Текст книги "Ничто. Остров и демоны"

Автор книги: Кармен Лафорет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Наступило молчание. Я стала одеваться. Глория становилась поспокойнее и лениво потягивалась. Вдруг она уставилась на меня.

– Какие странные у тебя ноги! Такие тощие! Как у Христа на распятии.

– Да, правда. – Глория в конце концов всегда умела рассмешить меня. – А у тебя, наоборот, словно у муз…

– Очень изящные, да?

– Да.

(Ноги у нее были белые и маленькие, точеные, детские).

Хлопнула дверь парадной. Выходил Хуан. Тут же явилась улыбающаяся бабушка.

– Понес мальчика погулять. Уж такой добрый у меня сынок! – И обращаясь к Глории – И зачем ты, плутовка, перечишь ему? Только втягиваешь в раздоры. Ай-яй-яй! Как не стыдно! Разве не знаешь, что мужчинам нужно всегда уступать?

Глория улыбнулась и обняла бабушку. Потом принялась подмазывать ресницы. На улице закричал другой старьевщик, и она в окошко крикнула ему, чтобы он зашел. Бабушка сокрушенно покачала головой.

– Скорее, скорее, девочка, пока не пришел Хуан или Роман… Ох, берегись, если придет Роман! Я и думать об этом не хочу.

– Эти вещи ваши, а не вашего сына, мама. Верно же, Андрея? Неужели я допущу, чтобы мой ребенок умирал с голоду, лишь бы здесь хранилось все это барахло? А кроме всего прочего, Роман должен Хуану деньги. Я это знаю…

Бабушка вышла из комнаты, избегая осложнений, как она говорила. Была она очень худенькая. Из-под растрепанных белых волос выпархивали два прозрачных уха.

Пока я принимала душ, а потом гладила на кухне платье под злыми взглядами Антонии, никогда не скрывавшей, что вторжение в ее царство ей не по вкусу, я слышала, как спорили по-каталански два голоса – визгливый Глории и простуженный, принадлежавший «drapaire». В голове у меня вертелись слова, которые как-то сказала мне Глория, вспоминая историю своих отношений с Хуаном: «Было это как конец фильма. Как конец всем печалям. Еще немного, и мы должны были стать счастливы…» Произошло это давным-давно, в те времена, когда Хуан возвращался к женщине, которой он дал ребенка, чтобы назвать ее своею женой. Они уже почти и не вспоминали об этом… Но ведь и совсем недавно, в ту мучительно тоскливую ночь, которую только что воссоздала своей болтовней Глория, я снова видела их соединенными – каждый чувствовал, как стучит кровь в жилах у другого, они поддерживали друг друга, страдая под бременем общего горя. И опять словно наступал конец всякой ненависти, отчужденности.

«Если бы в ту ночь началось светопреставление или умер бы один из них, их история была бы прекрасна и совершенна, как замкнутый круг». Так обыкновенно случается в романах, в фильмах, но не в жизни… Впервые я стала понимать, что, пока человек живет, все проходит, блекнет, разрушается. И нет конца у нашей истории до тех пор, пока не придет к нам смерть и не разрушит тело…

– Что ты там рассматриваешь, Андрея? Что ты рассматриваешь в зеркале, так широко раскрыв глаза?

Из-за моей спины появилась Глория, она была уже в хорошем настроении. Я как раз кончала одеваться. За Глорией я увидела сияющую бабушку. Старушка боялась распродаж, устраиваемых Глорией. Она была уверена, что старьевщики оказывают нам большую милость, забирая у нас старую мебель, и, пока Глория торговалась, сердце ее испуганно колотилось. Дрожа, она молилась перед пыльным алтарем о том, чтобы пресвятая дева поскорее освободила от унижения ее невестку. Когда страшный человек уходил, она облегченно вздыхала, словно ребенок, который выходит от врача.

Я посмотрела на нее с нежностью. Смутные угрызения совести всегда таились в моей душе. Возвращаясь домой поздним вечером, в периоды полного безденежья, когда мне не на что было ни пообедать, ни поужинать, я находила у себя на столике тарелку с малоаппетитными, давно сваренными овощами (их бывало немного), иногда черствый ломоть хлеба, оставленные здесь «по забывчивости». Вся во власти голода, я съедала то, чего лишала себя бедняжка-бабушка, и меня охватывало отвращение к самой себе. На следующий день, когда я неуклюже топталась вокруг бабушки, я замечала ласковую улыбку в ее взгляде, глаза ее словно проникали в самые глубины моей души, и мне хотелось плакать. В порыве нежности я обнимала ее и наталкивалась на твердое, как будто сплетенное из проволоки холодное тельце, но в нем билось на редкость живое сердце…

Глория придвинулась ко мне, с удовлетворенным видом потрогав блузку на моей спине.

– Ты тоже худая, Андрея…

Потом, скороговоркой, чтобы не расслышала бабушка:

– Сегодня к вечеру твоя подруга Эна придет к Роману.

(Во мне поднялась буря).

– Откуда ты знаешь?

– Он только что просил служанку убрать у него в комнате и купить ликеров… Я не дура, девочка! – И, прищурив глаза: – Твоя подруга – любовница Романа.

Кровь кинулась мне в лицо, Глория испугалась и отошла. Бабушкины маленькие глазки беспокойно наблюдали за нами.

– Ты все равно что животное! – с ненавистью выпалила я. – Вы с Хуаном – как скоты. Разве не может быть иных отношений между мужчиной и женщиной? Разве ты ничего другого не видишь в любви? Мерзость какая!

Я была так потрясена, что на глаза мне навернулись слезы. В этот миг меня объял ужас за Эну. Я любила свою подругу и не могла вынести, чтобы на нее лили грязь.

Глория насмешливо скривила рот, но меня ее гримаса успокоила: я поняла, что эта женщина тоже готова расплакаться.

Напуганная бабушка с болью в голосе сказала:

– Андрея! И это моя внучка говорит такие слова!

– Как ты могла подумать такую подлость про мою подругу? – спросила я Глорию.

– Да уж очень хорошо знаю я Романа… Хочешь, скажу тебе что-то? Роман захотел стать моим любовником уже после того, как я вышла замуж за Хуана… Сама видишь, чего можно ждать от такого человека!

– Но я хорошо знаю Эну… Она принадлежит к тем людям, о которых ты, Глория, и понятия не имеешь… Роман мог бы ее интересовать как друг, но…

(Мне делалось легче, оттого что я высказывала это вслух, но вдруг разговор с Глорией о моей подруге стал мне глубоко противен. Я замолчала).

Я повернулась и пошла вон из дому. Бабушка тронула меня за платье, когда я проходила мимо нее.

– Девочка! Девочка! Вот тебе и внученька, которая никогда не сердится. Господи Иисусе!

Как горько, как отвратительно было у меня на душе! Я хлопнула дверью, словно была такой же, как они, такой же, как все…

Взвинченная до крайности, я даже на улице не могла сдержать наворачивавшихся поминутно слез. Небо, казалось, затягивали низкие, знойные тучи. Чужие слова преследовали меня, плясали в ушах. Голос Эны: «Ты слишком мало ешь, Андрея, ты становишься истеричкой», «Почему же ты плачешь, если ты не истеричка?», «Какие у тебя причины для слез?»

Люди смотрели на меня с изумлением, даже, пожалуй, с испугом, и, поняв это, я в ярости прикусила губу: «Дергаюсь, как Хуан», «И тоже схожу с ума», «Бывает, что некоторые лишаются рассудка от голода».

По Рамблас я спустилась в порт. На душе у меня становилось теплее, когда я думала об Эне, такую любовь и нежность она мне внушала. Ведь даже ее мама сказала, что Эна меня ценит и уважает. Она, такая всеми любимая, такая блистательная, восхищалась мной, ценила меня. При мысли о том, что меня просили выполнять при ней такую значительную миссию, я росла в собственных глазах. И все же неизвестно было, выйдет ли что-нибудь реальное из моего вторжения в ее жизнь. Сообщенная Глорией новость о том, что Эна придет сегодня к вечеру, очень меня волновала.

Я стояла в порту. Море, стиснутое со всех сторон, слепило блеском маслянистых пятен; пахло смолой и канатами. Корабли с высоченными бортами казались огромными. Иногда по воде пробегала рябь, словно играла рыба: лодочка, удар весла. Я стояла там, в порту, в тот летний полдень. А, быть может, с какой-нибудь корабельной палубы какие-нибудь голубые нордические глаза воспринимали меня всего лишь как малюсенький штришок на заграничной открытке… Я стояла там – темноволосая испанская девушка, на минуту задержавшаяся на молу барселонского порта. Через несколько мгновений жизнь возобновит свой бег и переместит меня в другое место. И я окажусь на другой открытке, на фоне других декораций. «Пожалуй, где-нибудь в ресторанчике за едой», – подумала я, сраженная, как всегда, своими инстинктами. Денег у меня было очень мало, но все же деньги были. Медленным шагом направилась я к веселым барам и ресторанчикам Барселонеты. Белые и голубые – они вносят в пейзаж, если он залит солнцем, радостный, морской мазок. На верандах ресторанов посетители едят рис и ракушки с завидным аппетитом, который возбуждают жаркие, пестрые запахи лета, доносящиеся сюда с пляжей или из внутренних гаваней порта.

В тот день над морем повисла серая пелена, дыхание его было палящим. Кто-то сказал, что самое время для шторма. Я заказала пива и к нему сыра и миндаля. Крашенный индиго бар, в котором я сидела, был двухэтажный, со множеством всякой корабельной утвари. Выбрала я себе столик на улице, и мне уже казалось, что земля подо мной вот-вот начнет дрожать от вибраций какого-то скрытого мотора, увезет меня далеко… и распахнутся предо мной новые дали. Эта страстная тоска по странствиям всегда дремлет во мне – до того момента, пока что-нибудь ее не разбудит.

Просидела я долго… Болела голова. Наконец очень медленно, словно неся на плечах мешки, набитые, как шерстью, клубками туч, повернула я к дому. Петляла, делала круги, останавливалась. У меня было такое чувство, будто я привязана ниткой к нашему дому и, по мере того, как проходит время, меня подтягивают к улице Арибау, к парадной, к комнате Романа, там, на чердаке. Вечером эта сила стала неодолимой, и я вошла в подъезд.

Пока я поднималась по лестнице, сочившаяся отовсюду тишина охватила меня своими цепкими лапами; она была такая знакомая, такая успокаивающая. Сквозь разбитое окно на лестничную площадку доносилось со двора пение служанки.

Там, наверху, были Роман и Эна, и я тоже должна была идти туда. Я не понимала, откуда у меня такая уверенность, что Эна там. Одних предположений Глории для такой уверенности было недостаточно. Ее присутствие я чувствовала нюхом, как собака, которая идет по следу. Обычно поток событий тащил меня за собой, и теперь мне было непривычно и немного страшно преодолевать этот поток…

С каждой ступенькой туфли становились все тяжелее. Кровь от головы отлила к ногам. Возле дверей Романа руки мои покрылись холодной испариной. Я остановилась. Дверь с лестницы на плоскую крышу справа от меня была открыта, и я подумала, что можно, пожалуй, войти. Стоять просто так у двери Романа было нелепо, а позвонить я не решалась, хотя до меня как будто бы и доносилось журчанье разговора. Мне нужна была для успокоения маленькая передышка. Я вышла на крышу. На меня набегала, почти валилась, широкая панорама плоских крыш, придавленных темным небом, все более и более грозным. Я услышала Энин смех. Неестественные ноты в нем потрясли меня. Окошечко в комнате у Романа было открыто. Повинуясь внезапному порыву, я встала на четвереньки и, как кошка, прокралась ползком, чтобы меня не заметили, и уселась под этим отверстием.

Голос у Эны был высокий и звонкий.

– Для тебя, Роман, все в жизни очень просто. Что же ты думал? Что я, может, выйду за тебя замуж? И всю жизнь буду дрожать, боясь, что ты потребуешь денег?

– Теперь ты меня послушай. – Такого тона в голосе у Романа я никогда не слыхала.

– Нет, нам уже не о чем говорить. У меня есть все доказательства. Сам знаешь, что ты у меня в руках. Наконец-то кончится этот кошмар…

– И все же ты выслушаешь меня, правда? Хоть ты и не хочешь… Никогда я не просил денег у твоей матери. Для шантажа, я полагаю, у тебя доказательств нет.

Голос Романа змеей заползал мне в уши.

Не размышляя об услышанном, я скользнула вдоль стены, выбралась на площадку, бросилась к двери дядиной каморки и постучала. Мне не ответили, я снова постучала. Открыл дверь Роман. Я не сразу заметила, что он невероятно бледен. Мои глаза впитывали в себя Эну – она сидела на кушетке и вроде бы спокойно курила. Эна мрачно посмотрела на меня. Сжимавшие сигарету пальцы слегка дрожали.

– Очень вовремя ты стучишь, Андрея, – холодно сказала она.

– Эна, дорогая… Мне показалось, что ты здесь… Я поднялась поздороваться с тобой.

(Это или нечто подобное хотела я сказать. Однако не знаю, связно ли я говорила).

Роман насторожился. Он поглядывал то на меня, то на Эну.

– Ступай, малышка, прошу тебя, иди…

Он был очень возбужден.

Внезапно Эна гибко и мягко поднялась с кушетки, и прежде чем мы с Романом успели что-либо сообразить, она стояла рядом со мной и крепко держала меня за руку.

Когда она прижалась ко мне, я смутно различила, как колотится у нее сердце. Мне уже трудно было сказать, ее ли сердце так билось от испуга или мое…

Роман напряженно улыбнулся своей пленительной улыбкой, такой мне знакомой.

– Поступайте, малышки, как хотите. – Он смотрел на Эну, не на меня; только на Эну. – Но что за внезапный уход? Ведь мы, Эна, еще далеко не кончили наш разговор. Ты знаешь, что так кончать нельзя… Ты это знаешь…

Не понимаю, почему меня перепугал именно этот любезный и напряженный тон Романа. Когда он глядел на мою подругу, глаза у него блестели, как блестели они у Хуана во время приступов. Эна подтолкнула меня к двери. Она шутливо сделала легкий реверанс.

– В другой раз поговорим, Роман. А пока не забывай, что я тебе сказала. Прощай!

Она тоже улыбалась. И глаза у нее тоже блестели, и она тоже была страшно бледна.

Вот тогда-то, в ту минуту, я и сообразила, что Роман все время держит правую руку в кармане. И еще – что в кармане что-то лежит. Не знаю, по какой фантастической ассоциации я подумала о его черном пистолете. Именно в тот миг, когда мой дядя старался особенно широко улыбаться. Все произошло мгновенно. Как безумная, обхватила я его руками и крикнула Эне, чтобы она бежала.

Роман оттолкнул меня, и я наконец увидела, что с его лица сошло это тоскливое напряжение. Его лицо было омыто великолепным гневом.

– Глупая! Воображаешь, что я вас сейчас перестреляю?

Он уже спокойно смотрел на меня. Получив пинок в спину, я стукнулась о лестничные перила. Роман провел рукой по лбу, отбрасывая вьющиеся пряди. И как уже не раз бывало, лицо его внезапно постарело. Он повернулся и вошел в свою комнату.

Болело все тело. Ветер, кружа облако пыли, хлопнул чердачной дверью. Издалека долетело до меня хриплое уведомленье – раскат грома.

Эна ждала меня на лестничной площадке. Взгляд ее был насмешлив, как в самые скверные минуты.

– Ну почему ты из всего делаешь трагедию, Андрея? Почему, дорогая?

Меня ранили ее глаза. Она подняла голову, и губы ее скривились в непередаваемо презрительной гримасе.

Мне захотелось ее побить. Потом ярость сменилась тоской, и, ничего не видя от слез, я стремглав ринулась вниз по лестнице… Знакомые до мелочей обитые двери с блестящими и матовыми звонками, с табличками, возвещавшими о занятии каждого жильца, – «Врач», «Портной», – плясали у меня в глазах, кидались на меня и исчезали, затопленные моими слезами.

Я выскочила на улицу, подстегиваемая жестокой болью, – она гнала меня все дальше и дальше, прочь от этого мира. Наталкиваясь на прохожих, бежала я по улице Арибау вниз, к Университетской площади.

XXI

То низкое предгрозовое небо врывалось мне в легкие, слепило печалью. Запахи улицы Арибау проникали сквозь густую пелену моей скорби. Запахи парфюмерии, съестной лавки, аптеки. Запах самой улицы, над которой нависло облако пыли, словно исторгнутое из удушливой тьмы мглистого неба.

Университетская площадь явилась мне тихой и огромной, как в тяжком сне. Будто внезапный паралич сковал и редких прохожих, пересекавших площадь, и идущие мимо машины и трамваи. Какой-то человек даже запомнился мне с поднятою ногой – так отчужденно взглянула я и так мгновенно забыла все, что увидела.

Я поняла, что уже не плачу, но горло болит от спазм и кровь стучит в висках. Я прислонилась к ограде университетского сада, как в тот день, когда я словно и не замечала, что надо мной разверзлись хляби небесные.

Ветер притих, припал к земле, потом вновь заставил взметнуться в пляске смерти опавшие листья, поднял, закрутил облако пыли. Я почувствовала всю безмерность своего одиночества; печаль была острее той, что напала на меня несколько дней назад, когда я вышла от Понса: ведь это случилось теперь уже во второй раз! Слезы мои иссякли, и отсутствие их было тяжким наказанием. Внутри у меня горело и скребло, веки и глотку щипало.

Я ни о чем не думала, ничего не ждала и вдруг поняла, что рядом кто-то стоит. То была Эна, взволнованная, запыхавшаяся, – должно быть, она бежала. Я медленно повернулась – мускулы мои словно бы одеревенели, как у больной, и любое движение стоило большого труда. А у нее – я это увидела! – глаза были полны слез. В первый раз я видела Эну плачущей.

– Андрея! Ну какая ты дурочка! Андрея!

Лицо у нее передернулось, будто она хотела засмеяться, и слезы потекли еще сильней: казалось, она плакала вместо меня, настолько разрядил мое напряжение ее громкий плач. Не в силах произнести ни слова, она протянула мне руки, и там, на улице, мы обнялись. Сердце билось часто-часто – ее сердце, не мое, оно стучало, как молот, где-то совсем близко. Мгновенье мы стояли обнявшись. Потом я рывком высвободилась из ее объятий. Я увидела, что она смахнула слезы, и на лице расцвела улыбка, словно бы она никогда и не плакала.

– А знаешь ли, Андрея, что я тебя очень, очень люблю? – сказала она… – Я и не знала, что так тебя люблю… Я не хотела снова тебя видеть, как все, что могло мне напомнить этот проклятый дом на улице Арибау… Но когда ты на меня так посмотрела на лестнице…

– Я на тебя посмотрела «так»? А как?

О чем мы говорили, для меня не имело значения. Значение имело лишь утоляющее боль ощущение нашей дружеской близости, оно несло мне утешение, проливалось бальзамом в душу.

– Вот… Не знаю, как объяснить тебе. Ты смотрела с такой безнадежностью… И еще… я ведь знаю, что ты меня так сильно любишь, так крепко, так верно… и я тебя, ты не думай…

Говорила она бессвязно, и эта отрывистая речь казалась мне преисполненной глубокого смысла. От асфальта поднимался запах смоченной дождем пыли. На нас падали крупные, теплые капли, а мы не двигались. Эна погладила меня по плечу и прижалась своей мягкой щекой к моей. Конец всем недомолвкам. Все волнения успокоились, улеглись.

– Прости меня, Эна, за сегодняшнее… Ты ведь не выносишь, чтобы за тобой шпионили, знаю. До сегодняшнего дня я никогда этого не делала, клянусь тебе… И в разговор твой с Романом я оттого и вмешалась, что мне показалось, будто он угрожает тебе. Может, это все смешно, я понимаю. Но мне так показалось.

Эна отодвинулась и посмотрела на меня. На губах ее блуждала улыбка.

– Но ведь это было так нужно! Ты как с неба спустилась! Разве ты не понимаешь, что спасла меня? Если я была с тобой грубой, так ведь это от невероятного нервного напряжения. Я боялась расплакаться. Ты же видишь, что теперь я плачу…

Эна глубоко вздохнула, словно так ей было легче справиться со своими переживаниями. Заложив за спину руки, она как бы потягивалась, освобождаясь от напряжения. На меня Эна не глядела. Казалось, что и говорила она не для меня.

– Конечно, Андрея, в глубине сердца я всегда понимала, что твое отношение ко мне – это нечто из ряда вон выходящее, но я никогда не признавалась себе в этом, не хотела признаться. Истинная дружба казалась мне химерой, пока я не узнала тебя, так же, как казалась мне химерой любовь, пока я не узнала Хайме. – Она застенчиво улыбнулась – Иногда я думаю: что я сделала, чем заслужила эти два подарка судьбы… Я была ужасной, циничной девчонкой, поверь мне. Никогда я не верила ни в какую золотую мечту, а жизнь всегда оборачивалась ко мне своей самой светлой стороной, – с большинством людей бывает как раз наоборот. И я чувствовала себя всегда такой счастливой…

– Эна, ты не была влюблена в Романа?

Голос мой звучал слабее, чем стук идущего вовсю дождя.

– Скажи, ты не была влюблена в Романа? – спросила я снова.

Быстрый, неопределенный взгляд слишком блестящих Эниных глаз был мне ответом. Потом она поглядела на небо.

– Мы промокнем, Андрея! – крикнула Эна и потащила меня к входу в университет.

Там мы и укрылись. Омытое дождем, лицо ее посвежело, хотя и казалось усталым и бледным, как после сильного жара. С неба уже низвергались целые водопады, гремели раскаты грома. Мы молчали и слушали дождь, который успокаивал меня и словно одевал свежей листвой, как деревья.

– Какая красота! – сказала Эна. Ноздри у нее затрепетали. – Была ли я влюблена в Романа, говоришь? – продолжала она, и на лице появилось мечтательное выражение: – Видишь ли, он меня очень интересовал. Очень!

Она тихонечко рассмеялась.

– Еще никого не удавалось мне довести до такого отчаяния, так унизить…

Я посмотрела на нее с изумлением. Она видела только освещенную вспышками молнии завесу дождя, у самого своего лица. Земля, казалось, кипела и, задыхаясь, избавлялась от всех скопившихся в ней ядов.

– Ох, какое это наслаждение знать, что кто-то на тебя охотится, думает, что ты уже попалась ему в руки, а ты ускользаешь, оставив его в дураках. Какая необыкновенная забава! В душе у Романа сплошное свинство, Андрея. Он обаятелен, он очень одарен, но какая мелочная и подленькая у него душонка! С какими женщинами привык он иметь до сих пор дело? Сильно подозреваю, что с существами, подобно двум теням, кружившим у лестницы, когда я поднялась к нему… Эта жуткая служанка, которая у вас работает, и еще другая женщина, странная такая, рыжеволосая. Теперь я знаю, что ее зовут Глория… И еще, возможно, с каким-нибудь нежным, робким созданием, вроде моей матери…

Я искоса взглянула на нее.

– Знаешь, в молодости моя мать была в него влюблена. Только из-за этого я и хотела познакомиться с Романом. И какое разочарованье! Я дошла до того, что возненавидела Романа. Не случалось ли тебе возненавидеть человека, о которым ты творила легенду, а потом увидела, что герой куда ничтожнее твоих вымыслов, что на самом деле он даже куда меньше стоит, чем ты сама? Моя ненависть к Роману иногда достигала такой силы, что он ощущал ее и дергал головой, будто по нему проходил ток. Какими необычными были первые дни, когда мы только пытались приблизиться друг к другу! Не знаю, была ли я несчастна или нет… Я была одержима Романом. Бежала от тебя. Поссорилась из-за какой-то глупости с Хайме, не могла его видеть. Скорее всего я чувствовала, что стоит мне снова встретиться с Хайме, и мне волей-неволей придется покончить с этим приключением. А тогда я была слишком увлечена, почти отравлена… Когда я с Хайме, я, Андрея, опять становлюсь доброй, с ним я совсем другая. Не поверишь, но иногда я пугаюсь, ощущая в себе эту двойственность, эти силы, толкающие меня в противоположные стороны. Когда я становлюсь слишком доброй и возвышенной, меня вдруг охватывает желание царапаться. Навредить кому-нибудь малость.

Она схватила меня за руку и, заметив, что я инстинктивно ее отдернула, ласково улыбнулась.

– Пугаю тебя? А как же ты хочешь быть моей подругой? Ведь я вовсе не ангел, хоть и очень тебя люблю… Есть люди, которые щедро наполняют собой мое сердце: это Хайме, мама и ты, конечно, каждый по-разному. Но какая-то другая моя часть тоже требует своего выражения, я должна избавить ее от ядов, излить их. Думаешь, я не люблю Хайме? Я его очень, очень люблю. Не могу даже представить себе свою жизнь, отторженной от его. Все время хочу, чтобы он был рядом, весь, целиком со мною. Я от него в восторге. Но существует еще вот что: любопытство, эта лукавая тревога сердца, и угомонить ее невозможно.

– Роман ухаживал за тобой, скажи?

– Ухаживал? Не знаю. Он был в отчаянии, в ярости, иногда мог бы задушить меня… Только он очень крепко держит себя в руках. Мне хотелось, чтобы он потерял над собою власть. Я добилась этого только один раз. С тех пор, Андрея, прошло уже больше недели. Это было, когда я в последний раз приходила его повидать. Приходила я к Роману пять раз и всегда делала так, чтобы об этом знали. Потому что в глубине души я всегда немного боялась Романа. Звонила в твою дверь, зная, что тебя нет дома, и спрашивала о тебе. Меня очень устраивали эти две женщины, такие любопытные; ими словно овладевало какое-то особое беспокойство, едва они меня видели. Я понимала, что оставляю у себя за спиной двух надежных стражей. Но ты ведь не знаешь, что эта наэлектризованная атмосфера развлекала меня. Иногда я даже забывала, что мне все время надо быть настороже. Случалось, я там хохотала от души, взволнованная и увлеченная. Никогда еще мне не предоставляли такого широкого простора для опытов. Вот в эти мгновения Роман и подходил медленно ко мне и садился рядом. Но, когда я чувствовала его пышущее жаром тело, во мне подымалась невыразимая ярость, и мне даже трудно бывало ее скрыть. Все еще смеясь, я перебиралась на другой конец комнаты.

Я сводила его с ума. Когда ему казалось, что я совсем разомлела и уже наполовину покорена его музыкой и тем доверительным, даже чуточку извращенным тоном, который он умел придать разговору, я вдруг вскакивала на тахту и заявляла: «Хочу прыгать!»

И прыгала, подскакивала чуть ли не до потолка, как будто играла с братьями. Он, видя, как я заливаюсь смехом, не знал, что и думать: то ли я вот-вот сойду с ума, то ли просто глупа от природы. Ни на секунду не переставала я краешком глаза следить за ним. После невольного мгновенного изумления лицо его вновь ничего не отражало, оно становилось непроницаемым, как всегда… Не того я добивалась, Андрея. Знаешь ли ты, что в молодости Роман заставил страдать маму…

– Кто тебе все это рассказал?

– Кто?.. Ах, да. Сам папа. Как-то раз, когда мама болела, она в жару говорила о Романе. Папа, бедняга, той ночью был так перепуган, боялся, что она с минуты на минуту умрет…

(Я невольно усмехнулась. Всего за несколько дней жизнь предстала предо мной совсем не такою, какой она мне казалась. Сложной и в то же самое время невероятно простой. Я думала о том, что самые жгучие тайны, особенно ревностно хранимые, как раз и известны всем и каждому. Глупые трагедии. Напрасные слезы. Вот какой предстала передо мной жизнь…)

Эна повернулась ко мне, и уж не знаю, что прочитала она в моих глазах, но только вдруг сказала:

– Но не думай обо мне лучше, Андрея, чем я есть на самом деле. И не ищи для меня оправданий. Конечно, я хотела унизить Романа не только поэтому. Как бы мне рассказать тебе про эту захватывающую игру, в которую все для меня превратилось?.. Борьба, которая с каждым разом все ожесточалась. Борьба не на жизнь, а на смерть…

Она говорила и, конечно, смотрела на меня. Все время я чувствовала ее взгляд. Мне не оставалось ничего иного, как слушать и глядеть на потоки дождя, ярость которого то стремительно возрастала, то вдруг почти стихала.

– Слушай, Андрея, все это время я не могла думать ни о Хайме, ни о тебе, ни о ком другом на свете. Меня всю, без остатка захватил этот поединок между умением Романа владеть собой и моей собственной хитростью и уверенностью в себе. Андрея, это был великолепный день! Наконец-то я смогла посмеяться над ним, ускользнула у него из рук, когда он был совершенно уверен, что овладел мной…

Эна смеялась. Немного напуганная ее рассказом, я повернулась к ней и увидела, что она опять стала очень хорошенькой, глаза у нее так и блестели.

– Ты и представить себе не можешь, какой сценой закончились наши отношения с Романом. Случилось это на прошлой неделе, как раз в канун Иванова дня, я точно помню… Я удрала… вниз, бегом, чуть с лестницы не свалилась… Оставила у него в комнате сумку, перчатки и даже шпильки… Но и Роман остался там, наверху. Никогда не видала я ничего гнуснее его лица… Была ли я влюблена в него, говоришь?.. В этого человека?

Я взглянула на свою подругу и впервые увидела ее такой, какой она была на самом деле. Лившийся с неба переменчивый слабый свет оттенял ее глаза. Я отчетливо почувствовала, что никогда бы не могла судить ее. Погладила ее руку, положила голову ей на плечо. Я очень устала. Многое теперь мне стало ясно.

– Это случилось в Иванову ночь?

– Да…

Мы помолчали. И среди молчания я невольно вспомнила о Хайме. То был случай передачи мыслей, потому что Эна тотчас сказала:

– Вот с кем я вела себя хуже всего в этих обстоятельствах, так это с Хайме, я-то знаю.

Лицо у нее опять стало детским, немножко надутым. Она посмотрела на меня, и во взгляде ее не было уже ни вызова, ни цинизма.

– Всякий раз, как я думала о Хайме, я испытывала такую ужасную муку, если бы ты только знала! Но мне было не совладать с оседлавшим меня дьяволом… Как-то вечером мы с Романом решили пройтись. И он привел меня на Паралель. Когда мы вошли в кафе, полное людей и табачного дыма, я была уже очень усталой, очень утомленной. И подумала, что воображение играет со мной дурные шутки: напротив сидел Хайме. Его отделял от меня только этот туман, эта жарища, но он не пытался поздороваться. Только пристально смотрел… В ту ночь я долго плакала. На другой день ты принесла от него весточку, помнишь?

– Да, помню.

– Я только того и хотела, чтобы повидаться с Хайме и помириться с ним. Меня так взволновала наша встреча! Но потом все пошло как-то не так; не знаю уж, по моей или по его вине. Хайме обещал мне быть снисходительным, а сам при нашем разговоре стал горячиться. Видимо, он следил за каждым моим шагом и разузнал о жизни Романа, о его фокусах. Сказал, что твой дядя – нежелательный элемент, что он замешан в контрабандной торговле, самой что ни на есть грязной. И объяснил, какая это торговля…

Под конец он стал упрекать меня, в отчаянии от того, что я якобы «отдалась на милость такого бандита»… Это было уж слишком, и мне ничего другого не оставалось, как начать со всем пылом защищать Романа. С тобой такого не случалось? Говоришь, говоришь, а потом так запутаешься в собственных словах, что вдруг обнаруживаешь, что тебе уже не выбраться?.. Мы с Хайме расстались в тот день, уже ни на что не надеясь… Он уехал из Барселоны. Ты знала?

– Да.

– Может, он думает, что я напишу ему? Как по-твоему?

– Конечно, он так думает.

Эна улыбнулась и прислонила голову к стене. Она устала.

– Я столько тебе всего нарассказала, Андрея, верно? Столько… Ты мной по горло сыта?

– Ты мне еще самого главного не сказала… Ты мне не сказала, почему ты сегодня оказалась в комнате у моего дяди, если у тебя все с ним было кончено еще в канун Иванова дня…

Не отвечая, Эна смотрела на улицу. Буря стихла, но небо было еще неспокойное, все в желтых и бурых разводах. Вдоль тротуаров бежала вода, ее поглощали сточные канавы.

– А не двинуться ли нам, Андрея?

Мы пошли вниз, держась за руки.