходит к вам в дом.

Я порозовела.

– Ходит, но не ко мне.

– Ну да, знаю… предполагаю, что это так… Только думал, что ты видела ее, говорила.

– Нет.

– Мне хотелось бы, чтобы ты при случае сказала ей кое-что от моего имени.

– Да?

– Пусть знает, что я в нее верю.

– Хорошо, передам.

Хайме остановил машину, и мы погуляли по обочине, среди красноватых и золотистых сосен. В тот день я была в том особом расположении духа, когда по-новому видишь людей. Как и при встрече с Романом, я подумала сейчас, сколько лет может быть Хайме. Очень стройный, он стоял рядом и глядел на открывающийся отсюда великолепный вид. На лбу залегли морщины.

– Сегодня мне исполнилось двадцать девять лет, – сказал он, поворачиваясь ко мне. – Что с тобой?

Я была поражена, ведь Хайме ответил на мой невысказанный вопрос. Он смотрел на меня и смеялся, не понимая, почему у меня вдруг сделалось такое выражение лица. Я объяснила ему.

Мы еще немного постояли, изредка обмениваясь словами, – мы и так прекрасно понимали друг друга; потом, не сговариваясь, пошли к машине.

– Ты сильно любишь Эну? – спросил он, включив мотор.

– Сильнее некуда. Больше всех на свете.

Он поглядел на меня.

– Так… Мне бы нужно сказать тебе, как говорят нищие: «Благослови тебя господь!» Но я скажу другое: не оставляй ты ее одну это время, будь с нею… С нею творится что-то неладное. Это точно. По-моему, она несчастна.

– Но почему же?

– Если бы я это знал, Андрея, мы бы не рассорились. Мне бы не пришлось просить тебя не оставлять ее одну, я и сам мог быть с нею. Наверно, я неправильно повел себя, не захотел понять ее… А теперь, когда я все это обдумал, я делаю ужасные глупости, лишь бы увидеть ее, выслеживаю на улице, а она и слушать меня не хочет. Бежит, едва завидит. Вчера вечером я написал ей письмо… Не перечитывал, иначе разорвал бы и не отправил… Наверное, стар становлюсь для любовных писем на двенадцати страницах. И все же в конце концов я послал бы ей это письмо, да вот ты появилась. Лучше будет, если ты ей скажешь. Ладно? Скажи, что я в нее верю и ни о чем ее не спрошу. Но мне необходимо ее повидать.

– Хорошо, скажу.

Всю остальную дорогу мы молчали. Речи Хайме казались мне невнятными, но именно эта их неопределенность и волновала меня.

– Куда тебя отвезти? – спросил Хайме, когда мы въезжали в Барселону.

– На улицу Монкада, если нетрудно.

Ни о чем не спрашивая, он отвез меня. У входа в старый особняк, где была мастерская Гиксолса, мы простились. Как раз в это время к дому подошел Итурдиага. Они поздоровались с Хайме, по-моему, очень холодно.

Едва мы вошли в студию, как Итурдиага закричал:

– Известно ли вам, что эта сеньорита прибыла сюда на машине? – И добавил – Мы должны предостеречь ее от дружбы с Хайме.

– Да неужели? Почему же?

Понс с грустью посмотрел на меня.

По мнению Итурдиаги, этот Хайме просто полное ничтожество. Он из богатой семьи, отец его был когда-то знаменитым архитектором.

– Маменькин сынок, и больше ничего, – сказал Итурдиага. – Никакой инициативы: он из тех, кто всю жизнь бездельничает.

Хайме был единственным сыном, он избрал тот же путь, что и отец. Когда война началась, Хайме прошел половину курса, а когда кончилась, оказался сиротой, обладателем довольно большого состояния. Чтобы стать архитектором, ему нужно было сдать экзамены еще за два курса, но он бросил занятия, предался увеселениям и по целым дням ничего не делал. В глазах Итурдиаги он был личностью никчемной. Помню, что Итурдиага сидел, поджав по-турецки ноги, с видом ангела правосудия и весь пылал от негодования.

– А ты, Итурдиага, когда начнешь готовиться к государственным экзаменам? – улыбаясь, спросила я, едва он замолчал.

Итурдиага бросил на меня надменный взгляд. Развел руками. Потом продолжил свою диатрибу против Хайме.

Понс внимательно наблюдал за мной, его взгляд раздражал меня.

– Кстати, вчера вечером я видел этого Хайме в одном кабаре на Параллели, – сказал Итурдиага. – Сидел один, такой скучный, как обезьяна в клетке.

– А ты что там делал?

– Черпал вдохновение. Собирал типы для своих романов; к тому же я знаю там одного официанта, который добывает мне настоящий абсент.

– Как бы не так! Подкрашенную в зеленый цвет воду – вот что он тебе добывает! – насмешливо заметил Гиксолс.

– Нет, сеньор, не воду! Но послушайте, что я вам расскажу! Я сразу, как пришел, хотел вам рассказать об одном новом приключении, да вот отвлекся. Вчерашним вечером повстречал я идеальную женщину, родную мне душу. Мы влюбились друг в друга, не обмолвившись и словом. Она иностранка. Наверное, русская или норвежка. У нее славянские скулы, а таких таинственных мечтательных глаз я еще в жизни не видел. Встретились мы в том самом кабаре, где сидел Хайме, но она там была совсем не к месту. Невероятно элегантная; тот тип, с которым она пришла, пожирал ее глазами. А она на него не очень-то глядела. Скучная сидела, раздраженная… Вдруг она увидела меня. Какая-нибудь секунда, друзья, но какой был взгляд! Она все им поведала: свои мечты, горести… Не подумайте, что это какая-нибудь искательница приключений. Молоденькая, вот как Андрея. Нежная, чистая…

– Ну, Итурдиага, узнаю тебя. Потом окажется, что ей сорок лет, волосы крашеные, а родилась она в Барселонете[6]6
  Барселонета – пригород Барселоны.


[Закрыть]…

– Гиксолс! – завопил Итурдиага.

– Прости, но я ведь знаю твои штучки.

– Ну, так моя история еще на этом не кончается. В этот миг тот тип, что был с нею, вернулся, – он уходил платить по счету, – и они поднялись. Я не знал, что мне делать. И вот, когда они подошли к дверям, девушка обернулась и посмотрела в глубь зала, словно искала меня… Друзья! Я вскочил, даже за кофе не заплатил…

– Кофе, значит, пил, а не абсент.

– Не заплатил за кофе, кинулся следом… Но моя белокурая незнакомка и ее спутник сели в такси… Что тут со мною творилось! Не передать словами этого смятения чувств… Ведь когда она посмотрела на меня в последний раз, у нее в глазах светилась истинная печаль. Глаза почти звали прийти ей на помощь. Сегодня я как безумный весь день искал ее. Друзья, мне необходимо найти ее! Такое случается с нами лишь раз в жизни.

– А с тобой, Итурдиага, как с существом избранным, каждую неделю…

Итурдиага поднялся и принялся расхаживать по студии, посасывая трубку. Вскоре пришел Пухоль и привел с собою грязную-прегрязную цыганку. Хотел предложить ее в натурщицы Гиксолсу. Совсем девчонка, рот огромный, полон белых зубов. Пухоль очень выхвалялся ею, водил под руку. Хотел дать понять, что она его любовница. Я понимала, что мое присутствие ему очень мешало и что он разозлился на меня, – ему так хотелось покрасоваться перед друзьями.

А вот Понс всячески старался показать, что он очень мне рад. Он принес с собой пирожные и вино и хотел отпраздновать успешное окончание учебного года. Праздник удался на славу. Цыганку заставили танцевать, она оказалась грациозной и гибкой.

Из студии мы вышли довольно поздно. Мне захотелось пойти домой пешком. Итурдиага и Понс пошли меня провожать. Ночь встретила нас во всем своем июньском великолепии: теплая и розовая, словно над улицей пролилась кровь из сладостно разверстой в небесах раны.

Когда мы поднимались по проспекту Лайетаны, я невольно взглянула на дом Эны, вспомнила свою подругу и те странные слова, которые Хайме просил ей передать. Я думала обо всем этом и вдруг увидала Эну. Она шла под руку с отцом. Великолепная была пара, оба красивые, элегантные. Она тоже меня заметила и улыбнулась. Конечно, она возвращалась домой.

– Подождите немножко, – сказала я ребятам, прервав разглагольствования Итурдиаги.

Перебежав улицу, я догнала Эну как раз в тот момент, когда они с отцом входили в подъезд.

– Можно сказать тебе два слова?

– Конечно. Ты и не знаешь, как я тебе рада. Поднимешься к нам?

Это было равносильно приглашению на ужин…

– Нет, не могу. Друзья ждут.

Энин отец улыбнулся.

– Я пошел, девчурочки. Ты сама поднимешься, Эна. – И он помахал нам рукой.

Отец Эны был родом с Канарских островов, и, хотя большую часть жизни провел вдали от них, у него сохранилось пристрастие к ласковым словечкам, свойственное тем местам.

– Я видела Хайме, – поспешно сказала я, едва он ушел. – Мы ездили гулять, и у меня есть от него поручение.

Эна смотрела на меня, и лицо у нее было отчужденное.

– Он сказал, что верит в тебя, что никогда ни о чем тебя не спросит. И ему нужно видеть тебя.

– А! Ну что ж, прекрасно, Андрея. Спасибо, дорогая.

Она пожала мне руку и ушла, я стояла очень разочарованная. Вот, даже не позволила заглянуть ей в глаза! Я повернула назад и увидела, как Итурдиага скакал в потоке машин, перебираясь через улицу.

Одурело поглядел в глубь парадного – лифт с Эной уже пошел вверх.

– Она! Славянская княжна! Идиот! Узнал только в ту минуту, когда она с тобой прощалась. Боже мой! Откуда ты ее знаешь? Да говори же, ради бога! В какой стране она родилась? Русская, шведка или, может, полька?

– Каталонка.

Итурдиага опешил.

– В таком случае как же она оказалась вчера вечером в кабаре? Откуда ты ее знаешь?

– Она моя соученица, – невнятно объяснила я, беря Итурдиагу под руку, так как мы переходили через улицу.

– А все эти мужчины с нею?

– Мужчина, который был с нею сегодня, – ее отец. А вот того, который был вчера, как ты понимаешь, я не знаю…

(И пока я говорила это Итурдиаге, мне совершенно отчетливо рисовался образ Романа…)

Всю дорогу я была рассеянна и думала о том, что, как человек ни крутись, он всегда будет вращаться все в том же кругу лиц, среди одних и тех же людей.

XVII

Шел июнь, становилось все жарче. Из забитых пылью углов, из-под засаленных обоев поползли несметные полчища голодных клопов. Свирепая борьба, которую я повела с ними, доводила меня каждое утро до изнеможения. К моему ужасу, остальные обитатели квартиры словно бы и не испытывали ни малейшего неудобства от клопиного нашествия. В первый же день, когда я затеяла генеральную уборку, с дезинсекталем и кипятком, бабушка, заглянув ко мне в комнату, недовольно покачала головой.

– Андрея! Андрея! Да что же это девочка делает!

– Оставь ее, мама. Все ведь оттого, что грязней племянницы никого в доме нет, – отозвался Хуан.

Занимаясь этим омерзительным делом, я надевала купальник. Тот же голубой купальник, в котором я в деревне прошлым летом купалась в реке. В той самой реке, что темнела глубиной возле сада моей сестры, изгибаясь живописными излучинами с топкими, поросшими тростником берегами… Весной она быстро бежала, неся во взбаламученной воде семена каких-то деревьев и отражения цветущих фруктовых садов. Летом на нее ложились прохладные зеленые тени, трепетавшие под моими руками, когда я плавала. Если я позволяла течению увлечь меня, перед моими глазами мелькали солнечные блики. В сумерках вода становилась красной и охряной.

В этом же выцветшем купальнике, который теперь был испачкан мылом, растягивалась я на берегу подле Эны и Хайме нынешней весной и плавала в холодном синем море под ослепительным апрельским солнцем.

И пока я поливала из ведра кипятком свою кровать, обжигая пальцы, и орудовала грязной тряпкой, на меня нахлынули воспоминания об Эне; мрачные и тоскливые, они тяжелее давили мне на плечи, чем окружавшая меня действительность. Иногда мне хотелось плакать, как будто это надо мной, а не над Хайме она насмеялась, как будто мне, а не ему она изменила. Я не могла больше верить в красоту и искренность человеческих чувств, как я их понимала в свои восемнадцать лет, едва лишь начинала думать, что все, о чем говорили Энины глаза, – даже сияющий, нежный взгляд, каким глядела она на Хайме, – все развеялось мгновенно и без следа.

В ту весну они с Хайме казались мне совсем другими, чем все остальные человеческие существа, их словно обожествляла тайна, которая представлялась мне возвышенной и чудесной. Их любовь дала мне иллюзию, что наше бытие осмыслено уже самим фактом бытия. Теперь я чувствовала себя горько обманутой. Эна продолжала избегать меня; если я звонила по телефону, ее никогда не бывало дома, и я не осмеливалась пойти к ней.

С того самого дня, как я передала ей слова Хайме, я опять ничего не знала о моей подруге. Как-то раз вечером, измучившись царящей вокруг тишиной, я надумала позвонить Хайме, и мне ответили, что его нет в Барселоне. Благодаря этому я поняла, что его попытка к примирению с Эной ни к чему не привела.

Мне хотелось проникнуть в Энины мысли, настежь раскрыть ее душу и постигнуть, наконец, причину ее отчужденности, причину ее упорства. Но и отчаиваясь, я не переставала убеждаться, что по-прежнему ее люблю; мне даже не приходило в голову относиться к ней как-то иначе; я только стремилась во что бы то ни стало понять Эну, даже если это казалось невозможным.

Встречая дома Романа, я сгорала от безумного желания расспросить его. Мне хотелось ходить за этим человеком по пятам, выслеживать его, подсматривать за его свиданиями с Эной. Несколько раз, неудержимо влекомая этим страстным желанием и подозревая, что Эна у него, я преодолевала лестничные марши, отделявшие меня от его комнаты. Но, вспомнив о Глории, пойманной лучом электрического фонарика на той же самой лестнице, я краснела и отказывалась от моего намерения.

Роман был ласков и насмешлив со мною. Он по-прежнему дарил мне разные пустячки и привычно похлопывал по щеке, но уже никогда не звал к себе.

Однажды он случайно увидел меня в разгар сражения с клопами – я шпарила их кипятком, – и мне показалось, остался этим очень доволен. Я посмотрела на него испытующе, даже вызывающе, как обычно смотрела на него в последние дни, – он и на этот раз сделал вид, что не замечает моего взгляда. Белые зубы его блестели.

– Отлично, Андрея! Вижу, из тебя получилась настоящая хозяюшка… Приятно думать, что твоя племянница осчастливит кого-нибудь в браке. Твоему мужу уж не придется ни штопать самому себе носки, ни кормить своих младенцев, верно?

«К чему это он ведет?» – спросила я себя и пожала плечами.

Дверь в столовую, за спиной у Романа, была открыта. В этот миг я увидела, что он поворачивается к двери.

– Ну, Хуан, что скажешь? Разве тебе не было бы приятно иметь такую хлопотунью-женушку, как наша племянница?

Тут я поняла, что в столовой был Хуан: он уговаривал ребенка, капризного после болезни, пить молоко. От удара кулаком по столу чашка подскочила. Хуан сорвался со стула.

– Я своей женой доволен, слышишь? Племянница даже следы ее лизать и то недостойна!.. Понял? Не знаю, может, ты подмазываешься к своей племяннице, оттого и делаешь вид, будто не замечаешь всех ее гадостей… Уж такую суку поискать… Ей бы только комедию ломать да людей унижать – вот на что она годится… Ну, и еще – с тобой спать!

Меня ужаснули его слона, теперь я поняла, почему последнее время Хуан враждебно ко мне относился. Он никогда не мог допроситься, чтобы у него в комнате убирали, и, увидев в первый раз у меня в руках кусок хозяйственного мыла, забрал его, грубо заявив, что «оно ему нужно», и унес в мастерскую. Он давно уже ничего не писал, а просто просиживал там целыми часами, обхватив руками голову и уставившись в пол. Таким вскоре мне пришлось его увидеть. В прихожей я наткнулась на служанку, которая подглядывала через неплотно прикрытую дверь. Услышав шаги, Антония быстро выпрямилась, потом поднесла палец к губам, улыбнулась и заставила меня – иначе мне угрожало прикосновение ее грязных рук – тоже посмотреть в щель. На лице у Антонии была написана та идиотская радость, которая бывает у мальчишек, кидающих камнями в дурачка. У меня сжалось сердце при виде этого огромного мужчины, сидящего в кресле среди разбросанного вокруг старого хлама и совершенно подавленного болезнью.

Поэтому в летние дни, когда жара словно пронзала его насквозь и взвинчивала нервы, вызывая припадок, я не отвечала на его дерзости. Вскочив в отчаянии после того, как Роман нарочно похвалил меня, он крепко стукнул кулаком. Роман смеялся. Хуан все орал:

– Племянница! Стоящий пример! Гоняет по Барселоне, как сука, а за нею – любовники… Знаю я ее… Да, знаю тебя, притворщица!

Теперь он орал мне прямо в дверь, а Роман тем временем ушел.

Я подтерла разлитую на полу воду, и руки у меня дрожали – мне было с ними не справиться… Постаралась увидеть во всем случившемся смешную сторону, ну хотя бы вообразить себе этих моих предполагаемых любовников, но мне не удалось. Схватив ведро с грязной водой, я пошла его вылить.

– Видишь, молчит тварь? – крикнул Хуан. – Видишь, нечего ей ответить?

Никто не обращал на него внимания. На кухне Антония пела и толкла что-то в ступке. Тогда он в припадке ярости пересек прихожую и принялся дубасить в двери собственной комнаты. Глория – она теперь открыто ходила играть в карты – спала там, она устала и поздно легла. Дверь под натиском подалась, и я услышала, как испуганно завизжала Глория, когда Хуан на нее набросился. Тихонечко сидевший в столовой ребенок тоже заплакал, громко всхлипывая.

Думая только о себе, я вошла в ванную. Вода, струями обрушившаяся на мое тело, показалась мне теплой: она не могла ни освежить мою плоть, ни очистить ее.

Окутанный летним зноем, город становится захватывающе прекрасен и немного печален. Барселона казалась мне печальной, когда я глядела на нее под вечер из мастерской моих приятелей. Открывавшаяся панорама плоских и островерхих крыш была затянута красноватой дымкой, а старые церковные колокольни словно плыли по волнам. Безоблачное небо меняло над ними свои чистые краски: из бледно-голубого, словно запыленного, оно становилось багряным, золотым, аметистовым. Потом наступала ночь.

Рядом со мной в оконной нише стоял Понс.

– Моя мать хочет с тобой познакомиться. Я ведь постоянно рассказываю ей о тебе. Она собирается пригласить тебя провести с нами лето на Коста-Брава.

До нас доносились голоса наших друзей. Все были в сборе. Голос Итурдиаги покрывал остальные.

Понс стоял рядом и грыз ногти. Нервный и ребячливый, он немного утомлял меня, и вместе с тем я питала к нему большую нежность.

В тот вечер у нас была последняя встреча: Гиксолс уезжал на лето. Итурдиагу отец хотел отправить в Ситхес вместе со всей семьей, но тот категорически отказался туда ехать. А так как отец Итурдиаги мог позволить себе уехать из Барселоны всего лишь на несколько дней в самом конце лета, он в глубине души был даже доволен, что Гаспар будет с ним обедать.

– Я почти его убедил! Я почти его убедил! – кричал Итурдиага. – Вдали от пагубного влияния мамы и моих сестриц отец становится куда разумнее. Он уже подсчитывает, во сколько ему обошлось бы издание моей книги… К тому же он доволен тем, что я теперь критик по вопросам искусства.

Я обернулась.

– Ты критик по вопросам искусства?

– Да, в одной известной газете.

Мне это показалось несколько странным.

– А какое у тебя образование?

– У меня? Никакого. Чтобы быть критиком, нужно только уметь чувствовать. А я умею чувствовать. Еще нужны друзья… Друзья у меня тоже есть. На первой же выставке картин Гиксолса я собираюсь сказать, что стиль этого художника достиг кульминационной точки. И напротив того – нападу на маститых, на тех, на кого никто не осмеливается нападать… Успех обеспечен.

– А не полагаешь ли ты, – спросил Гиксолс, – что твое утверждение, будто я достиг вершины своего мастерства, несколько меня старит? После этого заявления мне останется лишь убрать кисти и почить на лаврах.

Но Итурдиага был слишком воодушевлен, чтобы внимать голосу рассудка.

– Смотрите! Уже зажигают костры! – крикнул Пухоль, голос его срывался на высоких нотах.

Был канун Иванова дня. Понс сказал мне:

– Думай об этом, Андрея, пять дней. Думай до Петрова дня. Это день моего ангела и день ангела моего отца. У нас в этот день будет праздник, ты тоже приходи. Будешь танцевать со мной. Я познакомлю тебя с моей матерью, она лучше, чем я, сумеет тебя убедить. Знай, что, если ты не придешь, этот день для меня потеряет всякий смысл… А потом мы уедем на лето. Ты придешь к нам в Петров день, Андрея? Ты позволишь моей матери убедить тебя поехать с нами на море?

– Ты же сам мне сказал, что у меня есть пять дней для ответа?

Произнося эти слова, я вдруг страстно возжелала беспечности, беззаботности. Освобождения. Возможности принять приглашение и валяться на всех пляжах, какие он мне только предлагал, долгими часами жить в детской сказке, укрывшись от тягот окружающего мира. Но меня еще удерживало то неприятное чувство, которое вызывала у меня влюбленность Понса. Я понимала, что, согласившись на поездку, я как бы соглашусь и на многое другое, а в этом было уже что-то нехорошее – здесь начиналась фальшь.

Во всяком случае, идея побывать на балу волновала меня, хоть бал и будет днем, после обеда, а в моей памяти слово «бал» воскрешало пленительную грезу о вечерних туалетах и сияющих, как зеркало, полах, рожденную еще в ту пору, когда я в первый раз читала сказку о Золушке. Я так самозабвенно отдавалась музыке, скользя в ее ритмах, и часто танцевала одна, но мне еще никогда не приходилось танцевать по-настоящему, с мужчиной.

Понс нервно сжал мне руку на прощанье. Позади нас Итурдиага кричал:

– Иванова ночь – это ночь колдовства и разных чудес.

Понс наклонился ко мне:

– Я знаю, о каком чуде буду просить сегодня ночью.

В тот миг я наивно пожелала, чтобы это чудо свершилось, я изо всех сил пожелала влюбиться в Понса. Он сразу же почувствовал нарождающуюся к нему нежность и жал мне руку, не умея иначе выразить свои переживания.

Когда я подошла к дому, воздух потрескивал, горячий и полный чар, которыми владеет только одна эта ночь в году.

Ложиться спать в канун Иванова дня казалось мне невозможным. Ночь стояла ясная, в небе ни облачка, и тем не менее в кончиках пальцев и в волосах я чувствовала электричество, как это бывает в грозу. Мечты и воспоминания давили мне грудь.

В одной рубахе я высунулась из окна. В небе вспыхивали багровые отсветы костров. Да и наша улица Арибау долго полыхала криками: на перекрестках разожгли несколько костров. Минута, и парни с покрасневшими от жара, искр и светлой магии огня глазами уже прыгают через пламя в надежде услышать имя любимой, которое выкрикнет им зола. Потом шум и гам стихли. Все разошлись веселиться по домам. Улица Арибау, разгоряченная и молчаливая, еще звенела отголосками: где-то далеко взрывались фейерверки и небо над домами было исполосовано светом. Мне припомнились песни, которые поют в деревне в Иванову ночь, – ночь любви, – собирая волшебные трилистники клевера в дышащих жаром полях. Я стояла в темноте, облокотившись на подоконник, вся во власти страстных желаний и образов. Я словно приросла к месту.

Не раз слышала я шаги ночного сторожа; где-то далеко хлопали в ладоши. Потом внимание мое отвлек стук нашей парадной двери, ее запирали: посмотрев на тротуар, я увидела, что это из дому вышел Роман. Он сделал несколько шагов и остановился под фонарем зажечь сигарету. Даже если бы он и не остановился на свету, я его все равно бы узнала. Ночь была очень светлой, небо словно заливало золотым сиянием… Я внимательно следила, как движется этот поразительно пропорциональный черный силуэт.

Послышались чьи-то шаги, он настороженно поднял голову, словно зверек, и я отвела от него взгляд. Улицу переходила Глория, она приближалась к нам (к нему – там, внизу, на тротуаре; ко мне, следящей за нею отсюда, сверху, из тьмы). Она, конечно, возвращалась от сестры.

Проходя мимо Романа, Глория, по своему обыкновению, посмотрела ему в лицо, и свет вспыхнул у нее в волосах и озарил лицо. И тут Роман сделал нечто, как мне показалось, из ряда вон выходящее: вытащив изо рта сигарету, он шагнул к Глории и протянул ей руку. Она в изумлении отпрянула. Роман схватил Глорию за локоть, она с силой оттолкнула его. Несколько мгновений они тихо шептались, стоя друг против друга. Меня все это так заинтриговало, что я не смела даже шелохнуться. С моего наблюдательного пункта движения этой пары походили на танец апашей. Наконец Глория ускользнула от Романа и вошла в дом. Роман зажег новую сигарету, опять вынул ее изо рта, сделал несколько шагов, словно собираясь уйти, и в конце концов повернул обратно, без сомнения, решив последовать за Глорией.

Между тем я услышала, как дверь открылась и Глория вошла в квартиру. На цыпочках кралась она через столовую к балкону. Может быть, хотела узнать, стоит ли еще Роман под фонарем. Все, что я видела и слышала, волновало меня так, будто имело отношение ко мне самой. Я не верила собственным глазам. Когда ключ Романа звякнул во входной двери, меня от волнения затрясло. Они с Глорией встретились в столовой. Роман говорил тихо, но отчетливо:

– Я ведь сказал, что мне нужно с тобой поговорить. Пошли!

– У меня нет времени на тебя.

– Не неси чепуху. Пошли.

Они направились к балкону, стеклянные двери закрылись за ними. Все было так непонятно, невероятно, будто во сне. Может, и вправду в Иванову ночь летают ведьмы? Может, это наваждение? Высунувшись снова из окна, я даже и не подумала, что занимаюсь гнусным шпионажем. Балкон столовой был совсем рядом. Мне чуть ли не было слышно их дыхание, голоса доносились совсем отчетливо из глубин того огромного молчания, в котором тонули далекие разрывы ракет и праздничная музыка.

– Только и думаешь, что об этой дряни, – говорил Роман. – Глория, разве ты забыла, как мы ехали в Барселону в самый разгар войны? Ты не помнишь даже лиловых ирисов, они росли возле пруда у замка… Твое тело казалось таким белоснежным, а твои рыжие волосы – как пламя среди лиловых ирисов. Я издевался над тобой на людях, а сам столько раз представлял тебя такой, какой ты была в те дни. Поднимись ко мне, увидишь картину, на которой я нарисовал тебя. Она все еще у меня…

– Я все помню. Я ведь только и делала, что об этом думала. Я так хотела, чтобы ты мне об этом напомнил, я бы тогда могла плюнуть тебе в лицо…

– Ты ревнивая. Думаешь, я не знаю, что ты меня любишь? Разве я не знаю, как часто по ночам в тишине ты бродишь, словно привидение, возле моей двери? Вот этой зимой много ночей подряд я слышал, как ты плакала на ступеньках…

– Плакала, да не из-за тебя. Думаешь, я люблю тебя? Любил волк кобылу, оставил хвост да гриву. Вот как я тебя люблю… Думаешь, не скажу Хуану? Я так хотела, чтобы ты заговорил со мной, хотела, чтобы твой брат понял, каков ты на самом деле…

– Не повышай голоса! По многим причинам тебе не стоит кричать, так что уж лучше говори тихо… Я ведь, знаешь, могу привести к твоему мужу свидетелей, они расскажут ему, как ты пришла ко мне ночью и как я тебя вытолкал… Если бы мне не было лень возиться, я бы уже мог это сделать. Не забывай, Глория, что в замке стояло много солдат, а некоторые из них живут в Барселоне…

– Ты напоил меня в тот день и целовал… Я любила тебя, когда пришла к тебе. Ты так жестоко надо мной насмеялся. Спрятал у себя приятелей, они умирали со смеху, а ты оскорбил меня, сказал, что не расположен красть братнее. Я была такая молодая. В ту ночь я уже не считала себя связанной с Хуаном, хотела с ним расстаться. Нас тогда еще не благословил священник, не забывай об этом.