Текст книги "Ничто. Остров и демоны"

Автор книги: Кармен Лафорет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Часть третья

XIX

В то время как мы усаживались друг против друга за столиком в кафе, я все еще была тем горько страдающим, обиженным существом, у которого отняли, растоптали его мечту. Потом меня понемногу заинтересовало то, что собиралась сообщить Энина мать. Я позабыла о себе и наконец-то обрела покой.

– Что с вами, Андрея?

Даже это «вы» (такое холодно-вежливое, официальное) звучало в ее устах нежно и интимно. Мне захотелось плакать, и я прикусила губу. Она отвела взгляд. Когда я снова увидела ее глаза, они были влажны. Я уже успокоилась, теперь нервничала и боязливо улыбалась мне она.

– Со мной ничего.

– Возможно, Андрея… Вот уже несколько дней, как я замечаю странную мрачность у всех в глазах. Не случалось ли вам приписывать свое душевное состояние другим людям?

Казалось, она улыбается только ради того, чтобы и я улыбнулась. Говорила она обо всем легко, шутливо.

– Как это случилось, что с весны вы совсем перестали у нас бывать? Вы разочаровались в Эне?

– Нет, – сказала я, опуская глаза, – скорее, пожалуй, это я ей наскучила. Да и понятно…

– Почему же? Она вас очень, очень любит… Да, да, не делайте такого замкнутого, отчужденного лица. У моей дочери только одна подруга – вы. Вот поэтому я и пришла поговорить с вами.

Я увидела, как она играет перчатками, разглаживает их. Руки у нее были изумительной красоты. Стоило ей прикоснуться к чему-либо, и на кончиках пальцев уже проступали нежные вмятинки. Она проглотила слюну.

– Для меня мучительно трудно говорить об Эне. Никогда ни с кем не говорила я о ней… слишком люблю… Можно даже сказать, Андрея, обожаю, боготворю Эну.

– Я тоже очень ее люблю.

– Да, я знаю… Но разве вы можете понять мои чувства к ней? Эна для меня совсем не то, что все другие мои дети, она неизмеримо больше значит, чем все окружающие меня люди, она царит над всем… Нежность, которую я к ней испытываю, – это что-то невозможное, невероятное…

Я понимала ее. Скорее ее тон, чем слова. Скорее жар, чем смысл этих слов. Она немного пугала меня… Я всегда думала, что эта женщина сгорает от любви. Всегда думала. Еще в тот первый раз, у них в доме, когда услышала, как она запела, и когда, прощаясь, она посмотрела на меня, заставив мое сердце сжаться от тоски.

– Я знаю, что этой весной Эна страдает. Понимаете ли вы, каково мне это знать? До сих пор у нее в жизни не было неудач. Казалось, будто любой ее шаг таит в себе успех. Она улыбалась, и у меня было такое ощущение, будто мне улыбается сама жизнь. Всегда здоровая, ясная, счастливая. Никаких сложностей, затруднений… Когда она влюбилась в этого мальчика, в Хайме…

(При виде моего изумленного лица она улыбнулась грустно и вместе с тем задорно).

– …когда она влюбилась в Хайме, все было как в прекрасном сне. То, что она встретила человека, способного понять ее, как раз, когда кончилось ее отрочество и когда это так нужно, было в моих глазах чудесным подарком природы.

Мне не хотелось на нее смотреть. Я нервничала. Подумала: «Чего хочет доискаться с моей помощью эта сеньора?» На всякий случай я приготовилась не выдавать ни одного Эниного секрета, хотя ее мать как будто бы многое знала. Пусть она говорит, я буду молчать.

– Вы видите, Андрея, что я не прошу вас рассказывать секреты моей дочери. Мне это совсем не нужно. Даже напротив. Ради бога, не проговоритесь как-нибудь Эне, что мне о ней известно. Я хорошо ее знаю, в некоторых обстоятельствах она бывает очень резкой. Никогда бы она мне этого не простила. Да к тому же в один прекрасный день она все сама расскажет. Всякий раз, когда с Эной что-нибудь происходит, я жду, пока она сама мне обо всем не расскажет. И я ни разу не обманывалась. Всегда наступает такой день. Вот почему я прошу вас ничего ей не говорить. Пожалуйста, выслушайте меня… Я знаю, что Эна часто ходит к рам в дом, и вовсе не за тем, чтобы повидаться с вами… Знаю, что она встречается с вашим родственником, которого зовут Роман. Знаю, что ее отношения с Хайме охладились или даже она с Хайме совсем не видится. Да и Эну словно подменили… Скажите мне, какого вы мнения о вашем дяде?

Я пожала плечами:

– Не раз думала на эту тему… Хуже всего, пожалуй, то, что в Романе есть что-то притягательное, хотя человек он нестоящий. Если вы его не знаете, то бесполезно говорить вам…

– Не знаю Романа? – Улыбка так изменила лицо сеньоры, что оно стало, пожалуй, даже красивым. – Нет, я знаю Романа. Давно знаю. Мы, видите ли, учились вместе в консерватории. Ему было не больше семнадцати, когда мы познакомились. Он верил, что мир будет лежать у его ног, и ужасно задавался. Очевидно, талант у него был огромный, но ему мешала лень. Преподаватели возлагали на Романа большие надежды. И все-таки он пошел ко дну. В конце концов все, что в нем было плохого, одержало верх. Несколько дней назад я его видела, и у меня сложилось впечатление, что это человек конченый. Но он сохранил свою артистическую внешность, жесты восточного мага, который вот-вот откроет вам какую-то тайну. Он сохранил все приемы, он обольщает своей музыкой… Я не хочу, чтобы моя дочь увлекалась подобным человеком… Не хочу, чтобы Эна плакала или была бы несчастна из-за…

Губы у нее дрогнули. Понимая, что говорит со мной, она изо всех сил старалась взять себя в руки – даже цвет глаз у нее как-то менялся от напряжения. Потом она закрыла глаза, и тут полилась бурная речь, которая, как река, разбивала все плотины и все уносила за собой…

– Боже мой! Знаю ли я Романа… Слишком долго я его любила, чтобы не узнать… Что можете вы мне рассказать о его притягательности, о его обаянии, чего бы я сама не знала, чего бы не перечувствовала с той остротой, которую словно бы и не притупить ничем… так бывает, если только любишь впервые!

Недостатки его я знаю так хорошо, что и теперь, когда он придавлен и разбит жизнью, – если я правильно представляю себе его жизнь, – мне становится страшно от одной мысли, что моя дочь может увлечься им так же сильно, как я. Сколько лет ведь прошло… конечно, я не ждала, что жестокая судьба расставит мне эту ловушку… Знаете ли вы, что значит в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет быть одержимой, когда перед глазами только он, только сменяющиеся выражения его лица, в голове только мысли о его настроении – как будто все это нереально, а на самом деле из этих именно обрывков и складывается образ? Нет, не знаете? Как досадно! Да и что вы можете знать? Вон какие у вас спокойные глаза… Ничего-то вы не знаете ни о желании сдержать перехлестывающие через край чувства, ни о немыслимой стыдливости этих чувств. Плакать в одиночестве – вот единственное, что было мне разрешено в юности. Все остальное, что я делала и что чувствовала, подвергалось неусыпному контролю. Увидеть его с глазу на глаз, хоть издали, как видала его я, пусть для этого приходилось торчать по утрам под проливным дождем на углу Арибау и не сводить глаз с подъезда, из которого вот-вот выйдет он вместе с братом и, держа под мышкой папку, примется хлопать того по плечу, резвясь, как только что проснувшийся щенок. Нет, мне ни разу не удалось постоять там одной. Меня провожала служанка, и надо было подкупать ее, эти бессмысленные ожидания утомляли и раздражали ее, они разрушали все ее представления о том, что любовь это… Я отдаю дань независимости Эны, стоит мне вспомнить черные усы и выпуклые глаза нашей служанки. Как она зевала, стоя под зонтом темными зимними утрами… В один прекрасный день мне удалось упросить отца разрешить устроить концерт у нас дома. Роман и я, мы исполняли его произведения. Концерт имел бурный успех. Гости были будто наэлектризованы… Нет, нет, Андрея, сколько бы лет я еще ни прожила, я уже не смогу снова пережить то, что я испытала в те минуты: я была потрясена, когда Роман улыбнулся мне и глаза его повлажнели. Мгновенье спустя, в саду, он уже понял, что означает мое восторженное обожание, и принялся цинично забавляться мною, как кот только что пойманной мышью. Вот тогда-то он и попросил у меня косу.

– Нет, косу ты для меня не отрежешь, – сказал он, блестя глазами.

Я даже и не мечтала о таком великом счастье, чтобы он меня о чем-нибудь попросил. Но жертва была так огромна, так безмерна, что я задрожала. В шестнадцать лет вся моя красота заключалась в волосах. Я носила косу, одну-единственную толщенную косу, до пояса, перекидывала ее на грудь. Коса была моей гордостью. День за днем Роман смотрел и смотрел на нее и все улыбался. Иногда этот взгляд доводил меня до слез. В конце концов я не могла больше противиться и, проведя ночь без сна, зажмурилась и взялась за косу. Резала я ее долго – она была очень густая, а руки у меня сильно дрожали. Горло мне сдавило так, будто неумелый палач попытался его перерезать.

Наутро, увидев себя в зеркале, я разрыдалась. До чего же глупа молодость!.. Я ужасалась, и в то же время смиренная гордость как ржавчина разъедала меня. Никто не был в состоянии совершить такой подвиг… Никто не любил Романа, как я… Когда я посылала ему косу, я вся была во власти того лихорадочного душевного волнения, которое кажется нам таким безвкусным у героинь романтических произведений. Ведь нам нет до них дела. Ответа не последовало. Дома мой поступок воспринят был так, словно на семью обрушилось подлинное несчастье. В наказание мне месяц не разрешали выходить из дому, заперли меня… Однако это перенести было легко. Я закрывала глаза и видела в руках у Романа золотистую змею, часть меня самой. Другой награды мне было не нужно. Но вот я снова встретилась с Романом. Он посмотрел на меня с любопытством.

– Лучшая часть тебя теперь лежит у меня дома, – сказал он. – Я похитил твое очарованье.

А потом вдруг досадливо закричал:

– Зачем ты сделала эту глупость? Зачем бегаешь за мной, как собачонка?

Теперь я гляжу на все это издали и спрашиваю себя, как может наша душа так унижаться, как можно до такой степени поддаться болезни и как мы умеем находить такую радость в страдании!

Ведь я по-настоящему заболела. У меня был жар. Я не поднималась с постели. Так действовал этот яд, это наважденье. А вы спрашиваете, знаю ли я Романа… В долгие дни одиночества я побывала во всех закоулках его души… Отец встревожился. Он стал доискиваться причины, служанка рассказала о моих страданиях… А эта боль, которую испытываешь, когда всю тебя, вплоть до самых потаенных уголков, выставляют на обозрение! Такая боль, словно заживо сдирают полосами кожу, чтобы увидеть мускулы и пульсирующие жилки… Год меня продержали в деревне. Отец дал Роману денег, чтобы тот к моему возвращению уехал из Барселоны. У него хватило наглости взять эти деньги и оставить расписку.

Прекрасно помню возвращение в Барселону. Изнуряющую дорожную скуку – вы и вообразить себе не можете всю гору накидок, шляпных коробок, перчаток и вуалей, которые тогда считались необходимыми для четырехчасового путешествия. Вспоминаю огромный отцовский автомобиль, ожидавший всех у вокзала, он подбрасывал нас, закутанных в косматые пальто, сталкивал лбами и оглушал своим ревом. Целый год я не слышала имени Романа, и вот каждое дерево, каждая капля света, этого причудливого барселонского света, который ни с каким другим не спутаешь, несли мне частицу его, и ноздри у меня трепетали от предчувствия встречи…

Отец с волнением обнял меня – я у него, как Эна у меня, одна дочь среди целого выводка мальчишек. Как только представилась возможность, я сказала ему, что хочу продолжать занятия музыкой и пением. Пожалуй, это были мои первые слова.

– Так. И не стыдно тебе гоняться за этим мальчишкой?

Глаза у отца гневно сверкали. Вы незнакомы с моим отцом? Я не знаю глаз, взгляд которых может быть и таким суровым, и таким ласковым.

– Неужели не найдется другого? Неужели тебе, моей дочери, нужен этот охотник за приданым?

Отцовские слова ранили меня – я была влюблена и гордилась своим героем. Я встала на защиту Романа. Рассказала о его гениальных способностях, о великолепной щедрости его души. Отец спокойно слушал меня; потом сунул мне в руку расписку.

– Можешь прочитать, когда останешься одна. Не хочу быть при этом.

Больше мы о Романе не говорили. Любопытны движения нашей души. Уверена, что скрытно пережила бы и эту новую обиду. Но на меня были устремлены пристальные взгляды родных, и мне показалось невозможным более проявлять мою любовь к этому человеку. Я как бы махнула на все рукой. И вышла замуж за первого претендента, который пришелся по вкусу моему отцу, за Луиса…

Теперь, Андрея, как вы знаете, я забыла всю эту историю, и я счастлива.

Мне было совестно ее слушать. Я давно привыкла изо дня в день слышать самые крепкие словечки, какие только существуют в нашем языке, я не пугалась разговоров Глории, преисполненных самых натуралистических подробностей, но меня смущала, заставляла краснеть эта исповедь матери Эны. Я была сурова и непримирима, как сама молодость. Все, что в ее рассказе свидетельствовало о душевной слабости и унижении, было мне противно. А то, что эта женщина рассказывала о своих несчастьях вслух, доводило меня до какого-то болезненного состояния.

Взглянув на нее, я увидела, что глаза ее полны слез.

– Но как, Андрея, я объясню все это Эне? Как я расскажу такому дорогому для меня существу то, что, измученная тоской, могла бы рассказать в исповедальне или вам? Для Эны я – символ спокойствия, ясности, тишины… Я знаю, она не перенесла бы, если бы этот боготворимый ею образ оказался установленным на фундаменте из грязи страстей и душевной неустойчивости. Она будет меньше меня любить… А для меня жизненно важен каждый атом ее нежности. Ведь это она сделала меня такой, какая я теперь. Неужели вы думаете, что у меня хватило бы духу разрушить свое же собственное творенье?.. Была эта работа такой деликатной, такой тихой, глубинной и касалась только нас двоих!

Глаза у нее потемнели, сузились продолговатые кошачьи зрачки. Нежное лицо было как цветок: мгновенье – и оно увядало, старело, подергивалось сетью морщинок или, напротив – расцветало и хорошело. Не понимаю, как я могла считать ее некрасивой.

– Вы знаете, Андрея, ведь когда Эна родилась, я ее не любила. Она мой первый ребенок, но я не хотела иметь ребенка. Начало моего брака было очень трудное. Подумать только, до какой степени могут не понимать друг друга два человека, живущие под одной крышей! До чего они могут оставаться чужими! К счастью для Луиса, он был так занят весь день, что ему некогда было размышлять о сложности нашей совместной жизни. Все же и ему было не по себе подле женщины, которая едва разжимала рот. Помню, как он посматривал то на часы, то на мои туфли, то на ковер, пока тянулись эти бесконечные вечера, он курил, а я пыталась что-нибудь читать. Нас разделяла бесконечность, и мне казалось, что с годами эта пропасть станет еще глубже… Иногда он нервно вскакивал, подходил к окну. И наконец предлагал мне какой-нибудь план развлечений… Ему нравилось, чтобы я была красиво одета, чтобы дома у нас царили роскошь и комфорт. А раз все это уже было им достигнуто, он, бедняга, не мог понять, чего же недостает нашей жизни.

Если иногда с вымученной улыбкой Луис пожимал мне руку, он словно бы удивлялся вялости моих пальцев, чересчур маленьких и тонких в его большой руке. Он поднимал на меня глаза, и лицо его отражало почти детское огорчение. А мне в эти минуты хотелось смеяться. Это было как месть за крах всей моей прошлой жизни. Наконец-то я почувствовала себя сильной, могущественной. Наконец-то я стала понимать наслаждение, от которого содрогалась душа Романа, когда он мучил меня.

– Ты скучаешь по Испании? – спрашивал меня Луис.

Пожимая плечами, я отвечала: нет, не скучаю. А над нами скользили часы, поспешно отрывая лоскут за лоскутом от беспросветного серого полотна нашей жизни… Нет, Андрея, никакого ребенка от мужа я тогда не хотела. И тем не менее он явился на свет. Физические страдания казались мне добавлением к тем бесконечным мучениям, которым меня уже подвергла жизнь. Мне сказали, что родилась девочка, и тут к моему нежеланию иметь ребенка присоединилась странная скорбь. Я не хотела видеть девочку. Лежала, уткнувшись носом в стенку… Помню, была осень, за окном занималось тоскливое серое утро. Скрипели, толкались в стекла одетые в сухое золото ветки какого-то старого дерева. Рядом раздался плач. Меня стала грызть совесть: ведь это я родила ее, обрекла быть моей дочерью. Печаль моя стала слабеть, когда мне удалось заплакать, а плакала я из-за того, что этот кричащий комочек в один прекрасный день станет женщиной. И в этом виновата я! Движимая внезапным состраданием, почти таким же стыдливым, как то, которое испытываешь, когда вкладываешь милостыню в руку какого-нибудь несчастного, встреченного тобой на улице, прислонила я этот кусочек моей плоти к груди и, чтобы она не умерла, позволила сосать, позволила пожирать меня… Она победила меня, на первый раз – физически…

С тех пор Эна стала моим властелином, она подчинила меня, поработила. Она заставила восхищаться ее жизнеспособностью, ее силой, ее красотой. Она росла, и я наблюдала за нею с таким изумлением, словно видела, как в другом человеке осуществляются все мои неисполнившиеся желания. Я мечтала о здоровье, радости, успехе – во всем этом мне было отказано, и все это было с младенчества заложено в Эне. Вы знаете, Андрея, что моя дочь – словно сгусток жизненной энергии… Смиренно понимала я теперь смысл моего существования, стоило мне увидеть, как чудесно воплощаются в Эне и моя гордость, и энергия, и тяга к самоусовершенствованию. И на Луиса я взглянула другими глазами и смогла оценить многие его качества, потому что прежде всего видела их отраженными в своей дочери. Это она, моя девочка, открыла мне глаза на тонкую основу жизни, сплетенную из тысячей нитей сладостного самоотречения и любви, такой любви, которая отнюдь не только страсть и слепой эгоизм, влекущие души и тела мужчины и женщины друг к другу; такая любовь обретает иные имена: она – зовется взаимопониманием, дружбой, нежностью. Это Эна заставила меня полюбить ее отца, это она заставила меня иметь еще детей, а поскольку совершенство ее человеческой природы требовало соответствующей матери, то кто же, как не она, заставил меня сознательно отделаться от моих недугов, от моего себялюбия… Она помогла мне раскрыться для других и неожиданно обнаружить неведомые мне горизонты. Ведь пока я не создала ее, почти против воли, из своей плоти и крови, из своей горестной сущности, я была женщиной неуравновешенной и ничтожной. Неудовлетворенной, эгоистичной… Я согласилась бы умереть, лишь бы Эна не заподозрила эту женщину во мне…

Мы сидели молча.

Говорить больше было не о чем, хотя мне так легко было понять этот язык крови, страдания и созидания, заложенный в самой твоей физической сущности, когда ты – женщина. Мне было легко понять этот язык: я знала свое собственное тело, которое уже словно несло в себе будущие жизни, готовое к этому тяжкому труду – создания живого. Я это понимала, хотя все во мне было тогда еще незрело, невоплощенно, как надежда.

Мать Эны молчала, но наши мысли текли в одном направлении.

Я испугалась, обнаружив, что вокруг опять шумят люди (так волна, совсем черная, остановившись на мгновенье, с грохотом и пеной разбивается об утесы). Огни кафе, уличные фонари ослепили меня светом, когда она опять заговорила.

– Вот потому я и прошу, чтобы вы мне помогли… Только вы или Роман могли бы мне помочь, но Роман не пожелал. Я бы хотела, чтобы, ничего не ведая об этой печальной странице моей жизни, которая вам теперь известна, Эна устыдилась бы Романа… Моя дочь вовсе не то нервное, болезненное существо, каким была я. Она не позволит огню, опалившему меня, сжечь и ее… Я даже ни о чем определенном не могу вас попросить. Мне бы хотелось, чтобы в те часы, когда они в комнате у Романа в сумерках будут заняты музыкой, кто-нибудь разрушил бы все фальшивые чары самым простым способом – включил бы свет. Мне бы хотелось, чтобы не я, а кто-то другой рассказал Эне о Романе, даже приврав кое-что, если понадобится. Ну скажите ей, что он вас бил, вытащите на свет его садистские наклонности, извращения… Понимаю, что слишком о многом вас прошу… Теперь я, в свою очередь, спрошу вас: знаете ли вы вашего дядю с этой стороны?

– Да, знаю.

– Хорошо. Значит, вы попытаетесь помочь мне? Самое главное – не оставляйте вы Эну одну, как все это время… Если она кому и поверит, так только вам. Она считается с вами гораздо больше, чем показывает. Я в этом уверена.

– Все, что от меня зависит, я сделаю, вы можете быть – спокойны. Но не думаю, чтобы из этого что-нибудь вышло.

(Душа моя разрывалась на части, словно измятая бумажонка. Как разрывалась она уже однажды, когда Эна при мне пожала руку Роману).

Болела голова. Я почти могла дотронуться до этой боли рукой.

– Если бы мне увезти ее из Барселоны!.. Вам может показаться смешным, что я не решаю своей властью такой вопрос, как летний отдых. Но у мужа нет сейчас возможностей оставить дела, и Эна защищается, прикрываясь якобы желанием не оставлять отца одного в Барселоне. Луиса очень сердит моя настойчивость, и он, хоть и в шутливой форме, сказал, что я хочу полностью завладеть нашим любимым ребенком. Он говорит, чтобы я ехала с мальчиками, а Эну оставила ему. Луис от нее в восторге, потому что она, вообще-то не очень щедрая на ласку, этим летом проявляет к нему необычайную нежность. Целые ночи напролет я лежу без сна…

(И я представила себе, как она лежит с открытыми глазами рядом со спокойно спящим мужем. Все тело ноет – лежать неудобно, а начнешь вертеться, разбудишь мужа… Она лежит и прислушивается в темноте – скрипит кровать, тяжелеют от бессонницы веки, гложет тоска).

– Пыталась я, Андрея, рассказывать смешные или пошлые истории о Романе. Память моя битком набита ими. Однако на этот путь я отваживаюсь ступать крайне редко. Стоит Эне посмотреть на меня, и я уже чувствую, что вот-вот покраснею, будто в чем-то виновата. Я боюсь, что дочь насквозь меня видит… Отец обещал мне, что с сентября Луис примет руководство мадридским филиалом фирмы… Но ведь до этого времени столько еще может случиться…

Она поднялась, собираясь уйти. Легче ей после разговора со мной не стало. Еще не натянув перчаток, она как-то машинально провела рукою по лбу. Рука была так изящна, что мне вдруг захотелось притянуть ее к себе и разглядывать изумленно эту безупречную ладонь, как иногда хочется разглядывать листья…

Несколько секунд, вся еще во власти тяжелого оцепенения, в которое я впала после этого разговора, я смотрела, как исчезала в толпе маленькая, тонкая фигурка.

Позднее, когда я оказалась уже у себя в комнате, ночь разбухла от тревог и волнений. Мне припомнились слова Эниной матери: «Я попросила помощи у Романа, и он не захотел оказать мне ее». Значит, в конце концов сеньора все же повидалась наедине с этим человеком, – и уж не знаю почему, но только я жалела Романа: он казался мне несчастным – ведь мысленно она долгие годы гналась за ним. Мне представилась маленькая комната-театрик, в которую в конце концов заключил себя Роман. Ее скорбные глаза угадали, что могло увлечь и очаровать ее дочь на этих подмостках.

Уже на рассвете караван темных туч поплыл по небу; тучи были похожи на длиннющие пальцы. В конце концов они задушили луну.

XX

Наступило утро; сквозь сомкнутые еще веки я почувствовала его приход – будто колесница Авроры безжалостно прокатилась по моему черепу. Меня оглушал грохот – хруст костей, скрежет дерева и железа на мостовой. Трамвайный звонок. Невнятный шорох не то листьев, не то солнечных бликов. Далекий крик:

– Drapaire-e-e![7]7
  Здесь: Старье берем! (каталанск.).


[Закрыть]

Раскрылись и тут же захлопнулись створки дверей на соседнем балконе. И мои двери распахнуло сквозняком; пришлось открыть глаза. Я оказалась в комнате, залитой мягким солнечным светом. Было очень поздно. С балкона столовой высовывалась Глория, она хотела позвать вопившего на улице старьевщика; Хуан оттащил ее за локоть и захлопнул двери так, что стекла зазвенели.

– Пусти!

– Я сказал, чтоб ты больше не смела ничего продавать! Слышишь? Не все тут мое.

– А я тебе говорю, что нам нужно есть…

– На это я зарабатываю.

– Ты же знаешь, что не зарабатываешь. И прекрасно знаешь, почему мы еще все не перемерли с голоду.

– Смотри, подлюга, доиграешься…

– А я не боюсь!

– Ах так, не боишься?

Хуан в отчаянии схватил ее за плечи.

– Не боюсь, нет…

Я увидела, как Глория упала и ударилась затылком о балконную дверь.

Зазвенели, крошась, стекла.

Закричала Глория – она лежала на полу.

– Убью, проклятая!

– Не боюсь! Трус!

Пронзительный голос Глории дрожал.

Хуан схватил кувшин с водой и постарался швырнуть его так, чтобы он пролетел над подымавшейся с пола Глорией. Метким стрелком он не был – осколки полетели во все стороны. Кувшин разбился о стенку. Один осколок отскочил и ранил ручку малышу – он сидел на своем высоком стульчике, глядя на все это круглыми, серьезными глазами.

– Ребенок! Смотри, что ты сделала своему ребенку! Дрянь! Еще мать называется!

– Я?

Хуан бросился к перепуганному малышу, который наконец заплакал, и, схватив его в объятия и приговаривая разные ласковые слова, принялся успокаивать. Потом унес, чтобы завязать ему руку.

Глория, плача, вошла ко мне.

– Видела, Андрея, какая скотина? Какая скотина!

Я сидела на кровати. Она тоже села и стала ощупывать ушибленный затылок.

– Ты понимаешь, что я не могу здесь жить? Не могу… Он скоро убьет меня, а я не хочу погибать. Жизнь, девочка, очень хороша. Вот, ты же была свидетелем… Правда, Андрея, помнишь, он сам понял в ту ночь, когда застал меня за картами, что только я одна и пыталась не дать семье умереть с голоду. Разве он не признал при тебе, что я права, разве он не плакал, не целовал меня? Скажи, разве он не целовал меня?

Она вытерла глаза, и неожиданно тоненький носик ее сморщился от смеха.

– И все же в этом есть что-то забавное, девочка… Самую малость, но забавное. Ты ведь знаешь… Я говорила Хуану, что продаю его картины любителям искусства, коллекционерам. На самом деле я их продавала старьевщикам, а на вырученные пять-шесть дуро играла ночью у сестры… В дом к ней приходят ее приятели и подруги, играют вечерами, иногда и ночью. Моей сестре это очень на руку – они пьют у нее водку, и она кое-что на этом зарабатывает. Случается, играют до рассвета. Играют они все хорошо, им нравится обыгрывать друг друга. Я почти всегда бываю в выигрыше… Почти всегда, девочка… Если я проигрываю, сестра дает мне в долг, когда мне не хватает, потом я ей отдаю с небольшим процентом. Только так и можно достойно раздобыть немножко денег. Говорю тебе, что мне случалось приносить домой по сорок – пятьдесят дуро сразу. Игра – она очень волнует, Андрея. Той ночью я выиграла, передо мной лежало уже тридцать дуро… И вот как бывает… Представь себе, что приход Хуана пошел мне на пользу: я играла против одного очень грубого мужчины и немножечко сплутовала… Иногда надо так делать. Ну, так вот, этот мужчина косой. Забавный тип, тебе, Андрея, было бы любопытно с ним познакомиться. Самое скверное то, что никогда хорошенько не знаешь, куда он смотрит, что видит, чего не видит… Этот тип занимается контрабандой, он имел какие-то дела с Романом. Ты знаешь, что Роман занимается грязными махинациями?

– Ну, и что же Хуан?

– А, да, да! Потрясающий был момент, девочка. Мы все сидим молча, а Тонет говорит:

– Сдается мне, что меня никто вокруг пальца не обведет…

В душе я немножко струхнула… И в эту самую секунду как заколотят во входную дверь. Тут одна приятельница моей сестры, очень, кстати, хорошенькая девочка, и говорит:

– Тонет, по-моему, это за тобой пришли.

У Тонета и у самого ушки были на макушке, а при ее словах он как рванется. Он как раз скрывался. Муж моей сестры и говорит ему… Правда, муж моей сестры ей не муж, знаешь? Ну, да это все равно. Так вот он и говорит:

– Беги на крышу, оттуда переходи на дом Мартильета. Я сосчитаю до двадцати, только потом открою. Похоже, что там их всего один или два…

Тонет понесся наверх. Дверь, казалось, вот-вот вылетит под ударами. Открывать пошла моя сестра сама – она великий дипломат. Тут мы и услышали, как Хуан несет всякую околесицу. Мой зять нахмурился, он, знаешь, не любит всяких чувствительных историй, и поторопился посмотреть, что там происходит. Хуан с ним заспорил. Зять мой мужчина крупный, толстый, росту в нем два метра, но сумасшедшие, знаешь, бывают очень сильные, а Хуан был – ну, точно сумасшедший. Зять не смог его удержать, но зато, когда Хуан уже прошел через лавку и отодвинул занавеску, мой зять ткнул его в спину, и он растянулся на полу, головой к нам в комнату. Мне его, беднягу, стало, жалко. Я ведь люблю Хуана, Андрея. Знаешь, когда я выходила за него, была безумно влюблена. Я встала возле него на колени, приподняла ему голову и стала рассказывать, что вот сижу я тут и играю, чтобы заработать немного денег для малыша. Он меня оттолкнул и, пошатываясь, встал с пола. Тогда моя сестра – руки в боки и давай говорить речь. Она ему прямо сказала, что и сама делала мне предложения, разных мужчин находила, они бы мне хорошо платили, а я не согласилась, потому что люблю его, Хуана, хоть и живу впроголодь по его вине. И всегда молчу и мучаюсь из-за него. У Хуана, бедняги, и руки опустились, стоит и смотрит вокруг. Увидел он, что на столе – ставки, что Кармета и Тереса сидят, да еще два порядочных мальчика, их поклонники. Увидел, что все идет всерьез, никакого веселья… Сестра еще сказала, что пока он собирался убивать меня, я выиграла тридцать дуро. В это время мой зять – он стоял в углу, ухватившись за пояс, возьми да и рыгни, и Хуан чуть опять на него не кинулся. Но моя сестра – баба не промах, ты же ее, девочка, знаешь, так она и говорит:

– Ну, Жоанет, теперь пойдем выпьем с тобой немного, а твоя женушка быстренько уладит свои счеты с друзьями, соберет выигрыш и пойдет с тобою домой, нянчить малыша.

Голова у меня заработала, как машина. Сестра увела Хуана в лавку, а я подумала, что, раз Хуан пришел, значит, ты или бабушка позвонили ему и скорее всего ребенок лежит теперь уже мертвый… Я ведь много думаю, девочка, Тебе кажется, что это не так, верно? А я много думаю.

На меня нашла такая тоска, такая печаль, что я и свои деньги, которые лежали там на столе, где мы играли, сосчитать не могла никак… Потому что я малыша очень люблю, он ведь очень миленький, верно? Бедненький мой…

Тогда Кармета, очень она хорошая, посчитала мне деньги. И больше никто не говорил про то, что я сжулила… Потом я застала тебя в той комнате, где были Хуан и моя сестра… Представь себе, я так одурела, что почти и не удивилась. В голове у меня только одно и вертелось: «Малыш умер, малыш умер…» И когда я Хуану это сказала, ты увидела, что Хуан меня любит по-настоящему… Потому что мужчины, девочка, крепко в меня влюбляются, Не так-то им легко меня забыть, ты не думай… Мы с Хуаном так любили друг друга…