Текст книги "Ничто. Остров и демоны"

Автор книги: Кармен Лафорет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

– Ты за свою жизнь, Хосе, уже много думал о Тересе и ее дочери. Позволь мне сказать, мой мальчик, что это неестественно. Тебе следует подумать о Пино. Бедняжка столько настрадалась здесь, что совсем пала духом. Ты должен отвезти ее в Лас-Пальмас и попытаться развлечь.

Доктор суется не в свое дело, подумал Хосе. Старик – это как бы продолжение тещи. Он ввел Пино в дом, он был посаженым отцом на их свадьбе. Он полагает, что ему все разрешено. Но Хосе не позволит распоряжаться собой. Хосе хозяин в своем доме, и очень важно, чтобы дон Хуан знал это.

– Я отсюда не уеду. Можете сказать это Пино и ее матери. Я намереваюсь купить эту усадьбу… когда смогу, Пино останется здесь, со мной. Я не собираюсь менять этот дом ни на какой другой. Можете так и передать.

Слова вырвались у него с большей горячностью, чем ему хотелось бы. Всегда у него так получается.

Дон Хуан похлопал его по плечу, как ему показалось, презрительно.

– Ну, вот что, я пойду посмотрю твою жену. Потом поищу уголок, где бы соснуть, – полагаю, что давно уже следовало бы это сделать. Завтра мы с тобой будем спокойнее, мой мальчик.

Хосе с тяжелым, болезненно сжавшимся сердцем смотрел, как старик идет к дому. Его никогда не оставляло ощущение боли, гнездившейся где-то в его узкой груди.

Он вел себя как кретин. Дон Хуан всегда будет считать его мальчишкой, да к тому же еще и придурковатым. Он надоел старику, и тот преспокойно бросил его тут посреди сада.

Как неприкаянный Хосе побрел наугад среди виноградных лоз. Так он нередко бродил по ночам, когда его мучила бессонница. Он машинально отыскивал твердые утоптанные тропинки среди рыхлого колючего шлака, по которому так неудобно ступать. Хосе любил ходить, как и Марта. Когда он бывал чем-нибудь озабочен или расстроен, он испытывал почти безотчетную потребность в ходьбе. Таких вещей Пино никогда не поймет. Но он всегда считал, что это и не нужно. Требовать, чтобы жена понимала своего господина и повелителя, казалось ему так же смешно, как требовать, чтобы нас полностью понимала любимая собака.

«Лорд… Неудавшийся лорд».

Хосе знал, что его отец был прав. С мальчишеских лет он старался справиться со своими нервами. Но его внешняя холодность никого не обманывала. Трудно было добиться, чтобы мужчины считались с ним. Он не знал, почему так получается, но так бывало всегда. Поэтому он не находил себе друзей – у него были одни только деловые знакомства. И ему постоянно казалось, что все ищут возможности посмеяться над ним. Покровительственный тон дона Хуана покоробил его.

Тропинка привела Хосе в тень одинокой смоковницы, стоящей посреди виноградника. Он уселся на выступающий из земли корень. Блеск ночи как будто уже начал тускнеть. Он не представлял себе, какой может быть час. Не знал, когда начнет светать.

Отсюда ему был виден дом. Слабый красноватый свет сочился сквозь деревья: в столовой еще горели свечи. Хосе пожелал, чтобы ночное бдение у гроба Тересы было обставлено как можно пышнее.

Но о самой Тересе он не думал, действительно не думал о ней до той минуты, когда, спускаясь в столовую, где лежала покойная, остановился посмотреть на нее.

Сейчас он чувствовал себя усталым, подавленным, готовым расплакаться, словно ребенок. Совсем как в тот день, когда отец впервые повел его к Тересе. Об этом он вспомнил на лестнице. О дне, когда узнал ее.

Проглотив комок, невольно застрявший в горле при мысли об этом дне, Хосе представил себе, каким он был тогда. Долговязый подросток с желтоватыми коленками, нелепо торчавшими из коротких, не по возрасту штанишек. Настоящее пугало.

Он еще носил траур по матери. Куртка и штаны на нем были старые, перекрашенные, все в пятнах. Жалкая одежда и собственное безобразие делали его неуклюжим и несчастным. Луиса, по-видимому, нисколько не беспокоил костюм сына, и Хосе постоянно должен был проглатывать насмешки товарищей по ученью, терпеливо переносить унижения. Ему казалось, что отец знает об этом и не обращает внимания, что на его жалобы он ответит рассеянно: «Со мной такого бы не случилось», «Ты уже должен уметь постоять за себя».

В то время они жили вдвоем в одноэтажном домишке, почти без мебели. Вспомнив о нем, Хосе снова услышал шум моря позади дома. Здесь умерла его бедная мать.

Они жили совсем одни. Сами убирали постели, сами готовили еду. Всю неделю они складывали грязную посуду в раковину на тесной кухоньке, и когда случайно заходили туда ночью, отовсюду с шелестом разбегались тараканы. Эти насекомые грызли одежду и книги, которые Луис еще не вынул из ящика. Раз в неделю приходила женщина, чтобы немного прибрать в доме, и можно было только поражаться, как при этой жизни Луис умудрялся выглядеть всегда таким аккуратным и тщательно одетым.

Хосе припомнил вечер, когда отец посоветовал ему «навести красоту», потому что собирался показать его своей невесте.

Пока Луис брился, Хосе, усевшись на край кровати, на которой сбились грязные простыни, натягивал носки.

Много лет он не вспоминал об их комнате, но сейчас, в эту ночь, ему снова показалось, что он ощущает ее застоявшийся запах, видит капельки крови на простынях, – следы клопиных укусов. Видит всю эту гадость и отвратительный беспорядок.

Женщина, приходившая к ним, занималась преимущественно бельем и платьем Луиса, больше почти ничем. Носки Хосе были порваны, из дыр вылезали бледные пальцы. Грязные, давно выцветшие, носки стали словно картонными, но найти другие и думать было нечего. Он закрепил их резинками, натянув на безобразных ногах, покрытых рыжеватыми волосами, которые решительно противоречили – инфантильности его костюма. Зато башмаки у него были хорошие, крепкие, они милосердно скрывали грязь и дыры на носках.

Хосе услышал, как отец напевает в ванной. Луис мог при необходимости мыться холодной водой и раз-другой попробовал принудить к этому Хосе, но потом ему надоело мучить сына, и он позволил мальчику жить по своему усмотрению, гладко прилизывать щеткой волосы и ходить с грязью в ушах.

Когда Луис возвращался поздно ночью, он заставал Хосе за учебниками, мальчик занимался и частенько плакал. Хосе ходил в Коммерческое училище, но уроки не укладывались у него в памяти. Теперь Хосе знал, что вовсе не был таким глупым, как внушали ему насмешливые глаза отца и каким он сам уже стал себя считать. Хосе рос, в то время он был на грани тяжелой болезни, и его мозг не воспринимал науки.

Голос отца, поющего в ванной, раздражал и подавлял мальчика. «Старый болван», – думал он. Хосе часто применял это популярное на острове выражение, которому тут научился, в отношении Луиса, и это утешало его, – применял, конечно, всегда мысленно, потому что ни разу не осмелился повысить голос или огрызнуться, отвечая отцу.

Хосе знал, что отец собирается жениться ради денег. Луис объявил об этом со своим обычным цинизмом:

– Да будет тебе известно, что я решился на эту глупость только ради тебя. Я всегда отличался легкомыслием, но твою мать я любил, а она была помешана на твоем будущем.

Черная тоска обуяла Хосе, когда он представил себе старую деву, которая сегодня вечером поджидает их у себя дома. Она станет осыпать его притворными ласками, а сама тем временем будет прикидывать, как бы ей получше прибрать его к рукам, чтобы он и пикнуть не смел. Он не строил иллюзий относительно женщин, на которых женятся ради денег. Несмотря на свой юный возраст, Хосе вообще не строил никаких иллюзий. Жизнь не баловала его, и из выцветших глаз мальчика пролилось немало горьких слез. Он не решился сказать отцу, что лучше жить в бедности, почти в нищете, чем в роскошном доме незнакомой женщины, которая целыми днями только и будет, что твердить им о своем богатстве. Перед приездом на Канарские острова Хосе уже попробовал, каково приходится, когда тебя кормят из милости. Дважды в день его отправляли в дом бабки, и там за столом он выслушивал немало злых, ядовитых пророчеств о своем будущем и будущем своих родителей. Последняя коммерческая операция Луиса обернулась неудачно, расплачиваться пришлось дядьям и бабке. За едой они срывали свое раздражение, унижая мальчика.

Хосе подошел причесаться к единственному в их доме зеркалу и застыл, тупо разглядывая свой длинный нос, рыжий от веснушек. Отец великодушно бросил ему: Можешь взять мой бриллиантин.

Перед тем как выйти из дому, Луис окинул сына взглядом и молча поднял брови. Хосе почувствовал, что краснеет, и задохнулся от ненависти к отцу за насмешку, блестевшую в его глазах.

Ему не показалось странным, что Луис привел его в большой дом в старинном квартале, что их пригласили войти в зал с прикрытыми ставнями, чтобы солнце не портило мебель. Он знал, что идет в богатый дом. Усевшись на краешек стула и глядя в пол, мальчик чувствовал, как лихорадочно стучит его сердце, – точно он сидит на приеме у дантиста.

В зале пахло цветами. Это было приятно. Цветами и навощенным полом. Во всех вазах стояли свежие цветы. Всегда в последующие годы он связывал Тересу с этим запахом навощенного пола и цветов, запахом чистоты и богатства.

Открылась дверь, и Хосе встал. Его удивление было так велико, что он застыл, по-дурацки приоткрыв рот.

Тереса казалась гораздо старше своих восемнадцати лет. Ей нравилось одеваться по-взрослому и подчеркнуто модно. Тогда она собирала волосы в красивый узел, и Хосе огорчился, когда через несколько лет Тереса безжалостно остриглась, чтобы причесаться под мальчика. Хосе не представлял себе, что эта сияющая женщина, показавшаяся ему воплощением юности, была ненамного старше его самого.

– Дай мне посмотреть… Да ведь это настоящий мужчина! Луис, я убью тебя, если ты не закажешь мальчику длинные брюки.

Она говорила так просто и живо, что Хосе был очарован. Потрясенный и растроганный, он молча смотрел, как двигается Тереса. С его отцом она обращалась нежно и непринужденно, что в те времена считалось неприличным для хорошо воспитанной сеньориты. У нее были необыкновенные ресницы и удивительный смех. Она так любила Луиса, что Хосе сразу же почувствовал ревность. Когда они уходили, Тереса ласково провела рукой по его волосам, и он покраснел, насупившись, хмурый и тронутый до глубины души.

После знакомства с Тересой Хосе познакомился и с усадьбой, с той самой усадьбой, на которую он теперь смотрел. Тогда тут был старый полузаброшенный дом с подвалами и давильнями. Тереса сама решила быть за архитектора и приложила всю свою сообразительность, всю энергию, чтобы сделать дом уютным и приветливым и прожить тут, по крайней мере, несколько лет, если так надо для мальчика.

В этом доме Хосе впервые узнал, что такое спокойная, безбедная и счастливая жизнь. Тереса придавала его жизни особое очарование. Потом и сама усадьба, работа в ней, вид, открывавшийся из сада, – все это завладело душой Хосе. Иногда по ночам ему снилось, что кто-то вынуждает его уехать отсюда, и он просыпался в поту.

Его привязанность к дому перерастала в тайную страсть, сливавшуюся с чувствами, которые пробуждала Тереса. Ему нравилось в ней все, даже шумные вспышки гнева из-за любого пустяка. Ему нравилось видеть, как мучительно ревновала она Луиса. Этот человек, намного старше ее, почти не обращал на нее внимания. Как можно больше времени он старался проводить вдали от жены. Тересе говорили, что у него есть любовницы. Чтобы убедиться в достоверности этих слухов, она прибегала к помощи Хосе, и мальчик, хмуро и серьезно, чувствуя свою значительность, пересказывал ей все сплетни про отца, которые мог собрать в городе. Потом он видел, как Тереса плакала, дулась на Луиса и надолго запиралась с Висентой.

Луис говорил, что Тереса – примитивное существо, без малейшего чувства собственного достоинства.

Хосе годами с интересом следил за выразительным, меняющимся лицом Тересы. Как все люди, живущие одной страстью, она иногда выглядела несчастной, а иногда такой счастливой, что Хосе становилось неудобно на нее смотреть. Он не мог видеть, как она целует Луиса.

Его самого Тереса баловала и ласкала. Казалось, она была твердо убеждена, что мужчины – это существа, нуждающиеся в покровительстве и теплой заботе. За столом она сама подавала им еду и всегда ела последней. Эта прирожденная угодливость раздражала Луиса, а у Хосе от нее таяло сердце. С другой стороны, Тереса требовала, чтобы ей говорили комплименты и оказывали постоянное внимание, чем Луис никогда ее не радовал. Она командовала всеми вокруг, считая их до некоторой степени своей собственностью, но в то же время именно поэтому горячо защищала их. Она защищала Хосе перед Луисом, когда отец смеялся над ним и над его более чем скромными успехами в занятиях.

– А я тебе говорю, что мальчик способный. Ты сам своим обращением делаешь его робким.

Тереса была первой и, быть может, единственной, кто поверил в него.

Когда родилась Марта, Хосе почувствовал себя обделенным. Не очень приятно было видеть, как мачеха приходит в исступление от этой куклы, как кормит ее грудью и играет с ней. Неприятно было думать и о том, что завтра этой девочке будет принадлежать все, – дом, земля, все, что Хосе привык считать своим.

Тереса, всегда угадывавшая настроения «своих домашних», увидела, что Хосе ходит печальным, и настояла, чтобы отец устроил его работать в коммерческую контору. Мальчик уже стал мужчиной.

Хосе, задумавшись, обхватил лицо руками. Его локти упирались в колени. Теперь он видел только неподвижную тень смоковницы, черную на облитой лунным светом земле.

Самыми важными событиями в его жизни были встреча с Тересой и встреча с этим клочком земли, с усадьбой. В течение долгого времени оба чувства жили в нем, тесно слившись. Когда мачеха заболела, Хосе пришел в отчаянье. Он решил остаться здесь, в усадьбе, с Тересой и ради Тересы.

Он снова поднял глаза к дому, к красноватому отблеску среди деревьев. «Ради нее?» Он настолько забыл ее за эти годы, живя рядом с ней, что должен был подтвердить это самому себе, сам убедиться в своей искренности, как давно уже убедил других. Он остался в усадьбе, чтобы ухаживать за Тересой, из-за любви к Тересе.

Хосе распрямил спину, оперся на шероховатый ствол. Ему хотелось вызвать в памяти звук ее голоса, воскресить блеск ее глаз, теплоту ее смеха, но он не мог. Уже давно умерла в нем эта женщина, у тела которой совершалось сегодня ночное бдение. Он не знал, когда это произошло. Может быть, после знакомства с Пино.

Он понял, что его любовь к Тересе, такая искренняя, такая бескорыстная, такая глубокая любовь, какую невозможно испытать дважды в жизни, постепенно превратилась в маску, под которой росла страсть к дому, желание сделать его своим, Надежда на то, что здесь, в его собственном доме, родятся на свет его дети. Сейчас он не хотел иметь детей, но думал о них постоянно, словно кто-то наверняка обещал ему, что в определенное время, когда он захочет, они появятся, чтобы восхищаться им, продолжать его дело и уважать его.

В этом желании сконцентрировались все его воспоминания, все обиды детства и отрочества. Даже смешанная с восхищением ненависть к отцу внесла свою лепту в эту страсть; даже отчаянная убежденность, что Луис – живое воплощение того, каким он не хотел бы стать: легкомысленным, беззаботным, ленивым и, наконец, пьяницей и циником; и в то же время зависть к нему за его красоту, его лоск, за то, что его любила такая женщина, как Тереса, за то, что в его власти было унизить ее одним взглядом, заставить сходить с ума от ревности или сиять от счастья.

Хосе был другим – серьезным, трудолюбивым, бережливым до скупости, ревнивым мужем той, кто с первого дня стала ревновать и его. Никто до Пино никогда его не ревновал. Быть может, потому он и полюбил ее. Пино, как и Тереса, была примитивным существом.

Хосе был другим – влюбленным в этот дом, в эту землю, ставшую основной целью его жизни, – дом и землю, казавшиеся ему фундаментом, на котором он должен построить свою семью, свою уверенность в будущем, дать жизнь своему потомству. Он хотел, чтобы люди, подобные Луису Камино, поворачивали к нему головы не с насмешкой, а с уважением и восхищением, понимая, что им никогда не стать такими, как Хосе, – солидными и крепкими, точно скала.

Он сделал нетерпеливое движение, вспомнив об истериках Пино из-за усадьбы. Хосе не обращал внимания на эти женские капризы. Он считал, что женщинами легко управлять, если строго с ними обращаться и удовлетворять их физически. Весьма глупо со стороны старого дона Хуана заявлять, что он, Хосе, не хотел понять свою жену. Когда у Пино появится ребенок, она будет защищать имущество своего ребенка еще лучше, чем он.

Хосе улыбнулся. Снова ему вспомнилась Тереса после рождения Марты. Он видел, что мачеха, точно кошка, готова была выцарапать Луису глаза, когда он шлепал дочку. Она могла бы защищать девочку не на жизнь, а на смерть.

Вслед за этой мыслью промелькнула другая, безумная мысль, и Хосе стало не по себе. «На смерть, до самой смерти и, может быть, после смерти», – подумал он, и ему сделалось жутко. – Тереса, с виду такая нежная, была, собственно, диким зверем, и она была постоянна в своих привязанностях… Хосе попытался рассмеяться. Но в конце концов с того момента, как он встретил сестру в коридоре и потом прошел мимо тела ее матери – разве не эта мысль все время тревожила его, мысль, что теперь Тереса все видит, смотрит откуда-то и пылает гневом, как она это умела? Хосе резко поднялся на ноги.

Лунный свет затягивал окрестность фантастической пеленой. Хосе широко раскрыл глаза: ему показалось, что он видит белые тени. Высокая белая тень шла к нему через озаренный луной виноградник.

Он заморгал. Он говорил себе, что похож на истеричную девчонку. В этой жаре, в этом лунном свете виноградник пуст, совершенно пуст. Вон черные силуэты одинокой пальмы, несколько смоковниц, ряд тамарисков у дороги. Ясно видна эвкалиптовая аллея, а там дальше – плотное светлое пятно сада.

Белая тень задрожала, поднялась и словно растаяла перед его глазами.

Несколько мгновений он стоял неподвижно, охваченный страхом, не решаясь двинуться к дому. Сделал шаг, другой и тут же остановился, злясь на себя. Вытер пот со лба. Им владело чувство, будто кто-то смотрит на него пристальным взглядом, пронизывающим его насквозь до темных тайников души. Этот взгляд жег ему грудь, словно укус овода. Торопливо, как безумный, он заговорил вслух:

– Бояться глупо! Я никогда не делал ничего, в чем мог бы раскаиваться. Да, копил деньги, чтобы купить усадьбу. Но если я испугался, увидев Марту этой ночью, так, видит бог, только потому, что она могла подумать то, чего нет на самом деле. Я не желаю ей никакого зла. Я не собираюсь ни посылать ее в интернат, ни унижать. Усадьба для нее ничего не значит. Она стремится уехать отсюда. Выходить замуж она тоже не хочет. Этот тип – дурак, он охотится за ее деньгами. Я хорошо это знаю. Я не бесчеловечен.

Он вдруг понял, что в действительности разговаривает с Тересой. Нервы всегда подводили его.

Хосе окутали одиночество и тишина. Даже собаки не лаяли в эту душную ночь. Все то же пронизывающее чувство жгло ему душу. Он прибавил шагу и наконец наткнулся на кусты герани, отделявшие сад от виноградника. Здесь он постепенно успокоился. Он не мог понять, что с ним произошло. Глядя на луну, он вполголоса выругался:

– Такая ночь способна свести человека с ума.

Он услышал, как в тенистой гуще сада монотонно звенит фонтан, и этот звук освежил его пересохшее горло. Луна, спускаясь к горизонту, становилась багровой. Говорят, что красная луна предвещает ветер. Быть может, через несколько часов томительный левант кончится.

Хосе приходил в себя. Там, в доме, так близко от него, Тереса была уже ничем. Просто мертвая плоть, разлагающаяся в духоте, среди цветов. Наверху в постели его ждет Пино, она лежит с открытыми глазами, перепуганная насмерть. Как она боится! Как боится! Он хорошо знал, что его жена не способна ни на какое преступление. Но сейчас она скована страхом, она боится Висенты, боится, что он поверит… Хосе почувствовал ее так близко, словно уже обнимал, вдыхая ее запах, словно терся щекой о ее жесткие волосы. Он всегда желал ее, мучительно желал.

Хосе остыл, вспомнив, что рядом с Пино сидит ее толстуха-мать. Ему даже пришла в голову шальная мысль, что в подобном случае Луис Камино не растерялся бы. Он отправил бы экономку дона Хуана ночевать к старому доктору в комнату для гостей. «Все мы знаем, что вы спите со стариком. Вот и ступайте к нему, здесь мы обойдемся без вас!»

Но он не был Луисом Камино.

Даниэль, один в музыкальной комнате, прикорнул в уголке дивана. Когда в застекленной двери показался Хосе, он поспешно встряхнулся и забормотал:

– Ты искал нас? Матильда, бедняжка, уснула на скамейке в саду.

Он огляделся по сторонам, точно надеялся увидеть в комнате еще кого-то, смущенный тем, что племянник застал его одного и спящим. Когда-то этот человек часто унижал Хосе, крича на него своим пронзительным голосом. Но времена переменились, и теперь Даниэль после приезда на остров терялся в присутствии Хосе. Он был смешным, ощущал свою ничтожность. Хосе пересек комнату и сел против дяди, глядя на него с едва заметной улыбкой, умышленно оттягивая начало разговора.

При виде Даниэля у Хосе возникла одна мысль, и пока он разговаривал, ему стало казаться, что именно эта мысль билась в его мозгу с той минуты, как он услышал чудовищные слова Висенты. Может быть, именно об этом он и хотел поговорить с доном Хуаном, но неудачно повел разговор.

– Я собирался поговорить с тобой, Даниэль. Должен сказать, что вы не поедете двенадцатого.

– А? Как? Мальчик! Что скажут дамы? Почему?

Комната, где они сидели, дышала усталостью, равнодушием; она, точно утомленное человеческое лицо, казалось, не допускала и мысли о протесте. Даниэль не осмелился повысить голос.

В зеленом свете абажура Хосе был похож на покойника. Он ужасно скалит зубы, когда улыбается, думал Даниэль. Лучше, если он серьезен.

– Ты слышал, какую дичь несла наша Висента у тела Тересы? Люди будут болтать. Если после этого моя сестра останется со мной и ей вдруг случится заболеть и умереть, жизнь станет для меня невыносимой.

– Ведь раньше она была в интернате? Она еще совсем ребенок…

Хосе недовольно поморщился.

– Я уже думал… Не такой уж она ребенок. Сейчас она кончает школу. Люди все равно будут болтать. Для меня-то это безразлично, но я должен думать о своей жене… и о наших будущих детях.

– Ну, хорошо. Но наш отъезд… Я не вижу… Матильде не терпится обнять свою мать.

– Теперь я перехожу к вашему отъезду. Марта поедет с вами. Она просила меня об этом тысячу раз… Раньше я не считал возможным согласиться. Теперь думаю, что это самый лучший выход. Она обрадуется, когда завтра узнает обо всем.

Хосе выпрямился на стуле. Зеленая лампа освещала кусочек стены, увешанной старинными фотографиями. Там были изображения деда и бабки Марты, многочисленных незнакомых родственников, быть может, маленькой Тересы. Хосе продолжал:

– Все надо делать как следует. Я не хочу и того, чтобы она уезжала через пять дней после смерти матери. Пойдут сплетни, и недаром. Не говоря уже о том, что ей надо бы здесь сдать экзамены за последний класс. Вам безразлично – месяцем раньше, месяцем позже. Вы отлично уедете через месяц или полтора. Что скажешь?

По всей видимости, отказа Хосе не ожидал. Его тон был не вопросительный, а утвердительный. Даниэль поджал губы. Он посмотрел на племянника своими круглыми тускло-голубыми глазами. Весь его вид выражал крайнюю усталость.

– Ты изумителен, мой мальчик. Просто невероятно, как это в такую ночь, когда у тебя столько забот, ты еще можешь думать об этом деле и решать все до мельчайших подробностей. Признаюсь, на твоем месте я потерял бы голову.

По правде говоря, Даниэль потерял голову, и не становясь на место Хосе. Он продолжал сидеть на краю дивана, подозревая, что видит сон.

Хосе поднялся с усталым, но довольным видом, словно захлопнул папку с бумагами после окончания дневных трудов.

– Я пошел к жене.

Сказав это, Хосе на минуту задержался у двери. Он стоял, хмуря брови, колеблясь, и Даниэль, с нетерпением ожидавший, когда можно будет снова прилечь, посмотрел на него почти с паническим страхом: вдруг Хосе захочет еще что-нибудь посоветовать. Даниэль кашлянул. Он не мог знать, что Хосе чувствовал странную робость, думая о предстоящем ему длинном переходе из музыкальной комнаты мимо гроба до темной спальни, где самый воздух пронизан тоской и ожиданием и где сидит на страже эта болтливая туша, которую ему еще надо как-то выгнать оттуда.

Хосе оглядел пустую неприглядную комнату. Едко спросил:

– А что с нашим другом – художником? Где он спит?

Даниэль покачал головой.

– Не знаю. Наверное, в саду. А может, служанки нашли ему какой-нибудь уголок.

Хосе похлопал Даниэля по плечу.

– Попытайся отдохнуть. А относительно нашего разговора – это дело решенное. Завтра ты дашь мне билеты, чтобы я смог их вернуть.

Он подошел к двери, ведущей в коридор, и Даниэль увидел, как он открыл ее и исчез, словно проглоченный темнотой, которая вырвалась из глубины дома.

XIX

Марта спала на неразобранной постели. Несмотря на усталость, она не хотела раздеваться в эту ночь. Перед сном ее мысли вновь обратились к Пабло. Раздеться и лечь в постель значило для нее отказаться от попытки в последний раз увидеть его и попрощаться с ним навсегда.

В ее снах странно смешались звуки и образы. Марта видела себя в саду летним днем: она снимает сандалии, чтобы вытряхнуть из них камешки… Наверно, так оно и было однажды. Марта слышала, как грабли скребут по щебню. В ее сне пел Чано, погибший на войне. На высоких вершинах сидел Алькора, языческий бог, и звуки его флейты спускались по ущельям к плавной линии побережья, о которое плещутся морские волны. С закрытыми глазами Марта проснулась. Было нестерпимо жарко. Она почувствовала, как ее давит безмерная печаль. Аромат жасмина подменил в ее ощущениях музыку Алькора.

Всегда этот жасмин будет пахнуть, вершины будут бросать свои тени, море гнать свои волны. Из порта будут выходить корабли и далеко увозить любимых…

В эту ночь Марта поняла, осмелилась понять, что только любовью можно назвать чувство, переполнявшее ее, когда она с трепетом произносила имя Пабло. Она была очень глупа, очень труслива и очень наивна, если не знала этого раньше. Теперь Марта даже гордилась своим открытием. Сильнее нельзя было назвать ее страстное восхищение этим человеком. Не важно, что она не ждала от него ничего, кроме случайной встречи. Не важно, что Пабло женат. Не важно, что для него она всего-навсего глупенькая девочка. Бывает и такая любовь.

Любя Пабло, Марта поняла многое. По крайней мере, поняла, сколько боли таится в душе другого человека, а это уже немало. «Никто, кроме меня, – думала она с гордостью, – не смог угадать его боль, его талант и его мудрость».

Сдержанный, сильный, недосягаемый, Пабло стоял слишком высоко, чтобы принять руку, которую она робко, но от всей души протянула ему. Быть может, – и, растроганная этой мыслью, она даже поплакала перед сном, – он вспомнит о Марте, когда вдали станет думать об острове. Быть может, когда-нибудь ему будет недоставать ее. Теперь Марте казалось невероятным, чтобы такое большое чувство, как ее любовь, могло пройти, не оставив глубокого следа в душе Пабло.

Она надеялась повидать его этой ночью, хотя бы на минуту. Она не знала как, но ей нужно было поговорить с ним, рассказать, что она преодолела все трудности, была готова уехать – и отказалась. Как всегда, ей нужно было, чтобы он был в курсе всех ее дел, чтобы он похвалил ее. Раз он уезжает, то пусть хоть знает, почему она добровольно остается здесь. Ее самопожертвование уже не представлялось ей таким трагичным. Теперь она находила в нем нечто благородное, находила, что оно необходимо и даже прекрасно.

Она снова почувствовала, что любовь к Пабло переполняет ее сердце, как вода переполняет пруд. И этой силе предначертано было пропасть впустую.

Никогда, думала Марта, не сможет она полюбить так другого человека. Невозможно, чтобы такое чувство, пусть даже и безнадежное, давалось дважды в жизни.

Открыв глаза, Марта увидела, что небо стало розовато-синим. Луна зашла, ярко блестели последние звезды.

Что-то разбудило ее. В саду кто-то плакал. Она прислушалась. Нет, это был не плач. Кто-то разговаривал вполголоса. Звуки были слышны очень отчетливо… Говорила Онеста. Она понизила голос, но в окружающей тишине до Марты доносилось каждое слово.

– …не задевай за плющ!

Действительно, судя по шуршанию листьев кто-то всей тяжестью тела прижимался к плющу. Над окном заворошились птицы, свившие там гнезда. Что-то разбудило и испугало их. Тишина.

Сердце Марты сильно забилось. Теперь говорил Пабло:

– Ты должна мне кое-что за эту невыносимую ночь… Дай-ка, я…

Онес отвечала, жеманно растягивая слова:

– Пабло, с тех пор, как я тебя встретила, всегда… Это идет против моих принципов. В этом доме… Чуть ли не на глазах у моей семьи… Бесстыдник!

Шепот Пабло. Марта словно окаменела, она изо всех сил напрягала слух. После неясного ответа она услышала только одно слово:

– …глупости.

– Нет, нет…

– Ты мне еще скажешь, что твоя семья ничего не подозревает!

– Ради бога, молчи!

Они замолчали. Но они были там, внизу, под окном, в жарком, укромном уголке, среди плюща и жасмина – они, Пабло и Онеста. Несколько минут Марта ничего не понимала, несмотря на то, что все чувства ее были обострены, а слух улавливал каждый звук, долетавший снизу. Потом поняла, что Онеста сказала: «Бесстыдник!» – в подтверждение чего-то уже случившегося. А он ответил: «Глупости».

Несомненно, они целовались. Марта ощутила, как к горлу подступает тошнота от одной мысли, что Пабло, печальный, добрый Пабло, мог целовать старую, глупую, размалеванную женщину – ее тетку Онес.

Марта лежала, не шевелясь, вся в поту. Она тоже целовалась с Сиксто, но теперь твердо знала, что это было не так низко, не так по-свински. Их поцелуи были чистые. Сколько раз Пабло уверял ее, что исключительных людей нет, что из человеческих существ достигают совершенства одни святые! Однако ее он сурово осуждал: «Ты не должна, ты молодая, ты сильная!»

В тот день ей хотелось опуститься перед ним на колени, как перед богом, и просить прощения за свою безнравственность.

Марте показалось, что на фоне звезд, сиявших все ярче, заплясали черные точки. Пабло едва удостоил ее прощением, когда Марта рассказала ему о своем романе с Сиксто. Почему, если ему было все равно? И потом, какое он имел право, раз сам целуется с Онес?

У Марты было ощущение, будто все эти звуки, эти слова она слышит не наяву, а в каком-то кошмарном сне… Уверена ли она, что это Пабло там внизу?.. А может, там вообще никого нет?